"Дубина, - подумал он о Николае Гавриловиче. - Каменная дубина".
   По редакторской привычке автоматически тут же поправил себя: "дубина" от слова "дуб", "каменная дубина" - нелепо.
   "И все-таки именно дубина и именно каменная", - с удовольствием мысленно повторил он.
   Рассказал о своем разговоре с начальством Валентине Ивановне. Та только рукой махнула:
   - Не связывайся. Его не прошибешь. И не переделаешь.
   "Да, не прошибешь", - думал Грачев.
   Прошло несколько дней.
   Загруженный работой, Грачев старался не вспоминать об "Окошке". И все-таки нет-нет, а этот пустяк снова всплывал в сознании, и сразу же в душе возникала досада.
   "Чепуха, мелочь", - отмахивался Грачев, но неприятное ощущение не проходило.
   "Пойти к председателю радиокомитета? - Грачев усмехнулся. - Забавно я буду выглядеть. С такой ерундой - к председателю. Да и почему, скажут, надо удовлетворять именно эту заявку? Чем она лучше других? Нет, это глупо, думал Грачев. - С Николаем Гавриловичем я еще схлестнусь. Обязательно. Но надо выбрать настоящий, серьезный повод. Подождем. А пока... Как быть со старичками?"
   * * *
   Пичуги забились в дальние углы клеток и оттуда своими сверкающими бусинками удивленно взирали на людей. Никогда еще не собиралось столько народу в этих двух комнатушках. Мебель была вынесена в коридор и на кухню. Остались только столы и за ними - человек сорок, не меньше.
   Уже раскраснелись лица гостей, уже стоял бестолково-веселый гомон, уже перебивали друг друга ораторы, желающие поздравить "жениха и невесту". Старички сидели на самых видных местах, и когда подвыпившие гости кричали "горько", Кондрат Максимович наклонялся к Полинушке, и та, чинно вытерев губы платочком, поворачивалась к мужу.
   - А помнишь, Кондрат?! - пронзительно кричал румяный однорукий старичок. - Помнишь, как мы с тобой от Шкуро с моста сигали? В реку, с моста? - Он мелко смеялся, и острый кадык у него дергался. - А помнишь, зато сам Шкуро потом без порток от нас драпал?! - старичок победно размахивал вилкой.
   Захмелевший юбиляр улыбался и кивал.
   Возле него сидели два сына с невестками и три дочки с зятьями. Все вместе они выглядели очень внушительно.
   Радио было выключено Кондрат Максимович изредка случайно натыкался взглядом на черную тарелку громкоговорителя и, словно обжегшись, сразу отводил глаза. Нет, он не так уж огорчался, что вот сегодня, в такой торжественный для него день, не исполнят по радио его просьбы, но все-таки... все-таки...
   Если уж говорить честно, старик отлично понимал: нынче последний раз собралось вокруг него все его обширное семейство. Последний раз. Снова соберутся они, может, через год, а может, через три или пять, но вина и закусок тогда на столе не будет. Нет, он сам тогда будет лежать на этом же столе со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами...
   Ну что ж... Семьдесят два года... Пора и честь знать.
   И все-таки... Могли бы умные, образованные молодые люди на радио учесть и пойти навстречу старику. Последний раз в жизни. Ей-богу, могли бы...
   Младший сын, полковник, сидя рядом со стариком, рассказывал о недавней охоте на медведя. Косолапый изловчился и чуть не заломал одного из охотников.
   Старик слушал, кивал головой, а сам нет-нет, да и натыкался глазами на громкоговоритель.
   В разгар торжества веселый шум и гомон вдруг прорезали два звонка. Полинушка засуетилась: кто бы это? В комнате было тесно; чтобы ей добраться до дверей, потребовалось нескольким гостям встать, освободить путь.
   Вошел Грачев. И вместе с ним немолодой мужчина с гитарой в синем чехле.
   Гости не знали ни Грачева, ни его товарища, но, как всегда в таких простых компаниях, встретили их оживленным радостным гулом. Сразу же освободили места за столом, сразу же налили в стаканы по "штрафной".
