Рагимов Сулейман. Сачлы (Книга 2)

   На губах Джалилзаде мелькнула ироническая улыбка:
   - Нейматуллаев тертый калач, прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы. Такой и в кузнечном горне не загорится.
   - Загорится, еще как загорится! - решительно сказал Демиров. - Но дело не только в Нейматуллаеве. У нас вообще большие планы в отношении благоустройства деревни. Мы хотим, чтобы там повсеместно на смену керосиновым лампам пришло электричество. Мы хотим, чтобы в каждом деревенском доме заговорило радио, чтобы жители села обзавелись музыкальными инструментами. Мы хотим, чтобы крестьяне после трудового дня получили возможность культурно отдохнуть. Мы хотим, чтобы в каждом дворе был водопроводный кран. Крестьяне должны пить чистую родниковую воду, а мутная вода из арыков пусть используется только для поливки земли. Ни один из наших малышей не должен болеть малярией, ни один не должен безвременно умереть... Каждая деревня должна иметь свою библиотеку. В каждом крестьянском доме должны быть книги. В наших деревнях пока еще мало порядка и чистоты. А ведь говорят: чистота - залог здоровья. Во всех этих делах сельские учителя должны быть нашими активными помощниками.
   - В скором времени мы намерены провести учительскую конференцию, - сообщил Джалилзаде. - На ней можно будет широко поставить вопрос, затронутый вами, - о задачах интеллигенции, проживающей в деревне.
   - Я хотел бы выступить на вашей конференции! - с жаром сказал Демиров.
   - Будем очень рады.
   - А вы, пожалуйста, в течение ближайших трех дней набросайте для меня подробную справку о состоянии дел в школьном обучении у нас в районе, с конкретными примерами, с именами учителей. Охарактеризуйте некоторых.
   - С какой стороны, товарищ Демиров?
   - Всесторонне. Что за человек, каков педагог.?...
   - То есть с хорошей стороны?
   - Не только. Укажите и таких, кто позорит высокое звание учителя. Мне рассказывали про одного из ваших коллег, говорят, погрузил школьную печь на осла и увез к себе домой, а трубы тащил сам - на плечах. Позор!
   Джалилзаде смешался, потупил глаза.
   - Я знаю, о ком вы говорите, товарищ Демиров. В семье не без урода. Фамилия этого учителя Махмудов. Мы хотим привлечь его к судебной ответственности.
   - Нет, этого делать не следует, - запротестовал секретарь. - Зачем сразу же тащить учителя в суд?.. Есть другие меры. Поговорите с ним, вправьте, как говорится, ему мозги, и пусть работает.
   Завроно призадумался, затем сказал:
   - Можно ли такому человеку доверить воспитание детей? Махмудов опозорил наш коллектив...
   Демиров развел руками:
   - Конечно, сами смотрите, как поступить. Вызовите его, поговорите. Может, этого будет достаточно. А может, вы правы; надо принять какие-нибудь другие меры. Пристыдить человека публично - это тоже своего рода суд, немалое наказание. Словом, это ваш человек, и вам виднее, как покарать его. Будьте строги, но не ожесточайтесь. Разбрасываться людьми тоже не в наших с вами интересах. Но и школу мы в обиду не дадим. Не допустим, чтобы школьное имущество разбазаривалось. Школа- это священный храм! - Демиров умолк, лицо его стало грустным, наконец он снова заговорил: - Был у меня в детстве учитель - редкой души человек, прямо-таки святой. Всю жизнь отдавал школе. Был простой и добрый, стихи любил нам читать. Разбил в школьном дворе фруктовый сад, сам в нем копался и нас приучил. Когда я бываю в родных местах и прохожу мимо этого сада, теперь уже густого, развесистого, мне кажется, я встречаюсь с моим любимым учителем. Он умер совсем молодой еще, сердце подвело... Но пока я жив, буду помнить его и чтить память о нем. А как будут вспоминать ученики этого Махмудова?... Что будут рассказывать о нем, когда вырастут?... Может, то, как он взвалил на длинноухого казенную школьную печь и увез к себе домой? Скажут: "Был у нас учитель, не прочь был позариться на чужое добро. Запятнал свое лицо сажей печных труб и сейчас, запятнанный, лежит в земле..." Все это очень неприятно, но такова истина, такова правда. Как об этом сказать иначе?
