Страница:
– Что прикажете, мой эфенди? – Мальчик, не дожидаясь ответа Черкеза, с ловкостью кельнера разлил по бокалам мозельское вино.
– В какую даль устремлены теперь мечты нашего юного друга? – Черкез, пригубив вина, потрепал острое плечо Мадера-младшего.
Тот благодушно улыбнулся, небрежно махнув длинной рукой. Черкез знал об увлечениях Леопольда, самозабвенно складывавшего деньги в большого тигра-копилку из папье-маше. Мальчик экономил на школьных завтраках, собирал бутылки, макулатуру, цветной металл и на вырученные от их продажи марки мечтал открыть мастерскую по изготовлению протезов зубов, рук, ног…
– Наш фюрер в будущей войне завоюет весь мир, – по-взрослому рассуждал он. – На этом деле можно нажить большой капитал!
Не облегчить боль, страдания несчастных, а набить карман на муках калек.
Мадер хотел что-то сказать, но Леопольд капризно выпятил губу.
– Позвольте, папа, мне самому ответить. – И, повернувшись к Черкезу, заученно выпалил: – Великий фюрер учит, что есть только одна дорога к свободе и величию, к которым могут привести послушание, усердие, честность, опрятность, правдивость, благоразумие и любовь к отчизне. Свою любовь к фюреру и рейху я хочу выразить личным денежным вкладом. В день своего совершеннолетия, а оно совпадает с днем рождения фюрера, я мечтаю передать часть накопленных денег в распоряжение нашего вождя, а часть оставлю на собственную протезную мастерскую.
– Браво, Леопольд! – Мадер снисходительно взглянул на сына. – Правда, ты частично изменил свои планы. Но мы еще об этом поговорим, а теперь ступай к дамам поухаживай за ними. У тебя это галантно получается.
Собрав званый обед по случаю своего вступления в нацистскую партию, Мадер приготовил также сюрприз и для Черкеза. Пока собирались его немногочисленные гости – чиновники нацистских учреждений с супругами, родственники хозяев дома – и он принимал поздравления, супруги Аманлиевы успели познакомиться с носатым туркменом с хищным взглядом, Нуры Курреевым. Хотя тот и представился другим именем, Черкез узнал его сразу. Шаммы-ага обстоятельно обрисовал ему этого агента по кличке Каракурт… А тот не скрывал своей осведомленности об Аманлиевых, особенно о Джемал, ее отце и брате Ашире Таганове, ушедшем от большевиков и ставшем сердаром – предводителем басмаческого отряда «Свободные туркмены». Но о последнем Курреев умышленно не распространялся, из ревности, что подобная новость может возвысить Джемал в глазах Мадера. Будь что-то порочащее супругов, Каракурт не преминул бы доложить о том своим хозяевам.
Курреев был навеселе и очень много говорил, даже бестактно вспомнил о бывшем муже Джемал, его загадочной смерти в горах, и тут же перескочил на Афганистан и Иран, куда ездил недавно. Говорил он столь темпераментно, размахивая руками, что на него обращали внимание. Проходивший мимо Мадер чуть замедлил шаг, процедил сквозь зубы на фарси: «Прекратите болтовню, мой агайи!» Паясничая, тот поклонился ему и по-прежнему продолжал краснобайствовать, только потише…
– Уважаемая фройляйн, господа! – начал Мадер свою речь. – Наше торжество не только по случаю моего вступления в партию. Больше всего я рад за моего верного друга и компаньона, удостоенного звания гешефтсфюрера – руководителя предприятия. – Все зааплодировали, благосклонно поглядывая в сторону Черкеза и Джемал. – Вы знаете, что такое звание присваивается только арийцам. А наш друг – иранец, а иранцы, как и мы, немцы, чистокровные арийцы, что доказано нашими научными светилами путем измерения черепов. Это подтверждает первый антрополог рейха и нашего дражайшего фюрера профессор Гюнтер…
Каракурт, сардонически поглядывая на Мадера, криво усмехнулся. «Черкез – иранец?! Тогда он, Нуры, тоже ариец!..» Но Курреев даже пьяный смекнул, зачем понадобился Мадеру такой камуфляж. Значит, Аманлиевы очень нужны Мадеру, раз он заботился о их будущем.
Скольких хлопот это стоило Мадеру! Он сам, высунув язык, бегал по нацистским организациям, по кабинетам управления абвера, пока не заручился поддержкой подполковника Лахузена, помощника Канариса, который удостоверил благонадежность Черкеза. Чин гешефтсфюрера сулил фирме новые доходы, позволял ей широко обзаводиться постоянными клиентами, которых подбирали те самые нацистские организации, которые в конце концов благосклонно рекомендовали возвести Черкеза в ранг руководителя предприятия.
Мадер предусмотрительно пригласил чиновников, от которых зависело присвоение Черкезу нового звания, позаботился и о том, чтобы в машину каждого из них старая служанка положила по объемистому свертку с дорогими подарками. Вся эта возня вызывала у Курреева завистливые усмешки, поэтому Мадер, провожая его с чуть захмелевшими гостями, сказал:
– Плохо быть злым, мой эфенди. – Говоря на фарси, он не стирал с лица улыбки. – Радоваться бы надо за своего земляка. Вы же тоже туркмен!
– Что я буду от этого иметь? – пьяно проворчал Каракурт. – Вы раньше ко мне лучше относились… Невыгоден я вам теперь?
– Вам не следует так напиваться и в неподобающем виде приходить в порядочный дом.
– Еще арабы, истинно правоверные, придумали спиртное, – куражился Каракурт. – Аллах первым и приготовил вино. А научился я пить в рейхе…
– Да, древние арабы называли спиртное «аль кеголь» – «одурманивающий». Аллах, говорят, изготовил вино из ста граммов крови орла, трехсот граммов – барана и пятисот – свиньи. Потому после ста граммов человек чувствует себя орлом, а после второй и третьей дозы он выглядит соответствующим образом…
По дороге домой, ловко управляя «опель-капитаном», Черкез спросил жену:
– Тебе не кажется, что Мадер хотел нас сблизить с твоим земляком?
– Нашему хозяину очень хочется привязать нас к себе потуже, – ответила она. – Но какой же отвратительный тип!
– Послужишь Мадеру, сам себя возненавидишь, не только его наймитов. Этот же всю жизнь служил Джунаид-хану, его сыновьям, а теперь Мадеру. Если бы ты знала, какой это закоренелый убийца! Фамилия его Курреев, а назвался нам другим.
– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Джемал. – Ты ведь о нем никогда не рассказывал.