   Кто действительно удивился, так это сам юбиляр. Вот уж кого не ждал Кондрат Максимович! Неделю назад от Грачева пришла открытка: к сожалению, исполнить "Знакомое окошко" нет возможности. Ну, нет, так нет...
   И вдруг - явился сам! Сам и еще с кем-то. Старик был тронут.
   А Грачев уже произносил тост. Тощий и смешной, изогнувшись над столом, как вопросительный знак, он говорил и говорил. О славном поколении отцов, о том, что жизнь прожить - не поле перейти. Потом почему-то о музыке и о влиянии радио на формирование эстетических вкусов.
   Говорил он путанно, иногда не совсем понятно для этих простых захмелевших людей, но у него было доброе, милое лицо, говорил он с душой - и слушали его охотно.
   Грачев предложил выпить за здоровье юбиляров и сам лихо опрокинул в рот полный стакан. Как и всем непьющим, огненная струя опалила ему горло. Грачеву казалось - сейчас он задохнется, сгорит, умрет, но через несколько мгновений это прошло и на душе стало совсем хорошо и легко.
   - А теперь, - крикнул Грачев, - радиокомитет выполняет персональную просьбу юбиляра! Старинный романс "Знакомое окошко". Исполняет артист эстрады Михаил Каширин!
   За столами захлопали, зашумели.
   Артист снял чехол с гитары. Галантно, как это сейчас умеют только артисты, поклонился он Полинушке и, мягко тронув струны, запел:
   Знакомо мне твое окошко
   И каждый куст в твоем саду...
   Романс был простенький, но душевный. И пел его артист задумчиво, с теплым чувством. А сейчас, когда под влиянием вина и тостов сердца людей были открыты навстречу всему доброму, человеческому, этот заурядный романс с необычайной силой трогал душу, вызывал у каждого свои милые, грустные воспоминания.
   Смахнула слезу с глаз Полинушка. Сам старик долго крепился, но когда артист запел:
   Хотелось бы с тобой по жизни,
   Как по тропинке той, пройти...
   и он часто-часто заморгал.
   Мягко погас последний аккорд.
   А потом гости просили петь еще и еще, и артист исполнял и старинные романсы, и новые песни, и гости размягченными голосами нестройно, но с чувством вторили ему. И это было так чудесно, что Грачев совсем разомлел и чувствовал одно из тех счастливых мгновений, когда душа прямо говорит с душой.
   И когда сосед налил ему вина и все закричали: "Тост! Тост!" - он встал и сказал:
   - Да сгинут каменные дубы!
   Никто не понял. Все смотрели на него, ожидая пояснений. Артист подмигнул гостям: мол, хватил лишку - и сказал:
   - Сядь, Леня.
   А Грачев все стоял и упрямо повторял:
   - Да сгинут каменные дубы!
   НА РЕЛЬСЫ
   Сквер на дворе длинный, вдоль всей стены. Хороший сквер. И кусты, и трава, и клумбы. И гриб с большой ядовито-яркой мухоморьей шляпкой, и качели. И два столика с врытыми в землю скамейками.
   Каждый вечер в сквере - если тепло и нет дождя - как бы общее собрание. Восседают на скамейках жильцы из разных квартир, и идет неторопливая беседа. Обо всем. О внешней политике - достается тут Аденауэру и бундесверу на орехи, и о пенсиях, и о новой линии метро.
   Но чаще - о делах, так сказать, местного масштаба. И больше всего, конечно, о детях. Сеня - тот молодец, учится хорошо и скромный, уважительный. Ритку что-то уж больно тянет в клуб моряков на танцульки. Девчонке недавно пятнадцать стукнуло, а уже туфельки на "гвоздиках", прическа "приходи ко мне в пещеру" и губы подмазаны. Нет, не к добру.
   А Петька Горелов совсем от рук отбился. У матери трое, где ей одной совладать? А мальчишка сорви-голова, долго ли с плохой компанией спутаться?
   На дворе ребята зовут Петьку "гориллой". То ли потому, что фамилия у него Горелов, то ли потому, что руки у Петьки длинные, до колен, и всегда как-то странно болтаются, ладонями наружу. И лобик у Петьки узенький, вдобавок челка на него свисает, почти совсем закрывает.
