Раткевич Элеонора. Из цикла рассказов «Там, где будет мой дом»

   — А тот парень так и не придет больше? — не скрывая расстройства, спросил сапожник. — Так бы хотелось…
   — Ему бы тоже хотелось, — усмехнулся Лейр. — Так ведь служба солдата не спрашивает.
   Наутро Шекких проснулся с головой до того тяжелой, что поначалу никак не мог сообразить — то ли сон ему снится такой мучительный, то ли он все же пробудился, и это явь такая мерзкая. Можно, конечно, попробовать глаза открыть да посмотреть… вот только где взять силы сперва спихнуть с век мешки с тухлыми портянками, которые неведомый доброхот умудрился во сне навалить ему на лицо?
   — В свой угол, — бесцеремонно вторгся в его размышления ехидный голос Айхнела, и Шекких мигом раздернул слепленные сном веки, не дожидаясь, пока голова откликнется привычной болью.
   Зрелище ему представилось престранное: Айхнел коротал время с лейтенантом Лейром за игрой в «восемь углов». Значит, не сон. Такой бред ни в каком сне не привидится. Такое может быть только наяву.
   — Да не в твой, а в мой свой угол, балда, — скомандовал Айхнел, и Лейр со вздохом повиновался. — Теперь в подветренный угол… нет, в твой подветренный… фигуры, фигуры свои съеденные снять не забудь… правильно, а теперь из твоего подветренного в мой — и все. Можешь кукарекать.
   — Ку-ка-ре-ку, — произнес Лейр и подавил зевок.
   — Отыграться хочешь? — невинным тоном поинтересовался Айхнел, когда Лейр принялся вновь расставлять фигуры.
   — А как же, — снова зевнул Лейр, — Я тебе четыре раза за ночь проиграл… ну хоть бы разок послушать, как ты кукарекаешь, и с меня довольно.
   — Xa, — удовлетворенно заявил Айхнел. — Вот когда тебе исполнится столько десятков лет, сколько мне — сотен, тогда и поглядим. А до тех пор даже и не мечтай.
   После нескольких веков томительной скуки в плену у черного мага Айхнел развлекался во все тяжкие. Шекких уже и счет потерял, сколько раз бессонными ночами он сам кукарекал, проигрывая своему мечу во все мыслимые и немыслимые азартные игры. Правда, со времени прибытия на Лазаретную заставу Шекких с ним еще не игрывал — не до того ему было. Он даже совестился немного, что оставил Айхнела в одиночестве. А этот пройдошливый тип, оказывается, и сам неплохо устроился. Нашел себе забаву, нечего сказать! До сих пор Шекких Айхнелу потакал, жалеючи… но посадить вместо Шеккиха кукарекать его командира — это форменное безобразие.
   Шекких фыркнул возмущенно и приподнялся.
   — Проснулся? — окликнул его Лейр, устремив на интенданта неприветливый взгляд.
   — Угу, — неразборчиво согласился Шекких и полез из-под одеяла.
   — Куда заподскакивал? — холодно осведомился Лейр. — Лежи. Лежи, кому сказано!
   — Но мне идти надо, — запротестовал Шекких.
   — Никуда тебе не надо, — отрезал Лейр. — И без тебя кузня не остынет. Динена я туда послал. Он у нас, конечно, парень страсть какой приветливый — но дело не хуже тебя смыслит.
   Лейр неожиданно зевнул, смешал ладонью расставленные на доске фигуры и тяжело поднялся из-за стола.
   — А ты, — произнес он, наклонясь над Шеккихом, — запомни: я — лейтенант Лазаретной заставы. Лазаретной, а не Покойницкой. Понял? С такой контузией, как у тебя, кузницу за милю обходить надо — а он гляди, что удумал! Герой-одиночка. Еще раз устроишь одиночный десант на кузницу — душу вытрясу. Приказ ясен?
   Шекких не ответил. Он даже в лицо Лейру не взглянул. Неотрывно и сосредоточенно он глядел на его изувеченную ногу.
