Страница:
Мадер не замечал уродства и своего связного, который одним глазом уставился в лицо хозяина, а другим скосил куда-то в сторону – это означало, что ему удалось без приключений смотаться на ту сторону, проверить тайник. Пошарив за пазухой, перс протянул невзрачный кусок старой коры орешника и тут же удалился.
Резидент придирчиво осмотрел «контейнер», осторожно вставил в середину незаметно склеенной коры лезвие перочинного ножа и извлек листки папиросной бумаги. Затаив дыхание, бегло пробежал их глазами – под каждым стояли условные пометки Черкеза и Новокшонова, зачем-то понюхал, стараясь отыскать сигнал опасности, если это донесение вдруг составлялось под контролем чекистов. Но сколько ни вглядывался, ничего подозрительного так и не обнаружил.
Наконец-то! Хотя они и были зашифрованы, Мадер знал, что это списки антибольшевистского подполья Туркмении. У него закружилась голова от удачи. Не веря себе, сентиментально прижимал бумагу то к глазам, то к сердцу… За это его к Железному кресту представят, досрочно в звании повысят. Чем он хуже других? Его распирало от гордости: кто операцию провернул? Он – Мадер! Как мудро поступил, отправив вдвоем Новокшонова и Черкеза, так не похожих друг на друга. Новокшонов – пессимист, трусоват, но опытен и рационален; Черкез – молодой, оптимист, но бесстрашен, честолюбив. Их бы размешать в одной посудине – супермен получится. Новокшонов – никто, нуль, все у него позади, разве только обретенная годами хитрость? А Черкез – его, Мадера, любимый ученик, восходящая звезда разведки. На что Мустафа Чокаев, Вели Каюм – подонки, и те признали Черкеза, рассыпаются перед ним мелким бисером. Бестии! Черкеза ждет большое будущее. Если сбудутся планы Мадера, то быть ему министром или премьером «Великого Турана», который родится под сенью Срединной империи, несбывшейся мечты барона Унгерна. Ведь тупоумный ефрейтор тоже печется о великом будущем тысячелетнего рейха. Мадер презирал людей, боготворивших худородного «всегермайского дневального». «Титан, гигант! – захлебывались глупцы. – Сама природа наделила нашего фюрера стратегическим даром Наполеона, хитростью Макиавелли и фанатизмом Магомета…»
Опомнившись, Мадер снова заглянул в списки, в самый конец, где стояло двенадцать точек, пересчитал еще раз – не досчитайся или окажись одна лишняя, значит, письмо писалось под диктовку чекистов. Не дожидаясь, пока проснется радист, сам развернул рацию и отстучал в Берлин весь текст.
На следующее утро Мадера ждал «сюрприз». Он и без бинокля разглядел за рекой Толстого, прогуливавшегося в черном тельпеке, и вслух зачертыхался. Почему агент подавал сигнал опасности? Черкез и Новокшонов давно перешли границу, и какая здесь может быть связь с этой тревогой? Главное, чтобы они, возвращаясь, не напоролись на пограничников.
Ночью Мадер заметил за Сумбаром огоньки блуждающих фонарей. Ветер доносил лай аульных собак, ржание лошадей. Связной не мог пробраться к тайнику, поскольку проторенную контрабандную тропу перекрыли пограничники. И резиденту вдруг стало весело: красные только сейчас обнаружили нарушение границы и спохватились! Опасаются, что вновь лазутчиков зашлют. Мадер приказал связному замереть, не появляться у границы до его приказа.
Недели через две, когда Толстый появился у реки в белом тельпеке, косоглазый связной стал выходить на старую тропу. Выполняя приказ резидента, он терпеливо, целыми ночами дожидался возвращения агентов, просочившихся более месяца назад в Туркмению.
В большой комнате с желтым кирпичным полом и зарешеченными окнами, на которых висели светлые шторки, Новокшонов чувствовал себя как в клетке. Тусклый свет керосиновой лампы выхватывал из полумрака угол некрашеного грубого стола, головы сидевших за ним Черкеза, Ходжака и полного, со следами оспы на круглом лице, человека. Это был Абдурахман Бабаниязов, руководитель подпольной организации «Вера ислама», затаившейся в Ташаузской области, который приехал на встречу с агентами Мадера.
У самой двери на скамейке примостились два русоволосых человека, оба немцы. Один – коренастый, средних лет, заведующий аптекой, хозяин конспиративной квартиры, где остановились Черкез и Новокшонов. Другой – бывший унтер-офицер германской армии, человек недюжинной физической силы, общительный. Оба они когда-то встречались и помнили Штехелле, значились у него в списке «антибольшевистского подполья». Рядом с ними уселись четыре молодых туркмена в одинаковых хивинских халатах, один из них богатырского телосложения – телохранитель Бабаниязова.
Новокшонов, оглядев всех, нагнулся к Ходжаку, зашептал:
– А где этот… Джапар Хороз?
– Как вы приказали, убрали его подальше, – также тихо ответил Ходжак. – Дом охраняет.
– А не подслушает наш разговор?
– Ни в коем случае. Он сейчас в наружной охране, с боевиками организации. А тех мы на свои заседания не допускаем.
Заседание «подпольной организации» открыл Ходжак. Он назвал по имени всех, кто присутствовал, дав понять, что они представляют подполье Ташауза, Ашхабада и окрестных аулов. Новокшонов особенно не вслушивался, предателя заботило одно – собрать побольше сведений, имен, составить список подлиннее, пусть даже из мертвых душ. Голову ломать положено начальству – оно больше получает и о собственной карьере печется. А его, Новокшонова, вполне устраивают деньги, ведь Мадер платит ему за количество раздобытой информации.
Отчего так теснит в груди? Новокшонов, охваченный каким-то смутным беспокойством, чувствуя на себе изучающие взгляды сидевших, пытался разглядеть их: выдвигал фитиль, но он тут же нагорал, и слабый свет лампы, рассеиваясь сумеречными тенями, не освещал лиц. Резиденту показалось, будто он сам слепым щенком блуждает впотьмах, натыкаясь на все, хотя по его самоуверенному виду – давно разменял шестой десяток, седоватый, с большими залысинами, но еще крепкий – сказать этого было нельзя. Такого чувства он не испытывал и раньше, когда только приехал в Ашхабад, ни даже на прошлом заседании.
