немногословном докторе -- так он был похож
на старого, дореволюционного, провинциального, настоящего,
универсального врача.
Он начал лечить Оксану, через несколько дней привел для продолжения
лечения своего сына -- врача и после того, как Оксана быстро выздоровела,--
исчез. А Шура Вишневский -- остался. И остался уже не в качестве врача, а
становившегося все ближе и ближе друга.
Ничем -- ни внешне, ни внутренне -- не был похож молодой Вишневский на
своего отца. Маленький, тщедушный, похожий на цыпленка, он очень страдал
оттого, что никто в нем не признает никакой значительности. Без всякого
юмора, а почти горестно он рассказывал, что когда приходит в научное
общество делать доклад, то швейцар ему строго указывает на раздевалку для
студентов...
Действительно, в нем не было никаких примет сколько-нибудь
профессорской солидности. Помню, мы обедали в Волынском, когда в панике
позвонила Алла Константиновна Тарасова, что очень плохо Москвину, который к
тому времени успел уйти к ней от старой жены. Софья Александровна сказала,
что тут сидит профессор Вишневский, которого я немедленно привезу к ней.
С изрядно подвыпившим Вишневским мы поднялись по лестнице в квартиру
Тарасовой, которая тогда жила на Страстной площади, и позвонили. Дверь
открыла сама Алла Константиновна в довольно затрапезном виде, в переднике.
Маленький Шура поднялся на цыпочки, потрепал высокую
Тарасову по щечке и важно спросил: "А где, голубушка, хозяйка?" Алла
Константиновна схватила меня и оттащила в сторону: "Боже мой! Где же
профессор Вишневский?"...
Но при всем этом Шура Вишневский был по-настоящему большим хирургом,
свою медицину любившим больше всего. Он был одним из первых, кто начал
удачно оперировать рак пищевода. Носился с этим, только об этом
мог рассказывать часами. Однажды уговорил меня поехать на операцию,
которая меня потрясла ужасом распотрошенного человеческого тела и тем, что
Вишневский во время операции разговаривал с больным, у которого он только
что взрезал спину и вырезал два ребра,--все свои операции Вишневский
проводил --как верный сын своего отца -- под местной анестезией. Кроме
того, он лечил самых экзотических больных "блокадой по Вишневскому",
жил
в лепрозории, где лечил ею прокаженных. Рассказчик он был превосходный,
и я удивляюсь тому, что его воспоминания о полевой хирургии написаны
без присущего ему литературного блеска. Вероятно, потому, что к этому
времени
он уже ходил в генеральских чинах и записи эти ему писал какой-нибудь
помогайло.
Но больше всего меня в Шуре привлекало его презрение к званиям,
чинам, орденам... Он высмеивал их тогда, когда мы встречались в
элитном, высокочиновном доме Москвина. И уже совершенно не сдерживался,
когда
мы из этого дома переехали в коммуналку на Гранатном.
Шура Вишневский оказался чуть ли не единственным моим друюм, которого
не испугала обрушившаяся на нас беда. Больше того: почти все
свои свободные вечера он стал проводить у нас. Ко мне и Оксане
присоединилась приехавшая из Парижа (где она служила в посольстве),
Елена,
и мы проводили все вечера вместе. И проводили отнюдь не в рыданиях, а
скорее в веселье, которое, как я сейчас понимаю, носило эйфорический
характер.
Впрочем, такие взрывы веселья, "пиры во время чумы", очевидно,
правомерны. Взрывы веселья и неудержимого хохота охватывали население
29-й камеры Бутырской тюрьмы; и, когда впоследствии перечитывал
Франсовскую "Боги жаждут", я удивлялся тому, откуда мог Франс так точно
узнать, как истерически весело вели себя узники тюрьмы Консьержери,
которых почти неизбежно ожидала Гревская площадь.
Вот на этих, почти ежедневных, встречах на Гранатном, Шура
Вишневский уже давал полную волю своим чувствам по отношению к
начальникам всех мастей и рангов, не исключая самого наивысшего. И он
поливал всех тех знаменитых врачей, которые гнались за званиями, орденами
и прочими цацками. И издевался над моей партийностью. Я думаю, что
тогда
он говорил искренне.
Но во время моего короткого "окошка" между двумя сидениями, ни тогда,
когда в 55-м году я окончательно вернулся в Москву, у меня не возникло
желания увидеться со старым моим другом. К этому времени он уже вознесся на
вершину социальной лестницы. И имел все, что так прежде презирал: большой
генеральский чин, уйму орденов, множество всяких званий, директорство в
огромном институте и невероятно большое "паблисити" в печати. И он,
шпынявший меня моей партийностью, был делегатом партийных больших и малых
съездов, членом Московского комитета и пр. и пр.
И я понимал, что у него обязательно возникнет ощущение какой-то
неловкости передо мною и не хотел этого. Тем более что он же знал, что я в
Москве. У нас были общие знакомые, он оперировал, а затем и дружил с
Шурой Кроном и знал от него о том, что я живу в одном с ним городе. Так
ведь не разыскивал...
И все же я к нему первый пришел. Не от хорошей жизни. Это было уже в
68-м году. У моей Наташи появилось что-то нас насмерть перепугавшее, и Рика
меня погнала в институт Вишневского, от нашего дома в нескольких минутах
ходьбы. Я позвонил предварительно его жене, и Шура был предупрежден о
моем приходе. Он встретил меня точно так, как когда-то меня встретил
Сперанский -- будто только вчера мы расстались...
Конечно, он погоревал о гибели Оксаны, расспрашивал о Елене. Но все
это -- быстро, деловито, перемежая генеральскими, почти матерными
окриками на подчиненных медиков, являвшихся к нему в кабинет, увешанный
клетками со всякими птицами. Мне он предпочитал больше рассказывать об
этих птицах, нежели расспрашивать про то, что происходило и происходит
со мной. С Наташей он был мил, сам ее смотрел, сам делал небольшую операцию,
отпустил, передавал привет...
