Страница:
— Достоин. — Порадовался за него Властимир, когда испытания закончились, и снизошел, явил великую благодать, допустил к рукеnote 98. — Ступай, Перун с тобой. И помни, что Змеище Поганое мечом не одолеть. Токмо духом.
Сказал, величественно повернулся и медленно, не оставляя следа на изумрудных травах, пошел прочь. Фигура его казалась расплывчатой, нереальной и светилась изнутри золотистым сиянием.
Ветер шелестел листьями в Священной роще, с ручья, ее опоясывающего, тянуло холодком, и лучи полуденного синего солнца не казались такими обжитающимиnote 99. Купол Кудаnote 100 в их сиянии играл, радужно переливался, далеко отбрасывал разноцветие сполохов. Казалось, что он славил всех богов сразу…
«Доброе знамение, доброе». — Сарычев, не в силах отвести глаз от великолепия красок, зажмурился, упал на колени и вдруг понял, что сидит в морозильнике-«семерке». Голова раскалывалась по-прежнему, но хоть не тошнило. «Видать, загнусь скоро», — подумал майор как-то совершенно спокойно, буднично даже. Себя ему было нисколько не жаль. Как ни крути, а каждый получает то, чего достоин…
Поднявшись домой, он сразу же услышал телефонный звонок.
— Ты живой? — Это была Маша, в голосе ее сквозило беспокойство.
— Живее всех живых, — соврал Сарычев.
— Что-то я не уверена. — Маша усмехнулась. — Я тут температуру тебе мерила, пока ты был никакой. Так та скакала, как шальная, как только сердце у тебя выдерживает! Вечером жди меня, будем тебя лечить. — Она выпытала у майора адрес и повесила трубку.
«Нам каждый гость дарован Богом», — ни к селу ни к городу пропел Сарычев и полез под душ. Ему вдруг все стало до лампочки. Двигаясь как во сне, он неторопливо разделся, включил воду, но едва упругие струи коснулись кожи, как на него вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он медленно сполз вниз, во всю длину растянувшись в скользкой холодной ванне. Сил хватило только на то, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в теплой мелкой луже, майор понял, что умирает.
Дыхание его сделалось хриплым и прерывистым, сердце то бешено колотилось, то вдруг замирало, а перед глазами, подобно ослепительным вспышкам, мелькали бесчисленные мгновения прожитого. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести это бремя, он в который раз провалился в темноту.
Ленинград. Развитой социализм. Лето
— Это хорошо, что ты мента замочил до кучи, — сказал Яхимсон, дождавшись, пока Титов передвинет коня.
Вот уже час, как они играли в шахматы, и аспирант, который молча слушал бубен Рото-Абимо, постоянно выигрывал, хотя расхититель соцсобственности и клялся, что имеет первый взрослый разряд.
— Понимаешь, — перворазрядник решился было сделать рокировку, но передумал, — главное, было бы к чему прицепиться, а 117-я — хороший предлог испоганить человеку жизнь. Это у нас в «лунявке» беспредел, а в нормальной хате все по закону — «столовая иерархия».
Расхититель внезапно понял, что проморгал ферзя, вздохнул, горестно поцокал языком и продолжил политблатинформацию.
— За первым столом помещаются хозяева хаты — блюстители воровских законов. Второй стол — пристяжь, доводящие решения «первостольников» до сокамерников. За третьим столом бойцы, они вершат суд и наказание от имени первого стола, по принципу: лучше перегнуть, чем недогнуть. На плечах у них обычно набита «картинка» — гладиатор с мечом. Четвертый стол для людей в возрасте, они ни за что не отвечают и живут по принципу: моя хата с краю. Пятый стол для людей, отвечающих за «дорогу», самих их называют «конями», а бывают они дневные и ночные. Так я к чему все это говорю. — Яхимсон вытер свой несколько широковатый книзу нос и, опять вздохнув, положил короля на шахматную доску. — Если вся эта накипь с первого стола чего-то захочет, то своего добьется непременно. А чтобы легче человека достать, много всякой фигни придумано. Взять хотя бы «прописку». — Расхититель неожиданно махнул рукой в неопределенном направлении. — Вначале проводится «фоловка» — знакомство с законами тюрьмы, беглый, так сказать, обзор. А потом экзамен. Собственно, это прописка и есть. Вопросы разные задают, типа: «Мать продашь или в задницу дашь?» или там: «Что будешь есть, хлеб с параши или мыло со стола?», затем предложат проделать что-нибудь, к примеру, скомандуют «садись!». И во всем обязательно есть подляна какая-нибудь. Чуть оступился, и тебя опустят. Сколько дохлой рвани малолетней, не выдержав прописки, стало вафлерами — один Бог знает.
Нынче Яхимсон был говорливей обычного, потому как посетивший его с утра адвокат поведал, что трестовский «папа» нажал в обкоме, и оттуда уже был звонок самому главному прокурору. Титов же своего защитника еще ни разу не видел, таскали его только к «сове» — следователю прокуратуры. Когда Рото-Абимо дал прочесть мысли следователя, аспирант от внезапного приступа злобы весь затрясся.
Звали служителя закона Трофимов Сергей Васильевич. Внешне это был совершенно невзрачный человечишка — щуплый, лысый, в очках, за которыми суетливо бегали маленькие глазки. Сам не имел ничего — ни друзей, ни семьи, ни даже нормальной потенции, а была у него только возможность кидать людей за решетку. Он буквально упивался властью. Ощущение полной зависимости подследственного от того, что «нарисуют» в протоколе его маленькие, вечно потные ручонки, наполняло душу Трофимова восторгом и ликованием. Он и взятки-то брал осторожно, с опаской, и в тюрьму попасть боялся гораздо меньше, чем лишиться любимого дела своей жизни…
Обычно Сергей Васильевич любил, чтобы клиент перед допросом «попарился в стакане» note 101. Титова, когда настала его очередь, тоже промурыжили больше часа в тесном, похожем на гроб закуте, и только потом, закурив и обложившись бумажками, принялись мотать ему душу.