А вот днем стоило напомнить Ходжаку о возвращении, а тому, словно невзначай, обронить, что с переходом границы пока придется повременить – неспокойно, мол, там, – и Новокшонов заволновался. Пошаливают нервишки, видать, бессонница сказывается…
Новокшонов глянул на Черкеза – тот внимательно слушал Ходжака. Посмотрел на Бабаниязова, на его гладкую физиономию, а тот вдруг вздрогнул: почему Шырдыкули, давний друг по Ташаузу, ощупал его таким недоверчивым взглядом? Бабаниязов действительно, вплоть до 1940 года, возглавлял на севере Туркменистана подпольную контрреволюционную организацию, поддерживавшую связь с закордонными антисоветскими центрами, а вот приехал он сейчас на эту встречу, вовсе не подозревая, что она была заранее спланирована советскими контрразведывательными органами.
Ходжак предоставил слово резиденту.
– Друзья! – напыщенно воскликнул он. – Германия возлагает на вас большие надежды. Великий фюрер считает, что вы наш передовой пост. Вы должны подготовить почву для наступления германского вермахта. Считайте, что вы на военной службе и каждый из вас стоит генерала… Близок час, когда рейх призовет вас под свои знамена и вы наконец освободитесь от ига большевизма, ярма Советов…
Новокшонов рассказал о положении в Германии, о деятельности национал-социалистов, приветствующих всякий шаг против Советского Союза, о победах вермахта в Европе и призвал осторожно и настойчиво сколачивать группы людей, недовольных советской властью, расширять подпольную сеть и дожидаться сигнала. Когда резиденту уже не о чем стало говорить, он вдруг вспомнил наставление Мадера о «фольксдойчах» – лицах немецкой национальности, живущих за рубежом. Поглядывая на двух сидящих немцев, Новокшонов сказал:
– Германское правительство очень интересуется соотечественниками, которые проживают в Туркмении.
– В районе Мары, Серахса и Теджена, – вставил Ходжак, – есть немецкие колонии. Они еще со времен фон Кауфмана. Над ними когда-то покровительствовала императрица Александра Федоровна…
– Теперь их будет опекать сам Гитлер, – подхватил Новокшонов. – Нацизм считает, что каждый фольксдойче может и должен работать на благо рейха. В Германии действует Союз немцев – выходцев из России. Он призван создавать повсюду опорные пункты тысячелетнего рейха. Союз уже отправляет посылки в Советскую Россию для немцев, живущих на Волге, близ Одессы, и даже в Туркмению. Дело, господа, не в тряпках, а в том, чтобы помогать соотечественникам сохранять на чужбине, вдали от родины передовую немецкую культуру, распространять идеи национал-социализма.
Ходжак, что-то шепнув на ухо Новокшонову, прервал его речь, а Бабаниязов протянул листки со списком подпольной организации «Вера ислама». Резидент читал его, покрываясь у всех на глазах мокрой испариной, – он увидел в списке Ашира Таганова, Герту Гельд…
– Кто тебе подсунул эти имена? – Новокшонов ткнул списком в лицо побледневшего Бабаниязова.
– Сказали, свои люди, немцы среди них есть, – Бабаниязов указал глазами на Ходжака и Черкеза. – Договорились же объединиться с Ашхабадом.
– Да это же туфта, балбес ты несчастный! – Новокшонов выхватил из-за пазухи револьвер, навел на Ходжака, Черкеза. – Не шевелитесь!
– Не трудитесь, господин Новокшонов, – усмехнулся хозяин конспиративной квартиры, не поднимаясь с места, – у вас же боек сточен.
Новокшонов пощелкал курком и со злостью бросил револьвер на стол. Бабаниязов бросился к двери, но его телохранитель вместо того, чтобы помочь своему «хозяину», преградил дорогу и с такой силой отшвырнул его назад, что тот растянулся на полу, чуть не свалив со стола лампу.
Дверь открылась, и с ручными фонариками в руках вошли Чары Назаров и еще двое чекистов в форме. За дверью маячила фигура часового с винтовкой.
– Хватит, Новокшонов, комедию ломать! – Назаров сел на освободившуюся табуретку. – Или как вас там, Шырдыкули… Хачли?
Новокшонов затравленно оглядел всех и сник. Бабаниязов с отрешенным, мертвенно-бледным лицом так и сидел на полу, не в силах подняться. Остальные довольно улыбались. Только Черкез был необычно взволнован, его большие глаза сверкали ненавистью.
– Пощадите! – Новокшонов вдруг брякнулся на колени и пополз по кирпичному полу, оставляя за собой мокрый след, отдававший мочой. – Не убивайте! Я не по своей воле…
– Поднимитесь, Шырдыкули! – брезгливо поморщился Назаров.
– Пусть он лучше расскажет правду о родителях и брате Черкеза, – сказал Ходжак.
– Все расскажу! – Новокшонов, поднявшись на ноги, недоуменно ощупывал свои намокшие штаны: – Меня не расстреляют?
Черкез молчал, не сводя глаз с Шырдыкули, будто хотел запомнить гадливое лицо труса и убийцы. Вслушиваясь в его жалкий лепет, он подумал, что, наверное, месть – справедливое чувство. О мести может забыть бесчестный, тот, у кого отшибло память. Возмездие – это человеческая память, а человек без памяти – двуногое животное. Ведь такие оборотни, как Шырдыкули, погубили самых близких ему людей, а самого Черкеза и Джемал разлучили с родиной…
Может, в Черкезе заговорило только чувство, сердце? Нет, то же самое ему подсказывал и разум. Он не сможет жить на свете, смотреть людям в глаза, если теперь, узнав правду о гибели своих родных, простит врагам. Даже Вилли Мадер, ставший по воле рока его учителем, тоже наставлял: «Сердце – враг, ум – друг». Что ж, Черкез постарается исполнить эту заповедь.
Новокшонов под контролем чекистов зашифровал письмо. Вскоре оно с ничего не подозревавшим Хорозом было отправлено в тайник на Сумбаре. Резидент приказал ему ждать на границе, в мазанке старого охотника Шаммы-ага. Вскоре из-за кордона пришел ответ. Мадер разрешал всей группе вернуться.
Новокшонов, Черкез и проводник Ходжак быстро собрались в дорогу. У границы к ним должен был присоединиться Хороз. Все выглядело естественно, будто ничего не произошло. В этот раз Новокшонов и Ходжак ехали в одном купе, в соседнем – Черкез, тем же поездом отправились Назаров и несколько оперативных работников отдела контрразведки НКВД республики.