И все. Нет, мы еще иногда встречались. Случайно, в Союзе писателей,
где он любил иногда выступать. Он быстро и неловко целовался и,
неизвестно кем возмущаясь, говорил: "Почему мы не видимся? Надо встретиться
и поговорить!"
Однако ничего сам для этого не делал, ну, а мне это делать было
невместно. Да и о чем мы могли с ним теперь "поговорить"? У каждого из
нас была своя и непохожая, и несовместимая жизнь. Шура получал
очередные звания, ордена, давал интервью, писал статьи и книги, ездил
на конгрессы, принимал знатных иностранцев, ходил на правительственные и
дипломатические приемы, на все премьеры и вернисажи, на все
сверхэлитные банкеты, играл в теннис, разводился, женился и мгновенно
умер, как бы споткнувшись в этом непрестанном, неудержимом беге.
В рассказе об артистах и врачах я отвлекся от человека, который бывал
на Спиридоновке столь часто и естественно, что его невозможно
причислить
к "гостям".
Почти каждую неделю приезжал один или с женой Глеб Иванович. Вот
это был человек совершенно другого сорта, нежели Иван Михайлович.
Глеб Иванович не принимал участия в застольном шумстве, но с
удовольствием прислушивался к нему и никого не стеснял. Сидел, пил вино
или что-либо покрепче и курил одну за другой сигареты, которые он тут
же скручивал из какого-то ароматного табака и желтой турецкой бумаги. Глеб
Иванович был человеком совершенно непохожим на других "старболов". В отличие
от Ивана Михайловича никогда не вел аскетической жизни. Но зато имел свои
"странности". Никогда никому не пожимал руки, отказывался от
всех привилегий своего положения: дачи, курортов и пр. Вместе с группой
своих сотрудников арендовал дачу под Москвой в Кучине и на лето снимал
у какого-то турка деревенский дом в Махинджаури под Батумом. Жил с женой и
старшей дочерью в крошечной трехкомнатной квартире, родные и знакомые даже
не могли подумать о том, чтобы воспользоваться для своих надобностей
его казенной машиной. Зимой и летом ходил в плаще и мятой фуражке, и
даже
в дождь и снег на его открытом "Паккарде" никогда не натягивался верх.
Его суждения о людях были категоричны и основывались на каких-то
деталях, для него решающих.
-- Литвинов,-- говорил он, -- Литвинов человек, с которым нельзя
иметь дело и которому нельзя верить. Представьте, в двадцать втором
году
я ему сказал, что у него плохо охраняется комната, где находится сейф с
секретными документами, и что кончится тем, что их у него свистнут...
Литвинов расхохотался, и тогда я предложил ему пари на бутылку французского
коньяка, что я у него документы из сейфа выкраду. Ударили nq рукам. После
этого он делает то, что уже было непорядочным: поставил у дверей
комнаты, которая раньше не охранялась, часового. Ну, все равно, конечно: мои
люди залезли в комнату, вскрыли сейф и забрали документы. Я посылаю эти
документы Литвинову и пишу ему, чтобы прислал проигранный коньяк. И
представьте себе: на другой день мне звонит Ленин и говорит, что к нему
поступила жалоба Литвинова, что я взломал его сейф и выкрал секретные
материалы... Можно ли после этого верить подобному человеку?..
Но при всех некоторых странностях Глеба Ивановича было в нем какое-то
обаяние Больше всего это ощущали, конечно, женщины. Даже такие железные
женщины, как Елена Дмитриевна Стасова и Екатерина Ивановна Калинина,
говорили мне, что не встречали мужчин более обаятельных, нежели Глеб
Иванович. Впрочем, Бокий умел обаять не только женщин, но и мужчин. Смешно,
что одним из таких был не кто иной, как Федор Иванович Шаляпин.
Мы знали, что Глеб Иванович был не только знаком, но и дружен с
Шаляпиным. Дома у него были все без исключения пластинки, напетые Шаляпиным,
и ему привозили из-за границы каждый новый диск великого певца.
Но мне в тридцать шестом году попалась книга воспоминаний Шаляпина
"Маска и душа". У нас публикуется первая ее часть -- излагающая
артистическое кредо Шаляпина. Вторая же часть никогда не издается: она
содержит воспоминания артиста о своей жизни при Советской власти и там он
честит эту власть, а также всех большевистских сановников всеми словами,
какие только возможны в печати. Занятно было, что в этой книге он пишет о
Москвине и Бокие. Москвина, которого он называет "Петроградский губернатор
Москвин", он обзывает самыми ругательными словами за то, что тот запретил
вывешивать какую-то афишу о его концерте. А вот о чекисте Бокие Шаляпин
пишет много и так, что можно только диву даться, как мог такое Шаляпин
написать!
Шаляпин пишет, что однажды после концерта ему передали вместе с букетом
цветов огромную корзину коллекционных драгоценных вин. А вслед за этим за
кулисы пришел человек, сделавший такой удивительный подарок,-- скромный,
тихий и обаятельный, он вел за руку маленькую девочку... Это был
Председатель Петроградской ЧК -- Глеб Иванович Бокий. И хотя, продолжал
вспоминать Шаляпин, о нем ходили и ходят легенды как о кровавом садисте, я
утверждаю, что это ложь, что Глеб Бокий один из самых милых и обаятельных
людей, которых я встречал. . И, продолжал Шаляпин, я дружил с ним и рад, что
у меня в жизни была такая дружба...