Собственно, ничего сложного в деле не было — мокруха налицо, свидетелей полно, все эпизоды легко доказываются. Шик, блеск, красота… Вот только сам подследственный Сергею Васильевичу чрезвычайно не нравился — ведет себя нагло, смотрит вызывающе, будто в самую душу плюет. Не понимает, дурачок, что «сто вторая» на лбу у него светится.
«Вот сволочь косоглазая, не идет на контакт», — поиграв с полчаса в вопросы и ответы, Трофимов поскучнел, нахмурился и написал на протоколе: «От чтения и подписи отказался». Еще немного, чтобы не терять лица, пошелестел бумажками, закурил и кликнул контролера.
В камеру аспирант вернулся такой мрачный, что Яхимсон не сразу подсел к нему, чтобы, как обычно, учить его жизни. Выждал минуту-другую для приличия.
— Теперь следак тебя, как пить дать, погонит на «пятиминутку», — начал он доброжелательно и негромко, — так ты объяви себя Наполеоном там или Навуходоносором, коси, короче, под вольтанутого. Хоть и говорят, что в «доме жизнерадостных» житуха не сахар, один аминазин чего стоит, да все-таки «на луну» не отправят. А так статья у тебя подрасстрельная, в лучшем случае попадешь на «крытку» с таким сроком, что откинешься оттуда прямо на кладбище…
В это время откуда-то из угла послышалось шуршание промасленной бумаги, и в воздухе разлился ни с чем не сравнимый аромат копченостей и чеснока. Это гнилозубый запустил руки в только что полученную «коку» — передачу то есть. Не произнеся ни слова, Титов поднялся, подошел и все также молча вырвал фанерный ящик из его рук. Сразу было видно, что настроение у него ниже среднего…
— Это мое, отдай, падла. — В пальцах гнилозубого блеснула мойкаnote 102, ее лезвие стремительно рассекло воздух в сантиметре от глаз Титова, тот увернулся и, не выпуская ящика из рук, пнул хозяина в пах. Под настроение — резко и сильно, с хорошей концентрацией.
Гнилозубый, не в силах устоять на ногах, ткнулся мордой в пол, на голову и ребра ему посыпались сокрушительные удары каблуков. Продолжалось это до тех пор, пока его распростертое тело не перестало содрогаться, а крики ярости не превратились в стоны.
— Отдохни, сука. — Аспирант сплюнул, покачал посылочку в руках и вернулся на свое место.
— Я этого есть не буду, — подчеркнуто громко, чтобы слышали все, заявил Яхимсон, однако, получив по лицу удар такой силы, что кровь, сопли и слезы хлынули одновременно, утерся и, как видно, передумал. Всхлипывая, отрезал здоровенный ломоть «белинского», сверху положил толстым слоем «чушкин бушлат» note 103 и, расшматовав на дольки большую головку чеснока, протянул аспиранту. Не забыл и себя, вонзил зубы в аппетитно пахнущее сало.
— Ты не поверишь, Юра, до кичи этой поганой вообще на свинину не смотрел, ел только кошерное. А теперь вот жизнь довела, брюхо, оказывается, ближе, чем Бог…
Титов глянул сквозь его вспотевшее, залоснившееся лицо и не ответил, ему слышались звуки камлата. А возле параши раздавались несколько другие звуки — это гнилозубого рвало кровью…
Оказалось, что в уголовно-процессуальной процедуре Яков Михайлович разбирался хорошо. Недели не прошло, как аспиранта подвергли психиатрической экспертизе, которая подтвердила его вменяемость. Следователь Трофимов медлить тоже не стал, быстро сочинил «обвиниловку» и, представив арестанту, не сдержался, губы его скривила довольная усмешка. Финита ля комедь! Вот он, момент истины!
В это мгновение Титов надавил на тяжелую решетчатую дверь, отделявшую его от следователя, непонятно почему, замок щелкнул, и крепкие, как сталь, пальцы сомкнулись вокруг дряблой, плохо выбритой шеи следователя. Сергей Васильевич испуганно вскрикнул, а в глаза ему, не мигая, уставились черные как смоль зрачки обвиняемого. Это было так страшно, что Трофимов пискнул еще раз, и в воздухе запахло сортиром. Аспирант рассмеялся и вернулся в клетку, а приболевший следователь, кликнув вертухая, побежал вначале позаботиться о своих штанах, а уж потом об изменении режима содержания подследственного.
Титова без проволочек кинули в «сучью будку» — одиночную камеру с пристегнутыми к стене для вящей полноты впечатлений откидными нарами.
Но он не был впечатлителен. Как только захлопнулась дверь, он презрительно усмехнулся и слегка потянул за прикованные к стене нары. Раздался звук лопнувшего металла, аспирант сел и радостно рассмеялся — теперь никто не будет мешать ему разговаривать с Тем, Кто Внушает Ужас. Скоро в голове его раздались звуки камлания, и голос, подобный лавине, прогрохотал:
— Я дам тебе силу тридцати нойд и ярость тридцати раненых медведей, ты будешь вынослив, как олень, изворотлив, как лиса, сердце твое будет холодно, как горный лед, а видеть ты будешь на пятьсот полетов стрелы!
— Да, повелитель, — отвечал Титов, не произнося ни слова.
Звук бубна стал громче, и голос превратился в ревущий камнепад:
— Ты будешь великим охотником! Рука твоя будет тверда, глаз зорок, а ноги неутомимы, и ты будешь приносить добычу к порогу моей куваксы. И так будет, пока Айеке-Тиермес не вонзит свой нож оленю Мяндашу в сердце!
— Да, повелитель, да, повелитель, да, повелитель…
Ночные птицы уже смолкли. На травы выпала роса, да такая обильная, что покуда Сарычев спешился и взобрался на вершину холма, сапоги его, зеленого сафьяна, крытые бутурлыкамиnote 104, отсырели.
