Страница:
За плетнём опять что-то зашелестело. Послышалось чьё-то сдержанное дыхание, тихий вздох…
Робко протянув руку, мальчик поцарапал ногтем плетень. Тотчас же последовало ответное царапанье. Тогда мальчик тихо постучал: раз, два, три. Ответный стук такой же: раз, два, три.
Нет, это не собака и не зверь какой-нибудь. Так стучать может только человек.
Мальчик не выдержал: осторожно он начал подниматься, чуть-чуть, только чтобы глаза оказались вровень с плетнём. Всё выше, вот уже… И тут же, тихо охнув, он присел на землю: тот, за плетнём, тоже поднялся, и они оказались нос к носу, глаза к глазам…
Тот от неожиданности тоже присел так быстро, что мальчик и рассмотреть его не успел.
Тихо. И за плетнём не шевелятся.
Передохнув, мальчик, огляделся и снова начал подниматься. «Загляну первый», — подумал он и опять оказался нос к носу с тем, из-за плетня. Но на этот раз они оба не охнули и не присели.
— Сашка!
— Федоска!
Они сказали это шёпотом и, протянув руки, ухватились друг за друга и стояли так, крепко сжав руки, точно каждый боялся, что другой исчезнет.
— Ты!
— Ты! — опять сказали они тихонько и замолчали.
— Давай сюда, — предложил наконец Федоска и оглянулся, — только живо, пока никто не видал. Задал ты мне страху!
— А ты мне…
Общая беда сблизила мальчиков. Теперь они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Крапива больно жгла шею и ухо Саши, но он не отодвигался: её куст защищал его в этом страшном месте, где каждое открытое пространство грозило опасностью. Спинами мальчики прижимались к плетню.
— Рассказывай!
— Рассказывай! — одновременно заговорили мальчики, но тут же смолкли: в смородине, совсем рядом с ними, что-то зашевелилось и раздался чуть слышный стон.
— Помогите… — расслышали они. Кусты затрещали, кто-то медленно пробирался сквозь них, ближе, ближе…. Мальчики замерли. Ветки раздвинулись, и показалась голова человека. Глубокая царапина тянулась по голому черепу, длинная, промокшая от крови борода волочилась по земле.
— Дедушка Никита, — с трудом произнёс Федоска. — Дед… — и растерянно замолчал.
— Пить, детки, пить, — невнятно проговорил старик.
Саша еле успел подхватить его: дед Никита, стоя на четвереньках, пошатнулся и чуть не ткнулся головой в крапиву.
— Воды, — повторил он, но проворный Федоска уже успел сбегать к речке и возвращался, поддерживая обеими руками свёрнутый лист лопуха с водой. Дед Никита погрузил в него лицо, и Саша вздрогнул: вода, вытекавшая из лопуха, окрасилась в красный цвет.
— Спасибо, — уже твёрже сказал дед Никита и, приподнявшись, оглянулся, подвинулся к плетню, где кусты были гуще. — Спасибо, что старому помогли. Бежать надо, куда подальше. Может, те, проклятые, сюда вернутся и нас позабивают.
Старик помолчал, с трудом переводя дыхание.
— В грудь били, — проговорил он и со стоном кашлянул. — Всех, всех положили. — Он опустил голову, добавил тише: — Баб, ребятишек, всех.
— А бабушка Ульяна? — взволнованно спросил Саша и вскочил на ноги. — Дедушка, а бабушка Ульяна?
— Сядь, — сердито сказал дед, кашлянул и простонал: — Сядь, может, ещё увидит кто… Всех, говорю тебе, в школу тащили…
Федоска молчал. Он всё ещё держал в руке лопух, из которого поил деда водой, и, старательно отрывая от него кусочки, раскладывал их рядышком на земле.
— Дед, — спросил он негромко, — а может, есть ещё такие, что убежали, а?
Дед Никита не ответил.
По листку крапивы полз мохнатый червяк, весь в жёлтых и чёрных полосках. Вот он свесился с листа, изогнулся, собираясь перебраться на соседний лист. Он был такой забавный и спокойный, что Саше вдруг показалось, будто ничего страшного и не было. Вот он сидит и смотрит на червяка, а поднимет глаза и увидит дедову хату и деда на завалинке с недоконченным лаптем в руках…
Но тут Федоска крепко ткнул его в бок. Саша вздрогнул и поднял глаза. Хаты не было, не было и завалинки. Дед Никита сидел на земле, тяжело опираясь спиной о плетень, и, свесив голову на грудь, дремал.
— Пойдём, — тихо проговорил Федоска, — поглядим, может, и вправду кто ещё живой остался. Дед, мы скоро придём.
Дед Никита не шевельнулся. Мальчики тихо поползли вдоль плетня. Федоска уже приподнялся, собираясь перелезть через него, но вдруг остановился и проговорил дрожащим голосом:
— Ой, бабка Фиона лежит! Глянь, Сашка!
Саша закрыл лицо руками.
— Не буду, — сказал он. — Не буду смотреть! Ползём дальше, Федоска, может, ещё живых найдём.
Но Федоска не двинулся.
— Добрая она была, — невнятно и точно сердито проговорил он. — Яблоки у неё всегда таскали. Слова не скажет, м-м-м…
Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно. Он поднялся и потянул Федоску за другую руку.
— Пойдём, Федоска, — повторил настойчиво. — Может быть, живых найдём.
Федоска постоял ещё, выпустил рукав и почти побежал вдоль забора.
— К бабке Ульяне пойдём, — сказал он. — Тут их мало лежит, всех в школу согнали. И гранаты туда кидали. Я видел.
— Я тоже, — тихо ответил Саша.
Малинка была невелика, всего дворов двадцать, но теперь выгоревшее, открытое место казалось мальчикам очень большим. Они шли по единственной улице, вдоль страшного ряда почерневших и обугленных печей. Около каждой печи Федоска оборачивался и, не останавливаясь, говорил Саше:
— Дяди Ивана это была хата, Малашонка. А это Кострюкова, а эта Арийки, мельничихи. Гляди: горшок на загнетке стоит!
Его сдержанный шёпот, казалось, раздавался по всей деревне. Около одной большой печи, весь скрюченный, полурастопленный сильным жаром, лежал большой медный самовар.
— Гляди, — начал опять Федоска, но вдруг схватил Сашу за руку и присел за кучку лежавших возле дороги кирпичей.
— Слышишь? — шепнул он. — Никак, домовой это.
В тишине чуть звякнул закрывавший печку железный лист. В печке послышался вздох, лист опять шевельнулся…
Дрожь Федоски передалась и Саше, он тоже присел за кирпичами, оглянулся назад, но тут же опомнился.
— Домовых не бывает, — сказал он как мог твёрдо. — Это живое!
Но Федоска упрямо замотал головой.
— Бывает. Домовой, и кикимора, и леший — все бывают. Ему теперь жить негде, так он в печку убрался. Вот.
В печке опять что-то завозилось. Саша вздохнул, поёжился.