– Недавно узнал. Как только таких земля носит? Человек, убивший брата…
Джемал с какой-то неясной тревогой отметила в мыслях неопределенный ответ мужа и его осведомленность о Куррееве, о котором мог знать так подробно только Мадер, но тот никогда не распространялся о своих агентах. Значит, муж где-то сам узнал о Куррееве… Неужели побывав дома? От кого?
В час обеденного перерыва, когда немцы обычно никому не звонят по делу и сами не поднимают трубки, в конторе фирмы раздался звонок. На привычное «У телефона…» не ответили, кто-то дважды подул в трубку и молча повесил. Была пятница. Черкез взглянул на часы, и ровно через пять минут телефон зазвонил снова, незнакомый голос сказал: «Меня просили позвонить во вторник, в четыре часа дня. Вовремя сделать этого не смог, приношу извинения». Это был долгожданный пароль, означавший, что Черкезу назначается встреча в условленном месте через два дня, а четыре часа следовало помножить на два, значит, в восемь часов вечера. Если встреча почему-либо не состоится, то она переносится еще на два дня и тоже в это время. Так Черкез договаривался с Шаммы-ага, и он с нетерпением ждал звонка, а дождавшись наконец, растерялся. «Я жду звонка, – торопливо ответил Черкез. – Но в другой день и в другое время. Вероятно, вы ошиблись номером». На другом конце молча повесили трубку.
Через два дня, в воскресенье, Черкез вывел из гаража свой автомобиль и вместе с Джемал поехал по уже малолюдным улицам Берлина. Покружив по Вильгельмштрассе, свернул на Альбрехтштрассе, известную тем, что там располагалось имперское управление безопасности, и, добравшись до перекрестка, где возвышалась квадратная коробка Военно-медицинской академии, помчался к кладбищу Кёнигсхайде. Сделав такой большой круг и убедившись в отсутствии слежки, он остановился в глухом переулке, за три квартала до кладбища. Оставив машину на попечение Джемал, сам зашагал вдоль серой глухой стены, ведущей к кладбищенским воротам.
Окраинная улица, обсаженная стройными липами, несмотря на вечерние сумерки, просматривалась из конца в конец. Черкез с гулко бьющимся сердцем приближался к железным воротам. Ему казалось, что сейчас встретит Шаммы-ara или Чары Назарова. Когда он приблизился к воротам, оттуда вышел высокий мужчина в светлом плаще и шляпе, с небольшим белым свертком в правой руке и, мельком глянув в его сторону, пошел по улице. Черкез не спеша двинулся за ним. Профиль человека показался знакомым. Где же видел его?.. И вспомнил. Это было в урочище Сувлы, в Каракумах, куда он приезжал с кавалерийским эскадроном, встречался с отцом. В последний раз видел на фотографии, которую показал ему Шаммы-ага.
Да, это был Иван Гербертович Розенфельд, старый друг его отца и Тагана-aгa, отца Джемал. Черкез как сейчас помнил слова Шаммы-ага, наставлявшего племянника перед переходом границы: «Наш человек сам найдет тебя. Ты его сразу узнаешь…»
Дух Бонапарта
– В какую даль устремлены теперь мечты нашего юного друга? – Черкез, пригубив вина, потрепал острое плечо Мадера-младшего.
Тот благодушно улыбнулся, небрежно махнув длинной рукой. Черкез знал об увлечениях Леопольда, самозабвенно складывавшего деньги в большого тигра-копилку из папье-маше. Мальчик экономил на школьных завтраках, собирал бутылки, макулатуру, цветной металл и на вырученные от их продажи марки мечтал открыть мастерскую по изготовлению протезов зубов, рук, ног…
– Наш фюрер в будущей войне завоюет весь мир, – по-взрослому рассуждал он. – На этом деле можно нажить большой капитал!
Не облегчить боль, страдания несчастных, а набить карман на муках калек.
Мадер хотел что-то сказать, но Леопольд капризно выпятил губу.
– Позвольте, папа, мне самому ответить. – И, повернувшись к Черкезу, заученно выпалил: – Великий фюрер учит, что есть только одна дорога к свободе и величию, к которым могут привести послушание, усердие, честность, опрятность, правдивость, благоразумие и любовь к отчизне. Свою любовь к фюреру и рейху я хочу выразить личным денежным вкладом. В день своего совершеннолетия, а оно совпадает с днем рождения фюрера, я мечтаю передать часть накопленных денег в распоряжение нашего вождя, а часть оставлю на собственную протезную мастерскую.
– Браво, Леопольд! – Мадер снисходительно взглянул на сына. – Правда, ты частично изменил свои планы. Но мы еще об этом поговорим, а теперь ступай к дамам поухаживай за ними. У тебя это галантно получается.
Собрав званый обед по случаю своего вступления в нацистскую партию, Мадер приготовил также сюрприз и для Черкеза. Пока собирались его немногочисленные гости – чиновники нацистских учреждений с супругами, родственники хозяев дома – и он принимал поздравления, супруги Аманлиевы успели познакомиться с носатым туркменом с хищным взглядом, Нуры Курреевым. Хотя тот и представился другим именем, Черкез узнал его сразу. Шаммы-ага обстоятельно обрисовал ему этого агента по кличке Каракурт… А тот не скрывал своей осведомленности об Аманлиевых, особенно о Джемал, ее отце и брате Ашире Таганове, ушедшем от большевиков и ставшем сердаром – предводителем басмаческого отряда «Свободные туркмены». Но о последнем Курреев умышленно не распространялся, из ревности, что подобная новость может возвысить Джемал в глазах Мадера. Будь что-то порочащее супругов, Каракурт не преминул бы доложить о том своим хозяевам.
Курреев был навеселе и очень много говорил, даже бестактно вспомнил о бывшем муже Джемал, его загадочной смерти в горах, и тут же перескочил на Афганистан и Иран, куда ездил недавно. Говорил он столь темпераментно, размахивая руками, что на него обращали внимание. Проходивший мимо Мадер чуть замедлил шаг, процедил сквозь зубы на фарси: «Прекратите болтовню, мой агайи!» Паясничая, тот поклонился ему и по-прежнему продолжал краснобайствовать, только потише…
– Уважаемая фройляйн, господа! – начал Мадер свою речь. – Наше торжество не только по случаю моего вступления в партию. Больше всего я рад за моего верного друга и компаньона, удостоенного звания гешефтсфюрера – руководителя предприятия. – Все зааплодировали, благосклонно поглядывая в сторону Черкеза и Джемал. – Вы знаете, что такое звание присваивается только арийцам. А наш друг – иранец, а иранцы, как и мы, немцы, чистокровные арийцы, что доказано нашими научными светилами путем измерения черепов. Это подтверждает первый антрополог рейха и нашего дражайшего фюрера профессор Гюнтер…
Каракурт, сардонически поглядывая на Мадера, криво усмехнулся. «Черкез – иранец?! Тогда он, Нуры, тоже ариец!..» Но Курреев даже пьяный смекнул, зачем понадобился Мадеру такой камуфляж. Значит, Аманлиевы очень нужны Мадеру, раз он заботился о их будущем.