Внизу все было окутано непроницаемой пеленой молочно-белого тумана, и только вонь кострищ, бараньего сала да истошные вопли шаманов, призывающих бога войны Сульдэ, означали присутствие полков поганых. Учуяв запах врага, майор непроизвольно тронул набалдашник сабли, покоившейся в ножнах, крепленых наузольниками к поясу, и усмехнулся недобро:
— Просыпайся, друже, скоро будет тебе дело… — Клинок у него был работы сарацинской, с ельманьюnote 105, и разрубал с отвалаnote 106 доспех татарский с легкостью.
Чувствуя, как влажный воздух забирается под бехтерец — железный дощатый панцирь, майор повел широкими плечами в кольчужной сетке бармице и двинулся вниз, следя, чтобы длинный красный плащ — корзно — не бился подолом о мокреть травы. Хоть воеводы и надежны, но лучше все проверить самому…
Верховые стояли спешившись, однако кони были подпружены крепко, и воины поводьев не отпускали — чуяли, что сеча близка. Опытным глазом майор приметил, что у некоторых кожаный чехол — тохтуй, сберегающий северги, с колчанов уже убран, а в таком тумане перье стрелы быстро отсыревает. Куда потом полетит она — длинная, с узким железком, — одному Богу известно.
— Гей! — негромко произнес Сарычев, и сразу же подскочил к нему высокий дюжий воин в байданеnote 107. На его заостренном колпаке был насажен еловец — кусок кроваво-красной юфти, напоминавший стяг.
— Пока туман, под покровцами сагадак храните. — Майор глянул в блеснувшие за кольчужной сеткой глаза подвоеводы. — Не дай Бог, тетивы с перьем на севергах отволгнут — тогда не выдюжим.
Тот кивнул и исчез в темноте. Сарычев же, загребая сапогами росу, двинулся через поляну к зарослям орешника.
Сивый туркменский жеребец, почуяв хозяина, негромко заржал и, кося темно-лиловым глазом, попытался легонько прихватить теплыми мягкими губами за руку. Потрепав верного товарища по шее, майор :то-то зашептал ему в израненное в битвах ухо, а между тем туман начал быстро подниматься к верхушкам елей, давая возможность окинуть взором бескрайние просторы бранного поля.
Противостоящие полки изготовились к жестокой сече. Когда меж ордой поганых и русскими дружинами осталось место на полет северги, войска застыли неподвижно, и передние ряды их раздались, выпуская поединщиков на ритуальное побоище. Стремительно съехались всадники на горячих скакунах, крепко сжимая в боевых рукавицах деревянные ратовища копий. Сшиблись конские груди, и крики ликования пронеслись по русским дружинам — наша взяла!
В этот момент завизжали ордынцы на своем поганом наречии: «Урагх, кху-кху-урагх!» и бесчисленной ордой кинулись на передовой полк. Однако, выпустив тучи длинных камышовых стрел с трехгранными калеными наконечниками, они стремительно отвернули и промчались стороной. А следом подобно черной, мутной волне, сжимая в руках острые сабли, с визгом накатилась на русичей тяжелая татарская конница, в которой и нукеры, и лошади сплошь были покрыты звонким доспехом.
Сарычев знал, что весь передовой полк был набран из ополченцев, и, представив, каково биться пешим, снаряженным только в тегиляй и шапку железную, он перекрестился:
— Великий Архистраже Господень Михаил, помози рабам своим.
Между тем ряды русичей хоть и смялись, но стояли плечом к плечу, стенку не ломая, и со стороны поганых часто-часто зазвенели гонги щитобойцев, созывая войска назад. Откатилась орда, а уже через мгновение опять нахлынула бесчисленным потоком узкоглазых свирепых воинов. Кто в кожаном, кто в кольчужном доспехе, на правом плече острые кривые сабли. И началось…
Русские полки вступили в битву яро. Пробивая железные доски и кольца доспехов, вонзались в грудь копья, сильные удары с потягом разрубали шеломы и ерихонки, разваливая головы надвое, а обезумевшие от ужаса лошади носились по полю брани, волоча в стременах погибших. Хрипло вскрикивали воины, громко стонали под конскими копытами раненые, и над всем побоищем стоял крепкий запах железа, пота и крови человеческой.
Наконец мало-помалу русские дружины стали подаваться, и Сарычев услышал, что звуки сечи приближаются. В этот момент раздался пронзительный вой: «Кху-кху-кху-кху», и тумен —десять тысяч — «синих непобедимых» note 108, все в кольчужных панцирях, потрясая стальными круглыми щитами, кинулись в битву.
Со стати своего коня, который, чуя сечу, грыз удила и нетерпеливо рыл землю сильным, оподкованкым копытом, майор уже видел блеск кривых татарских сабель и понял, что настало время его засадного полка. Он проверил доспех. Сабля на боку, кончал — длинный, прямой меч, колоть которым сквозь кольчугу сподручно, привешен у седла с десницы, подсайдашный нож — у саадака, топорок, кистень, налуч с колчаном — все на месте, все в доброй справе.
— Спас нерукотворный с нами. — Сарычев на ерихонской шапке с помощью шурепца опустил нос и оглянулся на своих воев. — На тетиву! — крикнул он и, отмахнув рукой, резво пустил сивого, забирая к левому крылу ордынцев.
Засадный полк рысил следом. Подобно ветру приблизившись к поганым на полет стрелы, майор вытянул из колчана севергу с подкольчужным наконечником и натянул тугой ясеневый лук. Туча смертоносных, ладно оперенных тростинок с узкими, заостренными железками со свистом накрыла ордынцев, глубоко вонзаясь сквозь кольца доспехов. И не успели раненые вскрикнуть, а мертвые упасть с коней, как русичи отправили татарским нукерам новых гонцов смерти.
