Р. Я. Эмануилов, А.Э. Яшлавский
Террор во имя веры: религия и политическое насилие

Введение

   В списке глобальных вызовов, угрожающих современному миру, международный терроризм, вероятно, может стоять под номером один.
   Террористическая угроза не является исключением, пожалуй, ни для одного государства – крошечной страны или супердержавы, государства с деспотическим правлением или с почти неограниченной демократией. Наряду с другими вызовами, стоящими перед человеческой цивилизацией – проблема распространения оружия массового поражения, наркоугрозой, экологическими проблемами, голодом и бедностью в странах третьего мира и другими, – терроризм несет не только непосредственную угрозу своими конкретными проявлениями, но и скрывает далеко идущие последствия для самых разных сфер человеческой жизни. Принимая в целом мысль, что терроризм есть оружие слабых, приходится в то же время признать, что это сильное оружие, несущее огромную угрозу. Согласимся с мыслью, что «сила слабого максимальна, когда она деструктивна. Раньше малочисленные силы могли устроить убийство, менявшее ход истории, но никогда им еще не удавалось так потрясти современный мир»[1]. Будучи проявлением асимметричного насилия, идущего «снизу», терроризм конца ХХ – начала XXI столетия качественно отличается от терроризма предшествующего времени. На фоне процессов глобализации, распространения новых способов массовой коммуникации, угрозы неконтролируемого распространения оружия массового поражения проблема экстремизма и терроризма приобретает совершенно новое звучание, становясь значительным фактором не только внешней и внутренней политики большинства государств, но и повседневной жизни миллиардов людей на всей планете.
   Что такое современный терроризм? Детище нашего времени или же просто модернизированная форма политического насилия, древнего как человечество? Существует ли генетическая связь между последователями Усамы бен Ладена и левацкими боевиками немецкой «Фракции Красной армии» или между шиитскими боевиками ливанской «Хезболлы» и русскими народовольцами? Или, может быть, феномену «Аль-Каиды» следует искать объяснение в недрах исламской религии? Без четкого осмысления корней терроризма крайне трудно (да и возможно ли вообще?) понять это явление, ставшее в последние десятилетия главным вызовом мировой безопасности. А без понимания невозможно и эффективно бороться с террористической угрозой. Где и когда именно родился феномен терроризма – вопрос очень спорный. Ясно одно: место его рождения не в песках Аравии, не в оазисах Магриба, не в стенах медресе Центральной Азии… К этому мы еще вернемся, а пока надо задаться другим вопросом.
   Вообще, когда мы говорим о терроризме, мы должны четко понимать: а что, собственно говоря, такое терроризм? На первый взгляд особых вопросов тут быть не должно. Терроризм (от латинского terror – страх, ужас) – незаконное использование насилия (убийства, взрывы, захваты самолетов, зданий, заложников и т. д.) или угрозы насилия на негосударственном уровне против личностей или собственности для запугивания или изменения курса правительства, гражданского населения или любой его части для достижения политических или социальных целей. Казалось бы, довольно четкое и ясное определение. Но и оно вызывает немало вопросов. Немного слов чаще употребляются каждый день сотнями средств массовой информации, чем слова «терроризм», «террористический», «теракт», «террористы». Но за этим частым употреблением не теряется ли истинный смысл этих понятий? Существует масса определений терроризма в словарях, справочниках, научных монографиях. Одни из них приближаются к сущности этого феномена, другие блуждают где-то далеко. И вопрос этот далеко не ограничивается чисто академическим интересом. Поиск четкого определения этого понятия имеет и вполне прагматическое, прикладное значение для самых различных сфер – от международных отношений до уголовного права.
   Тут следует согласиться с теми авторами, которые указывают на то, что, в частности, «отсутствует криминологическое понятие терроризма, а его определение в российском уголовном законе вызывает серьезные сомнения. Не полностью выписана феноменология терроризма, не выделены его отдельные проявления и в целом отсутствует его типология, несмотря на то что некоторые разновидности террористических актов обладают весьма специфическими чертами, не присущими другим. Неразработанность типологических вопросов препятствует адекватному пониманию природы и причин рассматриваемого явления, социальных и психологических механизмов его реализации»[2]. Соответственно без четкого определения феномена терроризма значительно затрудняется противодействие ему на государственном, межгосударственном и юридическом уровнях.