Я тогда имел возможность сверить мемуары с действительностью. Я
спросил, насколько этот рассказ соответствует истине. Глеб Иванович
усмехнулся и ответил:
-- Ну, было не совсем так. По Питеру шаталась группка матросов в
поисках чего бы выпить... Ну, кому-то из них пришла в голову трезвая
мысль,
что у Шаляпина обязательно должна быть выпивка. Адрес Шаляпина был
известен, они завалились на квартиру Шаляпина, заявили, что они агенты ЧК
и ищут оружие, обшарили квартиру, нашли, конечно, немалое количество
нужных им бутылочек, забрали и с торжеством ушли. Шаляпин поднял по
этому поводу страшный крик. И я, для успокоения Федора Ивановича,
приказал собрать для него корзину вина из дворцовых запасов и отослать ему
за кулисы.
А для проверки этого зашел к нему. Ну и познакомиться захотелось --
очень я любил этого артиста. А потом действительно подружились...
Вопреки тому, что Шаляпин писал в своих воспоминаниях, он вовсе не
чурался общения с советскими вождями, дружил не только с Бокием, но и с
Демьяном Бедным, да и, выехав за границу, не только вел себя лояльно по
отношению к Советской власти, но и гордился тем, что у него не какой-то
бесправный эмигрантский "нансеновский" паспорт, а самый настоящий. В
маленьком правительственном санатории "Архангельское", приехав
навестить жившую там Оксану, я познакомился с отдыхавшим нашим послом
во Франции -- Раковским.
Красивый он был, вальяжный, очень привлекательный и общительный.
С ним было легко и приятно знакомиться, разговаривать и расспрашивать
об этой, совершенно неведомой мне, загранице. Зашел разговор и о Шаляпине.
И он рассказал, как ему пришлось объявлять Шаляпину о лишении его
советского подданства.
По словам Христиана Георгиевича, Шаляпин не давал никаких поводов
для репрессий. Не принимал участия в эмигрантских акциях, радостно
принимал приглашения на приемы в посольство, пел на вечерах и приемах,
которые посольство устраивало по торжественным поводам. Никаких денег он
эмигрантам не давал. Во-первых, потому, что совсем не любил давать кому бы
то ни было своих денег, и, во-вторых, потому, что вел себя по отношению
к активной части белоэмигрантов очень осторожно. Но любил бывать в русской
церкви, находившейся неподалеку от посольства, и иногда петь на клиросе
вместе со знаменитым церковным хором Афонского. С этим хором, кстати,
Шаляпин записал на диски и несколько дивных церковных концертов.
Церковь устроила для своих бедных прихожан, т. е., конечно,
эмигрантов, платный концерт хора Афонского. И пригласила участвовать
своего прихожанина Шаляпина. И тот, естественно, не отказался. Сам
посол
не придал этому никакого значения, но в посольстве было достаточное
количество осведомителей разного ранга. И они -- доложили... Очевидно, в
Москве указание о лишении Шаляпина советского паспорта было дано тем,
чьи приказы не оспаривались. Христиан Георгиевич вызвал в посольство
Шаляпина.
Я представляю, что Раковский объявлял Шаляпину этот жестокий и
несправедливый приказ со всей мягкостью и тактичностью, на которую был
способен. И тем не менее, рассказывал он, Шаляпин разрыдался. Его с
трудом удалось успокоить, он вышел из посольства заплаканный и
озлобленный,
чтобы больше никогда не возвращаться ни в посольство, ни на Родину.
Рассказывая об этом эпизоде, Раковский, понятное дело, не выражал
никакого осуждения приказа из Москвы, но даже его ортодоксальным
слушателям была очевидна дикая несправедливость по отношению к артисту
и к русскому искусству. Впрочем, свое отношение к художественным
ценностям Сталин доказал достаточно ясно, взрывая кремлевские храмы,
разрушая художественные сокровища России, продавая американским миллионерам
полотна Тициана и Рембрандта из государственных музеев.
Но удивительно, что сейчас, когда Шаляпин канонизирован, когда его
память вылизывают, когда устраивают музеи Шаляпина, везде обходится вот
эта история: как отлучили его от Родины, как сделали его эмигрантом.
Удивительно, но рабский страх перед Сталиным живет в костях и жилах
людей, которые не знали его, которым этот страх передан почти
генетически! Поразительное подтверждение лысенковской теории о передаче по
наследству благоприобретенных свойств...
А уже приближались сроки. 1937 год я с Оксаной встречал в Кремле у
Осинских. Не помню, чтобы какая-нибудь встреча Нового года была такой
веселой. Молодой, раскованный и свободный Андроников представлял нам
весь Олимп писателей и артистов; Николай Макарович Олейников читал
свои необыкновенные стихи и пел ораторию, текст которой состоял из
одного слова --гвозди... И под управлением Валерьяна Валерьяновича Осинского
мы пели все старые любимые наши песни, которые мы всегда пели во время
вечеринок: "Колодников", "Славное море -- священный Байкал", "По
пыльной дороге телега несется...". Все эти тюремные песни из далекого и
наивного прошлого. Которое не может повториться. Оно и не повторилось.
Ибо то -- будущее -- было совсем другим.
Из большой и веселой компании, встречавшей тогда 1937 год, в живых
осталось четыре человека: дочь Осинского -- Света, которая была тогда еще
маленькой девочкой; приятель Димы Осинского и мой -- Петя Карлик: отбухавший
свои десять лет в Норильске, погибающий от болезни Паркинсона Ираклий
Андроников и я...
И прошел январь, и наступил февраль, которые я плохо помню, потому
что очень болела, почти погибала Оксана. А когда все с ней успокоилось
и я очнулся -- началось... Арест, суд, расстрел всех наших
богов-военачальников... Арест Рудзутака и еще, и еще... Не помню:
происходили ли тогда у нас какие-то разговоры об этом с Иваном Михайловичем.
Кажется -- не было. Жизнь проходила по-старому, Оксана выздоровела, и мы
как-то лихорадочно наверстывали пропущенное: гости, застолье, хмельное
шумство за столом.