   - Да, вор есть вор. Как еще назовешь такого человека? Только я вот что думаю, товарищ Демиров... Давайте сами примем меры в отношении этого похитителя школьных труб, а на конференции не будем ничего говорить.
   - Не хотите выносить сор из избы? "Надо. Надо обязательно говорить об этом. Будет больше пользы. Скрывать недостатки - это то же самое, что, скажем, замазывать нарыв воском. Чтобы избежать заражения крови, надо нарыв вскрыть и удалить из него весь гной. Не надо бояться хирургического вмешательства. Есть хорошая поговорка: "Пулевая рана заживет, словесная рана - никогда". Надо говорить только правду. Провинился человек - накажем, справедливо накажем. А за хорошую работу будем награждать. Кстати, я вспомнил... Вы, конечно, знакомы с инженером, который возглавляет строительство школ в районе. Так вот, прошу вас, будьте к нему внимательны. Он делает для нас очень большое дело. По окончании строительных работ было бы неплохо наградить его. Поговорите об этом в исполкоме. Можно было бы преподнести ему именные золотые часы - от благодарных жителей района. Хорошая будет память ему. Что вы скажете на это, товарищ Джалилзаде?
   - Мне весьма по душе ваша идея. Но товарищ Субханвердизаде не очень расположен к инженеру.
   - Это почему же?
   - Не знаю. Говорит: терпеть его не могу, чужак, выскочка, карьерист. Невзлюбил - и все.
   - Странно. Ведь этот человек делает для нас очень важное дело. Вы согласны?
   - Да, и тем не менее Субханвердизаде не любит его. Что тут поделаешь? А несправедливо...
   - Очень прошу вас, передайте Субханвердизаде мое мнение об инженере и наш разговор относительно его награждения. - Помолчав немного, Демиров продолжал: - Надо бы на одном из ближайших бюро райкома поговорить о том, в какой степени школы обеспечены учебными пособиями. Подготовьте, пожалуйста, этот вопрос. Он очень важный. Книга, учебник - основа знаний. Кроме того, составьте проект организации сельских школьных библиотек. Наши дети не только должны учиться по школьной программе, но и много читать, любить художественную литературу. Любовь к книге надо прививать с детства. Ведь только молоденькое деревце поддается прививке, к старому дереву черенка не приживишь. Ум ребенка магнит: что притянет к себе - то уж навеки. По себе знаю. Я до сих пор помню стихи, которые заучил в детстве. И не только помню, но и люблю очень. Дороги они мне. Скажем, Пушкин...
   Наш с вами долг, дорогой товарищ Джалилзаде, - продолжал он, - познакомить с прекрасными образцами мировой литературы молодых жителей нашего района, школьников, привить им хороший вкус. В моей жизни книги сыграли большую роль. Не будет преувеличением, если я скажу, что они были моими учителями. Очень люблю произведения нашего Джалила Мамед-кулизаде. Однажды, это было очень давно, я зашел к нему, вернее - в редакцию его журнала "Молла Насреддин", зашел со статьей, в которой критиковал некоторые действия одного уездного председателя райисполкома. Молла-ами, как его обычно все звали, очень приветливо принял меня, прочел мою статью, она понравилась ему. Он пообещал напечатать ее, а заодно предложил сотрудничать в их журнале, стать их, так сказать, внештатным корреспондентом. Мы, говорит, и псевдоним придумаем для вас. Я поблагодарил его за доверие, однако чистосердечно признался, что работа журналиста не влечет меня. "Ну, воля ваша, воля ваша, - сказал мне Молла-ами. - Не смею вас принуждать". Я попрощался с ним и ушел. С нетерпением начал ждать выхода очередного номера журнала "Молла Насреддин". С одной стороны, мне очень хотелось увидеть в журнале свою статью, с другой же стороны, я побаивался последствий: человек, на которого я замахивался, был как-никак председатель райисполкома -шутка ли?! Через две недели вышел журнал. Молла-ами, как обещал, статью мою напечатал. Не только напечатал, но и благоразумие проявил: подписал ее псевдонимом, дабы, в случае чего, начальствующая персона не могла свести счеты со мной, в то время простым, рядовым учителем.
