Радов Егор. Змеесос

Миша Оно задумчиво посмотрел в сторону начинающейся за опушкой чащи, в которой были дупла, дубы и мрачная тьма и что-то прошептал про себя, видимо, приняв некое решение. Александр Иванович умиротворенно молчал, слушая тихий звук ветра, шевелящего листья и ветки, и опять был готов к любой участи, так как он, в принципе, не имел никаких главных ценностей и целей и воспринимал реальность адекватно ей самой — без любых надстроек и осмыслений. Потом он поднял голову и скучным голосом спросил:
 
   — Ну что, Миша? Мы опять не попали туда, куда ты хочешь? Где твой мир, где твоя цель? Здесь нет ничего — все едино; и вожди, и березы, и чувства.

 
 

   — Да, ты прав, это не то, — сказал Миша. — Но я знаю, что мне делать.

 
 

   — Что же?

 
Миша Оно нагнулся, взял большой камень, прицелился и со страшной силой метнул этот камень в голову Александра Ивановича. Раздался стук, пролилась кровь. Александр Иванович упал, схватился рукой за голову, а Миша подошел к нему.
 

   — Ааа… — застонал Александр Иванович, увидев кровожадный взгляд Миши.

 
 

   — Чтобы попасть, в этот идиотский мир, — сказал Миша Оно тоном лектора, рассказывающего о коллизиях семейной жизни, — я должен поступить неадекватно. Например: я должен тебя съесть.

 
 

   — Что?-переспросил окровавленный Александр Иванович.

 
 

   — Съесть. Ритуальное людоедство в данной ситуации является чистым маразмом, поэтому я остановлюсь на нем. А может быть, твоя кровь согреет мое одиночество.

 
Александр Иванович попытался встать, но Миша сильным ударом ноги в морду поверг его в грязь.
 

   — Лежать, скотина! — скомандовал он и ударил беднягу второй раз опять в морду.

 
 

   — Милосердие… — прошептал Александр Иванович.

 
 

   — Власть! — крикнул Оно, начав настоящее избиение.

 
 

   — Ты, гнида вонючая, онтологический выблядок! Я из тебя вытрясу бессмертное чувство "Я"! Твои уши будут хрустеть у меня за щекой.

 
Ноги и руки мелькали, нанося беспощадные удары. Хрипела жертва, моля о помощи, хрустели кости и хрящи. Кровь выступала из тела, свидетельствуя о подлинной силе побоев. Фингалы даже не успевали образовываться, поскольку лицо находилось постоянно в деле и даже уже не защищалось от злых ног с каблуками, а как бы плюнуло на свое дальнейшее будущее. Миша бил и бил, и даже присвистывал в ритм, непонятно для чего. Он сказал:
 

   — Когда же ты уже сдохнешь, гадина!.. Может, тебя кончить ножом?

 
Телесное месиво не отреагировало на это предложение. Тогда Миша вытащил из-за пояса большой острый нож и ловкими, умелыми движениями отрезал у Александра Ивановича голову. Он поднял ее за волосы, посмотрел в разбитые глазницы с остатками глаз, плюнул в эту рожу, и словно футбольный мяч, пнул эту голову носком сапога, так что она отлетела куда-то в сторону. Потом Миша склонился над искореженным телом.
 

   — Что бы у него съесть эдакое? — размышлял Оно, щупая плоть. — Может быть, член?

 
Миша обнажил член и быстро отрезал его. Он брезгливо приподнял этот член за кончик крайней плоти и сморщился. Потом положил в траву рядом с собой.
 

   — Можно и его скушать, но вообще я люблю вырезку! Миша сказал эти слова и улыбнулся, ощутив счастье. Он вдруг почувствовал себя сильным, мужественным существом, которое живет настоящей мужской жизнью. Он положил свою ладонь на грудь тела перед собой и погладил ее так, как гладит женщина или педераст. Он наслаждался своим могуществом и властью,

 
и был готов еще долго размышлять и думать, растягивая удовольствие, что же, все-таки съесть.
 