7 июня Глеба Ивановича вызвал к себе новый нарком внутренних дел и
генеральный комиссар государственной безопасности -- Ежов. Из кабинета Ежова
Глеб Иванович не вернулся. Иван Михайлович приезжал с работы поздно,
заставал почти всегда гостей, садился за стол, как всегда,
непроницаемо оживленный. Почти никогда я в эту последнюю неделю не
оставался с ним наедине, чтобы спросить. Что спросить? Хотел, ,чтобы он
ответил мне на страшные, возникающие вопросы. Да не успел.
14 июня в Театре Вахтангова была премьера. Главную роль играл наш
приятель Володя Москвин. Премьера прошла с успехом, мы дождались, когда
он разгримировался, и --как мы договорились -- пошли все вместе на
Спиридоновку. Была дивная ночь лета, мы шли домой, смеясь и дурачась,--
прятались за этим весельем от ужаса, уже прочно поселившегося в нас.
Поднялись на площадку и позвонили. Дверь открыла не наша Клава, а
незнакомый военный в энкаведевской фуражке. Фельдъегерь, подумал я,
удивляясь любезности, с которой он нас пропускает вперед. Но почему-то в
прихожей оказалось много фельдъегерей... В дверях столовой показалось
белое, застывшее лицо Софьи Александровны, и я сразу же понял, что
происходит...
Любезные "фельдъегери" пропустили нас в столовую и сказали, чтобы
мы вели себя тихо... За столом сидел окаменевший Николай Николаевич
Озеров и наши старые, добрые друзья -- Вознесенские. Хозяин-- Иван
Михайлович -- еще не вернулся с работы. Голубые фуражки уже копошились
внутри кабинета, другие фуражки дежурили у дверей, у телефона, наблюдали за
присутствующими. Володя Москвин сел за стол, взял в руки бутылку коньяка и
повернулся к командовавшему этой операцией чину:
-- Вы! Пить можно?
-- Если только не хулиганить...
Володя усмехнулся и налил себе и мне. Остальные гости не проронили ни
слова и не притрагивались к напиткам и закускам. Мы с Володей успели выпить
всего несколько рюмок, как послышался звонок в двери -- приехал Иван
Михайлович. Голубые фуражки встретили его в передней и с эскортом проводили
в кабинет. Бледный и спокойный Москвин на ходу здоровался с гостями. Через
некоторое время вызвали Софью Александровну, а еще минут через десять Иван
Михайлович вышел из кабинета, за ним энкавэдэшник нес узелок с тем маленьким
набором вещей, которые можно взять при аресте.
Он попрощался с каждым из нас с какой-то виноватой улыбкой, как бы
извиняясь за неприятность, которую нам доставил. Машина зарычала под
окном. Гостям предложили уйти, и через строй оперативников (их
почему-то прибавилось) они, съежившись, пошли к двери. Володя допил бутылку
коньяка
и в дверях обернулся ко мне:
-- Где мы встретимся? Может, там?
Я пожал плечами. Потом Софье Александровне очень вежливо предложили
проехать в Волынское для обыска. Когда она хотела взять не плащ,
а летнее пальто, начальник удивленно сказал:
-- Зачем? Сейчас тепло, самое позднее -- через час мы вернемся обратно.
В кабинете, чужом и недоступном, шел обыск. Оксана была около ребенка,
я один сидел за столом, хмель меня не разбирал. Через час вернулся
командующий "операцией". На вопрос, где же Софья Александровна, он удивленно
поднял брови:
-- То есть, как где? Она арестована.
Это был мой первый опыт столкновения с жестокостью, причины которой я
не мог понять. Почему надо было немолодую и нездоровую женщину забирать в
тюрьму даже без маленького узелка с бельем и туалетными принадлежностями,
которые всегда, со времен фараонов, разрешалось брать с собой? И последующих
передач не было. И писем не было. Ничего не было. Софья Александровна умерла
через год или полтора в Потьме, в лагере для ЧЭСЕИРОВ -- членов семей
изменников Родины, так и не узнав ничего о судьбе мужа, дочери, внучки, всех
близких и далеких, от которых ее оторвали.
Каждый из нас многажды старался себе представить, как вели себя близкие
нам люди прежде, чем их палачи вытащили на смерть. Я никогда не узнаю о том,
как проходили допросы Ивана Михайловича, но почти уверен, что его мучили,
сильно пытали -- в нем было то упрямство, которое палаческих дел мастеров
крайне раздражает.
Через почти десять лет, когда один мой срок кончился, а второй еще не
наступил, я, презрев все законоположения, на которые я, как опытный
арестант, плевать хотел, приехал в Москву. И побывал у Любови Васильевны
Москвиной. Она жила одна в большой, все еще увешанной картинами квартире.
Иван Михайлович ушел от нее к еще молодой и красивой Тарасовой. Федя погиб
на войне, Володя продолжал тяжко пить...
Любовь Васильевна поплакала над сыновьями, Софьей Александровной,
Оксаной, над собой. Потом, когда выплакалась, сказала:
-- Какая странная судьба у двух Москвиных, у двух Иванов Михайловичей.
Ваш Иван Михайлович жил как аскет и всю жизнь много и тяжко работал. Не знаю
и не понимаю для чего. А мой Иван любил только себя, свое искусство,
при всех правительствах он сладко пил и ел, любил женщин, плевал на
любую политику... И вот он народный, богатый, депутат вашего Верховного
Совета, наверное, за руку здоровается со Сталиным. А ваш... Вспомнят ли его
когда-нибудь?
Нет, не вспомнили и, наверное, не вспомнят. И мы никогда не получим
ни от Ивана Михайловича, ни от Глеба Ивановича, ни от всего их
поколения ответа на вопрос: когда, в какой момент их жизни -- на воле, в
тюрьме, на выводе -- поняли они, какую смерть они уготовили себе и какую
жизнь тем, кто остался жив?