— Живое! — уже твёрже повторил он. — Я открою, — и, решительно шагнув вперёд, взялся за заслонку.
Но тут Федоска с такой силой дёрнул его за рукав, что заслонка вылетела и покатилась по земле.
В тёмной глубине печки зашевелились две маленькие фигурки. Глаза на чёрных рожицах блестели, точно огоньки.
— Домовой в печке не живёт, — послышался детский низкий голос. — Домовой под печкой. Тут мы с Маринкой живём. Мамку ждём.
— Гришака?.. — удивился Федоска. — Ты что тут делаешь?
— Мамку ждём, — упрямо повторил детский голос. — Куда ей деваться? От печки-то?
Федоска тихонько толкнул Сашу.
— Не придёт она к печке, — шепнул он. — Ты им не говори только.
Голос Федоски стал мягче. Он нагнулся к малышам и договорил почти ласково:
— Сидите уж. Мы опять придём.
— Есть хочу, — протянул другой, тоненький голосок.
— Я тебе что сказал?! Жди. Придёт мамка. — Гришака проговорил это грубым голосом, точно взрослый. Затем протянул руку к отверстию печки.
— Закрой, — сказал он и неожиданно всхлипнул. — Закрой, не то ещё опять придут те-то. А мамка нас и так найдёт.
Саша открыл было рот, хотел что-то сказать и не смог. Он молча просунул руку в печку и погладил чёрную головёнку, отчего и его рука стала чёрной. Потом придвинул заслонку и кивнул Федоске: идём.
Мальчики не заметили, как вышли на середину того, что было прежде улицей.
Вдруг Саша остановился:
— Сидит вон кто-то, — сказал он шёпотом. — Смотри! У дороги, на чём-то обугленном, сидела женщина.
Она согнулась и, опираясь подбородком на сложенные руки, неподвижно смотрела вперёд.
— Бабушка Ульяна, — крикнул Саша и бросился вперёд. — Бабушка Ульяна! — повторил он задыхаясь.
Старуха обернулась.
— Дитятко? — проговорила она тихо и, не вставая, протянула руки.
— Бабушка Ульяна! — Саша, упав на колени, спрятал лицо в складках широкой юбки, а старуха нагнулась и, обхватив руками его голову, едва слышно добавила:
— Живой ты, дитятко моё, живой. А я уж не ждала…
Наплакавшись, Саша некоторое время не шевелился: ему было страшно поднять голову и опять увидеть разорённую деревню.
Маленькая старушка, которую он впервые увидел сутки назад, теперь была для него единственным родным существом.
Федоска тронул его за плечо. Саша обернулся.
— Будет реветь, — проговорил Федоска почти прежним грубым голосом. Что делать-то будем? — озабоченно спросил Федоска.
Бабушка Ульяна тоже подняла голову и ладонью вытерла глаза. Саша взглянул на неё и всплеснул руками:
— Бабушка, — вскрикнул он, — а волосы-то у тебя!..
Косы бабушки, всегда аккуратно прикрытые платком, распустились и беспорядочно лежали по плечам. Но теперь они были совсем седые.
Старуха взяла в руку прядь волос, посмотрела на них и покачала головой.
— Бог с ними, — сказала она, — как ещё они на голове моей удержались. Чего я насмотрелась, нельзя вам того, ребятки, рассказать: вам ещё жить надо, а с того жить не захочется. Близнецов Дарёнкиных да Наталкиного Ванюшку в конопли я запрятала, накормила, спят они там. Мужики, которые на войну пошли, может, живы останутся. Отец твой, Федоска, тоже вернётся…
— М-м-м… — Лицо Федоски скривилось, он не сдержался и, отвернувшись, заплакал грубым, недетским плачем. Перестал так же внезапно, как начал, вытер глаза рукавом рубахи и обернулся к бабушке Ульяне с виду уже спокойный.
— Вернётся, — уверенно проговорил он и крепко стукнул кулаком по ладони другой руки. — Отец, он вернётся!
Федоска хотел ещё что-то добавить, но посмотрел по сторонам, отошёл и задумался.
Бабушка Ульяна встала, отряхнула юбку, осмотрелась, точно ища чего-то, и проговорила вполголоса:
— А ну, чтой-то у меня в кармане лежит…
Эта привычная фраза как будто сразу её успокоила: быстрые загорелые руки захлопотали около одного из карманов пёстрой юбки, и она протянула мальчикам ломоть чёрного хлеба.
— Уж знаю, что голодные, — ласково проговорила бабушка Ульяна.
Саша думал, что ему уже никогда есть не захочется. Но хлеб растаял во рту, будто его и не было, и тут-то есть захотелось по-настоящему. Федоска справился со своим куском ещё быстрее и, запрокинув голову, осторожно высыпал в рот крошки с ладони.
— Бабушка, ты нам хлеб отдала, а сама, наверное, не ела, — спохватился Саша.
Но старуха покачала головой.
— До еды ли мне теперь, — сказала она. — Ваше дело молодое. — И вдруг всплеснула руками: — Ой, малыши-то в коноплях уж не плачут ли?
— Ещё есть двое, тётки Алёны, — заговорил Федоска. — В печке сидят, мамку ждут. Как они туда только успели. Дед Никита тоже живой.
— Головушка бедная! — только и сказала бабушка Ульяна и, проворно вскочив на ноги, почти побежала по улице.
Вскоре она была уже на месте.
— Детушки мои! — протянула руки в глубь печки и через мгновенье прижала к груди маленькую, перемазанную и горько плачущую Маринку.
С Гришакой оказалось труднее.
— Мамка придёт, я буду её в печке ждать, — твёрдо заявил он.
Но материнский глаз старухи увидел следы слёз на замазанном сажей лице.
— Гришака, — ласково сказала бабушка Ульяна, — мамка к кому каждый день ходила?
— К тебе, — осторожно ответил мальчики попятился.
— Ну и опять ко мне придёт, — спокойно объяснила бабушка Ульяна. — Придёт и вас заберёт.
— А как не придёт? — с сомнением вымолвил Гришака. уже стоя около печки, но всё ещё держась рукой за шесток.
— Придёт, сынок, придёт. К кому ж ей прийти, как не к старой бабке? — И бабушка Ульяна осторожно отняла его руку от шестка. — А пока в конопли пойдём. Там теперь у нас дом, — докончила она, уже ведя детей по улице.
Лицо бабушки Ульяны теперь было перемазано сажей не меньше, чем у ребятишек, которых она прижимала к себе, но им ничто уже больше не казалось странным. Маленькая старушка сейчас была для них защитой от того невероятного, что обрушилось на Малинку с ясного осеннего неба. Даже Гришака, хоть и оборачивался на ходу, чтобы взглянуть на родную печку, доверчиво жался к юбке, потихоньку натягивая на себя одну из бесчисленных её складок, а маленькая Маринка как прижалась личиком к бабушкиной шее, так и не поднимала головы.
