Страница:
Однако самым полезным из ветеранов был Лео Лебенталь. Он поддерживал тайные связи с черным рынком лагеря и, по некоторым сведениям, даже кое с кем за его пределами. Как ему удавалось, точно не знал никто. Было известно только, что отношение к этому имели две проститутки из расположенного неподалеку от города заведения «Летучая мышь». Молва утверждала, что причастен был еще один эсэсовец. Но об этом никто толком ничего не знал. Лебенталь же словно и рот воды набрал.
Он торговал всем, чем угодно. Через него можно было получить сигаретные бычки, морковь, иногда картошку, кухонные отбросы, кости, а порой и ломоть хлеба. Он никого не обманывал. Главным для него был оборот. Ему и в голову не приходило тайно делать запасы для самого себя. Торговля, а не то, чем он торговал, помогала ему остаться живым.
Пятьсот девятый пролез через порог двери. Падавшие со спины косые лучи солнца на мгновение залили его уши восковым и желтым светом на фоне темного тела.
— Они бомбили город, — проговорил он, тяжело дыша.
Ему никто не ответил. Пятьсот девятый ничего не мог разглядеть. В бараке после наружного света казалось еще темнее. Он закрыл и открыл глаза.
— Они бомбили город, — повторил он, — Вы разве не слышали?
И на этот раз никто не откликнулся. Теперь рядом с дверью Пятьсот девятый увидел Агасфера. Взъерошенные волосы спадали на лицо в шрамах, на котором сверкали испуганные глаза. Он сидел на полу и гладил овчарку. Она рычала от страха.
— Гроза, да и только! Тихо, Волк, тихо!
Пятьсот девятый пополз дальше в глубь барака. Он никак не мог понять, почему вокруг такое равнодушие.
— Где Бергер? — спросил он.
— В крематории.
Он положил пальто и куртку на пол.
— Никто не хочет выйти наружу?
Он посмотрел на Вестгофа и на Бухера. Те молчали.
— Ты же знаешь, что это запрещено, — проговорил, наконец, Агасфер. — Пока объявлена воздушная тревога.
— Отбой уже был.
— Нет еще.
— Был, был. Самолеты улетели. Они бомбили город.
— Ты это довольно часто повторяешь, — пробурчал кто-то из темноты.
Агасфер поднял глаза.
— Может, в наказание за это они расстреляют пару десятков из нас.
— Расстреляют? — захихикал Вестгоф. — С каких пор здесь расстреливают?
Овчарка залаяла. Агасфер потянул ее к себе.
— В Голландии после воздушного налета они обычно расстреливали от десяти до двадцати политических. Согласно официальному объяснению, чтобы им не пришли в голову ошибочные мысли.
— Но здесь не Голландия.
— Я знаю. Просто сказал, что в Голландии расстреливали.
— Расстреливать! — просопел презрительно Вестгоф. — Ты что, солдат, чтобы выставлять такие претензии? Здесь только вешают и забивают до смерти.
— Для разнообразия можно было бы и расстрелять.
— Заткните свои дурацкие пасти, — раздался тот же голос из темноты.
Пятьсот девятый присел рядом с Бухером и закрыл глаза. Он все еще видел клубы дыма над горящим городом и слышал глухие разрывы.
— Думаете, сегодня на ужин нам дадут чего-нибудь пожрать? — спросил Агасфер.
— Черт возьми! — отозвался голос из темноты. — Что тебе еще надо? То ты хочешь, чтобы тебя расстреляли, то требуешь еды.
— Еврей должен иметь надежду.
— Надежду! — снова захихикал Вестгоф.
— А что же еще? — спросил невозмутимо Агасфер. Вестгоф поперхнулся и вдруг разрыдался. Он уже несколько дней никак не мог успокоиться из-за своей ненависти к бараку.
Пятьсот девятый открыл глаза.
— Наверное, они ничего не дадут нам сегодня поесть, — сказал он. — В отместку за бомбардировку.
— Надоел ты со своей проклятой бомбардировкой, — прокричал голос из темноты. — Заткнись же ты в конце концов!