   Отсутствие четкого определения понятия «терроризм» хорошо иллюстрирует пример палестинского Исламского движения сопротивления (более известного как ХАМАС). Это движение в Израиле, США, странах ЕС и т. д. занесено в список террористических организаций. И, надо думать, не без оснований. Однако, будучи легальной политической силой в Палестинской автономии, более того, одержав победу на парламентских демократических выборах, ХАМАС воспринимался Россией уже не в качестве террористической организации, а как потенциальный участник переговорного процесса на Ближнем Востоке, что вызвало резкую критику со стороны Израиля и стран Запада. В то же время в России решением Верховного суда РФ (14 февраля 2003 г.) запрещена деятельность таких организаций, как «Хизб ут-Тахрир» и «Братья-мусульмане», признанных террористическими[3]. Тогда как в ряде других стран эти организации не признаются в качестве террористических группировок. Если бы существовало общепринятое четкое определение слов «терроризм», «террористический», то была бы и ясность в конкретном вопросе отношения к ХАМАС, «Хизб ут-Тахрир» и «Братьям-мусульманам».
   Понятие «терроризм» далеко от нейтральности – оно имеет политическую и эмоциональную окраску. А это приводит к тому, что точное определение этого феномена оказывается затуманенным. Существуют десятки, если не сотни определений слова «терроризм». С нашей стороны, было бы чрезмерно самонадеянным претендовать на поиск некоего универсального определения. Однако при этом хотелось бы расставить некоторые акценты, которые, как нам представляется, приближают к лучшему пониманию данного феномена.
   По сути дела, единственными не подлежащими сомнению фактами остается признание терроризма злом и необходимость борьбы с этим злом. Однако необходимо четкое понимание, что же такое терроризм.
   В этой связи можно вспомнить статью бывшего министра иностранных дел Великобритании Дэвида Миллибэнда, опубликованную в январе 2009 г. в газете «Гардиан». В статье, озаглавленной «Война с терроризмом была ошибкой», глава британского внешнеполитического ведомства признал, что поддержанная ранее Великобританией американская концепция «войны с терроризмом» war on terror как с единым врагом была ошибочной: «Идея “войны против террора” давала впечатление об объединенном, транснациональном враге, воплощенном в фигуре Усамы бен Ладена и «Аль-Каиде». Реальность состоит в том, что мотивации и особенности террористических группировок несопоставимы. «Лашкар-и-Таиба» имеет корни в Пакистане и озабочена Кашмиром. «Хезболла» утверждает, что выступает за сопротивление оккупации Голанских высот. Шиитские и суннитские повстанческие группировки в Ираке имеют мириады требований. Они столь же многообразны, как и европейские движения 1970-х (ИРА, группа Баадера-Майнхоф и ЭТА). Все использовали терроризм и иногда поддерживали друг друга, но их цели не были едиными, а их сотрудничество было оппортунистическим. Так обстоит дело и сегодня»[4]. В этом замечании есть немалый смысл. В конечном счете, для того чтобы правильно вести войну, надо четко понимать – против кого и против чего она ведется. И потому-то расплывчатое war on terror никакой ясности не привносит.
   Зачастую проблема определения терроризма возникает из-за смешения двух взаимосвязанных, но отнюдь не равнозначных понятий – «терроризм» и «террор». Ситуация усугубляется и тем, что прилагательное «террористический» относится к обоим этим родственным, но не тождественным понятиям.
   Достаточно емким кажется определение терроризма как систематическое, социально или политически мотивированное, идеологически обоснованное использование насилия либо угроз применения такового, посредством которого через устрашение физических лиц осуществляется управление их поведением в выгодном для террористов направлении и достигаются преследуемые террористами цели[5]. Но следует заметить, что важной сущностной характеристикой терроризма является его направленность, идущая «снизу». Иными словами, субъектом терроризма являются личности или структуры, не обладающие достаточной долей легитимности для осуществления политического насилия. В этой связи представляются неверными утверждения о терроризме, когда речь заходит о терроре, осуществляемом государством. (Уместно вспомнить знаменитое ленинское определение государства как «аппарата насилия».) В этой связи уместно обозначить как по меньшей мере дискуссионную правомерность выделения при классификации терроризма так называемого «государственного терроризма» (в случаях, если государство практикует насилие в отношении оппозиции, групп, категорий или целых слоев населения инспирируется самим государством и реализуется через силовые структуры под предлогом защиты государственных, общественных или общенациональных интересов или же если терроризм является одним из методов реализации внешней политики государства, причем эти методы состоят на вооружении спецслужб или финансируемых государством террористических центров и организаций).