   — Ты сам-то скоро ли привык не бегом бегать, а шажком ходить? — как бы невзначай поинтересовался он.
   Лейр стиснул зубы — аж желваки заиграли, — однако смолчал.
   — Вот и я еще не привык, — заключил Шекких.
   — Это на первый раз — не привык, — возразил Лейр. — Ну а на второй день, когда ты уже скумекал, что стучишь молотом не по наковальне, а по башке своей блажной? Ведь знал уже, на что идешь.
   — Знал, — кивнул Шекких. — А вот чего я не знал — так это что у вас на заставе кузнец есть.
   — А как же иначе? — изумился Лейр. — Ждать, пока нам через три года авось что прислать сподобятся — не то рукояти для стрел, не то оперение для мечей? На любой заставе какой-никакой кузнец или оружейный мастер имеется. Только при Ветте нам с деревней меной заниматься смысла не было. Этот паразит все бы к себе подгреб. Теперь, конечно, дело другое.
   — Это хорошо, что другое, — заметил Шекких. — Сапоги мы, считай, что уже сладили. Посмотрим, что еще можно к делу приспособить.
   — Опять ты за свое? — перебил его Лейр. — Я думал, ты уймешься… а нам, выходит, сердечный разговор только предстоит. И не смотри на меня, как эльф на какашку! Ишь, как оно у тебя ловко выходит: ты себя ради пары портянок в гроб положил, крышкой накрылся, и нет тебя — а я с горсточкой нестроевой пехоты против банды один-одинешенек?
   — Какой банды? — выдохнул Шекких.
   — Вот и подобрались к сути дела, — хладнокровно прокомментировал Айхнел. — Вот теперь разговор и впрямь пойдет сердечный и даже задушевный.
   Разговор и впрямь до того задушевный пошел, что хоть диву давайся.
   Недосуг было Шеккиху Лазаретную заставу особо разглядывать — то он за бывшим интендантом гонялся, то спозаранку сапоги раздобывать уходил, — но то, что бревенчатые стены потемнеть еще не успели, все же заметил. А когда им было потемнеть, если горела застава за недолгое время своего существования уже дважды? При Лейре набегов на заставу еще не было, но Лейр не сомневался нимало — будут. Затаилась банда. Выжидает. Шутка ли сказать: не кто-нибудь, «паучок» новым командиром назначен. Надо же проведать про новичка все, что только возможно. А уж как проведают… быть налету, и не в отдаленном грядущем, а в самом скором времени.
   — Выхода у них другого нет, — хмуро сообщил Лейр, постукивая по столу игральной фишкой. — Особенно теперь.
   Прав был Лейр: только одно и оставалось бандитам — лютовать, зверствовать, запугивать. Ибо уйти им было некуда. Война давно уже перекатилась через Порубежье — и с каждым днем все сильней отдалялась, а не приближалась. Конечно, в банде немало подобралось самого разного охвостья — как говорится, на всяк образец. А вот заправляли бандой бывшие офицеры противника. Поначалу-то им было полное раздолье… но теперь, когда армия отступила, они оказались зажаты на вражеской территории. Будь они посмышленей, не прельщались бы легкой добычей, а прихватили что поценней да полегче и драпанули, пока не поздно. Слишком легко плыла им в руки пожива, слишком весело было куражиться над беззащитными… слишком поздно опьяневшие от безнаказанности бандиты поняли, что уходить им уже некуда. Что придется им вековать свой век в Порубежье. Всякого шороха сторожиться, любой неизвестности опасаться. Нет уж, чем жить с опаской, пусть уж лучше от тебя за милю шарахаются. Чтобы никто не то чтобы тронуть — помыслить о том не смел. Любая сила вдесятеро сильней становится, когда ей страх дорожку расчищает. Налететь, затравить, запугать — да так, чтоб люди и дохнуть без спросу боялись. На колени поставить и самих себя жрать заставить. А для этого мирных поселян резать никак не довольно. Безоружный — он безоружный и есть. Хоть ты его в клочья накромсай, а другой такой же безоружный беспременно подумает: дескать, будь я при оружии, нипочем бы… нет, мало для настоящего-то ужаса овечек душить — не ровен час, овчарками себя возомнят. Чтобы должный страх навести, нападать надо в первую голову не на беззащитных, а на вооруженных. Смять, в прах столочь, в пыль стоптать непокорную заставу. Да так, чтоб и помину ее на земле не осталось. Чтоб каждый сидел в своем дому и трясся, и приговаривал про себя: уж если они настоящих воинов, да при оружии, таково разделали, что ж они со мной, бедняжечкой, утворить могут? Тогда и только тогда банда сможет утвердиться в Порубежье. А до той поры здешним жителем остается хоть самая малая надежда.