— Ребятки, а вы бегите к деду Никите да ведите его сюда, с ним посоветуемся, как нам дальше жить, — сказала бабушка Ульяна, обращаясь к Саше и Федоске. — Да по сторонам не глядите, — будет с вас и того, что видели.
— Сюда, дедушка, сюда, в самую середину, — показывал рукой Саша. — Мы все тут: бабушка и Гришака с Маринкой, и близнецы… Ну вот!..
Стебли конопли такой высокой стеной обступили маленькое пространство, на котором бабушка Ульяна устроила свой «дом», что Саша и Федоска не сразу нашли его, когда вернулись с дедом Никитой.
Дед успел отмыть кровь с лица и бороды. Один глаз его смотрел строго и печально, другой скрывала сине-багровая опухоль. Он стоял сгорбившись, захватив обеими руками пучки конопли, точно опирался на них, и смотрел вниз, на бабушку Ульяну. А она сидела на земле, тихо покачивая на руках маленького Ванюшку. К ней испуганно жались остальные дети.
— Жив, дед? — сказала она просто. — Садись к нам. Тут теперь наша хата и крыша.
Дед Никита постоял, покачнулся и, ломая пучки конопли, за которые держался, грузно опустился на землю. Обхватив голову руками, он молча стал раскачиваться из стороны в сторону, и упругие стебли раздвигались и смыкались вокруг него.
Наступившее молчание прервали близнецы. Оба беленькие и голубоглазые, они держались за руки и с опасением поглядывали на Гришаку и Маринку. Бабушка уже пробовала отмыть их в корыте, но от этого сплошная их чернота только превратилась в пятнистую.
— Глисака? — вопросительно сказала Наталка и дёрнула Павлика за руку.
— Глисака? — повторил тот.
Затем оба тряхнули головами и решительно закончили:
— Не!
Но на них никто не обратил внимания. Дед Никита больше не раскачивался. Теперь он сидел, опираясь одной рукой о землю, другой вынул из кармана кочедык и рассеянно поднимал им с земли какие-то соломинки, точно плёл невидимый лапоть. Бабушка Ульяна так же молча гладила головку Маринки и время от времени опускала руку в один из глубоких карманов своей широкой юбки и приговаривала вполголоса:
— А ну, что-то у меня там лежит… — Но ни сушёных яблок, ни орехов, которые она всегда приберегала на потеху ребятишкам, не оказывалось. И, вздохнув, бабушка опускала руку.
Мальчики сидели не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу. Заносчивый Федоска забыл, как подсмеивался над дедом Никитой: «Ищет на завалинке кочедык, а сам его в руках держит». Теперь от одного его присутствия у мальчика становилось легче на душе.
«Если бы мама была здесь, — с тоской подумал Саша, но тут же спохватился: — Ой, нет, если бы я был с ней дома…»
— Что же делать будем, бабка? — заговорил, наконец, дед Никита, и рука его с кочедыком на минуту остановилась.
— Картошки наварим да ребятишек накормим. А потом на перекидку их возьмём, я там на заборе полотенце видела. И пойдём. Бог поможет, куда-нибудь выйдем, — ответила бабушка Ульяна и рукой смахнула муху с личика ребёнка.
Но дед Никита отрицательно покачал головой и воткнул кочедык в землю.
— Эдак мы никуда не дойдём, бабка, — сердито сказал он. — Никуда не дойдём. Кругом война, стреляют… Тут и без ребят пропадёшь, а ты их целую кучу насбирала.
Бабушка Ульяна не шевельнулась, только пристально посмотрела на деда.
— Ребят… куча, — медленно повторила она, не отводя строгого взгляда от дедовых глаз. — Вот через эту кучу и не пропадёшь, дед. Не пропадёшь! — повторила она торжественно. — Нельзя нам пропадать. Их спасать будешь и через них сам спасёшься.
Дед Никита сидел неподвижно. Потом, не глядя, нащупал в земле свой кочедык с налипшей землёй, сунул его в карман.
— Ну, на перекидку так на перекидку, — проворчал он и махнул рукой.
Бабушка Ульяна приподнялась было, но вдруг так и застыла, стоя на коленях и прислушиваясь. Тихий, но внятный свист раздался со стороны улицы. Ещё и ещё…
Мальчики вскочили, но сквозь стену конопли ничего не было видно.
— Идём! — прошептал Федоска.
— Тихонько, — предупредила бабушка Ульяна, но мальчики уже исчезли.
Свист повторился. Федоска, шедший впереди, остановился.
— Николай, — прошептал он. — Николай это, дяди Егора сын!
А Саша уже выскочил на открытое место и бежал, опережая Федоску, изо всех сил стараясь добежать первым. Он не знал Николая и не успел о нём ничего услышать за единственный день, проведённый в Малинке. Но Федоска знал его, это был свой, малинкинский, и потому сейчас родной, близкий человек.
— Николай! — закричал Саша, подбегая к нему, но тут же замолчал и остановился: лоб Николая был перевязан окровавленной тряпкой, левая рука тоже, рубашка на груди разорвана, и сам он так взглянул на Сашу, что тот опустил протянутые руки.
— Груня где? Ну… — спросил Николай.
Федоска, подбежавший к нему вместе с Сашей, потупился и отвернулся.
— Ну… — Николай шагнул ближе.
— Где ж ей быть? — с трудом вымолвил Федоска, не оборачиваясь. — Известно… где… Где все…
— Где все… — повторил Николай, точно не сразу понял. Потом повернулся и пошёл назад, к лесу.
— Николай! — крикнул с отчаянием Саша и, догнав его, крепко схватил за руку. — Не уходи от нас. Останься!
Николай остановился.
— Остаться? — медленно, словно раздумывая, спросил он. — А немцы в другое село пойдут?.. — Он вытянул сжатую в кулак здоровую руку и вдруг взмахнул ею в воздухе с такой силой, что Саша еле успел отвернуться. Николай забыл о нём, не видел его, говоря сам с собой.
— На фронт пойду, — договорил он решительно, точно обращаясь не к Саше, а к кому-то невидимому за его спиной. — Прощай, Груня! — и, не глядя на мальчиков, быстро пошёл по дороге.
С минуту мальчики стояли неподвижно, затем Федоска схватил Сашу за руку.
— Бежим! — крикнул он, показывая на удаляющегося Николая. — С ним! На фронт! — И уже тащил за собой Сашу.
— Николай! — кричал он. — Мы с тобой! Мы с тобой!
Николай, не останавливаясь, оглянулся.
— Ну что же? — проговорил он равнодушно. — Хотите, так идите.
Все трое пошли рядом. Саше хотелось закричать от радости. Они не одни! Они идут на войну! Бить немцев!
— Сашка! — раздался сзади тонкий голосок.
Саша оглянулся. Маленькая, замазанная и растрёпанная Маринка выбежала из конопляника на край дороги.
— Сашка! — крикнула она опять, протягивая к нему руки.
Саша внезапно остановился, будто споткнулся.