   — Вырезку! — крикнул Оно, поворачивая труп спиной кверху. Процесс вырезания вырезки занял немного времени, потому что нож был очень острым, а Миша — очень ловким. Отрезая сочащуюся кровью мякоть, Миша подумал, а не надругаться ли ему над жертвой, но тут же отмел эту мысль, поскольку не являлся педерастом, как некоторые.

 
 

   — О, если бы ты был женщиной, друг мой! — патетично воскликнул Миша Оно, доотрезая филейную часть.

 
Когда процедура была закончена, Миша положил предназначенное для готовки мясо на траву, рядом с членом. Потом он замер на мгновение и сказал:
 

   — А в принципе, я поджарю тебя всего!

 
Это была удачная мысль — и через некоторое время уже все тело Александра Ивановича, насаженное через задницу на кол, румянилось на углях; а рядом, на отдельных шампурах, допекались до абсолютной готовности и сочная поджаристая вырезка и покрытый аппетитной корочкой вкусно пахнущий член.
 

   — Просто пальчики оближешь! — сказал Миша Оно. беря в руки шампур с членом.

 
Подув на лакомого вида головку, от которой шел пар, Миша откусил ее, разжевал и проглотил. Вкуснота была необыкновенная; и Миша доел весь остальной член, слегка задыхаясь от того, что было слишком горячо. Когда части члена утрамбовались в желудке, Миша положил шампур рядом с собой и стал смотреть на вырезку, которая вот-вот должна была поспеть. Он сидел так минут пять, потом вдруг что-то случилось.
Что-то лиловое возникло во всем, некий свет, идущий сверху и отовсюду, какое-то свечение каждого предмета; все стало живым, все наполнялось смыслом и истинным бытием. Миша пристально смотрел вперед и не видел того. что должен был видеть; он видел свет — чистый и нежный, как цветок лилии, он видел резкие цвета и их сочетания; цвета сочетались друг с другом, как любовники, они не смешивались, не переходили плавно один в другой, но были вместе, и словно держались за руки; и в огне были любые цвета и даже какие-то женские ноги в лиловых туфлях, вздымающиеся к небу, и Миша был готов целовать эти туфли и тоже взлететь в небо, и он чувствовал, что все возможно, и истинный миг настал.
 

   — Что это… — пробормотал он и удивился своим словам. и каждый произносимый звук продолжался целую вечность. — Что… это… такое… Это… тело… отравлено. В нем… яд…

 
Мир стал лиловым и одновременно разноцветным. Нет — были самые любые цвета, цвета, которых не существует, но свет был лиловым, и свет был везде. Можно было общаться с любым предметом, но этот предмет больше не являлся собой — он был частью всего, и он жил, так же, как и ты, и ты не только любил, но и уважал его. Миша взял в руки травинку и понял, что готов говорить с ней, как с собственной бабушкой, и она будет самой высшей бабушкой из всех возможных. Но она не была бабушкой, она была травинкой, и это было самое чудесное открытие — то, что она травинка, а не бабушка, и с ней можно говорить.
Призрак чего-то женского возник в воздухе. Он был лучшим из всех и звал куда-то вдаль, куда-то вон из этого мира. Все, что угодно, ждало индивида, раскрыв объятия. Все, что угодно, было рядом, было здесь. Искомый мир был именно здесь. И все опять начиналось.
Миша Оно посмотрел внутрь себя, закрыл глаза и перестал ощущать предел. Миша Оно сорвал травинку, зажал ее в ладони, лег на спину и прекратил существование. Артем Коваленко умер.
 