Скольких хлопот это стоило Мадеру! Он сам, высунув язык, бегал по нацистским организациям, по кабинетам управления абвера, пока не заручился поддержкой подполковника Лахузена, помощника Канариса, который удостоверил благонадежность Черкеза. Чин гешефтсфюрера сулил фирме новые доходы, позволял ей широко обзаводиться постоянными клиентами, которых подбирали те самые нацистские организации, которые в конце концов благосклонно рекомендовали возвести Черкеза в ранг руководителя предприятия.
Мадер предусмотрительно пригласил чиновников, от которых зависело присвоение Черкезу нового звания, позаботился и о том, чтобы в машину каждого из них старая служанка положила по объемистому свертку с дорогими подарками. Вся эта возня вызывала у Курреева завистливые усмешки, поэтому Мадер, провожая его с чуть захмелевшими гостями, сказал:
– Плохо быть злым, мой эфенди. – Говоря на фарси, он не стирал с лица улыбки. – Радоваться бы надо за своего земляка. Вы же тоже туркмен!
– Что я буду от этого иметь? – пьяно проворчал Каракурт. – Вы раньше ко мне лучше относились… Невыгоден я вам теперь?
– Вам не следует так напиваться и в неподобающем виде приходить в порядочный дом.
– Еще арабы, истинно правоверные, придумали спиртное, – куражился Каракурт. – Аллах первым и приготовил вино. А научился я пить в рейхе…
– Да, древние арабы называли спиртное «аль кеголь» – «одурманивающий». Аллах, говорят, изготовил вино из ста граммов крови орла, трехсот граммов – барана и пятисот – свиньи. Потому после ста граммов человек чувствует себя орлом, а после второй и третьей дозы он выглядит соответствующим образом…
По дороге домой, ловко управляя «опель-капитаном», Черкез спросил жену:
– Тебе не кажется, что Мадер хотел нас сблизить с твоим земляком?
– Нашему хозяину очень хочется привязать нас к себе потуже, – ответила она. – Но какой же отвратительный тип!
– Послужишь Мадеру, сам себя возненавидишь, не только его наймитов. Этот же всю жизнь служил Джунаид-хану, его сыновьям, а теперь Мадеру. Если бы ты знала, какой это закоренелый убийца! Фамилия его Курреев, а назвался нам другим.
– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Джемал. – Ты ведь о нем никогда не рассказывал.
– Недавно узнал. Как только таких земля носит? Человек, убивший брата…
Джемал с какой-то неясной тревогой отметила в мыслях неопределенный ответ мужа и его осведомленность о Куррееве, о котором мог знать так подробно только Мадер, но тот никогда не распространялся о своих агентах. Значит, муж где-то сам узнал о Куррееве… Неужели побывав дома? От кого?
В час обеденного перерыва, когда немцы обычно никому не звонят по делу и сами не поднимают трубки, в конторе фирмы раздался звонок. На привычное «У телефона…» не ответили, кто-то дважды подул в трубку и молча повесил. Была пятница. Черкез взглянул на часы, и ровно через пять минут телефон зазвонил снова, незнакомый голос сказал: «Меня просили позвонить во вторник, в четыре часа дня. Вовремя сделать этого не смог, приношу извинения». Это был долгожданный пароль, означавший, что Черкезу назначается встреча в условленном месте через два дня, а четыре часа следовало помножить на два, значит, в восемь часов вечера. Если встреча почему-либо не состоится, то она переносится еще на два дня и тоже в это время. Так Черкез договаривался с Шаммы-ага, и он с нетерпением ждал звонка, а дождавшись наконец, растерялся. «Я жду звонка, – торопливо ответил Черкез. – Но в другой день и в другое время. Вероятно, вы ошиблись номером». На другом конце молча повесили трубку.
Через два дня, в воскресенье, Черкез вывел из гаража свой автомобиль и вместе с Джемал поехал по уже малолюдным улицам Берлина. Покружив по Вильгельмштрассе, свернул на Альбрехтштрассе, известную тем, что там располагалось имперское управление безопасности, и, добравшись до перекрестка, где возвышалась квадратная коробка Военно-медицинской академии, помчался к кладбищу Кёнигсхайде. Сделав такой большой круг и убедившись в отсутствии слежки, он остановился в глухом переулке, за три квартала до кладбища. Оставив машину на попечение Джемал, сам зашагал вдоль серой глухой стены, ведущей к кладбищенским воротам.
Окраинная улица, обсаженная стройными липами, несмотря на вечерние сумерки, просматривалась из конца в конец. Черкез с гулко бьющимся сердцем приближался к железным воротам. Ему казалось, что сейчас встретит Шаммы-ara или Чары Назарова. Когда он приблизился к воротам, оттуда вышел высокий мужчина в светлом плаще и шляпе, с небольшим белым свертком в правой руке и, мельком глянув в его сторону, пошел по улице. Черкез не спеша двинулся за ним. Профиль человека показался знакомым. Где же видел его?.. И вспомнил. Это было в урочище Сувлы, в Каракумах, куда он приезжал с кавалерийским эскадроном, встречался с отцом. В последний раз видел на фотографии, которую показал ему Шаммы-ага.
Да, это был Иван Гербертович Розенфельд, старый друг его отца и Тагана-aгa, отца Джемал. Черкез как сейчас помнил слова Шаммы-ага, наставлявшего племянника перед переходом границы: «Наш человек сам найдет тебя. Ты его сразу узнаешь…»
Дух Бонапарта
– Не удивляйтесь, друзья мои, бывает, что птица счастья и на голову глупца садится. – Аксакал улыбнулся своим мыслям вслух, оглядел всех, кто слушал его, умными глазами и продолжил: – В некотором царстве, в некотором государстве нового падишаха провозглашали весьма необычно. Созывали народ на мейдан – площадь перед дворцом и выпускали над толпой Симург – птицу счастья. На чью голову она опускалась, тот и становился падишахом.