С поезда сошли ночью, на глухом полустанке. Отсюда путь продолжили втроем – Новокшонов и Черкез впереди, Ходжак позади. Резидент затравленно озирался по сторонам: «Поди, издали целым взводом следят. А куда денешься? Не бегун, что прежде, годы-то идут!.. А эти, продажные шкуры, – с ненавистью подумал он о Черкезе и Ходжаке, – моложе намного, сильные и, пожалуй, вооружены. Куда убежишь от судьбы?»
Шли почти всю ночь по азимуту, пока не наткнулись на горбатый холм, поросший боярышником. Здесь их ждал только Шаммы-ага, а Хороз к нему так и не пожаловал. Черкез не скрывал своей радости встречи с охотником. Новокшонов, неприязненно оглядывая их, подметил, как они похожи друг на друга, и наконец вспомнил, что они ведь родичи.
Все утро путники отсыпались в землянке, спрятавшейся в седловине холма, который возвышался на фоне Копетдага. Их разбудил негромкий разговор, сдержанный смех Шаммы-ага, сидевшего у костра с туркменскими парнями в серых халатах.
Пахло дымком арчи. В прокопченных тунче[8], выплескиваясь через края, кипела вода. Черкезу не хотелось подниматься, так и лежал бы на теплой земле, на согретой старой шинели, постеленной Шаммы-ага. Но надо вставать и снова шагать к этой треклятой границе. Он прислушался к голосам людей, беседовавших с дядей. Одним из них был Назаров, переодетый до неузнаваемости. Увидев, что Черкез пробудился, он отозвал его в сторону, и они о чем-то долго говорили.
Вскоре все вместе двинулись к границе. Не доходя до приграничного аула, Назаров, его оперативные работники и Новокшонов свернули в ущелье, а все остальные в сопровождении Шаммы-ага, покружившись на виду у селения, направились к охотничьей мазанке.
Знакомыми тропинками Черкез повел за собой Ходжака и одного переодетого контрразведчика, исполнявшего роль Новокшонова, Шаммы-ага замыкал шествие. С наступлением темноты старик и Ходжак отстали у больших валунов, а Черкез и выряженный чекист медленно двинулись дальше.
Вот и пограничная полоса, всплескивавший на крутой излучине Сумбар. С серой громадой ночи слились скалы, деревья, кустарники. У контрабандной тропы едва обозначились очертания трех арчей с тайником. За ними, в нескольких десятках метров, их должен был дожидаться косоглазый перс.
Черкез издал крик филина – горы отозвались эхом, и снова стало тихо. Подав знак товарищу, чтобы остановился, Черкез осторожно пошел по тропе. Почему никто не отзывается? Почуяли подвох? Иль хитрит косой проводник? Снова заухал филином – и тут же послышалось завывание шакала. Черкез вздохнул, силясь унять волнение. Ему навстречу двинулась тень. Он замер – пусть проводник подойдет поближе. Узнав друг друга, они обменялись паролями. Перс нетерпеливо посмотрел вдоль тропы, приметил смутный силуэт человека.
– Скажи этому обормоту, – зашипел он, – чего истуканом застыл?
– Без истерики, – спокойно ответил Черкез. – Темно, хоть глаз выколи.
В тот же миг за спиной Черкеза что-то хрустнуло, словно кто-то неосторожно наступил на сучок. Раздался окрик: «Стой! Стрелять буду!» Черкез испуганно бросил проводнику: «Побежали!» – и сквозь кусты кинулся к пограничной реке. За ним проворно несся перс, боясь, что отчаянно отстреливавшийся Черкез ненароком заденет его. Откуда ему было знать, что Черкез палил поверх голов своих «преследователей». А чекист в одежде Новокшонова метнулся чуть правее, создавая видимость преследуемого, стрелял на ходу, падал и поднимался, но, добежав до самой кромки реки, упал.
Чекисты тем временем, продолжая гнаться за Черкезом и связным, вели хитро задуманную игру: раздавались выстрелы, топот ног, вскрики, словно при настоящей погоне…
На рассвете мираб, одетый в черную папаху, наблюдал издали за подъехавшей к реке повозкой с красным крестом, в которую погрузили тело человека, будто пытавшегося ночью прорваться за кордон. Из-за реки эту картину созерцал косоглазый проводник, в душе благодаря Аллаха, что уберег его от пули кизыл аскеров.
– Поторопились вы с переходом, – упрекнул Мадер Черкеза, оставшись с ним наедине. – Спороли горячку.
– Новокшонова предупреждали, – кивнул Черкез, соглашаясь с резидентом, – что на границе неспокойно. Он и слушать не хотел. Я помню ваш приказ не доверять Джапару Хорозу, но Шырдыкули вздорил с ним по каждому пустяку, отвергая даже разумные предложения. Спросите у Хороза, он подтвердит…
– Заставить надо было его, – раздраженно проговорил Мадер, которому не хотелось признаться, что Хороз, самостоятельно перейдя границу, к резиденту не явился – бежал, видно, к своим старым хозяевам, чтобы подороже продать им тайну антибольшевистского подполья. Фашистский резидент не мог догадаться, что Хороза умышленно спугнули чекисты. – Вы же, мой эфенди, прошли мою выучку…
– Поэтому я не смел ослушаться вашего приказа, господин барон. – У Черкеза от удивления округлились глаза. Весь в ссадинах, в вымазанном грязью халате, простреленном в нескольких местах, с припухлыми губами и взглядом ребенка, он вызывал у сентиментального Мадера чувство умиления. – Вы же сами приказали вернуться.
– Да, но вы прислали письмо, что все дела завершены и… – Мадер осекся. – Разве вы не вместе…
– Нет, он один, – жестко произнес Черкез. – Сказал после того, как отослал вам письмо. Прочитав ваш ответ, я удивился. Мы же условились считать достоверными только те сообщения, где стоят два знака – мой и Шырдыкули. На последнем письме, отосланном им, как вы заметили, моего знака не было. И все же вы на него ответили.
– Иди, мой мальчик, умойся. – Мадер, досадуя на свою оплошность, едва сдержался, чтобы не оборвать Черкеза. – Сними халат, принеси йод, я смажу твои раны.
Черкез направился было к двери, но Мадер остановил его.
– На этих двоих, Ходжака и второго проводника, можно положиться?
– Вполне. Не люди, а кремень, мой эфенди.
– Ты уверен, что они не угодили к чекистам?