   - Да, его осторожность не была излишней, - согласился Джалилзаде. Поднять руку на уездного председателя исполкома, то есть на первое лицо в уезде, - дело нешуточное.
   - Молла-ами не смотрел на чины. Для него главное было - интересы родины, народа, интересы дела.
   Джалилзаде, поднявшись, подошел к книжному шкафу, начал с интересом разглядывать книги на его полках.
   - У вас неплохая библиотека, товарищ Демиров! - похвалил он. - Пушкин, Сабир, Тургенев, Золя, Бальзак, Хюсейн Джавид... Чувствуется, вы большой книголюб. А я свою библиотеку оставил в Баку, не привез сюда. И не собираюсь привозить. Это ведь район... Жизнь здесь имеет свои особенности, не всегда приятные. У меня такое впечатление, что, как бы человек хорошо ни работал здесь, какую бы высокую должность он ни занимал, какими бы личными достоинствами ни обладал, все равно его рано или поздно выпроводят отсюда, привяжут, как здесь говорят, ведра к его телеге.
   - Это почему же? - спросил Демиров, нахмурившись. - Вы серьезно говорите или шутите?
   - Нисколько не шучу, даю вам честное слово, - заверил Джалилзаде и снова сел за стол. - Такая здесь сложилась традиция. Нехорошая традиция. Создатели и хранители ее - небольшая кучка людей. Называть их имена сейчас не стану. Это опытные интриганы. Для них, мне кажется, нет на свете ничего святого.
   Лицо Демирова в один миг стало озабоченным и суровым.
   - Мы будем бороться с этими вредными людьми! - сказал он горячо. - И мы победим их. Это наш долг. Кажется, я знаю кое-кого из тех недоброжелателей-мизантропов, о которых вы говорите. Мы их приструним, какие бы высокие посты они ни занимали. Такое положение идет во вред району, позорит его. Мы ликвидируем ведра, о которых вы упомянули.
   - Хорошо было бы, - согласился завроно и вздохнул: - Но не ликвидируют ли эти ведра нас с вами раньше?
   - Нет, не ликвидируют. Однако меня удручает и удивляет ваша неуверенность, дорогой товарищ педагог. Неужели вы боитесь этих дурацких воображаемых ведер?
   Наступило неловкое молчание. Демиров ждал ответа на вопрос и пытливо, в упор, смотрел на своего гостя. Тот сидел потупив глаза, барабаня пальцами по столу. Заговорил уклончиво:
   - Понимаете, товарищ Демиров, вот вы учились в Москве, недавно приехали к нам... Для человека, приехавшего из Москвы...
   Хозяин дома перебил его:
   - Какая разница, откуда я приехал? Сейчас речь не обо мне, а о вас, товарищ завроно. Я спросил, боитесь ли вы этих злополучных ведер? Вы не ответили мне. Значит, боитесь, робеете. Робость всегда есть робость. Какая разница, чего бояться - пули или ведра наговоров и лжи?
   Джалилзаде поднял глаза на Демирова, выдержал его взгляд, спокойно сказал:
   - Да, я больше боюсь ведра наговоров и лжи, чем пули. Те, кто боятся пули, сидят дома после захода солнца, опасаются Зюльмата. Сейчас из-за него никто не ездит в те края, где во время вашего пребывания в Баку убили Сейфуллу Заманова.
   Демиров закусил губу. Помолчав немного, сказал:
   - Иными словами, Зюльмат терроризирует жителей, нагнал страху на весь район?
   - Нагнал, товарищ секретарь. О его банде по району ходит множество всяких слухов. Сильно мешает этот Зюльмат нормальной жизни района. Сами понимаете.