   Впрочем, следует оговориться, что эта тема остается спорной и требующей детального изучения и обсуждения. Является ли проявлением терроризма операция израильских спецслужб «Гнев Божий» по ликвидации организаторов террористического нападения на израильских спортсменов во время Мюнхенской Олимпиады 1972 г.? Или можно ли расценивать как терроризм убийство одного из лидеров палестинской группировки ХАМАС Махмуда аль-Мабхуха в январе 2010 г. в Дубае – предположительно агентами израильских спецслужб? С формальной точки зрения действия спецслужб по «манере исполнения» носили характер террористического акта. Но, будучи «освящены» легитимностью государства, вряд ли они могут быть отнесены к разряду терроризма. В то же время возникает вопрос о том, как расценивать террористические акты против мирных граждан, которые осуществляются за рубежом спецслужбами других государств (или, во всяком случае, приписываются им)? К числу таких терактов можно отнести взрыв самолета компании PanAm над шотландским городом Локерби (декабрь 1988 г.), ответственность за который Запад возложил на ливийские спецслужбы, или приписываемый им же взрыв на дискотеке в Западном Берлине в 1986 г. Если предположить, поскольку причастность Ливии к этим терактам не доказана, что эти преступления были осуществлены спецслужбами Джамахирии, то возникает проблема дефиниции этих насильственных акций, которые по всем признакам могут быть проявлениями терроризма – за исключением той самой важной сущностной характеристики этого феномена, который предполагает направленность терроризма «снизу». Проблема соотношения феномена терроризма с действиями тех или иных государств усложняется таким явлением, как «государства – спонсоры терроризма», широко эксплуатируемого на Западе, прежде всего США. Очевидно, что ряд государств, исходя из различных побуждений, действительно оказывает разнообразную поддержку (финансовую, материальную, учебную, логистическую, идеологическую и т. д.) различным экстремистским группировкам, действующим в других странах. Соответственно эти государства несут часть ответственности за действия спонсируемых ими экстремистов. В то же время нельзя не учитывать того, что порой понятие такого спонсорства выглядит довольно размытым и чаще используется в качестве ярлыка по отношению к недружественным государствам, на которые другие государства желают оказать международное давление. Так, США характеризуют Иран в качестве одного из главных государств – спонсоров терроризма (при этом Тегерану вменяется в вину поддержка таких группировок, как ливанская «Хезболла», палестинский ХАМАС и т. д.). В свою очередь, Иран обвиняет американцев в поддержке экстремистов, действующих против иранского правительства (в частности, организации «Муджахедин-э-Хальк» и суннитской группировки «Джундалла»).
   Равным образом дискуссионным является вопрос соотношения терроризма и партизанской войны, тем более что эти феномены не только тесно соседствуют друг с другом, но и имеют тенденцию перетекать друг в друга. Можно ли применять понятие «терроризм» к партизанской деятельности (герилье)? Несмотря на то что партизаны зачастую прибегают к террористической тактике против войск, сил безопасности или полиции противника, ответ на этот вопрос будет скорее отрицательным. Хотя грань, отделяющая террористическую деятельность от партизанской войны, порой кажется настолько условной, что ее невозможно уловить.
   Некоторые исследователи вообще сомневаются, что применительно к современной ситуации разумно использовать термины «терроризм» и «террористы»: мотивируется это тем, что эти понятия слишком размыты и неопределенны. Некоторые авторы предлагают вообще отодвинуть в сторону слово «террорист» и заменить его понятием Violent Non-State Actor (Насильственный негосударственный актор, или субъект). Однако и этот термин не совсем корректен при соотнесении с феноменом терроризма. Под это определение попадают как субъекты, строящие свои насильственные действия на идейной (политической и/или религиозной, к примеру) основе, так и те структуры/лица, которые совершают насилие из соображений главным образом материальной выгоды (организованные преступные группировки). С другой стороны, можно ли причислять к феномену терроризма деятельность экстремистских молодежных групп типа скинхедов, деятельность которых вполне можно рассматривать в контексте понятия Violent Non-State Actor. Более того, насильственные акты, предпринимаемые «бритоголовыми», имеют идеологическую мотивацию (расовое превосходство и т. д.). Однако вопрос отнесения скинхедов к разряду террористов остается крайне сомнительным. Таким образом, понятие «насильственного негосударственного субъекта» представляется чересчур широким, не в полной мере учитывающим специфику терроризма как феномена.
   Как справедливо отмечает американский исследователь Роберт П. Бэрнидж, еще одним камнем преткновения для всестороннего понимания террористической угрозы является проблема соотношения понятий «террорист» и «борец за свободу» – «то, что для одного терроризм, для другого – борьба за свободу»[6]. Этот автор предлагает в качестве отправной точки для различения этих понятий задаться вопросом, можно ли квалифицировать данных конкретных негосударственных насильственных акторов как борцов за свободу. «Если они считают себя таковыми, значит, они должны соблюдать международное гуманитарное право», здесь, в частности, подразумевается вопрос, пытаются ли различать эти акторы военные и гражданские «мишени». По мнению судьи Международного суда Питера Хендрика Койманса, «преднамеренные и неразборчивые атаки против гражданских лиц с намерением их убийства – сердцевидный элемент терроризма»[7].