Подобно раскаленному гвоздю в восковину вклинился засадный полк в ряды ордынцев. В мгновение ока уклонившись от монгольской сабли, Сарычев с потягом рубанул супротивника и сразу же закрылся Щитом от нацеленного татарского копья. Острое, как шило, перо проскрежетало по полированной стали, а майор, махнув клинком, одним ударом перерубил деревянное ратовище и рассек доспех врага чуть ниже шеи. Брызнула алая кровь, и, вскрикнув, повалился поганый под копыта конские принимать смерть жуткую, лютую. Не мешкая, Сарычев скрестил клинок с нукером, броня которого была в золотой насечке, а набалдашник сабли искрился самоцветными каменьями. Рука поганого была крепка и, казалось, не нуждалась в роздыхе — сколь ни пытался Сарычев уязвить ордынца, ан нет, — каждый раз встречал его тот отточенным булатом. Однако, исхитрившись, майор отсек врагу десницу вместе со смертоносной сталью. Дико вскричал подраненный нукер, схватившись было левой дланью за кинжал, да только с чмоканьем вонзилось острие майорской сабли ему в глаз, и он замолк навеки.
Сеча разгоралась. Рядом с Сарычевым истово бились дружинники, чуя локоть и плечо сотоварищей, и после них, словно в чаще, в рядах поганых оставалась широкая просека.
Внезапно острие татарского копья глубоко вонзилось в шею сивого, от страшной боли жеребец вздыбился и, повалившись оземь, громко захрипел. Вскричал яростно майор, подхватил меч-кончал и, всадив его прямо сквозь кольчугу в грудь замахнувшегося было саблей ордынца, выбил того из седла, уселся на коня его. Гнев переполнял его душу, и, выхватив из-за пояса кистень с тяжелым, ограненным шаром на конце, майор принялся мозжить направо и налево татарские головы. В пылу сечи сильным сабельным ударом с него сбили ерихонку, но и без наголовья, с окровавленным челом, он продолжал биться яростно, люто и громоздил вкруг себя стену из мертвых врагов.
Сызмальства в Орде воины привычны к коню и к клинку. Порядки там крутые. Чуть оплошал или украл — сразу поставят на голову да хребет изломают. И все же, на то не глядя, начали татары подаваться и вскоре обратились в бегство постыдное. Напрасно шаманы громко камлали у кострищ, призывая великого бога Сульдэ даровать монголам победу, обещая напоить его досыта кровью врагов. Нет, отвернулся он нынче от поганых. Подобно барсу, с острым клинком наизготове пустился майор вдогон за уходящим ворогом, и полнилась душа его гневом праведным, чувством справедливости и ликованием безудержным.
Сарычев открыл глаза. Ванна была полна — вот-вот польется через край. Представив, какой вой поднимет сосед снизу, он еле успел завернуть кран.
Чувствовал майор себя удивительно — голова не болела, тело было наполнено легкостью и какой-то упругой энергией. Он растерся полотенцем, улыбнулся своему отражению в зеркале и, напевая, пошлепал в комнату за чистым исподним.
Внезапно что-то побудило его присесть. Сердце бешено забилось, и Сарычев почувствовал, что сознание его стало похожим на огромный сверкающий бриллиант — такое же многогранное и переливающееся всем разноцветьем красок. Миг — и оно стремительно завертелось, разбрызгивая мириады солнечных брызг, затем с хрустальным звоном рассыпалось на множество маленьких, сияющих многогранников. Сарычев ощутил, что перестает воспринимать себя как единую личность, что он является представителем предков, отвечающим за весь свой род. На его плечи навалилась память бесконечной череды людей, связанных с ним по крови, и протянувшейся через тысячелетия. Он постиг их мысли, ошибки, грехи. Он как бы стал огромной чашей, наполненной до краев тем, чего не купишь ни за какие деньги, — опытом прожитого.
Сарычев еще немного посидел, словно опасаясь расплескать излитую в его душу мудрость столетий, затем, почувствовав, что Маша уже пришла, встал и открыл входную дверь. Она как раз собиралась нажать на кнопку звонка.
— Ну как ты?
Майор увидел, что за улыбкой она прячет беспокойство, и крепко обнял ее.
— Лучше не бывает. Это была чистая правда.
Сергей Владимирович Калинкин лихо съехал в карман и остановил машину возле славившегося уютом заведения «Тихая жизнь». «Мерседес» у него был самый скромный — серый, сто восьмидесятый, однако с трехлитровым двиглом летала ласточка — хрен догонишь! Хрен возьмешь! Тщательно заперев транспортное средство, Калинкин поднялся по гранитным ступеням, распахнул широким плечом дубовую дверь и напористо вошел в зал. Кожаное пальто он бросил на спинку стула, уселся и, положив мощные, с хорошо набитыми суставами руки на скатерть, глянул по сторонам.
Его здесь знали. Сейчас же подскочил ласковый халдей, поздоровавшись, прогнулся:
— Вам как всегда?
— Как обычно, — отозвался Калинкин сквозь зубы и презрительно подумал: «Чует поживу, гнида».
Мигом приволокли салат из крабов, икру и много хлеба. Затем Сергей Владимирович выкушал бутылочку пивка под буженинку, мясное заливное и ассорти «Московское». Принесли маслины. Наплевав полную тарелку косточек, Калинкин шумно выжрал здоровенный горшок солянки, вытер интеллигентно рожу салфеткой, мощно рыгнул и в ожидании «табака» задумался.
До такой вот жизни пер он долго. Начиналось-то все как безрадостно! Ботиночки БЭ-ПЭ — прыжковые, значит, ранец РД — десантный, — и катись ты, рядовой диверсант двести сорок восьмого отдельного разведывательного батальона СПЕЦНАЗ Серега Калинкин, по кличке Утюг, вниз. Туда, где за снежной круговертью и земли-то не видать.
Сейчас кликуха у него не в пример той, давней, куда цивильней. Стеклорез — это звучит гордо.
— Да уж. — Сергей Владимирович вздохнул и принялся выламывать аппетитные, покрытые золотистой корочкой курьи ноги. Без церемоний, со смаком. С чувством он макал пряное мясо в соус, бокал за бокалом глушил терпкое «Цаликаури», а вспоминалась ему отчего-то вонючая жижа афганских арыков, от которой половина его взвода подхватила гепатит. Затем перед глазами возникло лицо замкомвзвода Карпова, скорчившегося в кровавой луже, вытекшей из разорванного мочевого пузыря. В ушах Калинкина раздался хриплый предсмертный шепот раненого: «Лейтенант, добей, Богом прошу… Добей… »
Сказал, величественно повернулся и медленно, не оставляя следа на изумрудных травах, пошел прочь. Фигура его казалась расплывчатой, нереальной и светилась изнутри золотистым сиянием.