   - Да, очень мешает, - признал Демиров. - Однако не думайте, будто оружие Зюльмата стреляет огнем, а наше - кислым молоком. Погодите, сойдемся лицом к лицу - мы ему дадим...
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Бакинскому доктору Везирзаде все-таки пришлось задержаться на несколько дней в райцентре. Он решил самолично проследить за лечением Демирова. Трижды в день старик приходил домой к секретарю, заставлял пить лекарства, проверял пульс, а после этого они немножко болтали о том о сем.
   О приезде старого доктора в городок говорили разное. Как это водится, о нем судили и рядили на все лады. Каждый старался дать ему свою оценку. Однако самым строгим судьей его была Гюлейша Гюльмалиева.
   - Доктор должен быть солидным, с первого же взгляда внушать почтение, делилась она мыслями со своей двоюродной сестрой Гюльпери, которую два дня назад пристроила на работу в больницу. - Настоящий доктор должен походить на свинцовую гору. А разве этот вертлявый старикашка смахивает на настоящего доктора? Ничуть. Ходит туда-сюда, всюду сует свой нос, болтает без умолку благо язык без костей. Очевидно, в городе никто не приходил к нему лечиться, вот он и прикатил к нам. Ясно, устарел, отстал от медицины. Он небось ровесник самого Адама. Я уверена, в Баку он никому не был нужен, потому и притащился сюда. Долго ли ему было собраться: прихватил чемоданчик- и айда на станцию... Да и посуди сама, ай, гыз, как может такой старый врач знать новую науку? Говорят, в Баку пруд пруди таких вышедших из моды докторишек - полно! Спросу нет на них. А почему? Да потому, что эти стародавние врачи ничего не понимают в нынешних болезнях. Ничегошеньки не петрят!
   Гюльпери слепо верила каждому слову своей сестрицы. Да и как она могла не верить? На Гюлейше такой белоснежный халат!
   - Ничегошеньки не петрят, ни-че-го-шень-ки! - поддакивала Гюльпери. - Во всем я согласна с тобой, Гюлейша. Ведь врачевание - дар аллаха. Откуда эти дряхлые старики могут знать науку новой советской власти? Ты обрати внимание на его фамилию - Везирзаде! Ты понимаешь, что это значит, дорогая Гюлейша? Ведь весь мир знает, что время этих Везирзаде-Мезирзаде давно прошло. Все старое ушло на тот свет, только там ему и место!
   Гюльпери, сама того не ведая, слово в слово повторяла то, что ей вчера или позавчера твердила ее двоюродная сестра. Родство крови как бы подкреплялось родством душ. Гюлейша же, чувствуя, что зерна ее мыслей падают на благоприятную почву, еще больше вдохновлялась и шла еще чуть дальше в проявлении своих знаний жизни и людей.
   - Разве настоящий, толковый врач приедет сам в такую дыру, в такую глушь? - вопрошала она риторически и сама же отвечала: - Ни за что! Ни за какие блага на свете, ни за какие деньги не приедет. По правде говоря, ай, гыз, я могла бы тебе рассказать про этих бывших, про этих "заде" еще и не такое. Я только молчу,
   Гюлейша говорит - Гюльпери поддакивает. Гюльпери говорит - Гюлейша поддакивает, подтверждает, добавляет, развивает, разъясняет. О, Гюлейша мудрая, она знает все на свете! Гюлейша убеждена, а вместе с ней и Гюльпери, в том, что если бы можно было создать такие весы, которые определяли бы степень человеческих знаний, степень мудрости, и если бы на одну чашу этих весов положить бы ее, Гюлейши, знания, на другую - знания этого старикашки, бакинского доктора, то ее чаша оказалась бы в десятки раз тяжелее. В десятки раз!
   Тем не менее, несмотря на такую оппозицию в лице Гюлейши, доктор Везирзаде за несколько дней навел порядок в местном здравотделе и больнице. Он чувствовал себя здесь полноправным хозяином, распоряжался, приказывал, давал указания. Гюлейша нехотя, скрепя сердце, подчинялась старику, хотя за глаза всячески поносила и высмеивала его.