на старого, дореволюционного, провинциального, настоящего,
универсального врача.
Он начал лечить Оксану, через несколько дней привел для продолжения
лечения своего сына -- врача и после того, как Оксана быстро выздоровела,--
исчез. А Шура Вишневский -- остался. И остался уже не в качестве врача, а
становившегося все ближе и ближе друга.
Ничем -- ни внешне, ни внутренне -- не был похож молодой Вишневский на
своего отца. Маленький, тщедушный, похожий на цыпленка, он очень страдал
оттого, что никто в нем не признает никакой значительности. Без всякого
юмора, а почти горестно он рассказывал, что когда приходит в научное
общество делать доклад, то швейцар ему строго указывает на раздевалку для
студентов...
Действительно, в нем не было никаких примет сколько-нибудь
профессорской солидности. Помню, мы обедали в Волынском, когда в панике
позвонила Алла Константиновна Тарасова, что очень плохо Москвину, который к
тому времени успел уйти к ней от старой жены. Софья Александровна сказала,
что тут сидит профессор Вишневский, которого я немедленно привезу к ней.
С изрядно подвыпившим Вишневским мы поднялись по лестнице в квартиру
Тарасовой, которая тогда жила на Страстной площади, и позвонили. Дверь
открыла сама Алла Константиновна в довольно затрапезном виде, в переднике.
Маленький Шура поднялся на цыпочки, потрепал высокую
Тарасову по щечке и важно спросил: "А где, голубушка, хозяйка?" Алла
Константиновна схватила меня и оттащила в сторону: "Боже мой! Где же
профессор Вишневский?"...
Но при всем этом Шура Вишневский был по-настоящему большим хирургом,
свою медицину любившим больше всего. Он был одним из первых, кто начал
удачно оперировать рак пищевода. Носился с этим, только об этом
мог рассказывать часами. Однажды уговорил меня поехать на операцию,
которая меня потрясла ужасом распотрошенного человеческого тела и тем, что
Вишневский во время операции разговаривал с больным, у которого он только
что взрезал спину и вырезал два ребра,--все свои операции Вишневский
проводил --как верный сын своего отца -- под местной анестезией. Кроме
того, он лечил самых экзотических больных "блокадой по Вишневскому",
жил
в лепрозории, где лечил ею прокаженных. Рассказчик он был превосходный,
и я удивляюсь тому, что его воспоминания о полевой хирургии написаны
без присущего ему литературного блеска. Вероятно, потому, что к этому
времени
он уже ходил в генеральских чинах и записи эти ему писал какой-нибудь
помогайло.
Но больше всего меня в Шуре привлекало его презрение к званиям,
чинам, орденам... Он высмеивал их тогда, когда мы встречались в
элитном, высокочиновном доме Москвина. И уже совершенно не сдерживался,
когда
мы из этого дома переехали в коммуналку на Гранатном.
Шура Вишневский оказался чуть ли не единственным моим друюм, которого
не испугала обрушившаяся на нас беда. Больше того: почти все
свои свободные вечера он стал проводить у нас. Ко мне и Оксане
присоединилась приехавшая из Парижа (где она служила в посольстве),
Елена,
и мы проводили все вечера вместе. И проводили отнюдь не в рыданиях, а
скорее в веселье, которое, как я сейчас понимаю, носило эйфорический
характер.
Впрочем, такие взрывы веселья, "пиры во время чумы", очевидно,
правомерны. Взрывы веселья и неудержимого хохота охватывали население
29-й камеры Бутырской тюрьмы; и, когда впоследствии перечитывал
Франсовскую "Боги жаждут", я удивлялся тому, откуда мог Франс так точно
узнать, как истерически весело вели себя узники тюрьмы Консьержери,
которых почти неизбежно ожидала Гревская площадь.
Вот на этих, почти ежедневных, встречах на Гранатном, Шура
Вишневский уже давал полную волю своим чувствам по отношению к
начальникам всех мастей и рангов, не исключая самого наивысшего. И он
поливал всех тех знаменитых врачей, которые гнались за званиями, орденами
и прочими цацками. И издевался над моей партийностью. Я думаю, что
тогда
он говорил искренне.
Но во время моего короткого "окошка" между двумя сидениями, ни тогда,
когда в 55-м году я окончательно вернулся в Москву, у меня не возникло
желания увидеться со старым моим другом. К этому времени он уже вознесся на
вершину социальной лестницы. И имел все, что так прежде презирал: большой
генеральский чин, уйму орденов, множество всяких званий, директорство в
огромном институте и невероятно большое "паблисити" в печати. И он,
шпынявший меня моей партийностью, был делегатом партийных больших и малых
съездов, членом Московского комитета и пр. и пр.
И я понимал, что у него обязательно возникнет ощущение какой-то
неловкости передо мною и не хотел этого. Тем более что он же знал, что я в
Москве. У нас были общие знакомые, он оперировал, а затем и дружил с
Шурой Кроном и знал от него о том, что я живу в одном с ним городе. Так
ведь не разыскивал...
И все же я к нему первый пришел. Не от хорошей жизни. Это было уже в
68-м году. У моей Наташи появилось что-то нас насмерть перепугавшее, и Рика
меня погнала в институт Вишневского, от нашего дома в нескольких минутах
ходьбы. Я позвонил предварительно его жене, и Шура был предупрежден о
моем приходе. Он встретил меня точно так, как когда-то меня встретил
Сперанский -- будто только вчера мы расстались...
Конечно, он погоревал о гибели Оксаны, расспрашивал о Елене. Но все
это -- быстро, деловито, перемежая генеральскими, почти матерными
окриками на подчиненных медиков, являвшихся к нему в кабинет, увешанный
клетками со всякими птицами. Мне он предпочитал больше рассказывать об
этих птицах, нежели расспрашивать про то, что происходило и происходит
со мной. С Наташей он был мил, сам ее смотрел, сам делал небольшую операцию,
отпустил, передавал привет...