Ветер шелестел листьями в Священной роще, с ручья, ее опоясывающего, тянуло холодком, и лучи полуденного синего солнца не казались такими обжитающимиnote 99. Купол Кудаnote 100 в их сиянии играл, радужно переливался, далеко отбрасывал разноцветие сполохов. Казалось, что он славил всех богов сразу…
«Доброе знамение, доброе». — Сарычев, не в силах отвести глаз от великолепия красок, зажмурился, упал на колени и вдруг понял, что сидит в морозильнике-«семерке». Голова раскалывалась по-прежнему, но хоть не тошнило. «Видать, загнусь скоро», — подумал майор как-то совершенно спокойно, буднично даже. Себя ему было нисколько не жаль. Как ни крути, а каждый получает то, чего достоин…
Поднявшись домой, он сразу же услышал телефонный звонок.
— Ты живой? — Это была Маша, в голосе ее сквозило беспокойство.
— Живее всех живых, — соврал Сарычев.
— Что-то я не уверена. — Маша усмехнулась. — Я тут температуру тебе мерила, пока ты был никакой. Так та скакала, как шальная, как только сердце у тебя выдерживает! Вечером жди меня, будем тебя лечить. — Она выпытала у майора адрес и повесила трубку.
«Нам каждый гость дарован Богом», — ни к селу ни к городу пропел Сарычев и полез под душ. Ему вдруг все стало до лампочки. Двигаясь как во сне, он неторопливо разделся, включил воду, но едва упругие струи коснулись кожи, как на него вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он медленно сполз вниз, во всю длину растянувшись в скользкой холодной ванне. Сил хватило только на то, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в теплой мелкой луже, майор понял, что умирает.
Дыхание его сделалось хриплым и прерывистым, сердце то бешено колотилось, то вдруг замирало, а перед глазами, подобно ослепительным вспышкам, мелькали бесчисленные мгновения прожитого. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести это бремя, он в который раз провалился в темноту.
Ленинград. Развитой социализм. Лето
— Это хорошо, что ты мента замочил до кучи, — сказал Яхимсон, дождавшись, пока Титов передвинет коня.
Вот уже час, как они играли в шахматы, и аспирант, который молча слушал бубен Рото-Абимо, постоянно выигрывал, хотя расхититель соцсобственности и клялся, что имеет первый взрослый разряд.
— Понимаешь, — перворазрядник решился было сделать рокировку, но передумал, — главное, было бы к чему прицепиться, а 117-я — хороший предлог испоганить человеку жизнь. Это у нас в «лунявке» беспредел, а в нормальной хате все по закону — «столовая иерархия».
Расхититель внезапно понял, что проморгал ферзя, вздохнул, горестно поцокал языком и продолжил политблатинформацию.
— За первым столом помещаются хозяева хаты — блюстители воровских законов. Второй стол — пристяжь, доводящие решения «первостольников» до сокамерников. За третьим столом бойцы, они вершат суд и наказание от имени первого стола, по принципу: лучше перегнуть, чем недогнуть. На плечах у них обычно набита «картинка» — гладиатор с мечом. Четвертый стол для людей в возрасте, они ни за что не отвечают и живут по принципу: моя хата с краю. Пятый стол для людей, отвечающих за «дорогу», самих их называют «конями», а бывают они дневные и ночные. Так я к чему все это говорю. — Яхимсон вытер свой несколько широковатый книзу нос и, опять вздохнув, положил короля на шахматную доску. — Если вся эта накипь с первого стола чего-то захочет, то своего добьется непременно. А чтобы легче человека достать, много всякой фигни придумано. Взять хотя бы «прописку». — Расхититель неожиданно махнул рукой в неопределенном направлении. — Вначале проводится «фоловка» — знакомство с законами тюрьмы, беглый, так сказать, обзор. А потом экзамен. Собственно, это прописка и есть. Вопросы разные задают, типа: «Мать продашь или в задницу дашь?» или там: «Что будешь есть, хлеб с параши или мыло со стола?», затем предложат проделать что-нибудь, к примеру, скомандуют «садись!». И во всем обязательно есть подляна какая-нибудь. Чуть оступился, и тебя опустят. Сколько дохлой рвани малолетней, не выдержав прописки, стало вафлерами — один Бог знает.
Нынче Яхимсон был говорливей обычного, потому как посетивший его с утра адвокат поведал, что трестовский «папа» нажал в обкоме, и оттуда уже был звонок самому главному прокурору. Титов же своего защитника еще ни разу не видел, таскали его только к «сове» — следователю прокуратуры. Когда Рото-Абимо дал прочесть мысли следователя, аспирант от внезапного приступа злобы весь затрясся.
Звали служителя закона Трофимов Сергей Васильевич. Внешне это был совершенно невзрачный человечишка — щуплый, лысый, в очках, за которыми суетливо бегали маленькие глазки. Сам не имел ничего — ни друзей, ни семьи, ни даже нормальной потенции, а была у него только возможность кидать людей за решетку. Он буквально упивался властью. Ощущение полной зависимости подследственного от того, что «нарисуют» в протоколе его маленькие, вечно потные ручонки, наполняло душу Трофимова восторгом и ликованием. Он и взятки-то брал осторожно, с опаской, и в тюрьму попасть боялся гораздо меньше, чем лишиться любимого дела своей жизни…
Обычно Сергей Васильевич любил, чтобы клиент перед допросом «попарился в стакане» note 101. Титова, когда настала его очередь, тоже промурыжили больше часа в тесном, похожем на гроб закуте, и только потом, закурив и обложившись бумажками, принялись мотать ему душу.