Как раз в тот день, когда избирали падишаха, в столицу царства Багабад приехали два вора, два закадычных друга. Один из них постарше, рослый и плечистый, с чуть вьющимися смоляными волосами и собою столь пригожий, что люди, впервые увидев его, проникались симпатией, но до тех пор, пока он не заговаривал: бедняга был страшно косноязык, глуповат и трусоват. Ко всему – бездельник, которого свет не видывал: труд для него страшнее казни был, и вором-то он стал от лености души. Несмотря на свои годы, успел трижды жениться, расплодить по белу свету себе подобных детей и накрепко усвоить одну мораль: пресмыкаться перед всеми и стараться выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле. Тогда окружающие, видя, насколько глуп человек, будут лучше относиться, считая себя умнее его. Даже в воровском миру, прослыв мелким жуликом, он угодничал перед всеми. Второй вор – помладше, хотя обличьем схож со старшим, коренастее и приземистее, с курчавыми, рано поседевшими волосами, тоже собою недурен, но красноречив, неглуп и не так труслив. Но главное, что их отличало: старший вор не помнил своего родства, для него все одно, бары-бир, как говорили древние тюрки, что Иран, что Туран; а младший знал свой род и свое племя, но рано осиротел и в воровской мир попал не по доброй воле – от нищеты и голода.
Народ толпой валил к мейдану. Почему бы не попытать счастья? Пошли и воры.
– Может, Симург глупа, – шутил младший вор, – возьмет да и сядет кому-нибудь из нас на голову?
Старший вор глуповато засмеялся. Младший достал из кармана горсть жареной пшеницы и посыпал на шапку старшему вору, и они вдвоем уселись в укромном местечке. Народу собралось, что плюнуть было негде.
Вот запустили птицу счастья. Она, сверкая золотыми перьями, покружилась над толпой и вернулась в свою клетку. Ее выпустили снова, и она, полетав над площадью, опустилась на голову… старшего вора. Тот вначале ничего не понял, а когда к нему подбежала ватага блюдолизов – визирей, сановников – и затыкала в него пальцами: «Он, он!.. Вот! Вот!..» – бедняга до смерти напугался, думая, что разгадали их хитрость. «Э-э-э! Не-не… я-я!» – Он хотел выдать своего товарища, насыпавшего ему на шапку пшеницы, но ему не дали договорить, посадили на паланкин, и падишахские глашатаи тут же объявили вора-заику своим повелителем.
Новоявленный падишах, опомнившись, приказал отыскать младшего вора и привести во дворец. Стража тут же исполнила волю государя.
– Я дарую тебе провинцию на благодатном берегу Окса, – сказал падишах другу. – Живи, наслаждайся жизнью.
Младший вор, которого теперь величали ханом, поселившись на подаренной вотчине, зажил припеваючи, обзавелся женой, детьми.
Шли годы. Страна, управляемая бывшим вором, к тому же глупым, приходила в упадок. Земля переставала родить, за ней не ухаживали. Хозяйства разорялись, всюду царили беспорядок и хаос. Паразитов расплодилось видимо-невидимо: один с сошкой, а семеро с ложкой. Процветало взяточничество, лихоимство считалось праведностью. Зинданы переполнились невинными. Люди роптали. Любой завоеватель мог легко овладать краем…
Умные люди, зная близость хана к падишаху, пришли к нему всем миром.
– Хан-ага, сходите к повелителю, – попросили они. – Раскройте ему глаза на визирей, приближенных, нагло обирающих народ. Страна идет к пропасти. Дальше так жить невозможно.
– Зачем? – возразил хан. – Вы же сами говорили, что правда себе дорогу пробьет.
– Рано или поздно победит. Правды можно добиться, если хватит жизни. Хочется ее дождаться при своей жизни.
Хоть и догадывался младший вор, почему страна приходила в разор, но все же, вняв просьбам людским, отправился в далекий Багабад. Он надел на себя рубища дервиша, чтобы больше увидеть, узнать. Увиденное в пути превзошло даже самые худшие его предположения. Поблекли некогда цветущие города и села. Соли, выступившие из-под земли, порушили дворцы, цитадели и дома, некогда плодоносные поля превратились в болота и солончаковые топи, арыки поросли камышом, в немногих уцелевших городах царило запустение, на их улицах бродили одичалые собаки и кошки.
Простой люд бедствовал, зато шиковали купцы, ростовщики, домовладельцы, муллы… А сановники, погрязшие во взяточничестве, заточали в зинданы безвинных. Повсюду царил произвол, сильный измывался над слабым, глупец восседал на месте умного, подлец указывал честному, угодники, карьеристы, лицемеры, равнодушные правили всеми. Словом, кривда помыкала правдой. Жалкие пигмеи, стоявшие у власти, считали, что управлять людьми ума не надо, была бы глотка луженой и кулак поувесистей.
Попутным караваном дервиш добрался до Багабада. Город встретил путника грязными улицами, полузасохшими деревьями, замусоренными площадями. Вокруг, особенно у караван-сарая, где поселился дервиш, море обездоленных – нищих, бездомных, больных, обманутых. И они, не остерегаясь странника, поверяли ему свои беды.
– Сыновья главного визиря, – сокрушался пожилой дайханин, – развлекаясь, затоптали конями моего сына-кормильца. Я пожаловался самому падишаху, а главный визирь упрятал меня за это в тюрьму. Не откупись я, сгноили бы заживо…
– А от моего сына вот уже третий год ни слуху ни духу, – жаловался известный в округе кузнец. – Он, не зная, обогнал свадебный кортеж сына падишахского кятиба[12]. За это его заточили в зиндан…
– Чтобы стать визирем или хафия баши[13], надо выложить десять тысяч золотых динаров. Любая прибыльная должность в царстве покупается, начиная от джарчи[14] и сараймана и кончая надзирателем зиндана, – рассказывал один ремесленник.
– Может, достойные люди покупают? – не верил дервиш.
– Куда там! – усмехнулся тот. – Эти достойные блистают не умом и талантом, а золотыми динарами. И каждый, дорвавшись до теплого местечка, под себя гребет, а служить народу никто и в мыслях не держит: лишь бы должность за собой сохранить, по наследству передать…
…Падишах назначил прием старому другу во дворце. Войдя в тронный зал, хан, проверяя, чего стоит бывший старший вор, польстил:
– О мой повелитель! Когда такие недостойные, как я, видят светлый лик падишаха из падишахов, их сердца переполняются счастьем!..
На тупом лице не было и тени светлого, но падишах расплылся в самодовольной улыбке. Хан попал в самую точку: каким дураком был бывший вор, таким и остался. Глаза по-прежнему пустые, испуганно бегающие, будто застали его на воровстве. Нет, не наделил его мудростью падишахский трон, хотя просидел он на нем чуть ли не четверть века.