– Да. Они довели нас до пограничной полосы и вернулись. Дальше дорогу хорошо знал Шырдыкули, я тоже…
Едва Черкез вышел, Мадер схватил его халат, подозрительно ощупал, обнюхал края дыр, пробитых пулями, – те действительно пахли пороховой гарью. Затем он изучающе вчитывался во второй список «подпольщиков», привезенный Черкезом, и, увидев под каждым листком по два условных знака, проставленных Черкезом и Шырдыкули, погладил бумагу, быстро спрятал в сейф и чуть успокоился.
Через несколько дней Мадеру доставили из тайника письмо. Толстый сообщал, что в ночной перестрелке был убит человек, пытавшийся перейти границу. В нем он узнал одного из трех незнакомцев, появлявшихся вблизи аула в сопровождении старого охотника Шаммы-ага. Это подтвердил и хороший знакомый мираба, военфельдшер, который даже поделился с ним мысгалом опиума-терьяка, найденного при убитом. Он же под большим секретом рассказал Толстому, что нарушитель – шпион, возможно, немецкий или английский.
Сомнения Мадера рассеялись – то был Новокшонов. Фашистский резидент недолго скорбел по своему агенту. Слава богу, что его сразили наповал и он унес тайну с собой. Утешало также, что еще раньше шефы с Крипицштрассе, которые подгоняли с созданием в Средней Азии «пятой колонны», похвалили Мадера, сколотившего в Туркмении антисоветское подполье, и представили к Железному кресту. Когда Мадеру вручали награду и само начальство во главе с Канарисом пожимало ему руки, он неожиданно вспомнил беднягу Штехелле, своего предшественника, опытного резидента германской разведки. Непонятно только, почему Штехелле, прознав о туркменском подполье, сам ринулся в Туркмению. Чекисты выманили? Не похоже. Но Мадер учел печальный урок коллеги, не пошел сам, а отправил Новокшонова. Спасибо Штехелле – многие его бумаги, список, фотографии подпольщиков очень пригодились. Правда, чекисты позднее распотрошили подполье, многих арестовали, но кое-кто уцелел, бежал, обманув чекистов.
Сам Штехелле, жаль, не вернулся. Новое начальство абвера о нем или не знало, или просто забыло. Его документы перекочевали в Партийный архив. Может, понадобились кому? Впрочем, кому вспоминать-то, если с приходом к власти ефрейтора-недоучки почти вся разведка обновилась? Этим лавочникам и пивоварам нет никакого дела до будущего Германии, все они живут одним днем. Разведка – удел и призвание избранных, а сейчас в ней каждой твари по паре.
Мадер, задумываясь над загадочным исчезновением Штехелле, чем-то похожим на гибель Новокшонова, старался тут же отогнать будоражившую его мысль: «Ты, Вилли, сжег за собой все мосты, – говорил он себе. – Или хочешь навести тень на плетень? Тогда объяви Новокшонова живым, сдавшимся чекистам, заяви о своем подозрении и посмотри, какой шквал поднимется. Первым самого же тебя и закрутят до смерти. Уж больно подозрителен ты стал, Вилли. Нервишки шалят. А разведчику пристало иметь сильную волю, стальные нервы. Все идет отлично! Железный крест у тебя на груди, и внеочередное звание получишь. Фирма процветает, деньги так и льются на твой счет в Берне. Какого же ты еще дьявола хочешь?!»
Под чужим небом
Резидент придирчиво осмотрел «контейнер», осторожно вставил в середину незаметно склеенной коры лезвие перочинного ножа и извлек листки папиросной бумаги. Затаив дыхание, бегло пробежал их глазами – под каждым стояли условные пометки Черкеза и Новокшонова, зачем-то понюхал, стараясь отыскать сигнал опасности, если это донесение вдруг составлялось под контролем чекистов. Но сколько ни вглядывался, ничего подозрительного так и не обнаружил.
Наконец-то! Хотя они и были зашифрованы, Мадер знал, что это списки антибольшевистского подполья Туркмении. У него закружилась голова от удачи. Не веря себе, сентиментально прижимал бумагу то к глазам, то к сердцу… За это его к Железному кресту представят, досрочно в звании повысят. Чем он хуже других? Его распирало от гордости: кто операцию провернул? Он – Мадер! Как мудро поступил, отправив вдвоем Новокшонова и Черкеза, так не похожих друг на друга. Новокшонов – пессимист, трусоват, но опытен и рационален; Черкез – молодой, оптимист, но бесстрашен, честолюбив. Их бы размешать в одной посудине – супермен получится. Новокшонов – никто, нуль, все у него позади, разве только обретенная годами хитрость? А Черкез – его, Мадера, любимый ученик, восходящая звезда разведки. На что Мустафа Чокаев, Вели Каюм – подонки, и те признали Черкеза, рассыпаются перед ним мелким бисером. Бестии! Черкеза ждет большое будущее. Если сбудутся планы Мадера, то быть ему министром или премьером «Великого Турана», который родится под сенью Срединной империи, несбывшейся мечты барона Унгерна. Ведь тупоумный ефрейтор тоже печется о великом будущем тысячелетнего рейха. Мадер презирал людей, боготворивших худородного «всегермайского дневального». «Титан, гигант! – захлебывались глупцы. – Сама природа наделила нашего фюрера стратегическим даром Наполеона, хитростью Макиавелли и фанатизмом Магомета…»
Опомнившись, Мадер снова заглянул в списки, в самый конец, где стояло двенадцать точек, пересчитал еще раз – не досчитайся или окажись одна лишняя, значит, письмо писалось под диктовку чекистов. Не дожидаясь, пока проснется радист, сам развернул рацию и отстучал в Берлин весь текст.
На следующее утро Мадера ждал «сюрприз». Он и без бинокля разглядел за рекой Толстого, прогуливавшегося в черном тельпеке, и вслух зачертыхался. Почему агент подавал сигнал опасности? Черкез и Новокшонов давно перешли границу, и какая здесь может быть связь с этой тревогой? Главное, чтобы они, возвращаясь, не напоролись на пограничников.
Ночью Мадер заметил за Сумбаром огоньки блуждающих фонарей. Ветер доносил лай аульных собак, ржание лошадей. Связной не мог пробраться к тайнику, поскольку проторенную контрабандную тропу перекрыли пограничники. И резиденту вдруг стало весело: красные только сейчас обнаружили нарушение границы и спохватились! Опасаются, что вновь лазутчиков зашлют. Мадер приказал связному замереть, не появляться у границы до его приказа.