Как мог он забыть? Вот они уходят. Уйдут. А бабушка Ульяна? А дети?
— Сашка! — ещё раз позвала Маринка и всхлипнула. — Я боюсь, иди скорей, бабушка звала.
— Иду! — вдруг неожиданно для себя ответил Саша и, вырвав руку у тянувшего его Федоски, побежал назад.
— Сашка! — крикнул и Федоска. Он остановился посреди дороги, смешно поворачивая голову и растерянно глядя то на Сашу, то на продолжавшего идти Николая. — Сашка! — повторил он. — Скорей!
— Не пойду! — ответил Саша. Он уже стоял, держа за руку уцепившуюся за него девчушку. — А они как? Не пойду!
Федоска покраснел и подошёл ближе.
— Не пойдёшь? — спросил он, сжимая кулаки.
— Нет… — Саша тоже покраснел, — не могу.
— Трус! — выпалил Федоска и замахнулся было, но, оглянувшись, увидел, что Николай исчезает за поворотом дороги. — Гусак! — крикнул он и кинулся догонять Николая.
Саша стоял неподвижно, продолжая держать руку Маринки. Он не чувствовал, как крепко её сжимает, пока девочка не вскрикнула:
— Сашка, больно, пусти!
Тогда он повернулся и, опустив голову, пошёл назад. Он шёл молча, тяжело ступая, точно это не он только что так легко бежал за Николаем.
Глава 5
Робко протянув руку, мальчик поцарапал ногтем плетень. Тотчас же последовало ответное царапанье. Тогда мальчик тихо постучал: раз, два, три. Ответный стук такой же: раз, два, три.
Нет, это не собака и не зверь какой-нибудь. Так стучать может только человек.
Мальчик не выдержал: осторожно он начал подниматься, чуть-чуть, только чтобы глаза оказались вровень с плетнём. Всё выше, вот уже… И тут же, тихо охнув, он присел на землю: тот, за плетнём, тоже поднялся, и они оказались нос к носу, глаза к глазам…
Тот от неожиданности тоже присел так быстро, что мальчик и рассмотреть его не успел.
Тихо. И за плетнём не шевелятся.
Передохнув, мальчик, огляделся и снова начал подниматься. «Загляну первый», — подумал он и опять оказался нос к носу с тем, из-за плетня. Но на этот раз они оба не охнули и не присели.
— Сашка!
— Федоска!
Они сказали это шёпотом и, протянув руки, ухватились друг за друга и стояли так, крепко сжав руки, точно каждый боялся, что другой исчезнет.
— Ты!
— Ты! — опять сказали они тихонько и замолчали.
— Давай сюда, — предложил наконец Федоска и оглянулся, — только живо, пока никто не видал. Задал ты мне страху!
— А ты мне…
Общая беда сблизила мальчиков. Теперь они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Крапива больно жгла шею и ухо Саши, но он не отодвигался: её куст защищал его в этом страшном месте, где каждое открытое пространство грозило опасностью. Спинами мальчики прижимались к плетню.
— Рассказывай!
— Рассказывай! — одновременно заговорили мальчики, но тут же смолкли: в смородине, совсем рядом с ними, что-то зашевелилось и раздался чуть слышный стон.
— Помогите… — расслышали они. Кусты затрещали, кто-то медленно пробирался сквозь них, ближе, ближе…. Мальчики замерли. Ветки раздвинулись, и показалась голова человека. Глубокая царапина тянулась по голому черепу, длинная, промокшая от крови борода волочилась по земле.
— Дедушка Никита, — с трудом произнёс Федоска. — Дед… — и растерянно замолчал.
— Пить, детки, пить, — невнятно проговорил старик.
Саша еле успел подхватить его: дед Никита, стоя на четвереньках, пошатнулся и чуть не ткнулся головой в крапиву.
— Воды, — повторил он, но проворный Федоска уже успел сбегать к речке и возвращался, поддерживая обеими руками свёрнутый лист лопуха с водой. Дед Никита погрузил в него лицо, и Саша вздрогнул: вода, вытекавшая из лопуха, окрасилась в красный цвет.
— Спасибо, — уже твёрже сказал дед Никита и, приподнявшись, оглянулся, подвинулся к плетню, где кусты были гуще. — Спасибо, что старому помогли. Бежать надо, куда подальше. Может, те, проклятые, сюда вернутся и нас позабивают.
Старик помолчал, с трудом переводя дыхание.
— В грудь били, — проговорил он и со стоном кашлянул. — Всех, всех положили. — Он опустил голову, добавил тише: — Баб, ребятишек, всех.
— А бабушка Ульяна? — взволнованно спросил Саша и вскочил на ноги. — Дедушка, а бабушка Ульяна?
— Сядь, — сердито сказал дед, кашлянул и простонал: — Сядь, может, ещё увидит кто… Всех, говорю тебе, в школу тащили…
Федоска молчал. Он всё ещё держал в руке лопух, из которого поил деда водой, и, старательно отрывая от него кусочки, раскладывал их рядышком на земле.
— Дед, — спросил он негромко, — а может, есть ещё такие, что убежали, а?
Дед Никита не ответил.
По листку крапивы полз мохнатый червяк, весь в жёлтых и чёрных полосках. Вот он свесился с листа, изогнулся, собираясь перебраться на соседний лист. Он был такой забавный и спокойный, что Саше вдруг показалось, будто ничего страшного и не было. Вот он сидит и смотрит на червяка, а поднимет глаза и увидит дедову хату и деда на завалинке с недоконченным лаптем в руках…
Но тут Федоска крепко ткнул его в бок. Саша вздрогнул и поднял глаза. Хаты не было, не было и завалинки. Дед Никита сидел на земле, тяжело опираясь спиной о плетень, и, свесив голову на грудь, дремал.
— Пойдём, — тихо проговорил Федоска, — поглядим, может, и вправду кто ещё живой остался. Дед, мы скоро придём.
Дед Никита не шевельнулся. Мальчики тихо поползли вдоль плетня. Федоска уже приподнялся, собираясь перелезть через него, но вдруг остановился и проговорил дрожащим голосом:
— Ой, бабка Фиона лежит! Глянь, Сашка!
Саша закрыл лицо руками.
— Не буду, — сказал он. — Не буду смотреть! Ползём дальше, Федоска, может, ещё живых найдём.
Но Федоска не двинулся.
— Добрая она была, — невнятно и точно сердито проговорил он. — Яблоки у неё всегда таскали. Слова не скажет, м-м-м…
Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно. Он поднялся и потянул Федоску за другую руку.
— Пойдём, Федоска, — повторил настойчиво. — Может быть, живых найдём.
Федоска постоял ещё, выпустил рукав и почти побежал вдоль забора.
— К бабке Ульяне пойдём, — сказал он. — Тут их мало лежит, всех в школу согнали. И гранаты туда кидали. Я видел.
— Я тоже, — тихо ответил Саша.