   Не менее спорным и трудно поддающимся четким определениям является характеристика «политического экстремизма», несомненно более широкого феномена, чем терроризм, который, собственно, «произрастает из политического экстремизма(…). По существу, терроризм является частью экстремизма, так как из широкого ряда его проявлений (мятеж, создание параллельных структур власти, выдвижение ультиматумов, акции гражданского неповиновения, вооруженное сопротивление конституционным органам и т. д.) вобрал в себя наиболее жесткие методы достижения политических целей, допускающие как физическое уничтожение государственных, политических, общественных деятелей, так и убийства рядовых граждан, уничтожение различных материальных объектов»[8]. Обращает на себя внимание определение экстремизма через его агрессивное поведение, «наиболее существенными референтами которого являются, во-первых, нетерпимость к мнению оппонента, ориентированного на общепринятые в данном обществе нормы; во-вторых, склонность к принятию крайних (силовых) вариантов решения проблем; в-третьих, неприятие консенсуса как ценности и делового инструмента каждодневной деятельности и, в-четвертых, неприятие прав личности и ее самой как самоценности»[9]. Все эти черты присущи и терроризму как одной крайней форме политического экстремизма.
   Что остается в сухом остатке? Терроризм – это использование преднамеренного, политически и идеологически мотивированного насилия или угроза применения такого насилия; причем это насилие осуществляет негосударственный субъект – и осуществляет его в отсутствии состояния войны (особенно конвенциональных военных действий). Проявления терроризма весьма разнообразны по своим масштабам, исполнителям, целям, формам, методам, природе и т. п. Террористические действия предпринимаются в целях принуждения, запугивания или передачи обществу или власти некоего «мессиджа» (и это отличает терроризм от организованной преступности в личных целях).
   Сам по себе этот термин относительно «молод» – в лексиконе он появился во времена Великой французской революции. Но тогда, в конце XVIII в., словари определяли терроризм как «систему, режим террора». Иначе говоря, речь шла о «терроре сверху» – в данном случае, о якобинском терроре. Но когда мы говорим о терроризме, мы подразумеваем «терроризм снизу». У современных террористов можно отыскать немало предшественников, действовавших в далекие эпохи. Это и греческие философы, искавшие оправдание «тираноубийству». Это и секта сикариев, убивавшая в I в. н. э. представителей еврейской знати, сотрудничавших с римлянами. Это и средневековая исмаилитская секта ассасинов, наводившая ужас как на крестоносцев, так и на мусульманских владык. Это и многочисленные цареубийцы в Европе (начиная с хрестоматийного Брута до выстрелов в Сараеве в 1914 г.), прибегавшие к кинжалу, пуле или яду, чтобы устранить неугодного им монарха. Даже знаменитое «бостонское чаепитие» 1773 г., с которого началось восстание американских колонистов против британского владычества, теоретически можно рассматривать как теракт – уничтожение собственности в политических целях.
   Но вряд ли можно считать перечисленные выше примеры прямыми предтечами современного терроризма (хотя косвенное влияние они явно оказали). Многие исследователи считают, что как систематическое явление терроризм начинается со второй половины XIX столетия. Это время, когда произошел всплеск террористической активности в России («Народная воля» и ее последователи), в Ирландии, Македонии, Сербии, турецкой части Армении, Франции, Италии, Испании и США.
   Расцвет терроризма был связан с ростом идей демократии и национализма. Старые методы угнетения со стороны господствующих элит делались все более нетерпимыми. Радикальные борцы с существующим миропорядком искали максимально эффективные, на их взгляд, методы борьбы. Немецкий радикал Карл Гейнцен писал в 1848 г., адресуясь к своим потенциальным последователям: «Если потребуется взорвать полконтинента и пролить море крови, чтобы уничтожить партию варваров, пусть не мучит вас совесть». (Многие современные идеологи терроризма могли бы подписаться под этими словами.) Гейнцен считал, что той мощи, которой обладает власть, следует противопоставить такое оружие, с помощью которого небольшая группа людей способна создать максимальный хаос. В этом тоже можно увидеть перекличку с современными адептами терроризма. А другой радикал Иоганн Мост выступал с идеей, что революционеры должны для борьбы с варварской системой использовать варварские же методы. Его слова о том, что уничтожение полицейских – не есть убийство, поскольку они не люди, вполне соотносятся с логикой террористов начала XXI века.