Собственно, ничего сложного в деле не было — мокруха налицо, свидетелей полно, все эпизоды легко доказываются. Шик, блеск, красота… Вот только сам подследственный Сергею Васильевичу чрезвычайно не нравился — ведет себя нагло, смотрит вызывающе, будто в самую душу плюет. Не понимает, дурачок, что «сто вторая» на лбу у него светится.
«Вот сволочь косоглазая, не идет на контакт», — поиграв с полчаса в вопросы и ответы, Трофимов поскучнел, нахмурился и написал на протоколе: «От чтения и подписи отказался». Еще немного, чтобы не терять лица, пошелестел бумажками, закурил и кликнул контролера.
В камеру аспирант вернулся такой мрачный, что Яхимсон не сразу подсел к нему, чтобы, как обычно, учить его жизни. Выждал минуту-другую для приличия.
— Теперь следак тебя, как пить дать, погонит на «пятиминутку», — начал он доброжелательно и негромко, — так ты объяви себя Наполеоном там или Навуходоносором, коси, короче, под вольтанутого. Хоть и говорят, что в «доме жизнерадостных» житуха не сахар, один аминазин чего стоит, да все-таки «на луну» не отправят. А так статья у тебя подрасстрельная, в лучшем случае попадешь на «крытку» с таким сроком, что откинешься оттуда прямо на кладбище…
В это время откуда-то из угла послышалось шуршание промасленной бумаги, и в воздухе разлился ни с чем не сравнимый аромат копченостей и чеснока. Это гнилозубый запустил руки в только что полученную «коку» — передачу то есть. Не произнеся ни слова, Титов поднялся, подошел и все также молча вырвал фанерный ящик из его рук. Сразу было видно, что настроение у него ниже среднего…
— Это мое, отдай, падла. — В пальцах гнилозубого блеснула мойкаnote 102, ее лезвие стремительно рассекло воздух в сантиметре от глаз Титова, тот увернулся и, не выпуская ящика из рук, пнул хозяина в пах. Под настроение — резко и сильно, с хорошей концентрацией.
Гнилозубый, не в силах устоять на ногах, ткнулся мордой в пол, на голову и ребра ему посыпались сокрушительные удары каблуков. Продолжалось это до тех пор, пока его распростертое тело не перестало содрогаться, а крики ярости не превратились в стоны.
— Отдохни, сука. — Аспирант сплюнул, покачал посылочку в руках и вернулся на свое место.
— Я этого есть не буду, — подчеркнуто громко, чтобы слышали все, заявил Яхимсон, однако, получив по лицу удар такой силы, что кровь, сопли и слезы хлынули одновременно, утерся и, как видно, передумал. Всхлипывая, отрезал здоровенный ломоть «белинского», сверху положил толстым слоем «чушкин бушлат» note 103 и, расшматовав на дольки большую головку чеснока, протянул аспиранту. Не забыл и себя, вонзил зубы в аппетитно пахнущее сало.
— Ты не поверишь, Юра, до кичи этой поганой вообще на свинину не смотрел, ел только кошерное. А теперь вот жизнь довела, брюхо, оказывается, ближе, чем Бог…
Титов глянул сквозь его вспотевшее, залоснившееся лицо и не ответил, ему слышались звуки камлата. А возле параши раздавались несколько другие звуки — это гнилозубого рвало кровью…
Оказалось, что в уголовно-процессуальной процедуре Яков Михайлович разбирался хорошо. Недели не прошло, как аспиранта подвергли психиатрической экспертизе, которая подтвердила его вменяемость. Следователь Трофимов медлить тоже не стал, быстро сочинил «обвиниловку» и, представив арестанту, не сдержался, губы его скривила довольная усмешка. Финита ля комедь! Вот он, момент истины!
В это мгновение Титов надавил на тяжелую решетчатую дверь, отделявшую его от следователя, непонятно почему, замок щелкнул, и крепкие, как сталь, пальцы сомкнулись вокруг дряблой, плохо выбритой шеи следователя. Сергей Васильевич испуганно вскрикнул, а в глаза ему, не мигая, уставились черные как смоль зрачки обвиняемого. Это было так страшно, что Трофимов пискнул еще раз, и в воздухе запахло сортиром. Аспирант рассмеялся и вернулся в клетку, а приболевший следователь, кликнув вертухая, побежал вначале позаботиться о своих штанах, а уж потом об изменении режима содержания подследственного.
Титова без проволочек кинули в «сучью будку» — одиночную камеру с пристегнутыми к стене для вящей полноты впечатлений откидными нарами.
Но он не был впечатлителен. Как только захлопнулась дверь, он презрительно усмехнулся и слегка потянул за прикованные к стене нары. Раздался звук лопнувшего металла, аспирант сел и радостно рассмеялся — теперь никто не будет мешать ему разговаривать с Тем, Кто Внушает Ужас. Скоро в голове его раздались звуки камлания, и голос, подобный лавине, прогрохотал:
— Я дам тебе силу тридцати нойд и ярость тридцати раненых медведей, ты будешь вынослив, как олень, изворотлив, как лиса, сердце твое будет холодно, как горный лед, а видеть ты будешь на пятьсот полетов стрелы!
— Да, повелитель, — отвечал Титов, не произнося ни слова.
Звук бубна стал громче, и голос превратился в ревущий камнепад:
— Ты будешь великим охотником! Рука твоя будет тверда, глаз зорок, а ноги неутомимы, и ты будешь приносить добычу к порогу моей куваксы. И так будет, пока Айеке-Тиермес не вонзит свой нож оленю Мяндашу в сердце!
— Да, повелитель, да, повелитель, да, повелитель…
Ночные птицы уже смолкли. На травы выпала роса, да такая обильная, что покуда Сарычев спешился и взобрался на вершину холма, сапоги его, зеленого сафьяна, крытые бутурлыкамиnote 104, отсырели.
Внизу все было окутано непроницаемой пеленой молочно-белого тумана, и только вонь кострищ, бараньего сала да истошные вопли шаманов, призывающих бога войны Сульдэ, означали присутствие полков поганых. Учуяв запах врага, майор непроизвольно тронул набалдашник сабли, покоившейся в ножнах, крепленых наузольниками к поясу, и усмехнулся недобро:
— Просыпайся, друже, скоро будет тебе дело… — Клинок у него был работы сарацинской, с ельманьюnote 105, и разрубал с отвалаnote 106 доспех татарский с легкостью.