Малинка была невелика, всего дворов двадцать, но теперь выгоревшее, открытое место казалось мальчикам очень большим. Они шли по единственной улице, вдоль страшного ряда почерневших и обугленных печей. Около каждой печи Федоска оборачивался и, не останавливаясь, говорил Саше:
— Дяди Ивана это была хата, Малашонка. А это Кострюкова, а эта Арийки, мельничихи. Гляди: горшок на загнетке стоит!
Его сдержанный шёпот, казалось, раздавался по всей деревне. Около одной большой печи, весь скрюченный, полурастопленный сильным жаром, лежал большой медный самовар.
— Гляди, — начал опять Федоска, но вдруг схватил Сашу за руку и присел за кучку лежавших возле дороги кирпичей.
— Слышишь? — шепнул он. — Никак, домовой это.
В тишине чуть звякнул закрывавший печку железный лист. В печке послышался вздох, лист опять шевельнулся…
Дрожь Федоски передалась и Саше, он тоже присел за кирпичами, оглянулся назад, но тут же опомнился.
— Домовых не бывает, — сказал он как мог твёрдо. — Это живое!
Но Федоска упрямо замотал головой.
— Бывает. Домовой, и кикимора, и леший — все бывают. Ему теперь жить негде, так он в печку убрался. Вот.
В печке опять что-то завозилось. Саша вздохнул, поёжился.
— Живое! — уже твёрже повторил он. — Я открою, — и, решительно шагнув вперёд, взялся за заслонку.
Но тут Федоска с такой силой дёрнул его за рукав, что заслонка вылетела и покатилась по земле.
В тёмной глубине печки зашевелились две маленькие фигурки. Глаза на чёрных рожицах блестели, точно огоньки.
— Домовой в печке не живёт, — послышался детский низкий голос. — Домовой под печкой. Тут мы с Маринкой живём. Мамку ждём.
— Гришака?.. — удивился Федоска. — Ты что тут делаешь?
— Мамку ждём, — упрямо повторил детский голос. — Куда ей деваться? От печки-то?
Федоска тихонько толкнул Сашу.
— Не придёт она к печке, — шепнул он. — Ты им не говори только.
Голос Федоски стал мягче. Он нагнулся к малышам и договорил почти ласково:
— Сидите уж. Мы опять придём.
— Есть хочу, — протянул другой, тоненький голосок.
— Я тебе что сказал?! Жди. Придёт мамка. — Гришака проговорил это грубым голосом, точно взрослый. Затем протянул руку к отверстию печки.
— Закрой, — сказал он и неожиданно всхлипнул. — Закрой, не то ещё опять придут те-то. А мамка нас и так найдёт.
Саша открыл было рот, хотел что-то сказать и не смог. Он молча просунул руку в печку и погладил чёрную головёнку, отчего и его рука стала чёрной. Потом придвинул заслонку и кивнул Федоске: идём.
Мальчики не заметили, как вышли на середину того, что было прежде улицей.
Вдруг Саша остановился:
— Сидит вон кто-то, — сказал он шёпотом. — Смотри! У дороги, на чём-то обугленном, сидела женщина.
Она согнулась и, опираясь подбородком на сложенные руки, неподвижно смотрела вперёд.
— Бабушка Ульяна, — крикнул Саша и бросился вперёд. — Бабушка Ульяна! — повторил он задыхаясь.
Старуха обернулась.
— Дитятко? — проговорила она тихо и, не вставая, протянула руки.
— Бабушка Ульяна! — Саша, упав на колени, спрятал лицо в складках широкой юбки, а старуха нагнулась и, обхватив руками его голову, едва слышно добавила:
— Живой ты, дитятко моё, живой. А я уж не ждала…
Наплакавшись, Саша некоторое время не шевелился: ему было страшно поднять голову и опять увидеть разорённую деревню.
Маленькая старушка, которую он впервые увидел сутки назад, теперь была для него единственным родным существом.
Федоска тронул его за плечо. Саша обернулся.
— Будет реветь, — проговорил Федоска почти прежним грубым голосом. Что делать-то будем? — озабоченно спросил Федоска.
Бабушка Ульяна тоже подняла голову и ладонью вытерла глаза. Саша взглянул на неё и всплеснул руками:
— Бабушка, — вскрикнул он, — а волосы-то у тебя!..
Косы бабушки, всегда аккуратно прикрытые платком, распустились и беспорядочно лежали по плечам. Но теперь они были совсем седые.
Старуха взяла в руку прядь волос, посмотрела на них и покачала головой.
— Бог с ними, — сказала она, — как ещё они на голове моей удержались. Чего я насмотрелась, нельзя вам того, ребятки, рассказать: вам ещё жить надо, а с того жить не захочется. Близнецов Дарёнкиных да Наталкиного Ванюшку в конопли я запрятала, накормила, спят они там. Мужики, которые на войну пошли, может, живы останутся. Отец твой, Федоска, тоже вернётся…
— М-м-м… — Лицо Федоски скривилось, он не сдержался и, отвернувшись, заплакал грубым, недетским плачем. Перестал так же внезапно, как начал, вытер глаза рукавом рубахи и обернулся к бабушке Ульяне с виду уже спокойный.
— Вернётся, — уверенно проговорил он и крепко стукнул кулаком по ладони другой руки. — Отец, он вернётся!
Федоска хотел ещё что-то добавить, но посмотрел по сторонам, отошёл и задумался.
Бабушка Ульяна встала, отряхнула юбку, осмотрелась, точно ища чего-то, и проговорила вполголоса:
— А ну, чтой-то у меня в кармане лежит…
Эта привычная фраза как будто сразу её успокоила: быстрые загорелые руки захлопотали около одного из карманов пёстрой юбки, и она протянула мальчикам ломоть чёрного хлеба.
— Уж знаю, что голодные, — ласково проговорила бабушка Ульяна.
Саша думал, что ему уже никогда есть не захочется. Но хлеб растаял во рту, будто его и не было, и тут-то есть захотелось по-настоящему. Федоска справился со своим куском ещё быстрее и, запрокинув голову, осторожно высыпал в рот крошки с ладони.
— Бабушка, ты нам хлеб отдала, а сама, наверное, не ела, — спохватился Саша.
Но старуха покачала головой.
— До еды ли мне теперь, — сказала она. — Ваше дело молодое. — И вдруг всплеснула руками: — Ой, малыши-то в коноплях уж не плачут ли?
— Ещё есть двое, тётки Алёны, — заговорил Федоска. — В печке сидят, мамку ждут. Как они туда только успели. Дед Никита тоже живой.
— Головушка бедная! — только и сказала бабушка Ульяна и, проворно вскочив на ноги, почти побежала по улице.
Вскоре она была уже на месте.
— Детушки мои! — протянула руки в глубь печки и через мгновенье прижала к груди маленькую, перемазанную и горько плачущую Маринку.
С Гришакой оказалось труднее.
— Мамка придёт, я буду её в печке ждать, — твёрдо заявил он.
