Расулзаде Натиг. Записки самоубийцы

Все же я, как во сне, тихонечко, будто боясь спугнуть, протянул руку и дотронулся до ее плеча. «Что такое?» – обернулась она ко мне с рассеянной полуулыбкой. «Ничего, – сказал я, – хотел убедиться, что вы еще рядом». «Я не люблю, когда до меня дотрагиваются», – сказала она, но каким-то очень естественным, располагающим тоном, без тени брезгливости, или высокомерия, как будто сообщала, что не любит слишком сладкий чай. «Простите меня, – сказал я. – Я не хотел, поверьте, так получилось. У вас столько родинок!» И в самом деле, на белой руке ее были крохотные, не крупнее веснушек и такие же неяркие родинки. «Да», – сказала она. «Будете счастливой», – сказал я. «Э-э! – сказала она. – Не говорите банальностей.» «Нет, – поспешно поправился я. – Я хотел сказать: будете счастливой – не забудьте поделиться, как этим яблоком». «Ха-ха, – сказала она, – как смешно. Падаю.» «Хотите шампанского?» – спросил я. «Я подумаю», – ответила она неопределенно. «Долго?» «Минут десять». «Ладно, – сказал я, – думайте.» Мы молча смотрели в окно, и через минуту я ей сказал: «Ваше время истекло. Что вы скажете мне, трепещущему?» «Трепещите дальше», – сказала она. «Как это понимать?» – спросил я. «Я согласна!» – сказала она, церемонно кивнув головой. Я поклонился ей, как шут гороховый – по правилам навязанной, или вернее, случившейся между нами игры – согнул свою оставшуюся руку и предложил ей. Она, опять же, очень естественно не замечая, что рука единственная, оперлась об нее, и мы отправились в вагон-ресторан, где я заказал шампанского и плитку шоколада, так как выяснилось, что мы оба уже обедали. Я чувствовал с ней себя очень раскованно, и мы быстро подружились. Звали ее Карина – она рассказывала о себе, не дожидаясь расспросов, когда ей вздумается, по настроению, и это тоже показалось мне вполне естественным для такой девушки; позднее она как-то призналась мне, что терпеть не может расспросов, усматривает в них посягательство на личную жизнь – в Баку она приезжала к родственникам, погостить, живет в Ереване, учится в Университете последний год, живут они вместе с мамой, папы у них нет. «Вот так, – заключила она короткий рассказ о себе. – Какие будут мнения?» «Самые доброжелательные, – ответил я. – Самые прекрасные, самые искренние, чудесные, гуманные, слезоточивые, душещипательные и душекусательные». «Ох, какое остроумие! – сказала она. – Падаю, держите меня.» «Я готов, – сморозил я, – можете падать, ничего не боясь». «Не говорите пошлостей, – сказала она вовсе не сердито, – просто это у меня любимое словечко, очень глупое, да?» «Нет, почему же, – говорю, – слова сами по себе не могут быть глупыми, слово как слово». «Какой вы, однако», – сказала она. «Какой?» – поинтересовался я. «Неожиданный», – подумав, ответила она. «Это хорошо? Или не очень?» «А вы как думаете?» «Я думаю сейчас, что хорошо все, что вам может понравиться, – ответил я, – пол часа назад я так не думал». Она без улыбки посмотрела на меня, чуть задержав взгляд на моем лице. «Вы мне тоже расскажите что-нибудь о себе», – попросила она, глядя в окно. Я начал ей кое-что рассказывать, поначалу слишком поверхностно, чтобы не отпугнуть ее моей не очень ровной и чистой биографией. Она слушала внимательно и сочувственно, потом мы еще долго с ней очень мило болтали, постепенно, взаимно – было видно, что она тоже – проникаясь друг к другу симпатией. Вечером мы разошлись по своим купе, я лег, взял прихваченный из Баку журнал, уткнулся в какую-то его страницу и стал думать о Карине. Чемоданчик мой, как стоял, так и продолжал стоять под столиком. Хоть Нагиев и велел мне строго-настрого ни под каким видом не разлучаться с