   Вчера видели Петьку с Ленькой Кривым с Красносельского. Идут рядом, как дружки какие, а этот Ленька-балбес вдвое старше Петьки. Идут, у обоих к губам папиросы прилипли, кепочки-лондонки низко нахлобучены. Этот Ленька Кривой совсем отпетый. Собьет Петьку с пути.
   Вот, говорят, на днях на Владимирской какие-то воры влезли в "Гастроном". Ни колбасы, ни масла, ни консервов не тронули. Взяли только восемнадцать бутылок водки. Ну, назавтра поймали воров. И оказалось - что б вы думали? - трое мальцов, лет по девять-десять.
   - А зачем вам, - спрашивает следователь, - водка?
   - А нам, - говорят, - дяденька, водка ни к чему. Мы ее вылили, а бутылки сдали, и на деньги те - в кино...
   Вот. И смех, и грех!..
   Иногда по вечерам в сквер спускался со своей "голубятни" - жил он на шестом этаже - Федор Тихонович, огромный плотный хмурый мужчина лет сорока. Приносил под мышкой шахматы. В беседах не участвовал. Садился за столик и расставлял фигурки.
   Сразу же вокруг скучивались шахматисты. Федор Тихонович одного за другим выставлял противников. Болельщики смеялись, подтрунивали над очередным неудачником. И только когда Сенька, девятиклассник из пятьдесят шестой квартиры, садился за доску, наступала тишина. Начинался настоящий бой. Сенька имел второй разряд.
   Серьезный парнишка этот Сенька. Читал он взахлеб. Все на свете знал. Память у него прямо какая-то невероятная. Кто-нибудь похвастает, что нашел огромный подосиновик, а Сенька сразу: самый большой гриб зарегистрирован в Америке. Высота его - полтора метра, диаметр шляпки - тоже полтора метра.
   Зайдет разговор о кошках, Сенька, между прочим, сообщает: есть необитаемый остров в Индийском океане. На этом острове - десятки тысяч кошек. Питаются рыбой. А как попали на остров? Наверно, с какого-то судна после кораблекрушения.
   Зайдет разговор о цветах, Сенька скажет: любопытный факт опубликован в "Огоньке". В одном саду осенью залили асфальтом площадку. А там раньше были посажены ирисы. И весной ирисы пробились сквозь асфальт. Во, силища! А ведь крохотные цветки...
   Башковитый парень. И притом не какой-нибудь книжный червь. Знаете, бывают такие заморыши-вундеркинды? Нет, Сенька - плечистый, рослый, на кольцах "крест" держит - будь здоров!
   Федор Тихонович и Сенька играют молча, сосредоточенно. Задумавшись, Федор Тихонович одним пальцем лохматит левую бровь. У него привычка такая: всегда одним пальцем и всегда левую.
   Федор Тихонович и вообще-то неразговорчив, а за шахматами - тем более. Лишь иногда, сделав особенно удачный ход, приговаривает:
   - Вот так, значит... В таком разрезе...
   Или:
   - Как говорил великий Ласкер, пешки - не орешки!
   Между Федором Тихоновичем и Сенькой происходит кровопролитный матч. Тянется он уже побольше года. Каждая новая партия приплюсовывается к старым. И болельщики знают: недавно счет был 22:17. А теперь уже 24:17. Ведет Федор Тихонович.
   Играют шахматисты, вокруг болельщики кольцом, и обязательно подойдет Раиса Георгиевна из тридцать седьмой квартиры - яркая женщина, всегда разукрашенная, как корабль в праздник. Прическа у нее такая высокая, кажется, кто-то тянет ее кверху за волосы. Подойдет, постоит, посмотрит и скажет со вздохом:
   - Вам, Федор Тихонович, непременно надо войти в нашу детскую комиссию.
   Это при домохозяйстве такая комиссия, а Раиса Георгиевна - председатель ее.
   - Детишки вас любят, - говорит Раиса Георгиевна. - И вы, конечно, поможете наладить разумный досуг подрастающего поколения.