   — Какая там надежда, — болезненно скривился Лейр. — О чем речь, когда руки у меня повязаны, и все из-за Ветта треклятого! Совсем бандиты обнаглели — в лесу, как в свей постельке, расположились. Им что — они и сами обуты, и лошади у них подкованы, и ловушки они наперечет знают. Может, сами их и ставили перед нашим наступлением, А у меня только и есть, что горсточка калек босоногих да я сам. Где уж тут в лес соваться. Все, что я могу, — сдерживать банду, из лесу не пускать… и тоже не очень. Сколько на заставе народу, а сколько у них — вот и сочти. Не могу же я метаться вдоль леса, как пьяный заяц. Приходится упреждать, на догадку полагаться. Когда верно догадаюсь, куда их понесет, а когда и нет. А что хуже всего — они-то наперед знают, где мы их ловить станем. У них свои люди по деревням есть. Тоже дело понятное — у кого жена, у кого дети, у кого мать старуха… только припугни, все как на духу выложат. Прознать, кто же это бандитам весточки передает — долго и мешкотно. Да и не скажут нам. И не только от страха. Чужаки мы здесь покуда. Надеяться на нас — это пожалуйста, а вот помочь… Ладно, дело прошлое. Теперь у нас совсем другая музыка пойдет.
   — Я что-то не понял, — отозвался Шекких, — ты как сапогами разжился, так сразу в лес засобирался?
   — Ты меня совсем за дурака считаешь? — возмутился Лейр. — Что мне в лесу делать — сапогами твоими, что ли, банду закидывать? В лес идти стоило месяц назад, а то и полтора… нет, «шуршунчик», в лес меня нипочем не заманишь. Другое у меня соображение имеется.
   — Какое? — жадно спросил Шекких.
   — А такое, — мстительно заявил Лейр, — что ты мне нужен живой и по возможности здоровый. Приказ ясен?
   — Ясен, — блеснул зубами в ухмылке Шекких.
   — Кукарекай, — подал голос со стены Айхнел.
   — Что? — оторопел Шекких.
   — Кукарекай, говорю, — повторил Айхнел. — Лейр тебя вчистую обставил — разве нет?
   Есть на свете деяния, которые ни одному живому человеку не под силу, будь он хоть трижды герой. Например, уволочь на своем горбу всю ту уймищу сапог, которую Динен заработал, грохоча молотом в кузнице, даже и ему самому было невмочь. И вовсе нет ничего странного, что он уговорил сапожника лично доставить вечерком на заставу вторую половину своего заработка. Вот так взять, нагрузить на подводу и доставить. А что сапожник — первейший на всю округу любитель почесать язык… ну, это просто совпадение. А что именно такое распоряжение лейтенант Лейр и отдал Динену… это уж и вовсе никого не касается. И касаться не должно. Это военная тайна.
   Покачиваясь на подводе, словно в лодке, сапоги медленно вплыли в ворота заставы. Косолапенькая коняка остановилась под бревенчатой стеной, задумчиво вздохнула и выщипнула у себя из-под копыт клок травы. Сапожник соскочил с подводы и огляделся.