Недели через две, когда Толстый появился у реки в белом тельпеке, косоглазый связной стал выходить на старую тропу. Выполняя приказ резидента, он терпеливо, целыми ночами дожидался возвращения агентов, просочившихся более месяца назад в Туркмению.
В большой комнате с желтым кирпичным полом и зарешеченными окнами, на которых висели светлые шторки, Новокшонов чувствовал себя как в клетке. Тусклый свет керосиновой лампы выхватывал из полумрака угол некрашеного грубого стола, головы сидевших за ним Черкеза, Ходжака и полного, со следами оспы на круглом лице, человека. Это был Абдурахман Бабаниязов, руководитель подпольной организации «Вера ислама», затаившейся в Ташаузской области, который приехал на встречу с агентами Мадера.
У самой двери на скамейке примостились два русоволосых человека, оба немцы. Один – коренастый, средних лет, заведующий аптекой, хозяин конспиративной квартиры, где остановились Черкез и Новокшонов. Другой – бывший унтер-офицер германской армии, человек недюжинной физической силы, общительный. Оба они когда-то встречались и помнили Штехелле, значились у него в списке «антибольшевистского подполья». Рядом с ними уселись четыре молодых туркмена в одинаковых хивинских халатах, один из них богатырского телосложения – телохранитель Бабаниязова.
Новокшонов, оглядев всех, нагнулся к Ходжаку, зашептал:
– А где этот… Джапар Хороз?
– Как вы приказали, убрали его подальше, – также тихо ответил Ходжак. – Дом охраняет.
– А не подслушает наш разговор?
– Ни в коем случае. Он сейчас в наружной охране, с боевиками организации. А тех мы на свои заседания не допускаем.
Заседание «подпольной организации» открыл Ходжак. Он назвал по имени всех, кто присутствовал, дав понять, что они представляют подполье Ташауза, Ашхабада и окрестных аулов. Новокшонов особенно не вслушивался, предателя заботило одно – собрать побольше сведений, имен, составить список подлиннее, пусть даже из мертвых душ. Голову ломать положено начальству – оно больше получает и о собственной карьере печется. А его, Новокшонова, вполне устраивают деньги, ведь Мадер платит ему за количество раздобытой информации.
Отчего так теснит в груди? Новокшонов, охваченный каким-то смутным беспокойством, чувствуя на себе изучающие взгляды сидевших, пытался разглядеть их: выдвигал фитиль, но он тут же нагорал, и слабый свет лампы, рассеиваясь сумеречными тенями, не освещал лиц. Резиденту показалось, будто он сам слепым щенком блуждает впотьмах, натыкаясь на все, хотя по его самоуверенному виду – давно разменял шестой десяток, седоватый, с большими залысинами, но еще крепкий – сказать этого было нельзя. Такого чувства он не испытывал и раньше, когда только приехал в Ашхабад, ни даже на прошлом заседании.
А вот днем стоило напомнить Ходжаку о возвращении, а тому, словно невзначай, обронить, что с переходом границы пока придется повременить – неспокойно, мол, там, – и Новокшонов заволновался. Пошаливают нервишки, видать, бессонница сказывается…
Новокшонов глянул на Черкеза – тот внимательно слушал Ходжака. Посмотрел на Бабаниязова, на его гладкую физиономию, а тот вдруг вздрогнул: почему Шырдыкули, давний друг по Ташаузу, ощупал его таким недоверчивым взглядом? Бабаниязов действительно, вплоть до 1940 года, возглавлял на севере Туркменистана подпольную контрреволюционную организацию, поддерживавшую связь с закордонными антисоветскими центрами, а вот приехал он сейчас на эту встречу, вовсе не подозревая, что она была заранее спланирована советскими контрразведывательными органами.
Ходжак предоставил слово резиденту.
– Друзья! – напыщенно воскликнул он. – Германия возлагает на вас большие надежды. Великий фюрер считает, что вы наш передовой пост. Вы должны подготовить почву для наступления германского вермахта. Считайте, что вы на военной службе и каждый из вас стоит генерала… Близок час, когда рейх призовет вас под свои знамена и вы наконец освободитесь от ига большевизма, ярма Советов…
Новокшонов рассказал о положении в Германии, о деятельности национал-социалистов, приветствующих всякий шаг против Советского Союза, о победах вермахта в Европе и призвал осторожно и настойчиво сколачивать группы людей, недовольных советской властью, расширять подпольную сеть и дожидаться сигнала. Когда резиденту уже не о чем стало говорить, он вдруг вспомнил наставление Мадера о «фольксдойчах» – лицах немецкой национальности, живущих за рубежом. Поглядывая на двух сидящих немцев, Новокшонов сказал:
– Германское правительство очень интересуется соотечественниками, которые проживают в Туркмении.
– В районе Мары, Серахса и Теджена, – вставил Ходжак, – есть немецкие колонии. Они еще со времен фон Кауфмана. Над ними когда-то покровительствовала императрица Александра Федоровна…
– Теперь их будет опекать сам Гитлер, – подхватил Новокшонов. – Нацизм считает, что каждый фольксдойче может и должен работать на благо рейха. В Германии действует Союз немцев – выходцев из России. Он призван создавать повсюду опорные пункты тысячелетнего рейха. Союз уже отправляет посылки в Советскую Россию для немцев, живущих на Волге, близ Одессы, и даже в Туркмению. Дело, господа, не в тряпках, а в том, чтобы помогать соотечественникам сохранять на чужбине, вдали от родины передовую немецкую культуру, распространять идеи национал-социализма.
Ходжак, что-то шепнув на ухо Новокшонову, прервал его речь, а Бабаниязов протянул листки со списком подпольной организации «Вера ислама». Резидент читал его, покрываясь у всех на глазах мокрой испариной, – он увидел в списке Ашира Таганова, Герту Гельд…
– Кто тебе подсунул эти имена? – Новокшонов ткнул списком в лицо побледневшего Бабаниязова.
– Сказали, свои люди, немцы среди них есть, – Бабаниязов указал глазами на Ходжака и Черкеза. – Договорились же объединиться с Ашхабадом.
– Да это же туфта, балбес ты несчастный! – Новокшонов выхватил из-за пазухи револьвер, навел на Ходжака, Черкеза. – Не шевелитесь!
– Не трудитесь, господин Новокшонов, – усмехнулся хозяин конспиративной квартиры, не поднимаясь с места, – у вас же боек сточен.
Новокшонов пощелкал курком и со злостью бросил револьвер на стол. Бабаниязов бросился к двери, но его телохранитель вместо того, чтобы помочь своему «хозяину», преградил дорогу и с такой силой отшвырнул его назад, что тот растянулся на полу, чуть не свалив со стола лампу.