   Возможно, самой знаковой террористической организацией второй половины XIX века стали русские «народовольцы». Пиком их успеха стало убийство 1 марта 1881 г. императора Александра II – после чего террористическая активность «народовольцев» упала, чтобы в начале ХХ века возродиться под знаменем партии социалистов-революционеров.
   За пределами Российской империи основными движущими идейными факторами терроризма стали анархизм (особое распространение он получил в Испании и Италии) и национализм (ирландский терроризм против британского господства, армянский терроризм против Османской империи, македонский национализм – против турок, а затем и против Югославии и т. д.). В конце XIX – начале ХХ века анархистами-террористами были совершены такие громкие акции, как убийство австрийской императрицы Елизаветы (1898 г.), президента Франции Карно (1899 г.), короля Италии Умберто (1900 г.). Помимо «адресного» террора в этот период совершаются и теракты, направленные против случайных невинных людей. Одним из первых таких актов стал взрыв в парижском кафе «Терминус», осуществленный Эмилем Анри и повлекший за собой гибель 20 человек. Сам террорист свои действия объяснил тем, что среди его жертв «невинных не было». В подобной логике можно обнаружить перекличку с мотивацией террористической деятельности современных экстремистов, вдохновляющихся исламистской идеологией.
   Вторая половина XIX века становится периодом всплеска национализма в различных странах – причем национализма зачастую сепаратистского толка. И по сей день террористические группировки, выступающие под флагом этнического сепаратизма («Ирландская республиканская армия», «Фронт национального освобождения Корсики», баскская группировка ЭТА, «Тигры освобождения Тамил Илама» и др.) представляют значительный сегмент современного терроризма. Этнонационалистические террористические организации подразделяются на две категории. Первую составляют группировки, ведущие антиколониальную борьбу (см., например, антифранцузскую борьбу в Алжире). В этих случаях террористическое насилие часто является частью более широкой герильи (партизанской войны). Вторая категория включает организации, борющиеся за независимость или автономию тех или иных этнических групп в границах одного государства (реже двух и более): например, баски в Испании, палестинцы в Израиле и т. д. Иногда эта борьба может достигать уровня полноценной гражданской или сепаратистской войны, но обычно главным средством ведения борьбы остается терроризм[10].
   Мощный всплеск современного терроризма произошел после Второй мировой войны. С одной стороны, этот всплеск был связан с началом постколониальной эпохи. В то время как одни колонии получали независимость мирным и относительно безболезненным путем, в других упорству метрополии противостояла ожесточенная борьба сторонников суверенитета.
   Этнонациональный терроризм, использовавшийся сепаратистскими движениями, стал серьезным фактором событий в послевоенной Палестине, на Кипре, в Алжире, в Кении. К террористической деятельности в антибританской борьбе прибегали, в частности, боевики еврейской националистической организации «Иргун». Одной из ее самых громких террористических акций был взрыв в иерусалимском отеле «Царь Давид» (1946 г.). Широкое применение еврейскими боевиками террористических методов антиколониальной борьбы дает основание некоторым авторам заявлять, что «Государство Израиль родилось из терроризма против Британии и народа Палестины»[11]. Опыт антибританской борьбы в Палестине использовался и борцами за деколонизацию принадлежавшего тогда Великобритании Кипра боевиками «Национальной организации борцов за свободу Кипра» (EOKA).
   В мотивированном этнонационалистическими и сепаратистскими соображениями экстремизме отчасти может быть обнаружен прообраз религиозно мотивированного экстремизма – в той степени, в какой та или иная конфессия играет отличительную роль для идентификации того или иного этнического сообщества. Например, соединение арабского национализма с исламскими компонентами проявилось в Палестине на примере таких группировок, как ХАМАС; ирландский национализм ИРА сочетается с приверженностью католической церкви (тогда как экстремисты из числа «лоялистов» демонстрируют свою протестантскую идентичность); на национализм еврейских экстремистов весьма логично накладывается сильное влияние иудаизма; из чеченского националистического сепаратизма выросло салафито-джихадистское движение на Северном Кавказе. Примеры можно продолжать, хотя, конечно, не всегда этнонационалистический и сецессионистский экстремизм может иметь конфессиональное измерение (так, в частности, оно не выражено в случае с баскской группировкой ЭТА или курдскими сепаратистами). В то же время имеется ряд примеров, когда деятельность экстремистов сепаратистского толка базируется главным образом на конфессиональной основе. К таковым относится, в частности, борьба сикхских экстремистов за создание на территории индийских штатов Пенджаб, Химачал-Прадеш и других сикхского государства Халистан.