И все. Нет, мы еще иногда встречались. Случайно, в Союзе писателей,
где он любил иногда выступать. Он быстро и неловко целовался и,
неизвестно кем возмущаясь, говорил: "Почему мы не видимся? Надо встретиться
и поговорить!"
Однако ничего сам для этого не делал, ну, а мне это делать было
невместно. Да и о чем мы могли с ним теперь "поговорить"? У каждого из
нас была своя и непохожая, и несовместимая жизнь. Шура получал
очередные звания, ордена, давал интервью, писал статьи и книги, ездил
на конгрессы, принимал знатных иностранцев, ходил на правительственные и
дипломатические приемы, на все премьеры и вернисажи, на все
сверхэлитные банкеты, играл в теннис, разводился, женился и мгновенно
умер, как бы споткнувшись в этом непрестанном, неудержимом беге.
В рассказе об артистах и врачах я отвлекся от человека, который бывал
на Спиридоновке столь часто и естественно, что его невозможно
причислить
к "гостям".
Почти каждую неделю приезжал один или с женой Глеб Иванович. Вот
это был человек совершенно другого сорта, нежели Иван Михайлович.
Глеб Иванович не принимал участия в застольном шумстве, но с
удовольствием прислушивался к нему и никого не стеснял. Сидел, пил вино
или что-либо покрепче и курил одну за другой сигареты, которые он тут
же скручивал из какого-то ароматного табака и желтой турецкой бумаги. Глеб
Иванович был человеком совершенно непохожим на других "старболов". В отличие
от Ивана Михайловича никогда не вел аскетической жизни. Но зато имел свои
"странности". Никогда никому не пожимал руки, отказывался от
всех привилегий своего положения: дачи, курортов и пр. Вместе с группой
своих сотрудников арендовал дачу под Москвой в Кучине и на лето снимал
у какого-то турка деревенский дом в Махинджаури под Батумом. Жил с женой и
старшей дочерью в крошечной трехкомнатной квартире, родные и знакомые даже
не могли подумать о том, чтобы воспользоваться для своих надобностей
его казенной машиной. Зимой и летом ходил в плаще и мятой фуражке, и
даже
в дождь и снег на его открытом "Паккарде" никогда не натягивался верх.
Его суждения о людях были категоричны и основывались на каких-то
деталях, для него решающих.
-- Литвинов,-- говорил он, -- Литвинов человек, с которым нельзя
иметь дело и которому нельзя верить. Представьте, в двадцать втором
году
я ему сказал, что у него плохо охраняется комната, где находится сейф с
секретными документами, и что кончится тем, что их у него свистнут...
Литвинов расхохотался, и тогда я предложил ему пари на бутылку французского
коньяка, что я у него документы из сейфа выкраду. Ударили nq рукам. После
этого он делает то, что уже было непорядочным: поставил у дверей
комнаты, которая раньше не охранялась, часового. Ну, все равно, конечно: мои
люди залезли в комнату, вскрыли сейф и забрали документы. Я посылаю эти
документы Литвинову и пишу ему, чтобы прислал проигранный коньяк. И
представьте себе: на другой день мне звонит Ленин и говорит, что к нему
поступила жалоба Литвинова, что я взломал его сейф и выкрал секретные
материалы... Можно ли после этого верить подобному человеку?..
Но при всех некоторых странностях Глеба Ивановича было в нем какое-то
обаяние Больше всего это ощущали, конечно, женщины. Даже такие железные
женщины, как Елена Дмитриевна Стасова и Екатерина Ивановна Калинина,
говорили мне, что не встречали мужчин более обаятельных, нежели Глеб
Иванович. Впрочем, Бокий умел обаять не только женщин, но и мужчин. Смешно,
что одним из таких был не кто иной, как Федор Иванович Шаляпин.
Мы знали, что Глеб Иванович был не только знаком, но и дружен с
Шаляпиным. Дома у него были все без исключения пластинки, напетые Шаляпиным,
и ему привозили из-за границы каждый новый диск великого певца.
Но мне в тридцать шестом году попалась книга воспоминаний Шаляпина
"Маска и душа". У нас публикуется первая ее часть -- излагающая
артистическое кредо Шаляпина. Вторая же часть никогда не издается: она
содержит воспоминания артиста о своей жизни при Советской власти и там он
честит эту власть, а также всех большевистских сановников всеми словами,
какие только возможны в печати. Занятно было, что в этой книге он пишет о
Москвине и Бокие. Москвина, которого он называет "Петроградский губернатор
Москвин", он обзывает самыми ругательными словами за то, что тот запретил
вывешивать какую-то афишу о его концерте. А вот о чекисте Бокие Шаляпин
пишет много и так, что можно только диву даться, как мог такое Шаляпин
написать!
Шаляпин пишет, что однажды после концерта ему передали вместе с букетом
цветов огромную корзину коллекционных драгоценных вин. А вслед за этим за
кулисы пришел человек, сделавший такой удивительный подарок,-- скромный,
тихий и обаятельный, он вел за руку маленькую девочку... Это был
Председатель Петроградской ЧК -- Глеб Иванович Бокий. И хотя, продолжал
вспоминать Шаляпин, о нем ходили и ходят легенды как о кровавом садисте, я
утверждаю, что это ложь, что Глеб Бокий один из самых милых и обаятельных
людей, которых я встречал. . И, продолжал Шаляпин, я дружил с ним и рад, что
у меня в жизни была такая дружба...