   Ознакомившись с положением дела здравоохранения в районе и ужаснувшись (было от чего!), доктор Везирзаде написал и отправил длинное письмо в Баку, в Наркомздрав. В нем он сообщал, что Беюк-киши Баладжаев серьезно болен и районная больница находится, по существу, под руководством невежественной женщины Гюлейши Гюльмалиевой, получившей элементарные представления о медицине на местных курсах санитарок имени Восьмого марта. В частности, он писал:
   "... У меня сложилось мнение, что среди работников местной больницы лишь одна Рухсара Алиева, моя бывшая студентка, добросовестно трудится и справляется со своими обязанностями. У меня также сложилось мнение, что исполняющая обязанности завбольницей санитарка Гюльмалиева незаслуженно травит Рухсару Алиеву и подстрекает к тому же других сотрудников больницы. Сама Рухсара Алиева, человек очень скромный, дисциплинированный, выдержанный, никому ничего не говорит и не жалуется. Однако от ее матери я узнал: обстоятельства складываются таким образом, что Рухсара Алиева вынуждена уехать из района. Вначале я не хотел вмешиваться в дела коллектива больницы, однако мне пришлось задержаться в городе на несколько дней, и чувство долга взяло верх, поэтому я решил написать обо всем откровенно. Я считаю, никто не имеет права оставаться равнодушным, наблюдая безобразие. Больница, а точнее - район, нуждается в терапевте, окулисте, гинекологе и хирурге. Этих специалистов надо прислать сюда как можно скорее. Это - жизненная необходимость. Баку, если можно так выразиться, перенасыщен врачами, а здесь нет ни одного. В одном лишь нашем доме живет около десятка моих коллег, двери парадных увешаны табличками с их именами. У некоторых совсем нет клиентуры, но они продолжают сидеть у моря, то есть дома, и ждать погоды, то есть пациентов. В Баку в этих врачах нет нужды, а здесь - есть. Здесь они просто необходимы. Убедительно прошу вас, товарищ нарком, помочь народу! Дайте ему врачей. Больные хотят избавиться от страданий, а здоровые нуждаются в профилактическом врачебном надзоре. Пусть наши, так сказать, полубезработные врачи покинут свои гнезда. Для чего они затратили столько сил - учились? Прежде всего я обращаюсь к молодым врачам, спрашиваю: "Зачем вы заканчивали вузы?" Я обращаюсь к моим молодым коллегам-женщинам, спрашиваю: "О чем вы мечтали, когда поступали в мединститут? Разве не о плодотворной активной работе на благо народа, общества? Вспомните, как вы, недосыпая, недоедая, готовились к экзаменам, вставали чуть свет, чтобы не опоздать в больницу, клинику на практические занятия, как вы потом, торопясь на лекции в институт, ехали из одного конца города в другой, пересаживались с трамвая на трамвай! Во имя чего все это делалось?" Профессия врача- одна из благороднейших на свете. Врач должен быть с народом, в гуще народа. Прежде всего это относится к молодым. Разве человек приобретает профессию врача для своей личной выгоды? Смешно даже подумать об этом. И опять мне хочется упомянуть мою бывшую студентку Рухсару Алиеву. Ведь она, как и некоторые ее подруги, могла остаться в городе, уклониться от поездки в далекий горный район. Но она не сделала этого, ею руководило чувство профессионального долга. Рухсара Алиева здесь, где она очень нужна, на переднем крае нашего медицинского фронта, который ведет битву за здоровье человека, за человеческие жизни. Однако один в поле не воин. Повторяю, товарищ нарком, район нуждается в квалифицированных врачебных кадрах. В райбольнице надо навести порядок. Одна Рухсара Алиева не справится с такими, как Гюлейша Гюльмалиева. Необходимо избавить наши органы здравоохранения от подобных гюлейш. Конечно, нам нужны и чувячники, и портные, и кузнецы, и седельники, и санитарки. Но каждый должен находиться на своем месте. Портной не может работать парикмахером, парикмахер портным. Великий русский баснописец Крылов написал об этом так: "Беда, коль пироги начнет печь сапожник, а сапоги тачать пирожник..." С делом здравоохранения шутить нельзя. Врач - это тот, кто исцеляет недуги больных, делает людей здоровыми, счастливыми, возвращает их к жизни. Не может быть врачом каждый, кто наденет белый халат. Уважаемый товарищ нарком, извините меня за это длинное письмо. Я не работал в канцелярии и не знаком с хитрым языком документов, К тому же официально я сейчас не состою на службе. Но я тем не менее служу своему народу, и чувство долга повелело мне обратиться к Вам..."