   — Ну, и куда мне теперь? — спросил он не то себя самого, не то коняку. Неприхотливое животное покосилось на него с неодобрением — дескать, вечно ты, хозяин, суету разводишь! — и снова нагнуло голову в поисках особо аппетитных стебельков.
   — Тоже мне, застава, — буркнул сапожник. — Приходи кто хочешь, делай, что понравится. Вот возьму и плюну прямо на крыльцо. А что — очень даже просто.
   Однако плевать на крыльцо он не стал. Посмотрел на него пристально, передернул плечами, пожал ими для пущей ясности, еще раз посмотрел на крыльцо — и все-таки не стал.
   — Отвлекающий маневр, — донеслось до него из неплотно затворенного окна, и сапожник замер: на миг ему, против всякого разумения, почудилось, что его крамольная мысль об оплевании крыльца была неким образом услышана, и возмездие не заставит себя ждать.
   — Пусть все думают, что клад мы зарыли в лесу, — продолжал тот же голос.
   — Тс-с! — сам себе велел сапожник, присел на карачки и проворно подлез к окну поближе.
   — А почему ты не хочешь взаправду его там зарыть? — спросил другой голос, вроде бы хорошо сапожнику знакомый. И кто бы это мог быть? А, ну как же — Шекких, новичок! Тот славный парень, что так замечательно изладил ему инструмент…
   — Я еще не рехнулся, «шуршунчик». — И первый голос тоже знаком — лейтенант это тутошний, вот кто. — Такое добро я разве что себе или тебе доверю, а больше никому. Нет у моих ребят сноровки в обращении с талисманами. Не ровен час, споткнется кто, уронит талисман или просто не с той руки ухватит… и улетим мы всей заставой хорошо еще, если просто на тот свет, а то и куда похуже.
   Ну надо же — талисманы переноса! И как здешним воякам увечным посчастливилось наткнуться на такое сокровище?
   — Я сейчас в лес идти не могу — сил нет, как нога донимает. Тебе здешние леса внове, на первую же ловушку дуром наскочишь, и поминай как звали. Да и где это видано — такие ценности без присмотра оставлять?
   Верно говорит господин лейтенант. Знает толк в жизни.
   — Вот как раз этот присмотр у меня в печенках и сидит, — уныло признался Шекких. — Как я добро это у Ветта конфисковал, так ни минуты спокойной не имею. Только было приладился в кузне поработать — ан нет, сиди и сторожи.
   — Ничего, недолго уже осталось, так что не теребись. Через три дня особый отряд сопровождения прибудет, сдашь ты им ящик этот — и гуляй себе.
   — А почему не раньше? — вздохнул Шекких.
   — Балда, — устало огрызнулся Лейр. — Кто ж тебе потащится куда в самый праздник Лунноденствия?
   — О-ох, — простонал Шекких. — Могу себе представить. Назавтра после праздника. Особо похмельный отряд сопровождения. Орлы. Жеребцы. Копытами землю роют… и бровями тоже.
   — Думаешь, мы сами будем выглядеть лучше? — фыркнул Лейр. — Отвлекающий маневр. Если мы в самое Лунноденствие будем трезвехонькие расхаживать, любой догадается, что не в лесу мы драгоценности и талисманы спрятали, а у себя под боком, чтоб стеречь способнее. Ничего не поделаешь, придется напиться.
   — А ребята наши в лесу на ловушках не погорят? — забеспокоился Шекких.
   — Так не в самом ведь лесу, а на опушке, — успокоил его Лейр. — Да и вообще они скоро вернутся. Долгое ли дело — такой оравой один ящик закопать?
   Сапожник мигом откатился от окна, плюхнулся задницей на жесткую травку и принялся поспешно растирать затекшие ноги. Ф-фу-ух, едва успел! Вернись сейчас господа пограничники да застань его на карачках под окном — и что тогда?