Но материнский глаз старухи увидел следы слёз на замазанном сажей лице.
— Гришака, — ласково сказала бабушка Ульяна, — мамка к кому каждый день ходила?
— К тебе, — осторожно ответил мальчики попятился.
— Ну и опять ко мне придёт, — спокойно объяснила бабушка Ульяна. — Придёт и вас заберёт.
— А как не придёт? — с сомнением вымолвил Гришака. уже стоя около печки, но всё ещё держась рукой за шесток.
— Придёт, сынок, придёт. К кому ж ей прийти, как не к старой бабке? — И бабушка Ульяна осторожно отняла его руку от шестка. — А пока в конопли пойдём. Там теперь у нас дом, — докончила она, уже ведя детей по улице.
Лицо бабушки Ульяны теперь было перемазано сажей не меньше, чем у ребятишек, которых она прижимала к себе, но им ничто уже больше не казалось странным. Маленькая старушка сейчас была для них защитой от того невероятного, что обрушилось на Малинку с ясного осеннего неба. Даже Гришака, хоть и оборачивался на ходу, чтобы взглянуть на родную печку, доверчиво жался к юбке, потихоньку натягивая на себя одну из бесчисленных её складок, а маленькая Маринка как прижалась личиком к бабушкиной шее, так и не поднимала головы.
— Ребятки, а вы бегите к деду Никите да ведите его сюда, с ним посоветуемся, как нам дальше жить, — сказала бабушка Ульяна, обращаясь к Саше и Федоске. — Да по сторонам не глядите, — будет с вас и того, что видели.
— Сюда, дедушка, сюда, в самую середину, — показывал рукой Саша. — Мы все тут: бабушка и Гришака с Маринкой, и близнецы… Ну вот!..
Стебли конопли такой высокой стеной обступили маленькое пространство, на котором бабушка Ульяна устроила свой «дом», что Саша и Федоска не сразу нашли его, когда вернулись с дедом Никитой.
Дед успел отмыть кровь с лица и бороды. Один глаз его смотрел строго и печально, другой скрывала сине-багровая опухоль. Он стоял сгорбившись, захватив обеими руками пучки конопли, точно опирался на них, и смотрел вниз, на бабушку Ульяну. А она сидела на земле, тихо покачивая на руках маленького Ванюшку. К ней испуганно жались остальные дети.
— Жив, дед? — сказала она просто. — Садись к нам. Тут теперь наша хата и крыша.
Дед Никита постоял, покачнулся и, ломая пучки конопли, за которые держался, грузно опустился на землю. Обхватив голову руками, он молча стал раскачиваться из стороны в сторону, и упругие стебли раздвигались и смыкались вокруг него.
Наступившее молчание прервали близнецы. Оба беленькие и голубоглазые, они держались за руки и с опасением поглядывали на Гришаку и Маринку. Бабушка уже пробовала отмыть их в корыте, но от этого сплошная их чернота только превратилась в пятнистую.
— Глисака? — вопросительно сказала Наталка и дёрнула Павлика за руку.
— Глисака? — повторил тот.
Затем оба тряхнули головами и решительно закончили:
— Не!
Но на них никто не обратил внимания. Дед Никита больше не раскачивался. Теперь он сидел, опираясь одной рукой о землю, другой вынул из кармана кочедык и рассеянно поднимал им с земли какие-то соломинки, точно плёл невидимый лапоть. Бабушка Ульяна так же молча гладила головку Маринки и время от времени опускала руку в один из глубоких карманов своей широкой юбки и приговаривала вполголоса:
— А ну, что-то у меня там лежит… — Но ни сушёных яблок, ни орехов, которые она всегда приберегала на потеху ребятишкам, не оказывалось. И, вздохнув, бабушка опускала руку.
Мальчики сидели не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу. Заносчивый Федоска забыл, как подсмеивался над дедом Никитой: «Ищет на завалинке кочедык, а сам его в руках держит». Теперь от одного его присутствия у мальчика становилось легче на душе.
«Если бы мама была здесь, — с тоской подумал Саша, но тут же спохватился: — Ой, нет, если бы я был с ней дома…»
— Что же делать будем, бабка? — заговорил, наконец, дед Никита, и рука его с кочедыком на минуту остановилась.
— Картошки наварим да ребятишек накормим. А потом на перекидку их возьмём, я там на заборе полотенце видела. И пойдём. Бог поможет, куда-нибудь выйдем, — ответила бабушка Ульяна и рукой смахнула муху с личика ребёнка.
Но дед Никита отрицательно покачал головой и воткнул кочедык в землю.
— Эдак мы никуда не дойдём, бабка, — сердито сказал он. — Никуда не дойдём. Кругом война, стреляют… Тут и без ребят пропадёшь, а ты их целую кучу насбирала.
Бабушка Ульяна не шевельнулась, только пристально посмотрела на деда.
— Ребят… куча, — медленно повторила она, не отводя строгого взгляда от дедовых глаз. — Вот через эту кучу и не пропадёшь, дед. Не пропадёшь! — повторила она торжественно. — Нельзя нам пропадать. Их спасать будешь и через них сам спасёшься.
Дед Никита сидел неподвижно. Потом, не глядя, нащупал в земле свой кочедык с налипшей землёй, сунул его в карман.
— Ну, на перекидку так на перекидку, — проворчал он и махнул рукой.
Бабушка Ульяна приподнялась было, но вдруг так и застыла, стоя на коленях и прислушиваясь. Тихий, но внятный свист раздался со стороны улицы. Ещё и ещё…
Мальчики вскочили, но сквозь стену конопли ничего не было видно.
— Идём! — прошептал Федоска.
— Тихонько, — предупредила бабушка Ульяна, но мальчики уже исчезли.
Свист повторился. Федоска, шедший впереди, остановился.
— Николай, — прошептал он. — Николай это, дяди Егора сын!
А Саша уже выскочил на открытое место и бежал, опережая Федоску, изо всех сил стараясь добежать первым. Он не знал Николая и не успел о нём ничего услышать за единственный день, проведённый в Малинке. Но Федоска знал его, это был свой, малинкинский, и потому сейчас родной, близкий человек.
— Николай! — закричал Саша, подбегая к нему, но тут же замолчал и остановился: лоб Николая был перевязан окровавленной тряпкой, левая рука тоже, рубашка на груди разорвана, и сам он так взглянул на Сашу, что тот опустил протянутые руки.
— Груня где? Ну… — спросил Николай.
Федоска, подбежавший к нему вместе с Сашей, потупился и отвернулся.
— Ну… — Николай шагнул ближе.
— Где ж ей быть? — с трудом вымолвил Федоска, не оборачиваясь. — Известно… где… Где все…
— Где все… — повторил Николай, точно не сразу понял. Потом повернулся и пошёл назад, к лесу.
— Николай! — крикнул с отчаянием Саша и, догнав его, крепко схватил за руку. — Не уходи от нас. Останься!
Николай остановился.