Чувствуя, как влажный воздух забирается под бехтерец — железный дощатый панцирь, майор повел широкими плечами в кольчужной сетке бармице и двинулся вниз, следя, чтобы длинный красный плащ — корзно — не бился подолом о мокреть травы. Хоть воеводы и надежны, но лучше все проверить самому…
Верховые стояли спешившись, однако кони были подпружены крепко, и воины поводьев не отпускали — чуяли, что сеча близка. Опытным глазом майор приметил, что у некоторых кожаный чехол — тохтуй, сберегающий северги, с колчанов уже убран, а в таком тумане перье стрелы быстро отсыревает. Куда потом полетит она — длинная, с узким железком, — одному Богу известно.
— Гей! — негромко произнес Сарычев, и сразу же подскочил к нему высокий дюжий воин в байданеnote 107. На его заостренном колпаке был насажен еловец — кусок кроваво-красной юфти, напоминавший стяг.
— Пока туман, под покровцами сагадак храните. — Майор глянул в блеснувшие за кольчужной сеткой глаза подвоеводы. — Не дай Бог, тетивы с перьем на севергах отволгнут — тогда не выдюжим.
Тот кивнул и исчез в темноте. Сарычев же, загребая сапогами росу, двинулся через поляну к зарослям орешника.
Сивый туркменский жеребец, почуяв хозяина, негромко заржал и, кося темно-лиловым глазом, попытался легонько прихватить теплыми мягкими губами за руку. Потрепав верного товарища по шее, майор :то-то зашептал ему в израненное в битвах ухо, а между тем туман начал быстро подниматься к верхушкам елей, давая возможность окинуть взором бескрайние просторы бранного поля.
Противостоящие полки изготовились к жестокой сече. Когда меж ордой поганых и русскими дружинами осталось место на полет северги, войска застыли неподвижно, и передние ряды их раздались, выпуская поединщиков на ритуальное побоище. Стремительно съехались всадники на горячих скакунах, крепко сжимая в боевых рукавицах деревянные ратовища копий. Сшиблись конские груди, и крики ликования пронеслись по русским дружинам — наша взяла!
В этот момент завизжали ордынцы на своем поганом наречии: «Урагх, кху-кху-урагх!» и бесчисленной ордой кинулись на передовой полк. Однако, выпустив тучи длинных камышовых стрел с трехгранными калеными наконечниками, они стремительно отвернули и промчались стороной. А следом подобно черной, мутной волне, сжимая в руках острые сабли, с визгом накатилась на русичей тяжелая татарская конница, в которой и нукеры, и лошади сплошь были покрыты звонким доспехом.
Сарычев знал, что весь передовой полк был набран из ополченцев, и, представив, каково биться пешим, снаряженным только в тегиляй и шапку железную, он перекрестился:
— Великий Архистраже Господень Михаил, помози рабам своим.
Между тем ряды русичей хоть и смялись, но стояли плечом к плечу, стенку не ломая, и со стороны поганых часто-часто зазвенели гонги щитобойцев, созывая войска назад. Откатилась орда, а уже через мгновение опять нахлынула бесчисленным потоком узкоглазых свирепых воинов. Кто в кожаном, кто в кольчужном доспехе, на правом плече острые кривые сабли. И началось…
Русские полки вступили в битву яро. Пробивая железные доски и кольца доспехов, вонзались в грудь копья, сильные удары с потягом разрубали шеломы и ерихонки, разваливая головы надвое, а обезумевшие от ужаса лошади носились по полю брани, волоча в стременах погибших. Хрипло вскрикивали воины, громко стонали под конскими копытами раненые, и над всем побоищем стоял крепкий запах железа, пота и крови человеческой.
Наконец мало-помалу русские дружины стали подаваться, и Сарычев услышал, что звуки сечи приближаются. В этот момент раздался пронзительный вой: «Кху-кху-кху-кху», и тумен —десять тысяч — «синих непобедимых» note 108, все в кольчужных панцирях, потрясая стальными круглыми щитами, кинулись в битву.
Со стати своего коня, который, чуя сечу, грыз удила и нетерпеливо рыл землю сильным, оподкованкым копытом, майор уже видел блеск кривых татарских сабель и понял, что настало время его засадного полка. Он проверил доспех. Сабля на боку, кончал — длинный, прямой меч, колоть которым сквозь кольчугу сподручно, привешен у седла с десницы, подсайдашный нож — у саадака, топорок, кистень, налуч с колчаном — все на месте, все в доброй справе.
— Спас нерукотворный с нами. — Сарычев на ерихонской шапке с помощью шурепца опустил нос и оглянулся на своих воев. — На тетиву! — крикнул он и, отмахнув рукой, резво пустил сивого, забирая к левому крылу ордынцев.
Засадный полк рысил следом. Подобно ветру приблизившись к поганым на полет стрелы, майор вытянул из колчана севергу с подкольчужным наконечником и натянул тугой ясеневый лук. Туча смертоносных, ладно оперенных тростинок с узкими, заостренными железками со свистом накрыла ордынцев, глубоко вонзаясь сквозь кольца доспехов. И не успели раненые вскрикнуть, а мертвые упасть с коней, как русичи отправили татарским нукерам новых гонцов смерти.
Подобно раскаленному гвоздю в восковину вклинился засадный полк в ряды ордынцев. В мгновение ока уклонившись от монгольской сабли, Сарычев с потягом рубанул супротивника и сразу же закрылся Щитом от нацеленного татарского копья. Острое, как шило, перо проскрежетало по полированной стали, а майор, махнув клинком, одним ударом перерубил деревянное ратовище и рассек доспех врага чуть ниже шеи. Брызнула алая кровь, и, вскрикнув, повалился поганый под копыта конские принимать смерть жуткую, лютую. Не мешкая, Сарычев скрестил клинок с нукером, броня которого была в золотой насечке, а набалдашник сабли искрился самоцветными каменьями. Рука поганого была крепка и, казалось, не нуждалась в роздыхе — сколь ни пытался Сарычев уязвить ордынца, ан нет, — каждый раз встречал его тот отточенным булатом. Однако, исхитрившись, майор отсек врагу десницу вместе со смертоносной сталью. Дико вскричал подраненный нукер, схватившись было левой дланью за кинжал, да только с чмоканьем вонзилось острие майорской сабли ему в глаз, и он замолк навеки.