Я тогда имел возможность сверить мемуары с действительностью. Я
спросил, насколько этот рассказ соответствует истине. Глеб Иванович
усмехнулся и ответил:
-- Ну, было не совсем так. По Питеру шаталась группка матросов в
поисках чего бы выпить... Ну, кому-то из них пришла в голову трезвая
мысль,
что у Шаляпина обязательно должна быть выпивка. Адрес Шаляпина был
известен, они завалились на квартиру Шаляпина, заявили, что они агенты ЧК
и ищут оружие, обшарили квартиру, нашли, конечно, немалое количество
нужных им бутылочек, забрали и с торжеством ушли. Шаляпин поднял по
этому поводу страшный крик. И я, для успокоения Федора Ивановича,
приказал собрать для него корзину вина из дворцовых запасов и отослать ему
за кулисы.
А для проверки этого зашел к нему. Ну и познакомиться захотелось --
очень я любил этого артиста. А потом действительно подружились...
Вопреки тому, что Шаляпин писал в своих воспоминаниях, он вовсе не
чурался общения с советскими вождями, дружил не только с Бокием, но и с
Демьяном Бедным, да и, выехав за границу, не только вел себя лояльно по
отношению к Советской власти, но и гордился тем, что у него не какой-то
бесправный эмигрантский "нансеновский" паспорт, а самый настоящий. В
маленьком правительственном санатории "Архангельское", приехав
навестить жившую там Оксану, я познакомился с отдыхавшим нашим послом
во Франции -- Раковским.
Красивый он был, вальяжный, очень привлекательный и общительный.
С ним было легко и приятно знакомиться, разговаривать и расспрашивать
об этой, совершенно неведомой мне, загранице. Зашел разговор и о Шаляпине.
И он рассказал, как ему пришлось объявлять Шаляпину о лишении его
советского подданства.
По словам Христиана Георгиевича, Шаляпин не давал никаких поводов
для репрессий. Не принимал участия в эмигрантских акциях, радостно
принимал приглашения на приемы в посольство, пел на вечерах и приемах,
которые посольство устраивало по торжественным поводам. Никаких денег он
эмигрантам не давал. Во-первых, потому, что совсем не любил давать кому бы
то ни было своих денег, и, во-вторых, потому, что вел себя по отношению
к активной части белоэмигрантов очень осторожно. Но любил бывать в русской
церкви, находившейся неподалеку от посольства, и иногда петь на клиросе
вместе со знаменитым церковным хором Афонского. С этим хором, кстати,
Шаляпин записал на диски и несколько дивных церковных концертов.
Церковь устроила для своих бедных прихожан, т. е., конечно,
эмигрантов, платный концерт хора Афонского. И пригласила участвовать
своего прихожанина Шаляпина. И тот, естественно, не отказался. Сам
посол
не придал этому никакого значения, но в посольстве было достаточное
количество осведомителей разного ранга. И они -- доложили... Очевидно, в
Москве указание о лишении Шаляпина советского паспорта было дано тем,
чьи приказы не оспаривались. Христиан Георгиевич вызвал в посольство
Шаляпина.
Я представляю, что Раковский объявлял Шаляпину этот жестокий и
несправедливый приказ со всей мягкостью и тактичностью, на которую был
способен. И тем не менее, рассказывал он, Шаляпин разрыдался. Его с
трудом удалось успокоить, он вышел из посольства заплаканный и
озлобленный,
чтобы больше никогда не возвращаться ни в посольство, ни на Родину.
Рассказывая об этом эпизоде, Раковский, понятное дело, не выражал
никакого осуждения приказа из Москвы, но даже его ортодоксальным
слушателям была очевидна дикая несправедливость по отношению к артисту
и к русскому искусству. Впрочем, свое отношение к художественным
ценностям Сталин доказал достаточно ясно, взрывая кремлевские храмы,
разрушая художественные сокровища России, продавая американским миллионерам
полотна Тициана и Рембрандта из государственных музеев.
Но удивительно, что сейчас, когда Шаляпин канонизирован, когда его
память вылизывают, когда устраивают музеи Шаляпина, везде обходится вот
эта история: как отлучили его от Родины, как сделали его эмигрантом.
Удивительно, но рабский страх перед Сталиным живет в костях и жилах
людей, которые не знали его, которым этот страх передан почти
генетически! Поразительное подтверждение лысенковской теории о передаче по
наследству благоприобретенных свойств...
А уже приближались сроки. 1937 год я с Оксаной встречал в Кремле у
Осинских. Не помню, чтобы какая-нибудь встреча Нового года была такой
веселой. Молодой, раскованный и свободный Андроников представлял нам
весь Олимп писателей и артистов; Николай Макарович Олейников читал
свои необыкновенные стихи и пел ораторию, текст которой состоял из
одного слова --гвозди... И под управлением Валерьяна Валерьяновича Осинского
мы пели все старые любимые наши песни, которые мы всегда пели во время
вечеринок: "Колодников", "Славное море -- священный Байкал", "По
пыльной дороге телега несется...". Все эти тюремные песни из далекого и
наивного прошлого. Которое не может повториться. Оно и не повторилось.
Ибо то -- будущее -- было совсем другим.
Из большой и веселой компании, встречавшей тогда 1937 год, в живых
осталось четыре человека: дочь Осинского -- Света, которая была тогда еще
маленькой девочкой; приятель Димы Осинского и мой -- Петя Карлик: отбухавший
свои десять лет в Норильске, погибающий от болезни Паркинсона Ираклий
Андроников и я...
И прошел январь, и наступил февраль, которые я плохо помню, потому
что очень болела, почти погибала Оксана. А когда все с ней успокоилось
и я очнулся -- началось... Арест, суд, расстрел всех наших
богов-военачальников... Арест Рудзутака и еще, и еще... Не помню:
происходили ли тогда у нас какие-то разговоры об этом с Иваном Михайловичем.
Кажется -- не было. Жизнь проходила по-старому, Оксана выздоровела, и мы
как-то лихорадочно наверстывали пропущенное: гости, застолье, хмельное
шумство за столом.