Дверь открылась, и с ручными фонариками в руках вошли Чары Назаров и еще двое чекистов в форме. За дверью маячила фигура часового с винтовкой.
– Хватит, Новокшонов, комедию ломать! – Назаров сел на освободившуюся табуретку. – Или как вас там, Шырдыкули… Хачли?
Новокшонов затравленно оглядел всех и сник. Бабаниязов с отрешенным, мертвенно-бледным лицом так и сидел на полу, не в силах подняться. Остальные довольно улыбались. Только Черкез был необычно взволнован, его большие глаза сверкали ненавистью.
– Пощадите! – Новокшонов вдруг брякнулся на колени и пополз по кирпичному полу, оставляя за собой мокрый след, отдававший мочой. – Не убивайте! Я не по своей воле…
– Поднимитесь, Шырдыкули! – брезгливо поморщился Назаров.
– Пусть он лучше расскажет правду о родителях и брате Черкеза, – сказал Ходжак.
– Все расскажу! – Новокшонов, поднявшись на ноги, недоуменно ощупывал свои намокшие штаны: – Меня не расстреляют?
Черкез молчал, не сводя глаз с Шырдыкули, будто хотел запомнить гадливое лицо труса и убийцы. Вслушиваясь в его жалкий лепет, он подумал, что, наверное, месть – справедливое чувство. О мести может забыть бесчестный, тот, у кого отшибло память. Возмездие – это человеческая память, а человек без памяти – двуногое животное. Ведь такие оборотни, как Шырдыкули, погубили самых близких ему людей, а самого Черкеза и Джемал разлучили с родиной…
Может, в Черкезе заговорило только чувство, сердце? Нет, то же самое ему подсказывал и разум. Он не сможет жить на свете, смотреть людям в глаза, если теперь, узнав правду о гибели своих родных, простит врагам. Даже Вилли Мадер, ставший по воле рока его учителем, тоже наставлял: «Сердце – враг, ум – друг». Что ж, Черкез постарается исполнить эту заповедь.
Новокшонов под контролем чекистов зашифровал письмо. Вскоре оно с ничего не подозревавшим Хорозом было отправлено в тайник на Сумбаре. Резидент приказал ему ждать на границе, в мазанке старого охотника Шаммы-ага. Вскоре из-за кордона пришел ответ. Мадер разрешал всей группе вернуться.
Новокшонов, Черкез и проводник Ходжак быстро собрались в дорогу. У границы к ним должен был присоединиться Хороз. Все выглядело естественно, будто ничего не произошло. В этот раз Новокшонов и Ходжак ехали в одном купе, в соседнем – Черкез, тем же поездом отправились Назаров и несколько оперативных работников отдела контрразведки НКВД республики.
С поезда сошли ночью, на глухом полустанке. Отсюда путь продолжили втроем – Новокшонов и Черкез впереди, Ходжак позади. Резидент затравленно озирался по сторонам: «Поди, издали целым взводом следят. А куда денешься? Не бегун, что прежде, годы-то идут!.. А эти, продажные шкуры, – с ненавистью подумал он о Черкезе и Ходжаке, – моложе намного, сильные и, пожалуй, вооружены. Куда убежишь от судьбы?»
Шли почти всю ночь по азимуту, пока не наткнулись на горбатый холм, поросший боярышником. Здесь их ждал только Шаммы-ага, а Хороз к нему так и не пожаловал. Черкез не скрывал своей радости встречи с охотником. Новокшонов, неприязненно оглядывая их, подметил, как они похожи друг на друга, и наконец вспомнил, что они ведь родичи.
Все утро путники отсыпались в землянке, спрятавшейся в седловине холма, который возвышался на фоне Копетдага. Их разбудил негромкий разговор, сдержанный смех Шаммы-ага, сидевшего у костра с туркменскими парнями в серых халатах.
Пахло дымком арчи. В прокопченных тунче[8], выплескиваясь через края, кипела вода. Черкезу не хотелось подниматься, так и лежал бы на теплой земле, на согретой старой шинели, постеленной Шаммы-ага. Но надо вставать и снова шагать к этой треклятой границе. Он прислушался к голосам людей, беседовавших с дядей. Одним из них был Назаров, переодетый до неузнаваемости. Увидев, что Черкез пробудился, он отозвал его в сторону, и они о чем-то долго говорили.
Вскоре все вместе двинулись к границе. Не доходя до приграничного аула, Назаров, его оперативные работники и Новокшонов свернули в ущелье, а все остальные в сопровождении Шаммы-ага, покружившись на виду у селения, направились к охотничьей мазанке.
Знакомыми тропинками Черкез повел за собой Ходжака и одного переодетого контрразведчика, исполнявшего роль Новокшонова, Шаммы-ага замыкал шествие. С наступлением темноты старик и Ходжак отстали у больших валунов, а Черкез и выряженный чекист медленно двинулись дальше.
Вот и пограничная полоса, всплескивавший на крутой излучине Сумбар. С серой громадой ночи слились скалы, деревья, кустарники. У контрабандной тропы едва обозначились очертания трех арчей с тайником. За ними, в нескольких десятках метров, их должен был дожидаться косоглазый перс.
Черкез издал крик филина – горы отозвались эхом, и снова стало тихо. Подав знак товарищу, чтобы остановился, Черкез осторожно пошел по тропе. Почему никто не отзывается? Почуяли подвох? Иль хитрит косой проводник? Снова заухал филином – и тут же послышалось завывание шакала. Черкез вздохнул, силясь унять волнение. Ему навстречу двинулась тень. Он замер – пусть проводник подойдет поближе. Узнав друг друга, они обменялись паролями. Перс нетерпеливо посмотрел вдоль тропы, приметил смутный силуэт человека.
– Скажи этому обормоту, – зашипел он, – чего истуканом застыл?
– Без истерики, – спокойно ответил Черкез. – Темно, хоть глаз выколи.
В тот же миг за спиной Черкеза что-то хрустнуло, словно кто-то неосторожно наступил на сучок. Раздался окрик: «Стой! Стрелять буду!» Черкез испуганно бросил проводнику: «Побежали!» – и сквозь кусты кинулся к пограничной реке. За ним проворно несся перс, боясь, что отчаянно отстреливавшийся Черкез ненароком заденет его. Откуда ему было знать, что Черкез палил поверх голов своих «преследователей». А чекист в одежде Новокшонова метнулся чуть правее, создавая видимость преследуемого, стрелял на ходу, падал и поднимался, но, добежав до самой кромки реки, упал.