— Здесь найдется что-нибудь поесть? — спросил Агасфер.
— О, Боже! — вопрошающий из темноты чуть не подавился от этой новой идиотской остроты.
Агасфер не обратил на реплику ни малейшего внимания.
— В лагере Терезенштадт некто по забывчивости являлся обладателем плитки шоколада. Когда его привезли в лагерь, он спрятал шоколадку и забыл про нее. Молочная шоколадка из автомата. Да еще на оберточной бумажке был изображен Гинденбург.
— Что еще? — проскрипел голос как из преисподней. — Паспорт?
— Нет. Но благодаря этой шоколадке мы продержались целых два дня.
— Кто там никак не угомонится? — спросил Пятьсот девятый Бухера.
— Один из тех, кто прибыл вчера. На новенького. Ничего, скоро успокоится.
— Миновало, — внимательно прислушавшись, сказал Агасфер.
— Что?
— Там. Это был отбой. Последний сигнал.
Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.
— Убери овчарку, — прошептал Бухер.
Агасфер затолкал рехнувшуюся собаку между кроватями.
— Лежать! Тихо! — Он так ее отдрессировал, что та стала выполнять команды. Если бы ее обнаружили эсэсовцы, то ей, как сумасшедшей, немедленно сделали бы укол, чтобы уничтожить.
Бухер отошел от двери.
— Это Бергер.
Доктор Эфраим Бергер был маленького роста с покатыми плечами и совершенно лысой яйцеобразной головой. Глаза у него были воспалены и слезились.
— Город горит, — сказал он, входя в барак. Пятьсот девятый выпрямился.
— И что они говорят об этом там?
— Не знаю.
— Как это? Ты ведь наверняка что-нибудь слышал.
— Нет, — устало возразил Бергер. — Когда была объявлена тревога, они перестали жечь трупы.
— Почему?
— А я откуда знаю? Приказали, и все тут.
— А эсэсовцы? Ты видел, как они себя вели?
— Нет, не видел.
Сквозь ряды нар Бергер прошел вглубь. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, чтобы с ним поговорить, а теперь тот казался ему таким же безучастным, как и все остальные. Пятьсот девятому это было просто не понять.
— Не хочешь выйти из барака? — спросил он Бухера.
— Нет.
Бухеру было двадцать пять лет, из которых семь лет он провел в лагере. Его отец был редактором какой-то социал-демократической газеты: достаточно, чтобы бросить сына за решетку. «Если он отсюда выйдет, то сможет прожить еще сорок лет. Сорок или пятьдесят. А вот мне уже пятьдесят. Мне, наверное, суждено прожить еще десять, самое большее двадцать лет. — Он вытащил из кармана какую-то деревяшку и стал ее жевать. — Чего вдруг полезли эти мысли?» — подумал он.
Вернулся Бергер.
— Пятьсот девятый, с тобой хочет поговорить Ломан. Ломан лежал в глубинной части барака на нижней кровати без соломенной подстилки. Ему так хотелось. Он страдал острой формой дизентерии и не мог больше вставать. Он считал, что так будет опрятнее. Но так опрятнее не было. Однако все к этому уже привыкли. Почти у каждого был понос. Для Ломана это было пыткой. Он умирал и словно извинялся каждым судорожным позывом своих внутренностей. Его лицо было таким землисто-серым, что он казался бескровным негром. Он повел рукой, и Пятьсот девятый склонился над ним. Глазные яблоки у Ломана светились желтоватым цветом.
— Видишь это? — прошептал он, широко раскрыв свой рот.
— Что? — спросил Пятьсот девятый, рассматривая синее нёбо.
— Сзади справа — здесь золотая коронка.
Ломан повернул голову в направлении узкого окна.
— Да, — проговорил Пятьсот девятый. — Вижу. — Хотя он, признаться, ничего не видел.
— Выньте ее.
— Что?
— Выньте ее, говорю! — прошептал нетерпеливо Ломан.
Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот покачал головой.
— Она ведь крепко сидит, — заметил Пятьсот девятый.