Глава первая

 
Ничего не было. Иллюзии, и попытки создать историю, и желание сотворения страсти пробовали сделать что-то, но ничего быть не могло.
Миша Оно проснулся поздним утром в своей одинокой постели и изумился тут же нахлынувшему на его память целому каскаду какой-то надличностной невыносимой информации. Он вмиг ощутил все свои бывшие появления здесь — в мире поставленной свыше задачи — и эта сверхнаполненность души тайнами главной суеты, бывшими одновременно и страшными и смешными, отягощала собственную новорожденную Мишину личность, которая, однако, была пуста, словно только что купленный портсигар.
Когда-то — Степан Яковлев, когда-то — Артем Кибальчиш. когда-то — Сергей Шульман, теперь — Миша Оно. Можно проникать в самую глубь времен и существовании, даже до того, что… Впрочем, это все равно.
Однажды особь выпустили наружу. Поправив манжеты и выпив кофе, индивидуум сел в кресло и положил ногу на ногу. Все, что было, присутствовало как впервые — простая весна убивала собой любые смыслы и задачи, и можно было в самом деле придумать что-то новое и начать этот день с радости знания всех предыдущих путей.
 

   — Чистая работа! Свершилось, — сказал то ли Миша Оно, то ли Элоиза Герасимова, любуясь на собственную явленность здесь, сейчас.

 
Наверное, в этом мире было воскресенье, поскольку бытовая прапамять не заставляла индивида вскакивать с места ночных сновидений и грез, чтобы мчаться производить духовный или материальный продукт в специально отведенном для этого месте, а напротив — позволяла существу отдохновение замереть в постели и размышлять о том, чем же наполнить отведенный ему сегодня отрезок существования, который был свободен от каких бы то ни было планов и задач, как джазовый музыкант, решивший сыграть что-нибудь эдакое без любых тем и нот для импровизации.
Все смешалось в голове Миши Оно. Он будто бы только что родился и осматривал свое мужественное тело с чувством удивления и любопытства. Он понял вдруг, что, если он начнет вспоминать свои бывшие рождения, которые он знал превосходно, он может дойти и до некоего начала, решив попутно различные вопросы бытия, волнующие людей и богов, и отгадать тайны мироустройства, найдя исходную точку, откуда произошло все остальное, в том числе и он сам; но точка эта скрывалась где-то в далекой глубине памяти, покрытая многочисленными слоями прожитых жизней, эротических воспоминаний и правильно понятых философских систем, поэтому ее поиск был достаточно длительным и кропотливым делом, требовавшим усидчивости и внимания, а заниматься всем этим с утра пораньше было очень лень.
 

   — Фиг с ним! — воскликнул Миша Оно, ударив рукой по постели. — Я решу тайну Всего завтра на работе. Сейчас нужно подумать о том, чем же все-таки занять самого себя.

 
Это тоже было не так просто. Очевидно, где-то существовали друзья и подруги, наверное, еще из прошлых жизней, и Мише захотелось найти их и провести этот день как-нибудь глупо и просто, как и подобало существу, способному знать все. Но где же эти люди, куда они все делись, где же предвкушающие беседу друзья и желающие честной драки враги; где же вся эта прелесть чужих домов и женщин, и коньяка и самодельных наркотиков и любви? Миша икнул и пошел в гости.
И вот он шел по улице, удивляясь незнакомым, но хорошо понятным личностям, которые были повсюду. Все всматривались друг в друга, желая вспомнить прошлое и найти былых близких. Все люди — одно и то же, и Миша перестал их различать; даже половои признак был, в сущности, фигней, а то, что лежало в основе всего, кажется, было очень ординарно.
 

   — Нет, я выясню это завтра! — сказал Миша, приостановив свои мысли на этом месте.

 
 

   — Здравствуйте, Александр Иванович! — сказал ему старик, заглядывая прямо в глаза.

 
 

   — Привет, Илья! — ответил Оно, протягивая руку.

 
 

   — Ну уж нет! — рассердился старик. — Когда я был Ильей, ты вообще представлял из себя крошечную малютку по имени Параша и умирал от изнасилования в фешенебельной больнице. Моя фамилия — Хромов, мы с вами встречались в тюрьме. Я был вашим следователем и сильно вас пытал, помните?