Хан не сразу заметил на груди падишаха великое множество орденов, больших и малых, отечественных и заморских, навешанных от самого воротника до пояса. Подумал, что это блестящая кольчуга, надетая поверх парчового халата. А разглядев, подивился: последние десятилетия войну вроде бы ни с кем не вели, а откуда столько боевых наград?
– За что, друг, ордена-то? – спросил по-свойски хан.
Не успел падишах рта раскрыть, как за троном возникла круглая фигура рыжего шута в коротких штанах, в цветном колпаке с колокольцем на макушке.
– Падишаху сам Аллах велел! – опередил он повелителя, блеснув умными глазами. – Чем выше сидишь, тем больше наград.
Падишах поднялся, чтобы уединиться с другом в дальний зал, но шут, сверкая толстыми белыми икрами, вздувшимися синими прожилками вен, взобрался на трон с ногами, закукарекал, а потом, изображая падишаха, хлопнул себя по лбу.
– Ох, какой я балбес! – чуть заикаясь, проговорил он. – Светлейший! Спроси, почему пожаловал к тебе хан с далеких берегов Окса? Он неспроста пришел!
Падишах повторил вопрос шута, и хан сказал о цели своего визита. Но повелитель не нашелся, что ответить, ожидая подсказку умного шута. Но тот молчал, зная, что за ответ даже ему не сносить своей головы.
Хану и без слов все было ясно. Он, хотя и бывший вор, но помнящий о своем родстве, принял близко к сердцу людскую боль… Если наездник любит своего коня, то садовник – розу, а правитель – свой народ. Но для этого он должен иметь свои корни, быть сыном своей земли. А падишах без роду и племени, и ему все одно. Вождю недостаточно быть мужественным, талантливым – таким должен быть каждый, кто служит людям. Правителем пристало избирать не того, кому на голову сядет глупая птица счастья, а того, кто мудр, как тысяча Эфлатунов[15] или тысяча Сократов.
…Прозревший народ все же вскоре сместил глупого падишаха. Какой из вора, глупца и безродного человека падишах?! Народ по своей доброй воле избрал правителя, мудрого, как тысяча Эфлатунов.
Из рассказов аксакала Сахатмурада-ага, что живет в долине Мургаба
Час был поздний, но Гитлер, как всегда, находился в рейхсканцелярии, принимая близких людей, чьи разговоры не заставят его нервничать на сон грядущий. Приближенные знали, как беспокоен сон фюрера, и поэтому приходили к нему с делами, которые могли лишь его обрадовать или утешить.
В приемной, отделанной мореным дубом, Альфред Розенберг был своим человеком. Обменявшись ничего не значащими фразами с Гюнше, молчаливым личным адъютантом, нацистский идеолог обычно без доклада входил в кабинет Гитлера. Но в этот раз адъютант, набычив короткую шею, глазами остановил Розенберга, сухо обронил:
– Фюрер занят, генерал. Придется подождать.
Взгляд штурмбаннфюрера подействовал на Розенберга гипнотически – он, опешив, машинально опустился в массивное кресло, обитое мягкой кожей. Но в нем поднималось раздражение – вскочил, заходил по толстому коричневому ковру. Адъютант, отрешенно занятый бумагами, казалось, не замечал раздосадованного Розенберга, которого показное равнодушие Гюнше нервировало еще больше.
Идею свою он вынашивал давно, выжидал только, чтобы изложить ее фюреру лично. Будет обидно, если его задумку перехватит кто-то другой и раньше запродаст Гитлеру. Не один Розенберг знал о мании величия бывшего ефрейтора, не он один подогревал в нем, фюрере, это болезненное чувство.
…Розенбергу как-то стало известно, что сто лет назад, в 1840 году, французы перевезли с острова Святой Елены в Париж прах Наполеона Бонапарта.
Император Франции, редко к кому питавший чувства любви, был на редкость привязан к своему сыну, родившемуся от брака с австрийской принцессой Марией-Луизой. Это был долгожданный ребенок. О появлении его на свет весенним днем возвестил салют из ста одной дворцовой пушки. Во все концы империи поскакали гонцы с вестью: «Наследник родился!» Суровый Наполеон плакал от счастья. В тот день он подарил новорожденному Жозефу Франсуа Шарлю Бонапарту Вечный город Рим, присвоил титул римского короля, ласково называл Орленком, ибо себя считал Орлом, а своих бесстрашных солдат – орлятами.
В 1815 году, после бесславных «Ста дней», Бонапарт вторично отрекся от престола в пользу своего сына Наполеона II. Но наследника с ним не было – увезенный матерью под Вену, он воспитывался ее отцом, австрийским императором Францем I, старавшимся заменить мальчику отца. Царствующий дед, проигравший Франции не одну войну и люто ненавидевший «кровожадного корсиканца», делал все, чтобы внук забыл о родном отце.
Когда мальчик подрос, Наполеона уже не было в живых, но память об отце в его сердце не умирала. В продолжателе династии Бонапартов вспыхнул жгучий интерес к своему необычному происхождению. Почему иные придворные называли его шепотком Наполеоном II, а дед упорно титуловал внука герцогом Рейхштадтским? Он пытался доискаться до причин возвышения и падения своего великого отца, встречался с его бывшими солдатами, генералами, беседы с которыми разбудили в юноше дремавшее честолюбие. Это больше всего страшило тех, кто реставрировал монархию, посадил на престол очередного Людовика, но радовало противников Бурбонов, задумавших использовать имя Наполеона II как знамя борьбы против королевской династии.
В те годы Францию объял жесточайший террор. Роялистам хотелось вытравить даже память о Наполеоне Бонапарте. Но имя этого полководца и государственного деятеля, несмотря на строжайшие запреты, обрастало легендами. Ореол его славы не тускнел, наоборот, разгорался ярче. Все, кто испытывал по нем ностальгию, переносил свою любовь на его сына.
Дух бонапартизма не умирал, передовые люди той эпохи мечтали о новом Наполеоне, который завершил бы крушение реакционной Европы. Но этим мечтам не суждено было сбыться. За всю историю человечества еще ни один император, даже самый просвещенный, не даровал людям подлинной свободы. Не оправдал надежд и Орленок. В двадцать один год герцог Рейхштадтский умер, так и не сев на французский престол…
И Розенбергу взбрело в голову: пусть Орленок «станет» Наполеоном II посмертно и чтобы на престол его возвел сам Гитлер. Эту навязчивую мысль он и собирался изложить фюреру. Углубившись в свои мысли Розенберг не заметил, как над дверью кабинета фюрера потухла красная лампочка, лишь услышал вкрадчивые шаги торопливо прошедшего мимо председателя трибунала нацистской партии Вальтера Буха, видно, тоже занятого своими мыслями. Кто не знал этого человека без сердца и нервов, откуда-то вынырнувшего в «ночь длинных ножей». Это он собственноручно, на глазах у Гитлера, расстрелял в постелях его вчерашних друзей Рема и Гейнеса. С той ночи к Буху прилипло прозвище «убийца из-за угла». Его руки были запятнаны кровью тысяч, ему поручались убийства тех, кого невозможно было уничтожить «законным» путем.