чемоданчиком, но не таскать же мне его было с собой в ресторан. Карина могла бы подумать, бог знает что. С мыслями о ней я и заснул. Помню, когда уже совсем засыпал, был между сном и явью, вдруг отчетливо кольнула мысль, от которой даже сон на минутку сбежал: что же она так легко сошлась со мной, разве не видит, что я калека? На тут же пришла другая, успокоительная мысль, ставящая все на свои места: что значит, сошлась? Разве что-нибудь было между нами, кроме обычных пустых дорожных разговорчиков? Поболтали, выпили по бокалу вина, посмеялись, все это пустяки, и ни к чему, естественно, ее не обязывает. Это я сам все додумывал и размечтался, продолжал мысленно наши отношения, а так – ровным счетом ничего, и что страшного или удивительного в том, что девушка в поезде от нечего делать познакомилась с одноруким парнем? У меня, кажется, на почве этой однорукости начинал появляться комплекс. Ничего странного, если кругом такое к тебе отношение… Когда мы в Ереване выходили из поезда, я попросил у Карины разрешения проводить ее до дому. Она не сразу, но согласилась. Вещей у нее, как и у меня, было всего ничего, один только большой красивый пакет с изображением двух загорелых девиц на роскошном пляже. Я, помнится, спросил даже, как бы между прочим, что же она от родственников с пустыми руками едет? «Э, – отмахнулась она, – я к ним часто приезжаю. Да и что перевозить? Что такое необычное есть в Баку, чего нет в Ереване?» «Не знаю, – честно признался я, – я впервые у вас в городе». Мы взяли такси, и я поехал проводить Карину, решив после этого поехать по адресу, который велел мне посетить с этой посылкой Нагиев. Выходя из машины, Карина улыбнулась мне и на мою просьбу встретиться, дала мне телефон. От нее я поехал на задание, сказал шоферу адрес, который запомнил у Нагиева, и очень скоро наша машина подкатила к прекрасному дому с высоким, старинным подъездом, в который, как выяснилось, мне и предстояло зайти. У лифта сидела вахтерша. Вы к кому? – спросила она. Я назвал фамилию, которую вместе с адресом велел мне запомнить Нагиев. Она по телефону со своего столика позвонила и, ожидая ответа, прикрыв трубку, спросила меня: «Как сказать?» «Скажите, гость из Баку», – ответил я опять-таки, как учил меня Нагиев. Она так и сказала в трубку, я заметил, что говорила она очень подобострастно и, положив трубку, даже попыталась улыбнуться мне – из хорьковой ее мордочки неожиданно выпятилась гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку; это было на самом деле неожиданно, как если бы вы увидели улыбающуюся задницу, которая к этому вовсе не приспособлена. Я поднялся на лифте, позвонил в звонок двери. Открыли мне не сразу, хотя я чувствовал, что за дверью стоят и смотрят на меня через глазок. Я стал ковырять в носу, чтобы не оставалось сомнений у наблюдающих в том, что я – это действительно я. Посыльный он и есть посыльный, хотел показать я, в носу ковыряет, хам неумытый. Дверь отворилась. Показался весь обросший дремучим волосом мужик, такой, драка с которым могла бы быть приравнена к самоубийству. Давай! – коротко приказал этот Бармалей, не протягивая руки и спокойно глядя на меня. Я, как меня учили, полез в карман и протянул ему половинку разорванного червонца, что в Баку получил от Нагиева. Он взял неаккуратно разорванную половинку купюры и бесшумно захлопнул дверь у меня перед носом. Сличать пошел, подумал я, составлять две половинки, шпионские страсти прямо, век воли не видать, тьфу! И тут я вспомнил две половинки яблока, неожиданно распавшегося в руках Карины, и сердце горячо облилось радостью при мысли, что у меня есть ее телефон. Дверь распахнулась стремительно и бесшумно, так что я, размечтавшийся, даже