 
 

   — Да это было приятно, сука!.. — воскликнул Оно. — Я на целую вечность запомнил клевость твоего кастета, когда ты бил меня по черепу, пытаясь проломить его. Было нормально — прямо как в книжке.

 
 

   — Я старался, — скромно сказал старик. — А помните, как я измывался над вашим половым органом? Как я резал вам мошонку?

 
 

   — Это было чудно, старина! Просто прелесть! Такого блаженного страха и отвращения я, пожалуй, никогда не испытывал!

 
 

   — Ну вот, я рад, что вам понравилось. А потом — я вставил в ваше анальное отверстие раскаленный прут — как вы замечательно кричали?

 
 

   — Так ведь это было безумно больно! — расхохотался Миша. — Просто жуть! Да… Я помню эту жизнь. Я сел тогда в тюрьму за изнасилование пятилетней девочки… ух, как это было здорово! Да, Федор Федорович, это было одной из лучших жизней, прожитых мной…

 
 

   — И мне очень нравится. Меня потом пришиб на улице какой-то ненормальный; перерубил мне позвоночник топориком и раскроил мне череп. Но я тогда не сдох — вот что самое приятное — и еще тридцать четыре года провел в приюте — без движения, в слепоте и глухоте!.. Представляете, какие экзистенциальные чувства я тогда испытал? Это неописуемо…

 
 

   — Завидую вам! — сказал Оно.

 
 

   — Желаете тоже?

 
 

   — Только не сегодня. Может быть. в среду…

 
 

   — Позовите меня, — вдохновенно сказал старик, — я сделаю все, как нужно. Мне тоже хочется кого-нибудь пришибить.

 
 

   — Я подумаю, — мечтательно ответил Оно, погладив свою ногу. — А вообще-то, все таки, вы — гнусный стервец, и надо бы вам отомстить, да вот как-то лень…

 
 

   — Пожалуйста! — надменно сказал старик. Миша Оно быстро оглядел его согбенную фигуру и сильно ударил его кулаком в грудь.

 
 

   — Ox… — отозвался старик и плюнул в лицо Миши какими-то особо вонючими старческими слюнями.

 
 

   — Ах ты, гнида! — воскликнул Миша, вытираясь; и тут же тремя резкими ударами в рожу старика поверг того на грязный тротуар, а потом стал бить его пяткой по хребту, наслаждаясь сотрясанием стариковской спины в синем плаще.

 
 

   — Помогите… — стонал старик, захлебываясь слезами и соплями.

 
 

   — Сейчас я тебя кончу, — жестко сказал Миша Оно, осматриваясь по сторонам, чтобы найти орудие убийства. Но в этот миг он увидел на горизонте улицы неприятный силуэт милиционера, который направлялся в их сторону, чтобы ликвидировать безобразное избиение старого человека. Миша коротко выругался, плюнул на тело старика и стал быстро улепетывать, чтобы его не арестовали, поскольку он не хотел сидеть сейчас в скучной камере и молиться о легком приговоре. Он был молод и был готов жить вечно. Он бежал и плакал, сознавая различие

 
добра и зла; улицы были пусты и изумительно угрюмы. Миша Оно посмотрел назад, как в прошлое, и пошел в гости.
 

   — Это было чудесно! — крикнул ему вдогонку оживший довольный старик. — Я жду тебя, мой милый, я хочу…

 
 

   — Когда-нибудь я вернусь тебя зарезать, — тихо сказал Миша сам себе и вошел в подъезд — передохнуть и подумать.