Поднявшись с кресла, Розенберг настороженно посмотрел вслед удалявшемуся Буху: «Чьи головы полетят завтра? – подумал он. – Впрочем, какая мне забота? Моя-то на плечах…»
Розенберг тихо толкнул дверь. Кабинет, скорее похожий на банкетный зал, был погружен в полумрак, где едва угадывалась в кресле фигура фюрера. Свет от настольной лампы косо выхватывал часть стола и барабанившие по нему нервные, чуть удлиненные пальцы Гитлера. Над его головой бледно проступал лик посмертной гипсовой маски Наполеона. На того, кто впервые попадал в этот изощренно продуманный сумрак кабинета, давящего своей громадой, застывший мертвый слепок и ощупывающий, какой-то отрешенно-гипнотический взгляд самого Гитлера производили гнетущее впечатление, человек чувствовал себя маленькой песчинкой. Розенберг, поглядывая на маску великого полководца, засеменил к столу фюрера, вскинул руку в нацистском приветствии и, заметив его кивок, облегченно вздохнул, неуверенно опустился на краешек мягкого кресла.
– Мой фюрер! Помните оду Горация «Экзэги монументум»[16]? Французы и поныне вздыхают по Наполеону Бонапарту и его сыну Орленку, несостоявшемуся Наполеону Второму. Почти сто лет прошло, как прах Наполеона был перенесен с острова Святой Елены в Париж. Распорядитесь, мой фюрер, к этой дате перевезти в пантеон Бонапарта прах его сына, и вы возродите забытое имя Наполеона Второго! – Розенберг преданно глядел на своего хозяина. Тот, нахохлившись, сидел, опустив голову, жидковатая челка спадала ему на глаза. – Пусть отец и сын будут рядом, и это произойдет по вашей воле, мой фюрер! Такой жест улещит французиков. Вся Европа заговорит: «Великий вождь германской нации печется о величии Франции!..» Но этим, мой фюрер, вы еще больше возвеличите себя!..
– Время на это нужно, Альфред! А вы забываете, что у вашего фюрера, вечно занятого мыслями о величии рейха, его нет.
– Всего день-другой, мой фюрер! Все продумано. Мои люди уже извлекли из династического склепа Габсбургов гроб герцога Рейхштадтского…
– А это кто еще такой… – фюрер конвульсивно дернулся рукой, – …Рейхштадтский?
– Так австрийский император титуловал сына Наполеона. – Розенберг в душе удивился невежеству фюрера, не знавшего о нашумевшем случае из истории его родной Австрии. – А вы, мой фюрер, которого мир считает Наполеоном XX века, восстановите историческую несправедливость. Реабилитируя Орленка, вы заодно возвысите и Австрию, подарившую миру великого, мудрого фюрера!..
Как раз в тот день, когда избирали падишаха, в столицу царства Багабад приехали два вора, два закадычных друга. Один из них постарше, рослый и плечистый, с чуть вьющимися смоляными волосами и собою столь пригожий, что люди, впервые увидев его, проникались симпатией, но до тех пор, пока он не заговаривал: бедняга был страшно косноязык, глуповат и трусоват. Ко всему – бездельник, которого свет не видывал: труд для него страшнее казни был, и вором-то он стал от лености души. Несмотря на свои годы, успел трижды жениться, расплодить по белу свету себе подобных детей и накрепко усвоить одну мораль: пресмыкаться перед всеми и стараться выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле. Тогда окружающие, видя, насколько глуп человек, будут лучше относиться, считая себя умнее его. Даже в воровском миру, прослыв мелким жуликом, он угодничал перед всеми. Второй вор – помладше, хотя обличьем схож со старшим, коренастее и приземистее, с курчавыми, рано поседевшими волосами, тоже собою недурен, но красноречив, неглуп и не так труслив. Но главное, что их отличало: старший вор не помнил своего родства, для него все одно, бары-бир, как говорили древние тюрки, что Иран, что Туран; а младший знал свой род и свое племя, но рано осиротел и в воровской мир попал не по доброй воле – от нищеты и голода.
Народ толпой валил к мейдану. Почему бы не попытать счастья? Пошли и воры.
– Может, Симург глупа, – шутил младший вор, – возьмет да и сядет кому-нибудь из нас на голову?
Старший вор глуповато засмеялся. Младший достал из кармана горсть жареной пшеницы и посыпал на шапку старшему вору, и они вдвоем уселись в укромном местечке. Народу собралось, что плюнуть было негде.
Вот запустили птицу счастья. Она, сверкая золотыми перьями, покружилась над толпой и вернулась в свою клетку. Ее выпустили снова, и она, полетав над площадью, опустилась на голову… старшего вора. Тот вначале ничего не понял, а когда к нему подбежала ватага блюдолизов – визирей, сановников – и затыкала в него пальцами: «Он, он!.. Вот! Вот!..» – бедняга до смерти напугался, думая, что разгадали их хитрость. «Э-э-э! Не-не… я-я!» – Он хотел выдать своего товарища, насыпавшего ему на шапку пшеницы, но ему не дали договорить, посадили на паланкин, и падишахские глашатаи тут же объявили вора-заику своим повелителем.
Новоявленный падишах, опомнившись, приказал отыскать младшего вора и привести во дворец. Стража тут же исполнила волю государя.
– Я дарую тебе провинцию на благодатном берегу Окса, – сказал падишах другу. – Живи, наслаждайся жизнью.
Младший вор, которого теперь величали ханом, поселившись на подаренной вотчине, зажил припеваючи, обзавелся женой, детьми.
Шли годы. Страна, управляемая бывшим вором, к тому же глупым, приходила в упадок. Земля переставала родить, за ней не ухаживали. Хозяйства разорялись, всюду царили беспорядок и хаос. Паразитов расплодилось видимо-невидимо: один с сошкой, а семеро с ложкой. Процветало взяточничество, лихоимство считалось праведностью. Зинданы переполнились невинными. Люди роптали. Любой завоеватель мог легко овладать краем…
Умные люди, зная близость хана к падишаху, пришли к нему всем миром.
– Хан-ага, сходите к повелителю, – попросили они. – Раскройте ему глаза на визирей, приближенных, нагло обирающих народ. Страна идет к пропасти. Дальше так жить невозможно.