вздрогнул от испуга. Этот детина, верно, все делает без шума, удавит вмиг, тихо-полюбовно, без скрипа, с таким лучше не связываться. Товар, – еле слышно, одними губами проговорил он и на этот раз протянул свою волосатую руку к моему чемоданчику. Я отдал чемоданчик. Он опять провалился за закрывшуюся без стука дверь. На этот раз ждать пришлось долго, но дверь в конце концов открылась все-таки и на третий раз. Он протянул мне небольшую железную коробочку, которая имела замок и явно была закрыта на ключ. Хитрая коробочка аккуратно поместилась в задний карман брюк, как раз впору и я вспомнил, как мы с Нагиевым перед моим отъездом специально примеряли к моему карману похожую на эту коробочку штуковину. Бармалей внимательно проследил, как я засовывал коробочку в карман, и только когда убедился в том, что эта операция проделана мной удачно, протянул мне билет на поезд. Уезжай обратно, – не очень вежливо сказал Бармалей, не меняя своего свирепого выражения лица, с которым распахнул дверь на мой звонок. Немедленно, – прибавил он тоном, не терпящим возражений. У меня тут же, конечно, зачесалось послать его подальше, но нельзя было ни в коем случае портить эту игру – Нагиев очень строго об этом предупреждал, зная мой ершистый характер. Не то послал бы я этого бугая, ох, послал бы, век воли не видать. Спрятал я в карман рубашки билет, всем своим видом, без слов, стараясь показать этому некультурному детине, что положил на него, но он уже долго не задерживался и, боюсь, сам положил на то, что я на него положил. Я вышел из подъезда и решил пойти позвонить Карине. Но понял, что еще слишком рано, и пошел немного прогуляться по городу, конечно, мой звонок сейчас удивил бы ее; всего-то с пол часа, как мы расстались. Но потом решил – пусть удивляется, что же мне здесь еще и делать, как не звонить Карине? Посидел немного в кафе, чувствуя, как железная коробочка впивается в зад, попросил у официанта двушку. Еще немного посидев и покатав двушку по столику, внезапно я стал сильно волноваться и нервничать. Спокойно, спокойно, говорил я себе, в чем дело, можно подумать, вот ведь черт его знает что, век воли не видать. Вот так я сидел за столиком, вертя и крутя в пальцах двухкопеечную монетку, с такими содержательными и глубокими мыслями в голове. Нет, я в самом деле ужасно стал вдруг волноваться, и в кафе мне сделалось неуютно, я очень сильно испытывал дискомфорт, прямо на грани нервного срыва. Вот черт, а! Я встал и вышел из кафе. За мной побежал официант, схватил за руку, я руку отдернул, будто обжегся об его мерзкое прикосновение (помню, руки у него были мокрые, что-то он там мыл, что ли и не успел вытереть), тут же хотел вмазать ему по яйцам, да, оказалось, что я не заплатил за кофе. Расплатился. Теперь он стал лезть ко мне со сдачей. Наконец, я от него отделался и пошел по улице. Мне казалось, что если сейчас же она не захочет со мной увидеться – это конец. Вот так мне казалось. Нет, я в самом деле, был в ту минуту просто убежден, что от ее отказа или согласия зависит очень многое и очень важное для меня, почти такое же важное, как мое будущее, как все мое будущее. Ни больше, ни меньше. Когда я набирал в автомате ее номер, рука у меня дрожала. Ответил женский голос, пожилой, явно не ее, я попросил Карину, голос мне сказал, что я не туда попал и на том конце положили трубку. Я тоже повесил трубку и вышел из старомодной будки телефона-автомата. Все, подумал я, она меня обманула, дала не свой телефон, не хотела, видно, чтобы я звонил, а отказать было неудобно, и вот и дала первый попавшийся номер, назвала первое, что на ум пришло, отшить неудобно стало, но ведь я знаю, где она живет, я же могу