   Он перевел дух, встал, доплелся до подводы и вновь взгромоздился на нее. Когда вернутся пограничники, он встретит их, восседая степенно и с достоинством, как и подобает уважающему себя мастеру своего дела. Заодно они ему и подводу разгрузить помогут, а то совсем он умаялся под окошком прятаться. А к господам начальникам заставы лучше сейчас не соваться. Не то еще заподозрят, что он подслушивал. Это он-то! Ишь, чего удумали. И вовсе он не подслушивал, а просто услышал.
   Из-за полуприкрытых ставен за ним с улыбкой наблюдали Шекких и Лейр.
   — Думаешь, раззвонит? — шепотом спросил Шекких.
   — А как же! — уверенно шепнул в ответ Лейр. — Вот прямо сегодня же и раззвонит. Я не я буду, если тут же все разболтает!
   — Пари принимается, — тоненько звякнул Айхнел.
   Поутру или вечером узкий бледный серпик луны, плывущий сквозь солнечные лучи, конечно, не редкость. Но только в Лунноденствие полная, безупречно округлая луна появляется на небе, едва только минет полдень — ошеломляющая, не по-дневному яркая. Эльфам Лунноденствие по сердцу — для них это день исполнения самых несбыточных желаний. Лейр и Шекких, недавние боевые сотоварищи эльфов, сами не замечали, насколько они привыкли мыслить и говорить… ну, если и не совсем на эльфийский манер, то очень сродно. Лейр, не задумываясь, выбрал канун Лунноденствия — он ведь и раньше на самые дерзкие, самые рискованные операции хаживал именно в этот день. Да и какое иное объяснение можно подыскать тому, что за несуществующим кладом никто не озаботился отправить без промедления усиленный конвой. Нет, его прибытие отложено на потом — вне всякого сомнения оттого, что отправлять накануне Лунноденствия некого: в этот знаменательный день всяк почитает своим святым долгом нализаться до беспамятства.
   Двое суток до Лунноденствия пограничники лихорадочно делали вид, что застава продолжает жить обычной жизнью и что заботит их лишь одно: кому лезть на вышку часовым — ведь лейтенант наверняка не позволит бедолаге ни одного глотка до самого утра, а к утру едва ли на его долю хоть что-нибудь останется. Лейр во всеуслышание приказал Шеккиху выдать по бутылке вина — и ни каплей больше. А если кто посмеет нарушить приказ и выпить сверх разрешенного, пусть пеняет на себя. Двое пограничников, Сеннел и Киман, якобы втайне от придиры-лейтенанта, обменяли в селе свои плащи на бочонок местной бурды, кислющей и крепкой до изумления: что бы там ни говорил господин лейтенант, чем бы ни грозился, но ведь надо же встретить праздник по-человечески! Обратно оба возвращались очень довольные собой, веселые и беспечные. Как бы невзначай они прошлись мимо лесной опушки. Мельком брошенный в сторону взгляд убедил их, что приманка проглочена: землю на том месте, где был для отвода глаз закопан ящик с несуществующим кладом, кто-то ворошил. Бандиты ничему не верили на слово. Они решили убедиться в достоверности нового слуха — а может, и в том, что ящик зарыт на опушке только для вида, что не в нем спрятано бесценное сокровище.
   — Значит, придут, — заключил Лейр, оглаживая пальцем выпуклый бок увесистой бутылки.
   — Ты уверен? — в который уже раз спросил Шекких.
   — Выхода у них другого нет, — без тени сомнения ответил Лейр. — На одни только деньги или камешки они бы, может, и не позарились, но талисманы переноса для них — последняя надежда. Вырваться из окружения, переместиться за сотни миль отсюда, через линию фронта, вернуться назад, да притом с награбленным… придут, еще как придут.
   — А ловушки не заподозрят? — недоверчиво допытывался Шекких.
   — Я и сам этого опасался, — признал Лейр. — Но уж если они на опушке рылись… придут.
   — А кстати, — заинтересовался Шекких, — что ты такое там закопал?
   Лейр усмехнулся.
   — Ящик с тухлыми сапогами, — произнес он почти мечтательно.
   Шекких фыркнул в кружку.