 
Подъезд перед ним расцветал прелестью сторон света, и был наполнен упоительно-грязным воздухом пошлой любви и старых удовольствий, которые, словно детский портвейн, всегда присутствовали внутри личности душевного существа. Миша, улыбаясь, глядел на истерзанные жизнью стены внутреннего содержания подъезда; он любил их; они были самим бытием — полем боя и креслом для отдыха, всегда окружающим тебя простором, который не может предать, словно настоящая любимая, и вдохновенным уголком уединения, первых признаний и новых тайн.
 

   — Да здравствует то, что здесь! — с некоторой грустью сказал Миша Оно и вышел из подъезда.

 
И он шел дальше по грязной улице, где стояли мусорные баки, внутри которых сверкал разноцветный и разнообразный мусор, отражающий мир, произведший этот мусор на белый свет в таком виде, и где все дома, окаймляющие улицу, были обшарпанными, одинаковыми и безобразными; и в окнах были видны злые жители, желающие съесть обильный обед и уснуть, хлопнув жену по заднице, и эти жители мрачно смотрели на путь Миши Оно, узнавая в его лице надменного неприятеля своих прошлых жизней. Миша очень любил эту часть окружающей его действительности и с наслаждением ступал ногами по искореженному асфальту, желая остановить нынешний вдохновенный миг своего существования, который был сейчас с ним и который собирался уже сгинуть и уйти неизвестно куда, как и все прочие моменты, бывшие раньше законной собственностью того, кто их переживает.
 

   — Все бесполезно, все в прошлом, — печально проговорил Миша, вспомнив какие-то свои прогулки здесь, во время, когда он был старенькой бабушкой, болеющей тромбофлебитом.

 
Через несколько метров улица кончилась, и Миша вышел на некий пустырь, где лежали трубы, пустые бутылки и бумажки. Он пересекал этот пустырь, представляя себя космонавтом, который идет по чужому грунту и изумляется фактом своего истинного присутствия там.
 

   — Замечательный пустырь! — отметил Миша эту секунду одной из своих жизней и подошел к невысокому серому дому, имеющему множество подъездов, столь же гениальных, как и уже описанный. Миша открыл дверь и вошел внутрь. Через какую-то часть времени он уже нажимал кнопку звонка квартиры на пятом этаже, справа от лифта.

 
Женская особь открыла дверь и посмотрела вперед.
 

   — Здравствуй, моя милая, моя позапрошлая любовь, моя трагическая невеста, мой лучший античный друг! Я так ждал этой встречи; ты словно не существуешь для меня; ты есть ты, ты есть восторг, история и цель, я знал твои глаза и губы и твою дружбу, мы столько всего делали вместе, мы пили, целовались и шли по длинной дороге ночью; мы входили в города и обнимались в мрачных подъездах, мы дрались на шпагах и были готовы дать друг другу яд, мы смотрели друг на друга пронзительным взглядом истинного бытия, мы читали одну книгу в постели, мы воевали в пустыне с племенем умных и злых негров, и мы опять есть! — сказал Миша Оно.

 
 

   — Это не я, это Петрович, — ответила женщина, отходя в сторону от дверного прохода. Миша ворвался в коридор и увидел Петровича, сидящего где-то рядом с окном. Он был очень стар и почти спал.

 
 

   — Я обижен! — гневно сказал Миша, проходя в комнату.