туда поехать, с чего это она станет давать не свой номер, нет, нет, все ее поведение как-то не вяжется с таким мелким и дешевым обманом, мы же с ней почти подружились… Вот так я думал, шагая по улице, пока, наконец, не догадался, разменять в газетном киоске мелочь и, заимев еще одну двушку, позвонить ей вторично. Трубку взяла она, я сразу узнал ее голос, но на всякий случай еще спросил, чтобы уточнить. «Карина, – сказал я в трубку, – мне надо увидеть тебя». «Что-то случилось?» – спросила она и я, к безмерной моей радости уловил в ее голосе явственно звучавшие встревоженные нотки. «Нет, – сказал я, – пока ничего особенного, но мне кажется, если я тебя сейчас же не увижу, что-то обязательно случится». «Плохое, или хорошее?» – спросила она. «Ужасное». «С кем?» «Со мной». «Да, трудный случай, – сказала она, вздохнув, – надо подумать. Тебе что, некуда пойти?» «Некуда». «А когда тебе уезжать?» «Сегодня», – сказал я. «Странно как-то ты разъезжаешь, – сказала она. – Ты случайно не шпион всевозможных иностранных разведок?» «Он самый, – сказал я. – Угадала. Мне надо видеть тебя и как можно скорее.» «Мне надо, мне надо, – деланно ворчливо повторила она. – Почему мужчины такие свиньи, ты не знаешь? – помолчала и прибавила. – Что ж, если ты на самом деле уезжаешь сегодня…» «На самом деле», – соврал я, проникнув в ее паузу, соврал, потому что уже твердо знал: отъезд мой зависит от нее, от того, как все у нас с ней сложится. «Если б ты знал, как я устала», – сказала она. «Где мне тебя ждать?» – спросил я. «Подумаю, – сказала она. – Минутку». «Минутка прошла», – тут же сказал я. «Лучше будет, если ты подъедешь к моему дому, – сказала она. – Адрес помнишь?» «Помню ли я адрес, помню ли я адрес?! – вскричал я негодующим голосом. «Я улыбнулась, – сказала она, – не думай, что не оценила. Просто сейчас у меня сил нет смеяться». «Скажи – падаю», – попросил я. «Падаю», – сказала она. «Через десять минут я буду у тебя», – сказал я. «Ты где, недалеко?» «Неважно, я тачку возьму», «Ладно, – сказала она, – через десять минут я спущусь». Но спустилась, конечно, не через десять, а через двадцать семь минут – я то и дело смотрел на часы, и уже изнервничался. Я напомнил ей о том, что он опоздала, чего вполне могла бы избежать, так как ей надо было только по лестнице спуститься, путь, как можно понять не очень дальний. «Не будь занудой», – сказала она. Между нами, кажется, начиналась какая-то новая игра, и в этой игре мы старательно делали вид, что знакомы уже тысячу лет; что ж, мне, по крайней мере, это новое направление в нашем недавнем знакомстве вполне нравилось. Выглядела Карина в самом деле немного усталой, но не стала от этого менее привлекательной, напротив я ее сейчас так сильно желал, что когда спросил о том, куда бы она хотела пойти, и в ответ услышал, что мама ее в отъезде и она дома одна, и будет лучше, если мы поднимемся к ней и она покормит меня, когда, значит, я все это услышал, то немного даже струсил, испугался, что если останусь сейчас наедине с ней – не выдержу, могу полезть и все испортить. Я что-то невнятно и невразумительно пробормотал о том, что, может, это не совсем удобно, но она отмахнулась, решительно взяла меня под руку (причем, помню, стояла она с левой стороны и когда взяла, не глядя, меня под руку, то схватила, естественно, обрубок, но руку не одернула, как, наверно, поступила бы на ее месте любая другая, а как ни в чем ни бывало, продолжала держать меня за культю, будто это был не уродливый обрубок выше локтя, а самая что ни на есть настоящая рука), мне ее решительность и нецеремонность так понравились, что я не стал больше ломаться, если только можно было назвать ломанием мои жалкие