   — А что тут такого? — подозрительно невинным тоном осведомился Лейр. — Неужели я должен терпеть на своей заставе эту пакость?
   — Нет, — заверил его Шекких, — не должен.
   Из-за стены послышалось приглушенное хихиканье, невнятный говор, громкие шорохи, чье-то тяжелое дыхание и шепот: «Вот так… сюда… погоди, юбка зацепилась…» — и снова сдавленный смешок. Лейр откупорил бутылку со звучным хлопком, и шорохи мгновенно утихли. Громко забулькало вино, переливаясь из бутылки в глиняную кружку, и за домом пронеслись и смолкли торопливые шажки.
   Шекких и Лейр обменялись безмолвными взглядами. Все шло, как и было задумано. Три самые разбитные деревенские красотки, готовые крутить любовь с кем угодно — хоть бы и с господами пограничниками, — проскользнули в сарай, где доблестные воины ублажали себя выпивкой подальше от бдительного ока свирепого лейтенанта. Дорога знакомая.
   При мысли о трех развеселых шлюшках Шекких испытывал нечто вроде сочувствия. Он-то знал, что девиц ожидает совсем не тот прием, на который они рассчитывали. Недолго доведется им пробыть в сарае. Собирались они вволю повеселиться со своими дружками — а взамен им придется просидеть всю праздничную ночь в погребе под недреманной охраной. Нельзя им быть в сарае: бандиты могут его поджечь. Нельзя и оставить девиц без присмотра: любая из них может нарваться на шальную стрелу, высунувшись наружу. А еще любая из них, улизнув как бы ненароком, может открыть ворота. Этого Лейр допустить не мог: бандиты должны ворваться на заставу так, как удобно ему, а вовсе не им. Времени, времени нет выяснять, не завела ли какая из девиц тайную зазнобу среди бандитов! Вот пусть все три красотки и пересидят нападение в погребе.
   Девиц препроводили в погреб быстро, тихо и незаметно — а вскорости сумерки огласились пьяным женским хихиканьем, похотливыми взвизгами и дружным радостным хохотом, словно бы в сарае и впрямь тискали подвыпивших потаскушек. Хохот звучал настолько искренне, что сбил с толку даже Лейра с Шеккихом: они твердо знали, что никаких девок в сарае нет и быть не может — но откуда взялось столь неподдельное веселье?
   А причина для веселья была куда как веской: ведь жеманно хихикал и кокетливо взвизгивал не кто иной, как угрюмец Динен, причем выражение вселенской мрачности не покидало его лица ни на миг. Прочие пограничники, глядя на него, помирали со смеху.
   — Как ты думаешь, скоро начнется? — вполголоса спросил Шекких.
   Лейр еле заметно пожал плечами.
   — Не знаю, — тихо ответил он. — Обычно нападают незадолго до рассвета. Чтобы мы все вымотались, перепились и заснули беспробудно. В прошлые разы так оно и было. Может, сегодня они сменят тактику и нападут пораньше. На тот случай, если здесь не совсем кромешные дураки сидят. Если у них хоть малая опаска есть, что мы их раскусили и перед рассветом караулим на совесть, могут напасть и раньше.
   Ночь сгущалась быстро. Костер, зажженный по случаю Лунноденствия, протянул полупризрачный дымный палец, почти неразличимый в темноте, пощекотал им редкие звезды и угас. Луна понемногу набирала силу, наливалась золотом — сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Сигнальная вышка утонула во мраке и снова вынырнула, перерезав собою надвое посветлевшее небо. Лейр мечтательно улыбнулся, запрокинул голову и завел вполголоса какую-то песню. Слов Шекких не знал, но мотив подхватил в унисон: так было нужно. Двоих ошалевших от усталости лейтенантов неожиданно развезло, и они буйствуют — на свой тихий незаметный лад. Так, как и подобает видавшим виды «шуршунчику» и «паучку». С трезвым до остекленения взглядом и умными речами на побледневших губах… вот только и трезвый их взор, и рассудительные речения как бы вроде и не к месту — разве если по этой примете и можно понять, что оба они пьяны до бесчувствия, и назавтра не вспомнят ничего, вот как есть ничего не вспомнят. А что единственный — праздника ради — глоток вина выпит давно, и в глиняные кружки из пузатых пыльных бутылок вода льется, знают только сами лейтенанты.