   - Нет, - говорит Федор Тихонович. - Хлопцы, то есть подрастающее поколение, не меня - шахматы любят. А воспитывать я вовсе не привык. Своих-то нет...
   - Тем более, - настаивает Раиса Георгиевна. - Своих детей нет, значит, для чужих больше времени...
   Но Федор Тихонович ерошит пальцами бровь, не соглашается.
   - Не пойму, - говорит. - Сколько человек у вас? В комиссии этой?
   - Девять.
   - А сколько на дворе пареньков разболтанных?
   Станут считать: Петька Горелов, Венька, ну, Яшка еще...
   - Значит, трое? - подытоживает Федор Тихонович. - Вот председатель бы и два заместителя взяли каждый по одному хлопцу себе под крыло. По-настоящему. Без дураков. И все. А то заседаете, заседаете, и все на ветер.
   Для Раисы Георгиевны такие слова - нож острый. Она сердится, трясет высокой прической так энергично, что вот-вот она развалится, что-то быстро-быстро говорит, но Федор Тихонович больше не возражает, весь уходит в игру.
   Пока лето - сражаются в сквере, а зимой и осенью - на "голубятне" у Федора Тихоновича. Благо живет он бобылем.
   Позовет Федор Тихонович Сеньку к себе, а за Сенькой непременно еще несколько дружков увяжутся. И не столько даже "болеть", сколько порассмотреть еще раз комнату Федора Тихоновича.
   Войдешь, прямо напротив двери - череп. И не простой череп, а чудной какой-то. Будто вертикальной линией разделена голова пополам. Правая сторона - вроде бы лицо живого человека, все есть: и волосы, и глаз, и полноса, и правая щека, и правая половина подбородка. А слева - голая кость, пустая страшная глазница, оскаленные зубы...
   - Реконструкция, - пояснил однажды ребятам Федор Тихонович. Наполовину реконструированная голова. А слева череп нетронут. Для контроля.
   - По методу профессора Герасимова? - деловито осведомился Сенька. Герасимов, писали, может по черепу, который сотни лет пролежал в земле, восстановить голову. С портретным сходством.
   - Угу. По Герасимову, - подтвердил Федор Тихонович. - Все-то ты знаешь...
   На стенах у Федора Тихоновича - фотографии. Сплошь раскопки. Вот копают какой-то курган, видимо, где-то на юге. А тут сам Федор Тихонович щеточкой счищает землю с какого-то обломка. А вот пещера, и в ней диковинные рисунки на стенах.
   На стеллажах, на полках то какой-то кусочек старинного, совсем почерневшего сосуда, то плоский камень с грубо выбитой мордой могучего быка. Нет, не быка. Носорога, что ли? А вот древний бронзовый топор.
   И книги! Всюду книги. Столько книг - даже непонятно, как влезли они в такую комнатушку?!
   Играет Федор Тихонович с Сенькой, а ребята тихо передвигаются по комнате, каждую фотографию дотошно обсмотрят, каждую вещицу в руках повертят.
   Уйдут мальчишки, а Федор Тихонович еще долго стоит у окна, глядит на привычную чересполосицу красных, бурых, рыжих крыш, горбящихся под его "голубятней".
   Стоит, курит, думает...
   Все-таки глупо сложилась жизнь. Да, глупо. Ни жены, ни детей. Раньше как-то не задумывался, а теперь - пустота в сердце. Старость, что ли? Чего уж от себя таить?! Играешь с Сенькой, а сам нет-нет, да и подумаешь: мне бы такого сына... Сидит Сенька, рассчитывая сложную комбинацию, - высокий, крепкий, наморщив выпуклый лоб, - а Федору Тихоновичу так и хочется погладить его русую волнистую шевелюру.
   Сердцем чует Федор Тихонович: тянутся к нему ребята. А почему? Ведь молчун и хмур. А вот тянутся. И, по чести говоря, приятно это Федору Тихоновичу, очень приятно...
   Однажды, ранней весной, играя с Сенькой, Федор Тихонович как бы между прочим сказал:
   - Понадобится мне скоро помощничек. В экспедицию...
   В комнате, кроме Сеньки, было еще двое ребят. Все сразу насторожились. Молчат, ждут: что еще Федор Тихонович скажет?