попытки казаться интеллигентным человеком. Короче, через минуту мы были у нее дома, и она, на самом деле угостила меня очень вкусным обедом – долмой в виноградных листьях, это блюдо готовят у нас, сказал я, но долма Карины мне тоже очень понравилась, да и проголодался я, честно говоря. «Сама готовила», – сказала Карина, глядя, как я ем. «Не заливай, – сказал я, – когда успела?» «Да, вру, мама оставила, – улыбнулась она обезоруживающей улыбкой, будто рассчитанной на то, чтобы ее не очень строго судили за эту маленькую, безобидную ложь, – перед отъездом наготовила, а я только разогрела. Но и я умею не хуже». «Разогревать?», – пошутил я. Она шлепнула меня по затылку. «Может, с дороги ты хочешь принять ванну?» – спросила она, и этот ее вопрос был так естественен, что я нисколько не удивился, будто мы давно жили вместе. «Да, – сказал я, – чуть попозже. С удовольствием». Когда я вылез из-под душа – не люблю принимать ванны, куда лучше душ – уже одетый, по-прежнему чувствуя разгоряченным от горячей воды задом прилипшую к нему железку в заднем кармане, Карина спала. На ней был пеньюар, розовый, мне он показался роскошным, точнее, спящая Карина показалась в нем роскошной, и мне снова неудержимо захотелось ее. Я присел у ее изголовья на корточки, потом стал на колени и осторожно поцеловал ее в щеку, она открыла глаза, молча, без улыбки поглядела на меня, без тени кокетства во взгляде. Я поцеловал ее в губы. Она не ответила. Я стал, постепенно распаляясь, целовать ее лицо, шею, груди, исступленно, как сумасшедший. «Нет, – шептала она, – нет, отстань, не делай глупостей, нет, я буду тебя ненавидеть, пусти, тебе говорю, не лезь…» Но все ее слова проскальзывали у меня по поверхности сознания, я уже плохо владел собой. Она долго, яростно сопротивлялась, но вскоре я вдруг понял, что все, что она больше – не будет сопротивляться, что таким образом она уступает, и это придало мне новых сил. Она крикнула громко, с болью, но я ничего не разобрал, так что не мог бы утверждать точно, со мной ли стала она женщиной, да в эту минуту мне не до того было, я обладал ею яростно и, кажется, долго, как-то ненасытно, будто это была последняя женщина в моей жизни. Когда мы, обессиленные, лежали друг возле друга на смятой и невероятно скрученной и перекрученной постели, в окне начиналось утро. «Я вся в синяках буду», – сказала она каким-то совершенно бесцветным голосом. «Прости, – сказал я. – Поверь, я не хотел так. Ты веришь?» Она молча повернула ко мне лицо и поглядела, не отвечая. Потом спросила: «Для тебя это так важно?» «Очень, очень важно!» – с жаром отвечал я. «Почему?» – спросила она, продолжая глядеть на меня. Я помолчал. «Ну почему?» – повторила она, более настойчиво. «Потому что я не хотел бы, чтобы ты плохо думала обо мне. Может, то, что я сейчас скажу, покажется тебе смешным, глупым, преждевременным, но я скажу все равно: ты много значишь для меня, нет, не так, я хотел сказать, что очень хотел бы, чтобы ты много значила для меня, и чтобы это произошло, как можно скорее. Поверь. Ты веришь?» «Не знаю», – не сразу ответила она. «Не сердись на меня, ладно?» Она молчала, уже отвернувшись от меня. Кажется, на этом мы и заснули, и поздно утром, почти в полдень, проснулись одновременно и посмотрели друг на друга. Даже сейчас она была очень красива. «Тебе надо побриться», – сказала она. Я приподнялся и поцеловал ее в щеку. «Надо вставать, – сказала она, – я уже опоздала всюду, куда только можно было опоздать. Но все равно надо вставать». Помолчала, потом прибавила: «А ты, кстати, опоздал на поезд, ты не забыл об этом? Вот тебе – огорчайся. Это тебе за то, что ты со мной сделал ночью. Что ты молчишь?» «Думаю, – сказал