— Тогда вырвите зуб. Он уже качается. Бергер это умеет. Он в крематории этим тоже занимается. Вдвоем вам легче будет сделать.
— К чему это?
Веки у Ломана поднялись и медленно опустились. Они были как у черепахи. У него не осталось больше ресниц.
— Вы же сами знаете. Деньги. На это купите еду. Лебенталь обменяет.
Пятьсот девятый молчал. Выменять золотую коронку на еду было небезопасно. Как правило, золотые пломбы регистрировались при поступлении заключенных в лагерь, потом в крематории их вытаскивали и собирали. Если эсэсовцам удавалось выяснить, что заактированной коронки или пломбы нет, ответственность ложилась на весь барак. Пока пломба не возвращалась на место, людей морили голодом. Человек, у которого однажды нашли пломбу, был повешен.
— Выдергивайте, — проговорил Ломан, тяжело дыша. — Это несложно.
— У нас нет щипцов.
— Тогда найдите проволоку! Согните ее!
— У нас и проволоки нет.
Глаза у Ломана закрылись. Силы оставляли его. Губы слегка подергивались, но слова уже угасали. Тело казалось безжизненным и распластанным, и только темные иссушенные губы еще оставались крохотным источником жизни, в который вливалось свинцовое безмолвие.
Пятьсот девятый выпрямился и посмотрел на Бергера. Ломан не мог видеть их лица — мешали доски нар.
— Ну как он?
— Теперь уже поздно, в общем конец.
Пятьсот девятый кивнул. Так уже часто бывало: наступало эмоциональное опустошение. Косые солнечные лучи осветили пятерых, которые, как высохшие обезьянки, сидели на четвереньках на самых верхних нарах.
— Наверное, скоро сыграет в ящик? — спросил кто-то, зевая и потирая подмышки.
— Чего вдруг?
— Тогда его место достанется Кайзеру и мне.
— Получишь, получишь свое.
В лучах равнодушно льющегося света кожа вопрошавшего напоминала леопарда: вся была усеяна черными пятнышками. Он жевал гнилую солому. Чуть поодаль на других нарах двое выясняли отношения. Эти обладатели тонких высоких голосов обменивались бессильными ударами.
Пятьсот девятый почувствовал, как Ломан теребит его за штаны. Он немного сполз с нар и, наклонившись, прошептал:
— Выдергивайте, вам говорю. Пятьсот девятый присел на край кровати.
— Мы ничего не сможем выменять. Это слишком опасно. Никто не станет рисковать.
У Ломана задрожали губы.
— Она не должна им достаться, — с трудом проговорил он. — Только не им! Я заплатил за нее сорок пять марок. В 1929 году. Только не им! Вырывайте зуб!
Вдруг он скривился и застонал. Кожа лица стянулась только вокруг глаз и губ — остальных мышц, которые могли бы выражать боль, уже просто не было.
Мгновение спустя тело Ломана вытянулось и вместе с вышедшим из груди воздухом вылетел жалкий звук.
— Это не твоя забота, — успокоил его Бергер. — У нас еще есть немного воды. Не беспокойся. Мы все уладим.
Некоторое время Ломан лежал без движения.
— Обещайте мне, что вы выдернете зуб, прежде чем меня унесут, — прошептал он. — Вам же это по силам.
— Хорошо, — сказал Пятьсот девятый. — Когда ты сюда попал, коронку зарегистрировали?
— Нет, только обещайте мне! Договорились?
— Договорились.
Глаза Ломана сузились и успокоились:
— Что все это означало, там, снаружи?
— Бомбы, — заговорил Бергер. — Город бомбили. Впервые. Американские самолеты.
— О-о…
— Да, — сказал Бергер тихо и твердо. — Развязка уже скоро! Близок час отмщения, Ломан!
Пятьсот девятый поднял глаза. Бергер еще стоял и не мог видеть его лицо. Он видел только его руки. Они то сжимались, то разжимались, словно душили чье-то горло, то отпускали, то придавливали опять.