   Али-Иса свел знакомство с доктором Везирзаде в первый же день приезда того в городок и не упустил возможности заговорить с ним о своем увлечении цветоводством. Спустя два дня, встретившись во дворе больницы, они снова разговорились о том о сем. Али-Иса показал доктору все клумбы во дворе больницы, затем, взяв его под руку, привел к дому Демирова, чтобы похвастаться результатами своих трудов в палисаднике секретаря.
   Старик Везирзаде не был скуп на похвалы, сказал:
   - Хорошее, доброе дело ты делаешь, дорогой Али-Иса! Особое тебе спасибо за цветник и клумбы во дворе больницы. Цветы радуют человеческое сердце. Молодец!
   В ответ Али-Иса страдальчески сморщился, уныло покачал головой, вздохнул:
   - Здесь этого никто не ценит, доктор. Злые люди обижают меня, говорят: ты бывший кулак. Обидно, доктор!
   Старый врач, поглаживая бородку, задумался. Глаза его излучали ласковую грусть. Наконец он заговорил полушутя-полусерьезно:
   - Что поделаешь, уважаемый Али-Иса... Такова, видно, наша с тобой доля. Думаю, если мы даже зарежем жертвенного быка, нам и тогда не смыть с себя: мне - моего бекского происхождения, тебе твоего кулацкого прошлого.
   - Но разве это справедливо, доктор, разве справедливо? - сокрушался Али-Иса. - Неужели я до самого светопреставления, до самого трубного гласа пророка Исрафила должен носить на своем лбу эту печать - бывший кулак?! Честное слово, эта мысль постоянно терзает меня, я не могу обрести душевного покоя. Всегда, когда на собраниях произносится слово "кулак", сердце мое обрывается, уходит в пятки, а коленки начинают дрожать.
   - Да, разумеется, это большое несчастье, - согласился доктор, - однако надо смириться. Пусть на лбу у каждого будет написано о его деяниях. Я вот о чем хочу попросить тебя, Али-Иса... Ты - человек одинокий и, как и я, уже перевалил на ту сторону горы жизни... Не позволяй, чтобы больных объедали.
   Али-Иса потупил глаза:
   - Откровенно говоря, доктор, в этом есть и моя вина. Грешен. Каюсь, грешен. Ох, грешен!
   Нехорошо, очень нехорошо, - пожурил его Везирзаде. - С этим надо покончить.
   Али-Иса закрыл ладонью правый глаз, давая понять, что он готов беспрекословно подчиниться.
   В этот момент по противоположной стороне улицы прошла Рухсара. Доктор Везирзаде взглядом проводил ее, сказал Али-Исе:
   - Вот с кого надо брать пример, исполнительная, аккуратная, честная. Хороший фельдшер. Много читает. Только уж очень грустная всегда. Кажется, вот-вот заплачет. Вы обратили внимание?
   - Да, обратил. Чистая душа эта Рухсара. Наши больные очень любят ее.
   - Настоящий ангел.
   - Однако и ее, бедняжку, хотят опорочить. Как вам это нравится, доктор?
   - Вот как?!
   - Да.
   Доктор Везирзаде нахмурился, покачал головой:
   - Неприятная история. Впрочем, на этом свете все случается. Мало ли скверных, завистливых людей?