я, – сделать ли то же самое с тобой сейчас». «Ты спятил?!» – она отскочила от меня в несколько показном испуге. – Пойду кофе сварю». Даже тех нескольких секунд, пока она набрасывала на себя халат, было достаточно, чтобы заметить, как она отлично сложена, какая у нее тоненькая, гибкая, прекрасная фигура. Она показала мне язык. «Уставился, изверг». «Почему это я изверг?» – поинтересовался я. Потом, когда мы пили кофе, она спросила. «Ты уедешь сегодня?» «Ты не хочешь?» – с надеждой спросил я в свою очередь. «Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности по работе, – сказала она, – ты ведь в командировке, не сам по себе». «Ага, – говорю, – в командировке, точно, вот и командировочное удостоверение в кармане брюк». «Тогда езжай», – сказала она покорно. «Я часто сюда буду приезжать», – сказал я. Разговор явно не клеился, внезапно иссякал, хотя, мне казалось, что мне, например, много чего есть сказать ей, и чтобы сказать что-нибудь и нарушить становящуюся угнетающей паузу, я спросил у нее, хотя вовсе не об этом хотел говорить: «А мама твоя надолго уехала?» «Думаю, что да, – сказала Карина неохотно, – она поехала лечиться в Кисловодск, а останавливается там, обычно, у наших родственников, и те ее подолгу не отпускают», «Вот повезло вам, – говорю, – везде у вас родственники – в Баку, в Кисловодске, во Франции». «Во Франции нет, к сожалению, – говорит. «Шучу, – говорю, – это шутка такая, хотя вообще-то я имел в виду Азнавура». «Откуда такое счастье», – говорит. И опять разговор иссяк. Хотел было спросить, чем мама болеет, потом, подумал, бог с ней, еще обнаружится, что у нее что-то женское, неловко. С Кариной мы расстались у нее дома, я сказал, что не люблю, когда меня провожают, да и она, как выяснилось, не очень-то стремилась проводить меня. «Когда возвращаешься с вокзала, проводив близкого, человека, кажется, что одиночество и тоска становятся еще острее, Не люблю вокзалов и прощаний», – пояснила она. «Тут наши вкусы совпадают», – сказал я, улыбаясь, хотя, когда она сказала про близкого человека, я даже, кажется, покраснел от удовольствия, сердце горячо облилось радостью. Я поцеловал ее и вышел на лестничную площадку. На улице, возле ее дома остановил такси и, прежде чем сесть, глянул наверх и увидел ее в окне. Мне показалось, что смотрела она грустно. Впрочем, вполне может быть, что я увидел то, что мне хотелось увидеть. На вокзале я взял билет, переплатив за оперативность, а проще – отблагодарив кассиршу, и в тот же день отбывал в Баку. В поезде вдруг я вспомнил Карину с каким-то щемящим непонятным чувством, хотя с той минуты, как расстался с ней, ни на миг единый не забывал ее по-настоящему, где-то глубоко в подсознании она жила и ждала своего часа, и вот дождалась – всплыла явственно, ярко; вспомнилось, как она в коридоре у окна вагона отлепила друг от друга две половинки яблока с лукавой усмешкой во взгляде, будто бы говорящей – а вот посмотри, что сейчас будет; вспомнилось, как смеялась тихо, как пили мы с ней шампанское в вагоне-ресторане под любопытными взглядами толстой, неряшливой официантки, как болтали до самого вечера, и странное дело, вспоминалось только, как мы с ней познакомились, то, что происходило в поезде, а не то, как я считал, главное, что случилось ночью у нее дома. Но когда я вспомнил про яблоко, ее смех, наши пустые, ни к чему не обязывающие разговоры, мне вдруг так больно стало, так пронзительно почувствовал я, что не хватает мне ее, этой редкой и, по всей видимости, доброй девушки, отнесшейся ко мне по-человечески, которая видела во мне не калеку в первую очередь, как многие другие и к чему я уже привык, а видела человека и мужчину. С этими щемящими