   Лейр начал было новую песню, но на середине оборвал ее, насвистывая задумчиво, потом и вовсе примолк. Невдалеке дрогнула и тяжело закачалась листва: сова снялась с ветки, махнула неслышно крыльями и улетела. Лейр обернулся на шорох, и лунный свет плеснул ему в лицо. У Шеккиха дух занялся: Лейр был так непохож в эту минуту на самого себя, словно его подменили. Отродясь Шекких такого выражения на человеческом лице не видывал. Лейр был собой — но и не собой, человеком — но не только. Облик, который кажется бесстрастным — но лишь оттого, что на него наложили свой отпечаток иные страсти, иные волнения, человеку недоступные и непонятные. Сотни и сотни раз видел Шекких подобные лица — но то все были эльфы… или это лунный свет так причудливо переменил знакомые черты лейтенанта Лазаретной заставы? Лейр ведь человек, и видеть подобное выражение на лице человека было странно, так странно… да полно, Лейр ли это?
   Лейр повернулся к Шеккиху, взглянул в глаза, его верхняя губа вздернулась вверх в беззвучном смехе — и Шекких понял с веселым ужасом, что и сам он выглядит точно так же. Губы его раздвинула ответная усмешка, и он приподнял свою глиняную чашку, как бы скрепляя этим движением только что понятое сродство.
   Внезапно Лейр постучал пальцем по краю чашки. Это означало: «Готовься». Готовься? Сейчас? Вот прямо сейчас? Быть не может. На небе ни облачка, и луна до того яркая, что читать впору… с ума они, что ли, посходили, бандиты эти? Да нет, они в своем уме. И действуют правильно. Внезапная стрела безошибочно нашла свою цель — темный силуэт на сигнальной вышке. Послышалось очень тихое хлюпающее чмоканье — как будто кисель вздумал с молоком целоваться.
   — Ишь, как стараются, — одними губами прошелестел Лейр. — теперь наше чучело нипочем не завопит, верно?
   И точно, что не завопит. И живой пограничник, окажись он в эту ночь на вышке, не сумел бы издать предсмертного вскрика. Шеккиху ли не узнать этот еле слышный звук — сколько раз он сам спускал с тетивы заговоренные стрелы, снимая часового издалека! Даже если и промахнешься немного, беда невелика: достаточно заговоренной стреле коснуться жертвы хоть бы и оперением, и бедняга не сможет издать ни звука. Никогда. Бедное соломенное чучело на вышке совершило свой подвиг в полном и окончательном безмолвии. Шекких поспешно отвел взгляд от вышки: ему отчего-то было неловко, словно он в чем-то провинился перед безответным чучелом, — Ну, теперь началось, — шепнул он Лейру.
   И точно, началось. То одна, то другая тень сгущалась, уплотнялась, поглощая тень прижавшегося к стене человека. Бандиты двигались удивительно тихо и слаженно. Видно, успели поднатореть… ничего, голубчики, недолго вам уже осталось землю собой поганить.
   — Это хорошо, что они через стену полезли, а ворот не тронули, — не то подумал, не то прошептал Шекких. Нет, точно подумал: не мог он шептать в такую минуту… просто мысль эта была громкой, как ночной шепот.
   Лейр с беспечной самоуверенностью мертвецки пьяного протянул руку к бутылке. То есть не совсем к бутылке, а рядом, туда, где его предположительно помутившемуся сознанию грезилась еще одна бутылка — а может, та же самая. Он пошарил в воздухе рукой, стиснул бутылочное горлышко, взметнул добычу в воздух и с грохотом опустил ее вниз, прямо на кружку.