 
В ней находились:
Семен Дыбченко (в прошлом — Андрей Узюк, Леопольд Христос, Анна Дай, Петя Жуев, Эрдене Болт, Катя, Пуки-Пуки, Жэлдо Мора Куинджи Петер-Долмач. Свиньин-сын-Власа, Владимир Ильич Коваленко, Миша Росляков. Параша Нефертити, Сергей Шульман, Любомудр Вереск, Сиявуш ибн Алейкум, Жу-Жу, Ва-Ва, Хакни-дохни, У, Бе-ме, Прр, Вввв и так далее),
Ольга Викторовна Коваленко (в прошлом — Константин Устинович Черненко, Леонид Ильич Брежнев, Анька Сопливая, Джон Иванов, Мирза Каку-Таку, Ааоуи, Уиооааа, Дыр бул щыл, Эжен Вальжан, Аркадий Заяицкий, Толька Тен, Сашка Ленин, Аристотель, А. Коваленко и другие),
Степан Петрович Верия (в прошлых жизнях — Никитка, сэр Лондон Уатт, Дерсу Недала, Великий Мудда, Илья Кибальчиш, Пу Ли Со, Веселый Дер-дер, Сука Пи-си, Анастас Фоменко, Надя Украинка, Арап Абрам, Сулейман ибн Давид, Го My До, Ра, Жадов и тому подобные),
Тоня Коваленко (в прошлых рождениях — Накасума Светлова, Гриша Оно, Аджубей Персидский, Ван Дер Грааф, Колька Жадобин. Тара-Бара, мистер Вест, Зигмунд Шнобель, Софрон Укачин, Хедже, Аллах, Федот Андреевич Яковлев, Иаков Ильич Лебедев, Змеесос, Сережа Нечипайло, Егор Радов, Джур-джур и прочие),
Петрович (в других воплощениях — Строптивый Софрон-Кулустуур, Алексей Максимович Парщиков, Раиса Лигачева, Алла Веско, Аммоний Лысенко, Н. Николайчик, Джон Ницше, Бер-Му-Бей. Супьянат Смородина, Червенко Кант, Артюр Марков, Баба-Шах, Ути-Пути, Го Мо Ро и так дальше).
Миша Оно смотрел на сидящих здесь персонажей и знал абсолютно все про них. Кто-то из них когда-то был богом. А может быть, нет. Миша подошел к окну и взглянул вниз. Образ некоей задачи, которую ему нужно совершить, пронзил его задумчивый ум. Но было все равно.
 

   — Все это известно, все это прошлое, вся эта муть. А что же дальше? Я хочу вперед, в будущее, к себе, — тихо сказал Миша Оно. Никто не отвечал ему; все смотрели на него.

 
 

   — Здесь нет ничего интересного, — громче проговорил Миша и раскрыл окно. Он встал на подоконник, почувствовав ветер снаружи и жгучий интерес внутри самого себя. Никто не мешал ему.

 
Миша Оно упал из окна и разбился.
 

Глава вторая

 
Было все. Попытки и поползновения создать что-то другое пробовали достичь некоей новизны в сочетаниях маленьких частиц меж собой, но и так уже все было, а остального не дано.
И Миша Оно возродился на сей раз в облике Антонины Коваленко.
С гордостью после разных своих детств и воспитании он ощущал иную половую принадлежность, сознавая ее такую же убедительность и прелесть, как и естество прошлого члена тела, и словно был готов к приему на своих будущих телах и иных органов, которые тоже придутся наверняка к месту и украсят физический смысл их бессмертного носителя. Первое время он любил стоять голым у зеркала, наслаждаясь собой и очень желая совершить с собой половой акт. Но потом он привык и не замечал своей ситуации и даже стал засматриваться на мужчин, которые шли по улицам и были агрессивны и милы.
 

   — Ах, невероятно, я просто крошка, детка! — говорила Миша Коваленко самой себе, умиляясь. — Но я очень умная девочка со своей жизненной задачей. Я расту, как цветок, и я еще дева, но я очень умна и слегка ветрена. Трам-там-там!!!

 
И она прыгала вверх и задирала свою юбку просто так. Ей было семнадцать, и она собирала марки. Ее отцом в то время был Артем Лебедев, и он говорил:
 

   — Миша, подумай о миссии, она высока!

 
 

   — Я не хочу, папик! — жеманясь, отвечала Антонина, чмокая отцовскую щечку. — Помнишь, в позапрошлом рождении ты был изнасиловавшей меня тетей Дуней? Это было отлично, а сейчас я сама с усами. Не лезь в мою душу, не теши мне на голове кол, не надевай мои девичьи трусики себе на голову-сейчас не это время и не та реальность. Просто будь дурачком-папой, или я прикончу тебя в два счета табуреткой. И не называй меня по-мужски, потому что это грех нашей общей веры. А я хочу летать и играть.