Сеча разгоралась. Рядом с Сарычевым истово бились дружинники, чуя локоть и плечо сотоварищей, и после них, словно в чаще, в рядах поганых оставалась широкая просека.
Внезапно острие татарского копья глубоко вонзилось в шею сивого, от страшной боли жеребец вздыбился и, повалившись оземь, громко захрипел. Вскричал яростно майор, подхватил меч-кончал и, всадив его прямо сквозь кольчугу в грудь замахнувшегося было саблей ордынца, выбил того из седла, уселся на коня его. Гнев переполнял его душу, и, выхватив из-за пояса кистень с тяжелым, ограненным шаром на конце, майор принялся мозжить направо и налево татарские головы. В пылу сечи сильным сабельным ударом с него сбили ерихонку, но и без наголовья, с окровавленным челом, он продолжал биться яростно, люто и громоздил вкруг себя стену из мертвых врагов.
Сызмальства в Орде воины привычны к коню и к клинку. Порядки там крутые. Чуть оплошал или украл — сразу поставят на голову да хребет изломают. И все же, на то не глядя, начали татары подаваться и вскоре обратились в бегство постыдное. Напрасно шаманы громко камлали у кострищ, призывая великого бога Сульдэ даровать монголам победу, обещая напоить его досыта кровью врагов. Нет, отвернулся он нынче от поганых. Подобно барсу, с острым клинком наизготове пустился майор вдогон за уходящим ворогом, и полнилась душа его гневом праведным, чувством справедливости и ликованием безудержным.
Сарычев открыл глаза. Ванна была полна — вот-вот польется через край. Представив, какой вой поднимет сосед снизу, он еле успел завернуть кран.
Чувствовал майор себя удивительно — голова не болела, тело было наполнено легкостью и какой-то упругой энергией. Он растерся полотенцем, улыбнулся своему отражению в зеркале и, напевая, пошлепал в комнату за чистым исподним.
Внезапно что-то побудило его присесть. Сердце бешено забилось, и Сарычев почувствовал, что сознание его стало похожим на огромный сверкающий бриллиант — такое же многогранное и переливающееся всем разноцветьем красок. Миг — и оно стремительно завертелось, разбрызгивая мириады солнечных брызг, затем с хрустальным звоном рассыпалось на множество маленьких, сияющих многогранников. Сарычев ощутил, что перестает воспринимать себя как единую личность, что он является представителем предков, отвечающим за весь свой род. На его плечи навалилась память бесконечной череды людей, связанных с ним по крови, и протянувшейся через тысячелетия. Он постиг их мысли, ошибки, грехи. Он как бы стал огромной чашей, наполненной до краев тем, чего не купишь ни за какие деньги, — опытом прожитого.
Сарычев еще немного посидел, словно опасаясь расплескать излитую в его душу мудрость столетий, затем, почувствовав, что Маша уже пришла, встал и открыл входную дверь. Она как раз собиралась нажать на кнопку звонка.
— Ну как ты?
Майор увидел, что за улыбкой она прячет беспокойство, и крепко обнял ее.
— Лучше не бывает. Это была чистая правда.
Сергей Владимирович Калинкин лихо съехал в карман и остановил машину возле славившегося уютом заведения «Тихая жизнь». «Мерседес» у него был самый скромный — серый, сто восьмидесятый, однако с трехлитровым двиглом летала ласточка — хрен догонишь! Хрен возьмешь! Тщательно заперев транспортное средство, Калинкин поднялся по гранитным ступеням, распахнул широким плечом дубовую дверь и напористо вошел в зал. Кожаное пальто он бросил на спинку стула, уселся и, положив мощные, с хорошо набитыми суставами руки на скатерть, глянул по сторонам.
Его здесь знали. Сейчас же подскочил ласковый халдей, поздоровавшись, прогнулся:
— Вам как всегда?
— Как обычно, — отозвался Калинкин сквозь зубы и презрительно подумал: «Чует поживу, гнида».
Мигом приволокли салат из крабов, икру и много хлеба. Затем Сергей Владимирович выкушал бутылочку пивка под буженинку, мясное заливное и ассорти «Московское». Принесли маслины. Наплевав полную тарелку косточек, Калинкин шумно выжрал здоровенный горшок солянки, вытер интеллигентно рожу салфеткой, мощно рыгнул и в ожидании «табака» задумался.
До такой вот жизни пер он долго. Начиналось-то все как безрадостно! Ботиночки БЭ-ПЭ — прыжковые, значит, ранец РД — десантный, — и катись ты, рядовой диверсант двести сорок восьмого отдельного разведывательного батальона СПЕЦНАЗ Серега Калинкин, по кличке Утюг, вниз. Туда, где за снежной круговертью и земли-то не видать.
Сейчас кликуха у него не в пример той, давней, куда цивильней. Стеклорез — это звучит гордо.
— Да уж. — Сергей Владимирович вздохнул и принялся выламывать аппетитные, покрытые золотистой корочкой курьи ноги. Без церемоний, со смаком. С чувством он макал пряное мясо в соус, бокал за бокалом глушил терпкое «Цаликаури», а вспоминалась ему отчего-то вонючая жижа афганских арыков, от которой половина его взвода подхватила гепатит. Затем перед глазами возникло лицо замкомвзвода Карпова, скорчившегося в кровавой луже, вытекшей из разорванного мочевого пузыря. В ушах Калинкина раздался хриплый предсмертный шепот раненого: «Лейтенант, добей, Богом прошу… Добей… »