   А тот тоже молчит. Словно ход очередной обдумывает. Наконец передвинул коня, говорит:
   - На все лето...
   И опять умолк.
   Ну, Сенька видит - Федора Тихоновича не перемолчишь, спрашивает:
   - А какой вам нужен помощничек?
   - Толковый, - говорит Федор Тихонович. - Дисциплинированный. И притом, чтобы лопаты не боялся.
   - Понятно, - говорит Сенька. - А сколько лет должно быть помощничку?
   Тут ребята, все трое, разом уставились на Федора Тихоновича.
   - От четырнадцати и выше...
   Что на следующий день началось во дворе! Все мальчишки "от четырнадцати и выше", конечно, сразу загорелись. Ехать с Федором Тихоновичем! Непременно! Хоть на край света!
   И тотчас слухи поползли, один красочнее другого. Мол, собирается Федор Тихонович откапывать захоронение какого-то скифского военачальника. А у того в гробнице золота и драгоценностей - не счесть. Другие говорили: направляется Федор Тихонович в какие-то таинственные пещеры, там на стенах такие рисунки древних художников - ахнешь! Третьи шептали, что Федор Тихонович намерен обследовать на дне какого-то моря древний затопленный город.
   Мальчишки суетятся, один радуется, другой горюет: мамаша не пускает. Говорит, там тебя солнечный удар стукнет, а не удар - так замерзнешь. В общем, не пущу и баста.
   Только и разговоров у ребят - о будущей экспедиции.
   Это ж такая удача! Ночевки под открытым небом, неизведанные пути-дороги.
   И притом - целых два месяца без родителей, без нудных указаний: "Вова, сделал уроки?", "Вова, уже поздно, ложись!". Целых два месяца полной свободы! Ну, и денег заработаешь - это тоже невредно. Очень! Как чудесно будет потом зайти в магазин, ткнуть пальцем в акваланг или карманный приемник и небрежно бросить продавщице: "Выпишите!" Именно так, не спрашивая о цене. "Выпишите" - и все. И платить своими, трудовыми, собственными, а не выклянченными у мамаши.
   Вся жизнь на дворе с того дня переменилась. Закурит какой-нибудь паренек, а потом думает: "Ну его в болото. Засечет Федор Тихонович, не возьмет с собой..." И торопливо гасит сигарету.
   Петька-"горилла" уж на что непутевый, и тот... Однажды вот пришел под хмельком. А у него привычка: выпьет чуточку, а орет на весь двор, куражится. Нарочно. Пусть, мол, все видят. "Я уже взрослый!" И на этот раз тоже стал руками своими длинными махать, изображать, будто сейчас свалится, ноги не держат, целый литр выпил. А потом сообразил: скажут Федору Тихоновичу, и плакала экспедиция. И тихо-тихо, вполне трезво домой убрался.
   Но так было только сначала, первую неделю. А потом ребята подумали-подумали и поняли, что все их старания ни к чему. Возьмет-то Федор Тихонович только одного. И возьмет, конечно, самого лучшего.
   Сказано же - "толкового, дисциплинированного". А кто толковый, кто дисциплинированный? Ясно - Сенька. Тут уж без спора. И опять же Федор Тихонович явно расположен к Сеньке. И вдобавок оба шахматисты. А Федору Тихоновичу, наверно, в экспедиции где-нибудь в пустыне, у костра, иногда вечерком уж как хочется сыграть! Не с кем. А теперь будет подходящий партнер.
   - Яснее ясного, - сказал Петька. - Эй, пацаны! У кого стрельну закурить? - и, не таясь, пустил огромное облако дыма.
   Прошло еще несколько дней.
   Видел Федор Тихонович нетерпеливые взгляды мальчишек. Понимал: ждут они. Когда же он назовет "помощничка"?
   И хотя уверены ребята, что выберет он Сеньку, но все же каждый втайне надеется. А вдруг?..
   А не объявлял Федор Тихонович имя "помощничка" потому, что разобрали его сомнения. Да, нехорошо все получилось. Сказанул вот так, сгоряча, очень уж хотелось Сеньку с собой увезти, - а потом крепко задумался.