Чекисты тем временем, продолжая гнаться за Черкезом и связным, вели хитро задуманную игру: раздавались выстрелы, топот ног, вскрики, словно при настоящей погоне…
На рассвете мираб, одетый в черную папаху, наблюдал издали за подъехавшей к реке повозкой с красным крестом, в которую погрузили тело человека, будто пытавшегося ночью прорваться за кордон. Из-за реки эту картину созерцал косоглазый проводник, в душе благодаря Аллаха, что уберег его от пули кизыл аскеров.
– Поторопились вы с переходом, – упрекнул Мадер Черкеза, оставшись с ним наедине. – Спороли горячку.
– Новокшонова предупреждали, – кивнул Черкез, соглашаясь с резидентом, – что на границе неспокойно. Он и слушать не хотел. Я помню ваш приказ не доверять Джапару Хорозу, но Шырдыкули вздорил с ним по каждому пустяку, отвергая даже разумные предложения. Спросите у Хороза, он подтвердит…
– Заставить надо было его, – раздраженно проговорил Мадер, которому не хотелось признаться, что Хороз, самостоятельно перейдя границу, к резиденту не явился – бежал, видно, к своим старым хозяевам, чтобы подороже продать им тайну антибольшевистского подполья. Фашистский резидент не мог догадаться, что Хороза умышленно спугнули чекисты. – Вы же, мой эфенди, прошли мою выучку…
– Поэтому я не смел ослушаться вашего приказа, господин барон. – У Черкеза от удивления округлились глаза. Весь в ссадинах, в вымазанном грязью халате, простреленном в нескольких местах, с припухлыми губами и взглядом ребенка, он вызывал у сентиментального Мадера чувство умиления. – Вы же сами приказали вернуться.
– Да, но вы прислали письмо, что все дела завершены и… – Мадер осекся. – Разве вы не вместе…
– Нет, он один, – жестко произнес Черкез. – Сказал после того, как отослал вам письмо. Прочитав ваш ответ, я удивился. Мы же условились считать достоверными только те сообщения, где стоят два знака – мой и Шырдыкули. На последнем письме, отосланном им, как вы заметили, моего знака не было. И все же вы на него ответили.
– Иди, мой мальчик, умойся. – Мадер, досадуя на свою оплошность, едва сдержался, чтобы не оборвать Черкеза. – Сними халат, принеси йод, я смажу твои раны.
Черкез направился было к двери, но Мадер остановил его.
– На этих двоих, Ходжака и второго проводника, можно положиться?
– Вполне. Не люди, а кремень, мой эфенди.
– Ты уверен, что они не угодили к чекистам?
– Да. Они довели нас до пограничной полосы и вернулись. Дальше дорогу хорошо знал Шырдыкули, я тоже…
Едва Черкез вышел, Мадер схватил его халат, подозрительно ощупал, обнюхал края дыр, пробитых пулями, – те действительно пахли пороховой гарью. Затем он изучающе вчитывался во второй список «подпольщиков», привезенный Черкезом, и, увидев под каждым листком по два условных знака, проставленных Черкезом и Шырдыкули, погладил бумагу, быстро спрятал в сейф и чуть успокоился.
Через несколько дней Мадеру доставили из тайника письмо. Толстый сообщал, что в ночной перестрелке был убит человек, пытавшийся перейти границу. В нем он узнал одного из трех незнакомцев, появлявшихся вблизи аула в сопровождении старого охотника Шаммы-ага. Это подтвердил и хороший знакомый мираба, военфельдшер, который даже поделился с ним мысгалом опиума-терьяка, найденного при убитом. Он же под большим секретом рассказал Толстому, что нарушитель – шпион, возможно, немецкий или английский.
Сомнения Мадера рассеялись – то был Новокшонов. Фашистский резидент недолго скорбел по своему агенту. Слава богу, что его сразили наповал и он унес тайну с собой. Утешало также, что еще раньше шефы с Крипицштрассе, которые подгоняли с созданием в Средней Азии «пятой колонны», похвалили Мадера, сколотившего в Туркмении антисоветское подполье, и представили к Железному кресту. Когда Мадеру вручали награду и само начальство во главе с Канарисом пожимало ему руки, он неожиданно вспомнил беднягу Штехелле, своего предшественника, опытного резидента германской разведки. Непонятно только, почему Штехелле, прознав о туркменском подполье, сам ринулся в Туркмению. Чекисты выманили? Не похоже. Но Мадер учел печальный урок коллеги, не пошел сам, а отправил Новокшонова. Спасибо Штехелле – многие его бумаги, список, фотографии подпольщиков очень пригодились. Правда, чекисты позднее распотрошили подполье, многих арестовали, но кое-кто уцелел, бежал, обманув чекистов.
Сам Штехелле, жаль, не вернулся. Новое начальство абвера о нем или не знало, или просто забыло. Его документы перекочевали в Партийный архив. Может, понадобились кому? Впрочем, кому вспоминать-то, если с приходом к власти ефрейтора-недоучки почти вся разведка обновилась? Этим лавочникам и пивоварам нет никакого дела до будущего Германии, все они живут одним днем. Разведка – удел и призвание избранных, а сейчас в ней каждой твари по паре.
Мадер, задумываясь над загадочным исчезновением Штехелле, чем-то похожим на гибель Новокшонова, старался тут же отогнать будоражившую его мысль: «Ты, Вилли, сжег за собой все мосты, – говорил он себе. – Или хочешь навести тень на плетень? Тогда объяви Новокшонова живым, сдавшимся чекистам, заяви о своем подозрении и посмотри, какой шквал поднимется. Первым самого же тебя и закрутят до смерти. Уж больно подозрителен ты стал, Вилли. Нервишки шалят. А разведчику пристало иметь сильную волю, стальные нервы. Все идет отлично! Железный крест у тебя на груди, и внеочередное звание получишь. Фирма процветает, деньги так и льются на твой счет в Берне. Какого же ты еще дьявола хочешь?!»
Под чужим небом
Говорят, в седую старину Человек и Змея жили в добром соседстве. Человек не раз выручал свою соседку из беды, спасал ее от верной гибели, а она в знак благодарности охраняла его жилье, отыскивала ему клады. С годами у Змеи появились новые повадки. По ночам она норовила, крадучись, заползти в жилье Человека, стала покушаться на его домашний скот и, наконец, отравила родник, из которого пили люди.