— Остаться? — медленно, словно раздумывая, спросил он. — А немцы в другое село пойдут?.. — Он вытянул сжатую в кулак здоровую руку и вдруг взмахнул ею в воздухе с такой силой, что Саша еле успел отвернуться. Николай забыл о нём, не видел его, говоря сам с собой.
— На фронт пойду, — договорил он решительно, точно обращаясь не к Саше, а к кому-то невидимому за его спиной. — Прощай, Груня! — и, не глядя на мальчиков, быстро пошёл по дороге.
С минуту мальчики стояли неподвижно, затем Федоска схватил Сашу за руку.
— Бежим! — крикнул он, показывая на удаляющегося Николая. — С ним! На фронт! — И уже тащил за собой Сашу.
— Николай! — кричал он. — Мы с тобой! Мы с тобой!
Николай, не останавливаясь, оглянулся.
— Ну что же? — проговорил он равнодушно. — Хотите, так идите.
Все трое пошли рядом. Саше хотелось закричать от радости. Они не одни! Они идут на войну! Бить немцев!
— Сашка! — раздался сзади тонкий голосок.
Саша оглянулся. Маленькая, замазанная и растрёпанная Маринка выбежала из конопляника на край дороги.
— Сашка! — крикнула она опять, протягивая к нему руки.
Саша внезапно остановился, будто споткнулся.
Как мог он забыть? Вот они уходят. Уйдут. А бабушка Ульяна? А дети?
— Сашка! — ещё раз позвала Маринка и всхлипнула. — Я боюсь, иди скорей, бабушка звала.
— Иду! — вдруг неожиданно для себя ответил Саша и, вырвав руку у тянувшего его Федоски, побежал назад.
— Сашка! — крикнул и Федоска. Он остановился посреди дороги, смешно поворачивая голову и растерянно глядя то на Сашу, то на продолжавшего идти Николая. — Сашка! — повторил он. — Скорей!
— Не пойду! — ответил Саша. Он уже стоял, держа за руку уцепившуюся за него девчушку. — А они как? Не пойду!
Федоска покраснел и подошёл ближе.
— Не пойдёшь? — спросил он, сжимая кулаки.
— Нет… — Саша тоже покраснел, — не могу.
— Трус! — выпалил Федоска и замахнулся было, но, оглянувшись, увидел, что Николай исчезает за поворотом дороги. — Гусак! — крикнул он и кинулся догонять Николая.
Саша стоял неподвижно, продолжая держать руку Маринки. Он не чувствовал, как крепко её сжимает, пока девочка не вскрикнула:
— Сашка, больно, пусти!
Тогда он повернулся и, опустив голову, пошёл назад. Он шёл молча, тяжело ступая, точно это не он только что так легко бежал за Николаем.
Глава 5
НА АНДРЮШКИН ОСТРОВ
Дед Никита сидел, по-прежнему обхватив руками колени и неподвижно устремив взгляд на спящего на руках бабушки Ульяны ребёнка Натальи. Но было непонятно: видит ли он его и видит ли что-либо вообще.
Бабушка Ульяна тихонько покачивала завёрнутого в пёстрое одеяльце Ванюшку. Придерживая его одной рукой, она другой гладила по голове сидевшего около неё Гришаку и что-то ему тихо шептала. Морщинистое лицо её было спокойно и приветливо.
Саше опять на минуту показалось: всё страшное, что он видел, было лишь сном. А если себя ущипнуть побольнее и проснуться… Но тут же, встретив вопросительный взгляд бабушки Ульяны, вздохнул и опустил голову.
— Это Николай был, — проговорил он негромко. — На войну ушёл. И Федоска… тоже.
Бабушка Ульяна кивнула головой и продолжала смотреть на Сашу, точно ожидая услышать ещё что-то.
Саша переступил с ноги на ногу и отвернулся.
— Ну и думайте, что я трус. И думайте. А я всё равно не ушёл!
— Не покинул, — проговорила бабушка Ульяна тихо и крепче прижала к себе спавшего ребёнка.
От этих слов руки Саши, упрямо сжатые, вдруг разжались и дышать стало легко и свободно.
— Нам тоже уходить надо, бабушка. И скорее. Николай говорил — «эти» опять придут.
— Куда уходить-то? — отозвался дед Никита, не поворачивая головы.
— На Андрюшкин остров! — решительно сказал Саша и сам вздрогнул от неожиданности. — Ты нас поведёшь, дедушка?
Дед Никита ещё больше сгорбился.
— Примет я не увижу, — безнадёжно ответил он. — А без примет пропадём все.
У Саши сильно забилось сердце.
Так это значит правда, дед знает дорогу!
— Ты мне будешь говорить, дедушка, а я — смотреть. Вставай же, дедушка! Слышишь? Времени терять нельзя.
Бабушка Ульяна посмотрела на деда Никиту, потом на Сашу.
— Весь ты в мать, Сашок, — проговорила она. — Слышишь, дед? Пойдём, куда мальчик сказал. На дорогу картошки накопаем, мешки на плетне возьмите. Дарёнка сушить повесила, головушка бедная.
Сдержанная похвала старухи приободрила Сашу. Ему захотелось действовать сейчас же, сию минуту спасти Гришаку, Маринку, бабушку, всех!
— Дедушка, идём, — строго повторил он.
Дед Никита ещё некоторое время продолжал сидеть неподвижно, опустив голову на грудь. Затем тяжело повернулся, опёрся рукой о землю и медленно встал.
— Пропадать будем, — сказал он глухо, ни к кому не обращаясь.
Бабушка Ульяна положила спящего ребёнка на землю, развязав передник, прикрыла его и выпрямилась. Даже маленькая Маринка почувствовала, что настало время действовать, она вздохнула, вытерла кулачком глаза и тоже встала.
— Я картошку хорошо умею подкапывать, — деловито проговорила она.
— Подкапывать не надо, — отозвалась бабушка Ульяна. — Дёргать надо кусты, так скорее. Ох и жалко добро портить, — сокрушённо вздохнула она…
«Ме-е-е… — раздалось со стороны дороги. — М-е-е…» Бабушка Ульяна едва успела схватить Маринку за руку.
— Куда ты? — испуганно крикнула она.
— Манька, Манька моя, — старалась вырваться Маринка. — Моя это Манька кричит, бабушка, пусти!
«М-е-е» — раздалось ближе. Стебли конопли затрещали, раздвигаясь, и большая белая коза подбежала к девочке. Маринка с плачем обняла её за шею.
— Манька, Манька моя, — причитала она. — Ой, бабушка, пускай она с нами пойдёт. Ладно, бабушка?
Дед Никита раздражённо махнул рукой и отвернулся.
— Ещё кого поведёшь, бабка? — сердито проворчал он.
Но бабушка Ульяна осторожно разняла руки Маринки.
— Ладно уж, — сказала она. — Ты только скорей на огород иди. И Сашок пойдёт, и дед. А я сейчас бельё с забора сниму — хоть на это не польстились, окаянные.