   Проще, конечно, там, на месте, взять "помощничка". Все равно ведь придется нанимать там землекопов. И с главбухом из-за Сеньки неприятностей не оберешься. Зачем, мол, тащишь отсюда неквалифицированную рабсилу? Деньги на транспорт зря тратишь?
   Да и самому Сеньке понравится ли там? Стоит ли срывать парнишку из дому? Ведь устал он после учебного года. Отдохнуть должен. А раскопки разве отдых? Не для себя ли, из своих эгоистических интересов стараешься ты, Федор Тихонович? Признайся-ка?!
   Сам Сенька делал вид, что еще неизвестно, кого выберет Федор Тихонович. Но когда Сенька купил великолепный перочинный нож с тремя лезвиями, с отверткой, шилом и еще шестью разными, очень полезными, предметами, мальчишки понятливо переглянулись...
   И книги теперь Сенька стал читать сплошь археологические. Вынесет в сквер толстый том, листает, ребятам рисунки показывает и объясняет:
   - Это вот - гробница царя Агамемнона. В ней нашли одного золота десятки килограммов. А это - новгородские берестяные грамоты. На бересте в то время писали. А это - плот "Кон-Тики", на котором Тур Хейердал переплыл океан. Видите, без мотора...
   Мальчишки слушают. Не очень-то радостно у них на душе.
   - Агамемнон? - ехидно переспрашивает Петька. - "Кон-Тики"? Все понятно...
   И впрямь, все понятно. Обидно только Петьке, что и он, как молокосос, как первоклассник какой-нибудь, тоже попался на эту удочку. Поверил почему-то, что и его могут взять в экспедицию. Почему его? Непонятно. Сам и виноват...
   Сам-то сам, а все же обидно. И от этой обиды хочется Петьке выкинуть что-нибудь хлесткое, необычное, что-нибудь такое, чтобы сразу всем носы утереть.
   И как раз подворачивается случай: у малышей несчастье - змей хвостом зацепился за водосточную трубу, повис там, на высоте третьего этажа.
   "Эх, была не была!"
   Петька-"горилла" лезет по водосточной трубе. Сбегаются люди со всего двора. Малыши испуганно и восторженно пищат.
   - Не смей! Слазь! - кричит дворничиха.
   Но Петька взбирается. Выше... Выше...
   Он видит: внизу, в сквере, за шахматной доской - Федор Тихонович. Вот и пусть любуется!
   Петька лезет долго. Чем выше, тем медленней. Возле каждого вбитого в стену костыля - передышка. Все же добрался, отцепил змея. Теперь можно и вниз. Но Петька должен же покуражиться. Уцепившись левой рукой за трубу, он правой снимает кепочку и, размахивая ею, поет:
   Эй, моряк, ты слишком долго плавал,
   Я тебя успела позабыть...
   Поет с ужимками, кривляясь.
   - Ой, упадет! - Раиса Георгиевна мечется по двору.
   - Слазь, балбес! - ругается дворничиха.
   Мне теперь морской по нраву дьявол,
   Его хочу любить!
   завывает Петька.
   Труба скрипит, с нее сыплются кусочки краски, ржавчины.
   Закончив концерт, Петька спускается. Его ругают, он доволен. Утер нос археологу с его экспедицией. Подумаешь! Странно только, что Федор Тихонович все сидит, склонившись над доской, на Петьку и не смотрит. Ну, и не надо!
   Петька спустился, вытер испачканные руки о штаны, и тут Федор Тихонович все же заметил его:
   - Паяц!
   Сказал негромко, не вставая из-за доски, но Петька услышал. И хотя не знал, что такое паяц, понял: что-то плохое.
   А тут на двор выскочила Петькина мать, тощая, костлявая, с серым изможденным лицом.
   - Ирод! - визгливо кричала она. - Рубаху-то как извозил?! И штаны! Все в ржавчине. И за что мне наказанье такое? У других дети, как дети. А у меня!..
   Женщины вокруг сочувственно кивали ей.
   - Курить уже выучился, охламон. А книжку в руки - ни за что. В седьмом классе третий год. Подумайте, третий год торчит. Горе мое горькое!