 
 

   — Это ты нарушаешь долг твоего отца, внедряясь в эту мерзость! — кипятился Лебедев, беря девушку за талию. —Ты б лучше решилась на инцест, занявшись со мной любовью, тогда бы это что-то да значило! А так ты и будешь жить, как прочие, и твой конец мне известен.

 
 

   — Заткнись, отче, — отвечала Тонечка, — ты сам прекрасно соображаешь, что просто хочешь меня трахнуть, и не потому, что я твоя дочь. И совсем глупо с твоей стороны подводить какие-то высокие принципы под вполне обоснованную всем здешним укладом жажду кровосмешения — подумайте, как интересно, остро, возбудительно!.. Да ты сросся с этим миром, как со своим собственным, папочка, вот и все!

 
 

   — Неправда! — рявкнул Лебедев, разгневанно ударив ладонью по ноге. — Это грязная ложь. Когда десять поколений назад я отрезал свой клитор и съел его на глазах у всей школы — тогда, согласен, я действовал ради собственного удовольствия. Я был еще недостаточно тогда зрел и верил во все, что нам талдычат в Центре Всего. Но сейчас… Подумаешь — переспать с папой! Кого это может удивить? Я спал с папами десятки раз. Откусывал ихние члены. Откручивал яйца. Это было до боли прелестно. Но тебе я предлагаю другое. Просто трахнуться со мной. Понимаешь? И именно обыденность этого деяния — без убийств, без зверств, без особой страсти (да и дадут мне каких-то лет семь) — будет означать восстание против этого прекрасного миропорядка. Или ты забыл, кто ты такой?!

 
 

   — Я — это я, а ты, папка, дурак, — упрямо сказала Антонина. — Ты не понимаешь, что я отдам честь только богу.

 
 

   — Какому?

 
 

   — Ну что тебе, рассказать все его надпрошлое? Мне кажется, это великое существо, и оно будет со мной в веках и световых годах.

 
Коваленко замолчала, представив себе что-то ценное.
 

   — Как знаешь, стерва, — проворчал Артем, отворачиваясь к стене. — сделай уроки и живи, как хочешь. Пусть свершится твое падение. Я всего лишь здесь и только отец. Да здравствует Федоров!

 
 

   — Я согласна с этим, о, мой тятя! — серьезно проговорила Антонина и решила уйти гулять. И было все.

 
На бескрайней, как степь, улице, стояли великие дома со светом и огнем, и бывшие Владимиры и Лао сидели везде, обращенные в Месропов и в Миш и в другое произвольное имя; восторженные фонари удачно заменяли солнце, разные предметы путались друг с другом, как волосы в бородке вождей; улицы зияли, как площади, как утренние лица, как сырные деревни, как медовый сеновал ура! ура! это бывший Джон, а этот был просто зверем и отгрыз у Кати лямочку, и ее тело открылось, будто
впервые — в красивом театре, и вся публика тут же встала с мест, словно на сцену вышел Высший, и хлопнула своими руками о другие свои руки; и улицы были вокруг, и шумели, как брюзжащий человек.
И эта улица была перед лицом, готовая к поглощению себя, и девичьи ножки имели каблуки, чтобы стучать по застывшему гудрону, который именовался «асфальт», и Антонина Коваленко начинала свой путь.
Этот путь. как и всегда, проходил через самые различные моменты, и все, попадающее в поле личного бытия, готово было произвести самораскрытие и предстать во всем своем многообразии и конкретности, ничего не предлагая, но просто радуясь данной встрече. Антонина, трогательно улыбаясь, воспринимала все, что ей было отпущено напоказ в эти миги. Ее тело шло, вертя бедрами, но мозги были заняты возвышенными ощущениями.