воспоминаниями я и приехал в Баку, рассеянный, расстроенный и утомленный до крайней степени. Да тут еще и Нагиев встретил меня лаем за то, что опоздал, торопливо забрал у меня коробку, ушел в другую комнату, вернулся минут через пять и сказал, чтобы послезавтра утром я непременно позвонил ему – будет дело. Ладно, – сказал я и пошел к двери. Что это ты такой смурной? – спросил Нагиев, – уж не подцепил ли там трипперок? Пошел ты, – вяло отмахнулся я и сам пошел, отпер дверь и вышел из квартиры этого хмыря. Поехал к маме, отсыпаться. Она в последнее время уже и не приставала ко мне с расспросами, видя, что это бесполезно, я поначалу придумывая что-нибудь безобидное, врал, а потом противно стало, и стал говорить просто – дело есть, ночью не приду, чтобы она не беспокоилась. Но разве она от этого не будет беспокоиться, конечно, нет, беспокоилась, да еще как, и я, как мог, старался успокаивать ее перед отъездами, уезжал, оставляя полсердца с мамой, хоть это, наверно, и слишком красиво сказано; красиво, не красиво, но так и было и полсердца оставалось с мамой, но надо было зарабатывать бабки и мне для этого вполне хватало второй половины сердца, хотя для этого мог бы вообще обойтись без всякого сердца; на вот, когда я встретил Карину, мне уже труднее было оставлять с мамой полсердца, и в дальнейшем, когда приходилось ездить к Карине, я чувствовал себя почти счастливым, а разве могут счастливые оставлять где бы то ни было полсердца, нет, я чувствовал, как радостно бьется в груди, стучит, переполняется предчувствием счастья, обливается радостью, украденное у мамы сердце. А если это опять получилось слишком уж сентиментально и красиво, то и черт с ним, нельзя же вспоминать о таком некрасиво и бесчувственно. Впрочем, для кого пишу, а? Для себя. Ну и все. И пошли все к черту, а можно и подальше. Через день Нагиев с посылкой: опять же чемоданчик с шифровым замком – послал меня в Ташкент. Билет он мне дал на поезд туда и обратно – на самолет, дал запомнить адрес, куда повезу посылку, подробно проинструктировал, вплоть до того, что по приезде, направляясь к нему, Нагиеву, такси останавливать следует за два квартала до его дома, дал денег на расходы, и я поехал, сделал дело и тут же вернулся. Неинтересно мне было в Ташкенте, да и везде теперь, мне было неинтересно, везде, где не было Карины, и я все приставал к Нагиеву, чтобы он послал меня в Ереван, он обещал, и вообще успокоил меня, что поездки в Ереван у меня будут частые, так как у него прямая деловая связь с этим городом, так, что мне надоест. Ну что ты! – вырвалось у меня, потому, что как раз в эту минуту я подумал о Карине. А он вдруг, хитро и как-то особенно мерзко прищурившись, спросил: а что тебя так тянет в Ереван? Ничего меня не тянет, – как можно спокойнее ответил я. – Просто город понравился. Старинный. Ему, оказывается, почти три тысячи лет. Ага, – снисходительно покивал Нагиев, – ты слушай их побольше, они и не такую лапшу тебе на уши повесят. Три тысячи… А может, двадцать пять тысяч? Что же мелочиться, давай сразу четвертак. Баку тоже старинный город, так что, погуляй пока в нем, – усмехнулся Нагиев. – Любитель старины нашелся. Завтра вечерком позвони… Я ушел от него с тяжелым сердцем, какие-то смутные, недоговоренные, вернее, недодуманные, к которым прикасаться не хотелось, мысли бродили в голове, окаянные как озябшие бродяги с дурной болезнью. Откуда Нагиев может знать, что меня тянет в Ереван? Может, он заподозрил что-то? На пушку берет? И эти его гадкие, сладенькие ухмылочки… Да что я травлю себя, я же сам прошусь поехать, о чем он может догадываться, откуда? Да и потом, пусть даже так, пусть догадывается, ему-то какое до этого дело?