   Петька криво усмехался. Потом, не отвечая, шагнул в подворотню, вразвалочку пошел по улице.
   - Вы бы Раисе Георгиевне пожаловались, - посоветовала Петькиной матери одна из женщин. - Пусть его на комиссии пропесочат.
   Мать махнула рукой:
   - Уже. Песочили...
   Прошла еще неделя. Началось лето. Ребята знали: экспедиция вот-вот отправится.
   Однажды вечером Федор Тихонович играл с Сенькой в шахматы. Заморосил дождь, и они перебрались на "голубятню".
   - Знаешь, Сеня, - сказал Федор Тихонович. - Хочу я с тобой потолковать...
   В комнате никого больше не было. Тихо. Сенька радостно посмотрел в глаза Федору Тихоновичу. Наконец-то!
   - Ты, Сеня, очень стоящий парень, - сказал Федор Тихонович, а сам лохматит, ерошит пальцем бровь. - И голова у тебя светлая. И дисциплина... Ну, а память... Как у кибернетической машины... - Он усмехнулся.
   Сенька тоже застенчиво улыбнулся.
   - Да, - Федор Тихонович помолчал. И, словно сердясь на себя, резко кончил: - А в экспедицию я возьму Петьку. И ты уж, пожалуйста, не обижайся.
   Сенька, растерявшись от неожиданности, опустил голову к доске. Губы у него дрожали, и он не хотел, чтобы это заметил Федор Тихонович.
   - Петьке это нужнее. Понял? Ты уж и сам на ногах твердо стоишь. Куда ни пойдешь - тебя везде с радостью. Хоть в институт, хоть на завод. Так?
   Сенька пожал плечами.
   - Так, - твердо повторил Федор Тихонович. - А Петька... Петька пропадет, если его на рельсы не поставить.
   Они молча доиграли партию. Сенька рассеянно передвигал фигуры и вскоре сдался.
   - Пойду, - сказал он, глядя куда-то мимо Федора Тихоновича.
   - Иди, - сказал тот. - И не сердись. Понял? Не сердись...
   Сенька ушел. А Федор Тихонович еще долго стоял у окна, глядел на мокрые, блестящие, словно свежеокрашенные крыши.
   "Не хватало мне мороки! - думал он. - Хлебну лиха с этим Петькой. Да и какой я воспитатель?! Курам на смех. Ну, да ладно. Надо же с этим "паяцем" что-то делать. Надо..."
   РУКОПИСЬ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
   Я сидел в Летнем саду возле пруда. Когда-то в этом пруду плавали лебеди, и я частенько по утрам наблюдал за ними. Теперь лебедей почему-то не стало, но я уже привык к "моей" скамейке на берегу и всегда, если надо обдумать что-то, принять какое-то решение, - прихожу сюда.
   Хорошо утром в Летнем саду! Дорожки пустынны. Тихо. И мысли приходят такие чистые, ясные. Хорошо и весной, когда сад просыпается от зимней спячки и в воздухе появляются первые тонкие дразнящие запахи весны; хорошо и зимой, когда все дремлет под снежным покрывалом, а мраморные богини попрятались в свои деревянные домишки. Только летом я не хожу в Летний сад: слишком шумным, пестрым и каким-то суетливым становится он летом.
   Я сидел возле пруда и обдумывал свой новый рассказ, когда рядом со мной на скамейку опустился какой-то пожилой человек с палкой. На нем было добротное пальто с воротником-шалью из выдры и такая же высокая меховая папаха. Умное и доброе лицо интеллигентного, много знающего и много видевшего человека.
   "Артист? - подумал я. - Архитектор? Хирург?"
   Я люблю отгадывать профессии незнакомых людей.
   Мой сосед вынул из кармана книгу и стал читать.
   "Вот те раз!"
   Это была моя книга! Мой сборник спортивных рассказов. Но самое поразительное - предназначался он для подростков.
   Искоса я стал наблюдать за моим странным соседом.
   Он читал без очков, далеко отставив книгу от глаз. По картинке в тексте я сразу определил, что читает он рассказ о футбольном судье и уже приближается к концу.