– Зачем? – возразил хан. – Вы же сами говорили, что правда себе дорогу пробьет.
– Рано или поздно победит. Правды можно добиться, если хватит жизни. Хочется ее дождаться при своей жизни.
Хоть и догадывался младший вор, почему страна приходила в разор, но все же, вняв просьбам людским, отправился в далекий Багабад. Он надел на себя рубища дервиша, чтобы больше увидеть, узнать. Увиденное в пути превзошло даже самые худшие его предположения. Поблекли некогда цветущие города и села. Соли, выступившие из-под земли, порушили дворцы, цитадели и дома, некогда плодоносные поля превратились в болота и солончаковые топи, арыки поросли камышом, в немногих уцелевших городах царило запустение, на их улицах бродили одичалые собаки и кошки.
Простой люд бедствовал, зато шиковали купцы, ростовщики, домовладельцы, муллы… А сановники, погрязшие во взяточничестве, заточали в зинданы безвинных. Повсюду царил произвол, сильный измывался над слабым, глупец восседал на месте умного, подлец указывал честному, угодники, карьеристы, лицемеры, равнодушные правили всеми. Словом, кривда помыкала правдой. Жалкие пигмеи, стоявшие у власти, считали, что управлять людьми ума не надо, была бы глотка луженой и кулак поувесистей.
Попутным караваном дервиш добрался до Багабада. Город встретил путника грязными улицами, полузасохшими деревьями, замусоренными площадями. Вокруг, особенно у караван-сарая, где поселился дервиш, море обездоленных – нищих, бездомных, больных, обманутых. И они, не остерегаясь странника, поверяли ему свои беды.
– Сыновья главного визиря, – сокрушался пожилой дайханин, – развлекаясь, затоптали конями моего сына-кормильца. Я пожаловался самому падишаху, а главный визирь упрятал меня за это в тюрьму. Не откупись я, сгноили бы заживо…
– А от моего сына вот уже третий год ни слуху ни духу, – жаловался известный в округе кузнец. – Он, не зная, обогнал свадебный кортеж сына падишахского кятиба[12]. За это его заточили в зиндан…
– Чтобы стать визирем или хафия баши[13], надо выложить десять тысяч золотых динаров. Любая прибыльная должность в царстве покупается, начиная от джарчи[14] и сараймана и кончая надзирателем зиндана, – рассказывал один ремесленник.
– Может, достойные люди покупают? – не верил дервиш.
– Куда там! – усмехнулся тот. – Эти достойные блистают не умом и талантом, а золотыми динарами. И каждый, дорвавшись до теплого местечка, под себя гребет, а служить народу никто и в мыслях не держит: лишь бы должность за собой сохранить, по наследству передать…
…Падишах назначил прием старому другу во дворце. Войдя в тронный зал, хан, проверяя, чего стоит бывший старший вор, польстил:
– О мой повелитель! Когда такие недостойные, как я, видят светлый лик падишаха из падишахов, их сердца переполняются счастьем!..
На тупом лице не было и тени светлого, но падишах расплылся в самодовольной улыбке. Хан попал в самую точку: каким дураком был бывший вор, таким и остался. Глаза по-прежнему пустые, испуганно бегающие, будто застали его на воровстве. Нет, не наделил его мудростью падишахский трон, хотя просидел он на нем чуть ли не четверть века.
Хан не сразу заметил на груди падишаха великое множество орденов, больших и малых, отечественных и заморских, навешанных от самого воротника до пояса. Подумал, что это блестящая кольчуга, надетая поверх парчового халата. А разглядев, подивился: последние десятилетия войну вроде бы ни с кем не вели, а откуда столько боевых наград?
– За что, друг, ордена-то? – спросил по-свойски хан.
Не успел падишах рта раскрыть, как за троном возникла круглая фигура рыжего шута в коротких штанах, в цветном колпаке с колокольцем на макушке.
– Падишаху сам Аллах велел! – опередил он повелителя, блеснув умными глазами. – Чем выше сидишь, тем больше наград.
Падишах поднялся, чтобы уединиться с другом в дальний зал, но шут, сверкая толстыми белыми икрами, вздувшимися синими прожилками вен, взобрался на трон с ногами, закукарекал, а потом, изображая падишаха, хлопнул себя по лбу.
– Ох, какой я балбес! – чуть заикаясь, проговорил он. – Светлейший! Спроси, почему пожаловал к тебе хан с далеких берегов Окса? Он неспроста пришел!
Падишах повторил вопрос шута, и хан сказал о цели своего визита. Но повелитель не нашелся, что ответить, ожидая подсказку умного шута. Но тот молчал, зная, что за ответ даже ему не сносить своей головы.
Хану и без слов все было ясно. Он, хотя и бывший вор, но помнящий о своем родстве, принял близко к сердцу людскую боль… Если наездник любит своего коня, то садовник – розу, а правитель – свой народ. Но для этого он должен иметь свои корни, быть сыном своей земли. А падишах без роду и племени, и ему все одно. Вождю недостаточно быть мужественным, талантливым – таким должен быть каждый, кто служит людям. Правителем пристало избирать не того, кому на голову сядет глупая птица счастья, а того, кто мудр, как тысяча Эфлатунов[15] или тысяча Сократов.
…Прозревший народ все же вскоре сместил глупого падишаха. Какой из вора, глупца и безродного человека падишах?! Народ по своей доброй воле избрал правителя, мудрого, как тысяча Эфлатунов.
Из рассказов аксакала Сахатмурада-ага, что живет в долине Мургаба
Час был поздний, но Гитлер, как всегда, находился в рейхсканцелярии, принимая близких людей, чьи разговоры не заставят его нервничать на сон грядущий. Приближенные знали, как беспокоен сон фюрера, и поэтому приходили к нему с делами, которые могли лишь его обрадовать или утешить.
В приемной, отделанной мореным дубом, Альфред Розенберг был своим человеком. Обменявшись ничего не значащими фразами с Гюнше, молчаливым личным адъютантом, нацистский идеолог обычно без доклада входил в кабинет Гитлера. Но в этот раз адъютант, набычив короткую шею, глазами остановил Розенберга, сухо обронил:
– Фюрер занят, генерал. Придется подождать.
Взгляд штурмбаннфюрера подействовал на Розенберга гипнотически – он, опешив, машинально опустился в массивное кресло, обитое мягкой кожей. Но в нем поднималось раздражение – вскочил, заходил по толстому коричневому ковру. Адъютант, отрешенно занятый бумагами, казалось, не замечал раздосадованного Розенберга, которого показное равнодушие Гюнше нервировало еще больше.