В огороде, начинавшемся у самого пожарища, Саша схватил деда за руку.
— Дедушка, смотри, дрова напиленные и пила, и топор; в чурбане оставили. Взять надо.
— Оставили, — повторил дед, — там он, небось, и голову оставил, Сергей-то, это его топор.
Дед Никита даже не повернул головы в сторону мальчика, пока тот с трудом выбивал поленом глубоко ушедший в дерево топор.
Старик говорил и двигался, как во сне, иногда останавливался с кустом картофеля в руках, прислушиваясь и шевеля губами.
Бабушка Ульяна успевала везде: сняла с плетня бельё, мешки, с помощью Маринки подоила козу и напоила детей тёплым молоком из битого черепка.
— Вот теперь и идти можно, — сказала она и, разделив последние капли, аккуратно отряхнула широкую юбку. — Собирайся, дед. Будем живы или нет, а здесь добра ждать не приходится. Теперь у нас с тобой одна думка — как этих малых сберечь.
Дед Никита провёл рукой по глазам и покосился на ребятишек, жавшихся к бабушке.
— Как сбережём? — хмуро спросил он. — Сколь годов я там не бывал, а с такой командой как пройдём?
Бабушка Ульяна внимательно посмотрела на него.
— Вот мешок тебе, дед, на спину, — проговорила она так, точно сборы были самые обыкновенные, как в лес за ягодами. — На руки Павлика возьми. Сашок впереди пойдёт, вот и ему узел на спину. Так и пойдём.
Бабушка Ульяна тихонько покачивала завёрнутого в пёстрое одеяльце Ванюшку. Придерживая его одной рукой, она другой гладила по голове сидевшего около неё Гришаку и что-то ему тихо шептала. Морщинистое лицо её было спокойно и приветливо.
Саше опять на минуту показалось: всё страшное, что он видел, было лишь сном. А если себя ущипнуть побольнее и проснуться… Но тут же, встретив вопросительный взгляд бабушки Ульяны, вздохнул и опустил голову.
— Это Николай был, — проговорил он негромко. — На войну ушёл. И Федоска… тоже.
Бабушка Ульяна кивнула головой и продолжала смотреть на Сашу, точно ожидая услышать ещё что-то.
Саша переступил с ноги на ногу и отвернулся.
— Ну и думайте, что я трус. И думайте. А я всё равно не ушёл!
— Не покинул, — проговорила бабушка Ульяна тихо и крепче прижала к себе спавшего ребёнка.
От этих слов руки Саши, упрямо сжатые, вдруг разжались и дышать стало легко и свободно.
— Нам тоже уходить надо, бабушка. И скорее. Николай говорил — «эти» опять придут.
— Куда уходить-то? — отозвался дед Никита, не поворачивая головы.
— На Андрюшкин остров! — решительно сказал Саша и сам вздрогнул от неожиданности. — Ты нас поведёшь, дедушка?
Дед Никита ещё больше сгорбился.
— Примет я не увижу, — безнадёжно ответил он. — А без примет пропадём все.
У Саши сильно забилось сердце.
Так это значит правда, дед знает дорогу!
— Ты мне будешь говорить, дедушка, а я — смотреть. Вставай же, дедушка! Слышишь? Времени терять нельзя.
Бабушка Ульяна посмотрела на деда Никиту, потом на Сашу.
— Весь ты в мать, Сашок, — проговорила она. — Слышишь, дед? Пойдём, куда мальчик сказал. На дорогу картошки накопаем, мешки на плетне возьмите. Дарёнка сушить повесила, головушка бедная.
Сдержанная похвала старухи приободрила Сашу. Ему захотелось действовать сейчас же, сию минуту спасти Гришаку, Маринку, бабушку, всех!
— Дедушка, идём, — строго повторил он.
Дед Никита ещё некоторое время продолжал сидеть неподвижно, опустив голову на грудь. Затем тяжело повернулся, опёрся рукой о землю и медленно встал.
— Пропадать будем, — сказал он глухо, ни к кому не обращаясь.
Бабушка Ульяна положила спящего ребёнка на землю, развязав передник, прикрыла его и выпрямилась. Даже маленькая Маринка почувствовала, что настало время действовать, она вздохнула, вытерла кулачком глаза и тоже встала.
— Я картошку хорошо умею подкапывать, — деловито проговорила она.
— Подкапывать не надо, — отозвалась бабушка Ульяна. — Дёргать надо кусты, так скорее. Ох и жалко добро портить, — сокрушённо вздохнула она…
«Ме-е-е… — раздалось со стороны дороги. — М-е-е…» Бабушка Ульяна едва успела схватить Маринку за руку.
— Куда ты? — испуганно крикнула она.
— Манька, Манька моя, — старалась вырваться Маринка. — Моя это Манька кричит, бабушка, пусти!
«М-е-е» — раздалось ближе. Стебли конопли затрещали, раздвигаясь, и большая белая коза подбежала к девочке. Маринка с плачем обняла её за шею.
— Манька, Манька моя, — причитала она. — Ой, бабушка, пускай она с нами пойдёт. Ладно, бабушка?
Дед Никита раздражённо махнул рукой и отвернулся.
— Ещё кого поведёшь, бабка? — сердито проворчал он.
Но бабушка Ульяна осторожно разняла руки Маринки.
— Ладно уж, — сказала она. — Ты только скорей на огород иди. И Сашок пойдёт, и дед. А я сейчас бельё с забора сниму — хоть на это не польстились, окаянные.
В огороде, начинавшемся у самого пожарища, Саша схватил деда за руку.
— Дедушка, смотри, дрова напиленные и пила, и топор; в чурбане оставили. Взять надо.
— Оставили, — повторил дед, — там он, небось, и голову оставил, Сергей-то, это его топор.
Дед Никита даже не повернул головы в сторону мальчика, пока тот с трудом выбивал поленом глубоко ушедший в дерево топор.
Старик говорил и двигался, как во сне, иногда останавливался с кустом картофеля в руках, прислушиваясь и шевеля губами.
Бабушка Ульяна успевала везде: сняла с плетня бельё, мешки, с помощью Маринки подоила козу и напоила детей тёплым молоком из битого черепка.
— Вот теперь и идти можно, — сказала она и, разделив последние капли, аккуратно отряхнула широкую юбку. — Собирайся, дед. Будем живы или нет, а здесь добра ждать не приходится. Теперь у нас с тобой одна думка — как этих малых сберечь.
Дед Никита провёл рукой по глазам и покосился на ребятишек, жавшихся к бабушке.
— Как сбережём? — хмуро спросил он. — Сколь годов я там не бывал, а с такой командой как пройдём?
Бабушка Ульяна внимательно посмотрела на него.
— Вот мешок тебе, дед, на спину, — проговорила она так, точно сборы были самые обыкновенные, как в лес за ягодами. — На руки Павлика возьми. Сашок впереди пойдёт, вот и ему узел на спину. Так и пойдём.