И вот однажды они крепко поссорились, наговорив друг другу кучу обидных слов. На том бы разойтись, но Змея, раскрыв пасть, бросилась на Человека, пытаясь ужалить его. Человек выхватил саблю и отрубил ей хвост. Змея, оставляя за собой кровавый след, уползла в кусты. Но она не погибла. Затаившись, обдумывала, как бы отомстить Человеку. В один из дней, подкараулив малолетнего сына Человека, ужалила его, и тот вскоре умер.
Прошло много лет. Все эти годы Человек и Змея не ведали друг о друге. Как-то Змея приползла к Человеку и, извиваясь, пала перед ним ниц:
– Забудем старое, Человек! Давай будем дружить как прежде.
– Дружбе теперь нашей не бывать, – ответил Человек. – У тебя хвост не отрастет, а у меня в сердце боль не уймется.
– Мы квиты, – не унималась Змея, поблескивая новой чешуей. – Я поняла, что на земле добрее, чем Человек, существа нет. Смотри, я теперь иная, красивее, наряднее…
– Но сердце-то у тебя старое. Ты сменила чешую, но не нрав.
Туркменская притча, рассказанная аксакалом Сахатмурадом-ага, что живет в долине Мургаба
Угрюмые тучи громоздились на горизонте свинцово-серыми харманами. Тяжелые, набрякшие дождем, они нависли над осенними полями, поникшими деревьями, отражались в темно-перламутровых водах озер и прудов, проплывавших за окном вагона.
Всякий раз, подъезжая к столице фашистского рейха, Джемал и Черкез испытывали какое-то тягостно-гнетущее чувство принуждения. Лет десять назад, когда супруги Аманлиевы впервые увидели германскую столицу, здесь все было иным – и облик города, и люди, и их лица, и даже одежда. Казалось, тогда в Веймарской республике все выглядело мягче, человечнее. Она напоминала большой ухоженный сад, где ни одного клочка пустыря, ни одного метра девственной природы. Теперь же появился новый, всемогущий хозяин, и он наголо остриг, оболванил и этот сад, и самих немцев, подчинил людей своей воле, превратив их в бездушные автоматы.
Германия начиналась с прокопченных фабричных зданий, мрачных домов с неуклюжими, покрытыми черепицей крышами, с неуютных поездов с сидячими местами Можно проехать по всей стране и нигде в составе не встретить спального вагона. Владельцы железных дорог народ бережливый, знают счет деньгам: в спальных вагонах много людей не провезешь.
Экономностью в Германии бравировали все, от вождя нации до дворников. На вокзалах и улицах, в магазинах, в подъездах домов Джемал то и дело натыкалась на броский портрет фюрера, сосредоточенно хлебавшего ложкой дешевый гороховый суп. Как-то услышала разговор двух разряженных, как молодухи, старушек с яркими провощенными розами на груди и в шляпках, из-под которых кокетливо выглядывали седые букли. Они, остановившись у портрета Гитлера, насыщавшегося супом, наперебой затараторили.
– Наш фюрер – скромница! – умиленно закатывала одна свои помутневшие от старости глаза. – Спартанец! История еще не знала такого самоотреченного. Он стал вегетарианцем, чтобы больше экономить на благо рейха.
И вот однажды они крепко поссорились, наговорив друг другу кучу обидных слов. На том бы разойтись, но Змея, раскрыв пасть, бросилась на Человека, пытаясь ужалить его. Человек выхватил саблю и отрубил ей хвост. Змея, оставляя за собой кровавый след, уползла в кусты. Но она не погибла. Затаившись, обдумывала, как бы отомстить Человеку. В один из дней, подкараулив малолетнего сына Человека, ужалила его, и тот вскоре умер.
Прошло много лет. Все эти годы Человек и Змея не ведали друг о друге. Как-то Змея приползла к Человеку и, извиваясь, пала перед ним ниц:
– Забудем старое, Человек! Давай будем дружить как прежде.
– Дружбе теперь нашей не бывать, – ответил Человек. – У тебя хвост не отрастет, а у меня в сердце боль не уймется.
– Мы квиты, – не унималась Змея, поблескивая новой чешуей. – Я поняла, что на земле добрее, чем Человек, существа нет. Смотри, я теперь иная, красивее, наряднее…
– Но сердце-то у тебя старое. Ты сменила чешую, но не нрав.
Туркменская притча, рассказанная аксакалом Сахатмурадом-ага, что живет в долине Мургаба
Угрюмые тучи громоздились на горизонте свинцово-серыми харманами. Тяжелые, набрякшие дождем, они нависли над осенними полями, поникшими деревьями, отражались в темно-перламутровых водах озер и прудов, проплывавших за окном вагона.
Всякий раз, подъезжая к столице фашистского рейха, Джемал и Черкез испытывали какое-то тягостно-гнетущее чувство принуждения. Лет десять назад, когда супруги Аманлиевы впервые увидели германскую столицу, здесь все было иным – и облик города, и люди, и их лица, и даже одежда. Казалось, тогда в Веймарской республике все выглядело мягче, человечнее. Она напоминала большой ухоженный сад, где ни одного клочка пустыря, ни одного метра девственной природы. Теперь же появился новый, всемогущий хозяин, и он наголо остриг, оболванил и этот сад, и самих немцев, подчинил людей своей воле, превратив их в бездушные автоматы.
Германия начиналась с прокопченных фабричных зданий, мрачных домов с неуклюжими, покрытыми черепицей крышами, с неуютных поездов с сидячими местами Можно проехать по всей стране и нигде в составе не встретить спального вагона. Владельцы железных дорог народ бережливый, знают счет деньгам: в спальных вагонах много людей не провезешь.
Экономностью в Германии бравировали все, от вождя нации до дворников. На вокзалах и улицах, в магазинах, в подъездах домов Джемал то и дело натыкалась на броский портрет фюрера, сосредоточенно хлебавшего ложкой дешевый гороховый суп. Как-то услышала разговор двух разряженных, как молодухи, старушек с яркими провощенными розами на груди и в шляпках, из-под которых кокетливо выглядывали седые букли. Они, остановившись у портрета Гитлера, насыщавшегося супом, наперебой затараторили.
– Наш фюрер – скромница! – умиленно закатывала одна свои помутневшие от старости глаза. – Спартанец! История еще не знала такого самоотреченного. Он стал вегетарианцем, чтобы больше экономить на благо рейха.