Идею свою он вынашивал давно, выжидал только, чтобы изложить ее фюреру лично. Будет обидно, если его задумку перехватит кто-то другой и раньше запродаст Гитлеру. Не один Розенберг знал о мании величия бывшего ефрейтора, не он один подогревал в нем, фюрере, это болезненное чувство.
…Розенбергу как-то стало известно, что сто лет назад, в 1840 году, французы перевезли с острова Святой Елены в Париж прах Наполеона Бонапарта.
Император Франции, редко к кому питавший чувства любви, был на редкость привязан к своему сыну, родившемуся от брака с австрийской принцессой Марией-Луизой. Это был долгожданный ребенок. О появлении его на свет весенним днем возвестил салют из ста одной дворцовой пушки. Во все концы империи поскакали гонцы с вестью: «Наследник родился!» Суровый Наполеон плакал от счастья. В тот день он подарил новорожденному Жозефу Франсуа Шарлю Бонапарту Вечный город Рим, присвоил титул римского короля, ласково называл Орленком, ибо себя считал Орлом, а своих бесстрашных солдат – орлятами.
В 1815 году, после бесславных «Ста дней», Бонапарт вторично отрекся от престола в пользу своего сына Наполеона II. Но наследника с ним не было – увезенный матерью под Вену, он воспитывался ее отцом, австрийским императором Францем I, старавшимся заменить мальчику отца. Царствующий дед, проигравший Франции не одну войну и люто ненавидевший «кровожадного корсиканца», делал все, чтобы внук забыл о родном отце.
Когда мальчик подрос, Наполеона уже не было в живых, но память об отце в его сердце не умирала. В продолжателе династии Бонапартов вспыхнул жгучий интерес к своему необычному происхождению. Почему иные придворные называли его шепотком Наполеоном II, а дед упорно титуловал внука герцогом Рейхштадтским? Он пытался доискаться до причин возвышения и падения своего великого отца, встречался с его бывшими солдатами, генералами, беседы с которыми разбудили в юноше дремавшее честолюбие. Это больше всего страшило тех, кто реставрировал монархию, посадил на престол очередного Людовика, но радовало противников Бурбонов, задумавших использовать имя Наполеона II как знамя борьбы против королевской династии.
В те годы Францию объял жесточайший террор. Роялистам хотелось вытравить даже память о Наполеоне Бонапарте. Но имя этого полководца и государственного деятеля, несмотря на строжайшие запреты, обрастало легендами. Ореол его славы не тускнел, наоборот, разгорался ярче. Все, кто испытывал по нем ностальгию, переносил свою любовь на его сына.
Дух бонапартизма не умирал, передовые люди той эпохи мечтали о новом Наполеоне, который завершил бы крушение реакционной Европы. Но этим мечтам не суждено было сбыться. За всю историю человечества еще ни один император, даже самый просвещенный, не даровал людям подлинной свободы. Не оправдал надежд и Орленок. В двадцать один год герцог Рейхштадтский умер, так и не сев на французский престол…
И Розенбергу взбрело в голову: пусть Орленок «станет» Наполеоном II посмертно и чтобы на престол его возвел сам Гитлер. Эту навязчивую мысль он и собирался изложить фюреру. Углубившись в свои мысли Розенберг не заметил, как над дверью кабинета фюрера потухла красная лампочка, лишь услышал вкрадчивые шаги торопливо прошедшего мимо председателя трибунала нацистской партии Вальтера Буха, видно, тоже занятого своими мыслями. Кто не знал этого человека без сердца и нервов, откуда-то вынырнувшего в «ночь длинных ножей». Это он собственноручно, на глазах у Гитлера, расстрелял в постелях его вчерашних друзей Рема и Гейнеса. С той ночи к Буху прилипло прозвище «убийца из-за угла». Его руки были запятнаны кровью тысяч, ему поручались убийства тех, кого невозможно было уничтожить «законным» путем.
Поднявшись с кресла, Розенберг настороженно посмотрел вслед удалявшемуся Буху: «Чьи головы полетят завтра? – подумал он. – Впрочем, какая мне забота? Моя-то на плечах…»
Розенберг тихо толкнул дверь. Кабинет, скорее похожий на банкетный зал, был погружен в полумрак, где едва угадывалась в кресле фигура фюрера. Свет от настольной лампы косо выхватывал часть стола и барабанившие по нему нервные, чуть удлиненные пальцы Гитлера. Над его головой бледно проступал лик посмертной гипсовой маски Наполеона. На того, кто впервые попадал в этот изощренно продуманный сумрак кабинета, давящего своей громадой, застывший мертвый слепок и ощупывающий, какой-то отрешенно-гипнотический взгляд самого Гитлера производили гнетущее впечатление, человек чувствовал себя маленькой песчинкой. Розенберг, поглядывая на маску великого полководца, засеменил к столу фюрера, вскинул руку в нацистском приветствии и, заметив его кивок, облегченно вздохнул, неуверенно опустился на краешек мягкого кресла.
– Мой фюрер! Помните оду Горация «Экзэги монументум»[16]? Французы и поныне вздыхают по Наполеону Бонапарту и его сыну Орленку, несостоявшемуся Наполеону Второму. Почти сто лет прошло, как прах Наполеона был перенесен с острова Святой Елены в Париж. Распорядитесь, мой фюрер, к этой дате перевезти в пантеон Бонапарта прах его сына, и вы возродите забытое имя Наполеона Второго! – Розенберг преданно глядел на своего хозяина. Тот, нахохлившись, сидел, опустив голову, жидковатая челка спадала ему на глаза. – Пусть отец и сын будут рядом, и это произойдет по вашей воле, мой фюрер! Такой жест улещит французиков. Вся Европа заговорит: «Великий вождь германской нации печется о величии Франции!..» Но этим, мой фюрер, вы еще больше возвеличите себя!..
– Время на это нужно, Альфред! А вы забываете, что у вашего фюрера, вечно занятого мыслями о величии рейха, его нет.
– Всего день-другой, мой фюрер! Все продумано. Мои люди уже извлекли из династического склепа Габсбургов гроб герцога Рейхштадтского…
– А это кто еще такой… – фюрер конвульсивно дернулся рукой, – …Рейхштадтский?
– Так австрийский император титуловал сына Наполеона. – Розенберг в душе удивился невежеству фюрера, не знавшего о нашумевшем случае из истории его родной Австрии. – А вы, мой фюрер, которого мир считает Наполеоном XX века, восстановите историческую несправедливость. Реабилитируя Орленка, вы заодно возвысите и Австрию, подарившую миру великого, мудрого фюрера!..