7 июня Глеба Ивановича вызвал к себе новый нарком внутренних дел и
генеральный комиссар государственной безопасности -- Ежов. Из кабинета Ежова
Глеб Иванович не вернулся. Иван Михайлович приезжал с работы поздно,
заставал почти всегда гостей, садился за стол, как всегда,
непроницаемо оживленный. Почти никогда я в эту последнюю неделю не
оставался с ним наедине, чтобы спросить. Что спросить? Хотел, ,чтобы он
ответил мне на страшные, возникающие вопросы. Да не успел.
14 июня в Театре Вахтангова была премьера. Главную роль играл наш
приятель Володя Москвин. Премьера прошла с успехом, мы дождались, когда
он разгримировался, и --как мы договорились -- пошли все вместе на
Спиридоновку. Была дивная ночь лета, мы шли домой, смеясь и дурачась,--
прятались за этим весельем от ужаса, уже прочно поселившегося в нас.
Поднялись на площадку и позвонили. Дверь открыла не наша Клава, а
незнакомый военный в энкаведевской фуражке. Фельдъегерь, подумал я,
удивляясь любезности, с которой он нас пропускает вперед. Но почему-то в
прихожей оказалось много фельдъегерей... В дверях столовой показалось
белое, застывшее лицо Софьи Александровны, и я сразу же понял, что
происходит...
Любезные "фельдъегери" пропустили нас в столовую и сказали, чтобы
мы вели себя тихо... За столом сидел окаменевший Николай Николаевич
Озеров и наши старые, добрые друзья -- Вознесенские. Хозяин-- Иван
Михайлович -- еще не вернулся с работы. Голубые фуражки уже копошились
внутри кабинета, другие фуражки дежурили у дверей, у телефона, наблюдали за
присутствующими. Володя Москвин сел за стол, взял в руки бутылку коньяка и
повернулся к командовавшему этой операцией чину:
-- Вы! Пить можно?
-- Если только не хулиганить...
Володя усмехнулся и налил себе и мне. Остальные гости не проронили ни
слова и не притрагивались к напиткам и закускам. Мы с Володей успели выпить
всего несколько рюмок, как послышался звонок в двери -- приехал Иван
Михайлович. Голубые фуражки встретили его в передней и с эскортом проводили
в кабинет. Бледный и спокойный Москвин на ходу здоровался с гостями. Через
некоторое время вызвали Софью Александровну, а еще минут через десять Иван
Михайлович вышел из кабинета, за ним энкавэдэшник нес узелок с тем маленьким
набором вещей, которые можно взять при аресте.
Он попрощался с каждым из нас с какой-то виноватой улыбкой, как бы
извиняясь за неприятность, которую нам доставил. Машина зарычала под
окном. Гостям предложили уйти, и через строй оперативников (их
почему-то прибавилось) они, съежившись, пошли к двери. Володя допил бутылку
коньяка
и в дверях обернулся ко мне:
-- Где мы встретимся? Может, там?
Я пожал плечами. Потом Софье Александровне очень вежливо предложили
проехать в Волынское для обыска. Когда она хотела взять не плащ,
а летнее пальто, начальник удивленно сказал:
-- Зачем? Сейчас тепло, самое позднее -- через час мы вернемся обратно.
В кабинете, чужом и недоступном, шел обыск. Оксана была около ребенка,
я один сидел за столом, хмель меня не разбирал. Через час вернулся
командующий "операцией". На вопрос, где же Софья Александровна, он удивленно
поднял брови:
-- То есть, как где? Она арестована.
Это был мой первый опыт столкновения с жестокостью, причины которой я
не мог понять. Почему надо было немолодую и нездоровую женщину забирать в
тюрьму даже без маленького узелка с бельем и туалетными принадлежностями,
которые всегда, со времен фараонов, разрешалось брать с собой? И последующих
передач не было. И писем не было. Ничего не было. Софья Александровна умерла
через год или полтора в Потьме, в лагере для ЧЭСЕИРОВ -- членов семей
изменников Родины, так и не узнав ничего о судьбе мужа, дочери, внучки, всех
близких и далеких, от которых ее оторвали.
Каждый из нас многажды старался себе представить, как вели себя близкие
нам люди прежде, чем их палачи вытащили на смерть. Я никогда не узнаю о том,
как проходили допросы Ивана Михайловича, но почти уверен, что его мучили,
сильно пытали -- в нем было то упрямство, которое палаческих дел мастеров
крайне раздражает.
Через почти десять лет, когда один мой срок кончился, а второй еще не
наступил, я, презрев все законоположения, на которые я, как опытный
арестант, плевать хотел, приехал в Москву. И побывал у Любови Васильевны
Москвиной. Она жила одна в большой, все еще увешанной картинами квартире.
Иван Михайлович ушел от нее к еще молодой и красивой Тарасовой. Федя погиб
на войне, Володя продолжал тяжко пить...
Любовь Васильевна поплакала над сыновьями, Софьей Александровной,
Оксаной, над собой. Потом, когда выплакалась, сказала:
-- Какая странная судьба у двух Москвиных, у двух Иванов Михайловичей.
Ваш Иван Михайлович жил как аскет и всю жизнь много и тяжко работал. Не знаю
и не понимаю для чего. А мой Иван любил только себя, свое искусство,
при всех правительствах он сладко пил и ел, любил женщин, плевал на
любую политику... И вот он народный, богатый, депутат вашего Верховного
Совета, наверное, за руку здоровается со Сталиным. А ваш... Вспомнят ли его
когда-нибудь?
Нет, не вспомнили и, наверное, не вспомнят. И мы никогда не получим
ни от Ивана Михайловича, ни от Глеба Ивановича, ни от всего их
поколения ответа на вопрос: когда, в какой момент их жизни -- на воле, в
тюрьме, на выводе -- поняли они, какую смерть они уготовили себе и какую
жизнь тем, кто остался жив?