   - Вот именно, вот именно, - подтвердил Али-Иса. - Некоторые стремятся запятнать ее, даже меня заставили подписать какую-то бумагу, подписи собирали. Я раскаиваюсь, что сделал это.
   - Безобразие! - возмутился доктор. - Это не по-мужски! Как ты мог, Али-Иса? Неужели твоя совесть не протестовала? Или ты не мужчина?
   - Выходит так...
   - Скверно. Зачем тогда ты носишь усы? Сбрей их, не позорь нас, мужскую половину рода человеческого.
   - Меня вынудили. Ведь у меня на лбу эта проклятая печать - бывший кулак. Я боюсь за свою судьбу. Вы не знаете наших людей, доктор. Вам тоже могут пришлепнуть на лоб печать, которую потом ни за что не оттереть.
   - Кому?.. Мне?
   - Да, вам. Да и не только вам, здесь самого аллаха способны опозорить и оклеветать.
   - Еще не родился такой человек, который мог бы меня опозорить! - сердито сказал доктор. - Я никогда ни от кого не скрывал и не скрываю своего прошлого. И ваш секретарь райкома тоже все знает обо мне. Но что ты имел в виду, сказав про печать, которой может украситься мой лоб?
   - А вы не рассердитесь на меня, доктор, если я вам расскажу все?
   - Нет, говори, Али-Иса.
   - Помните, в один из первых дней вашего приезда Афруз-баджи, жена райкомовского работника Мадата, пришла показать вам своих ребятишек?
   - Помню, ну и что?
   - Афруз-баджи очень хотела, чтобы вы посмотрели ее дочурку Гюлюш, которая обожглась кипятком...
   - Так, дальше.
   - Вы, осмотрев руки и ноги девочки, похвалили нашу Рухсару, нашу Сачлы, которая лечила Гюлюш.
   - Да, похвалил. Она заслужила эту похвалу, так как на теле девочки не осталось шрамов от ожогов.
   - Я как раз об этом и толкую... - Али-Иса умолк. Чувствовалось, он не решается говорить все до конца. Нагнувшись к клумбе, сорвал розу, протянул доктору, затем взял его под руку, и они пошли медленно в сторону больницы. Али-Иса снова заговорил: - Так вот, доктор, вы похвалили Рухсару, а потом поцеловали ее в лоб.
   - Да, поцеловал. Но что в этом особенного? Она - моя студентка, можно сказать, моя дочь... - На глазах старика заблестели слезы. - Жизнь прожита, но я все-таки видел плоды своих трудов. Их не так уж много, однако они есть. Рухсара - моя ученица...
   - Трудно ей приходится, - вздохнул Али-Иса.
   - Я это вижу. Ваша Гюлейша не дает ей житья. Эта Гюлейша - олицетворение невежества. К тому же она не одна здесь такая. Но Гюлейша - временное явление, а таким, как Рухсара, принадлежит будущее. Было время, когда в науку, в медицину не пускали представителей простого народа, образование могли получить лишь дети богатеньких, такие, как я. Сейчас же все дороги открыты перед детьми народа. Сам я не большевик, но дела большевиков мне по душе. Эти люди стоят за расцвет всех наук. Царизму были на руку наше невежество, религиозный фанатизм. Во время дикой религиозной церемонии Шахсей-Вахсей царские власти выставляли охрану, поддерживали порядок, как бы демонстрируя свое уважение к нашим обычаям, Они охраняли нашу косность, наш позор. Они лицемерно прикидывались нашими доброжелателями, однако учиться нам на нашем родном языке они не разрешали. Тяжелый полицейский кулак был постоянно занесен над нашими головами. Свергли царя - и народ свободно вздохнул. Мы наверстываем упущенное. Мы должны овладеть всеми науками, приобщиться к большой культуре. Не так это просто, не так легко. Однако мы неуклонно движемся вперед, преодолевая все преграды. Сердце радуется. В мои шестьдесят я хотел бы начать жить заново. Прежде человек в одиночку преодолевал трудности, а сейчас за каждым человеком стоит целый народ. Труд стал радостью.