Ломан не шевелился. Он вновь закрыл глаза и почти не дышал. Пятьсот девятый не был уверен, понял ли тот все, что сказал Бергер. Он поднялся.
— Он умер? — спросил кто-то на верхних нарах, не переставая чесаться. Остальные четверо сели на корточки рядом с ним, как автоматы. В их глазах зияла пустота.
— Нет.
Пятьсот девятый повернулся к Бергеру.
— Для чего ты ему это сказал?
— Для чего? — спросил Бергер, и лицо его передернулось, — Для того! Разве не ясно?
Луч света образовал вокруг его яйцевидной головы розовое облачко. В отравленном спертом воздухе казалось, что от него идет пар. Его глаза сверкали. В них было полно влаги, но такими они были почти всегда из-за хронического воспаления. До Пятьсот девятого стал доходить смысл сказанного Бергером. Но разве от этого умирающему было легче? Может быть, стало, наоборот, тяжелее. Он наблюдал, как муха села на синевато-серый глаз одного из «автоматов», ресницы которого в ответ даже не задрожали. «А если это все-таки было утешением? — подумал Пятьсот девятый. — Наверное, даже единственное утешение для угасающего человека». Бергер повернулся и по узкому проходу двинулся назад. Ему приходилось перелезать через лежавших на полу. При этом он был похож на птицу марабу, шлепающую по болоту. Пятьсот девятый следовал за ним.
— Бергер, — прошептал он, когда они миновали проход, — ты действительно веришь в это? Во что? Пятьсот девятый не мог решиться повторить сказанное. Ему казалось, что тогда все это куда-то улетит прочь.
— В то, что сказал Ломану. Бергер посмотрел на него.
— Нет, — проговорил он.
— Нет?
— Нет. Я в это не верю.
— Но, — Пятьсот девятый прижался к дощатой стойке, — зачем ты это сказал?
— Для Ломана. Но я в это не верю. Никакого отмщении не будет, никакого — никакого — никакого!..
— А город? Город-то горит!
— Город горит. Многие города уже сгорели. Это ничего, ничего не значит.
— Как же не значит? Должно!
— Нет! Нет! — упрямо шептал Бергер с отчаянием человека, который уверовал в свою фантастическую надежду, чтобы сразу же ее похоронить. Его бледный череп раскачивался, а из покрасневших от раздражения глазных впадин сочились слезинки.
— Горит маленький город. Нам-то что до этого? Ничего! Ничего не изменится. Ничего.
— Кое-кого они расстреляют, — заметил Агасфер с пола.
— Заткнись ты там! — прокричал все тот же голос из темноты. — Заткните же, наконец, ваши проклятые глотки.
Пятьсот девятый устроился на своем месте у стены. Над его головой находилось одно из немногих окон барака. Оно было узким, высоко расположено и в это время пропускало немного солнечных лучей. Свет доходил до третьего ряда дощатых нар. Все остальные ярусы находились в постоянной темноте.
Барак построили всего год назад. Пятьсот девятый помогал его ставить. Тогда он еще принадлежал к трудовому лагерю. Это был старый бревенчатый барак, который перевезли из закрывшегося концлагеря в Польше. В один прекрасный день четыре таких разобранных барака прибыли на городской вокзал. Они пахли клопами, страхом, грязью и смертью. Из них и образовался Малый лагерь. Потом пригнали следующий транспорт нетрудоспособных, предоставленных самим себе умирающих узников с востока. На все земляные работы потребовалось только несколько дней. В барак продолжали загонять больных, немощных, калек и нетрудоспособных. Так Малый лагерь превратился в постоянно действующий.
Солнце отбрасывало сжатый четырехугольник света на стену и выхватывало поблекшие названия и имена. Это были имена бывших узников барака в Польше и Восточной Германии. Они были накарябаны карандашом на бревне или выцарапаны кусками проволоки и ногтями.
Пятьсот девятому было известно много таких. Он знал, что вершина четырехугольника именно теперь извлекает из темноты имя в рамке из глубоких линий: «Хайм Вольф, 1941». Это имя, вероятно, начертал Хайм Вольф, когда уже точно знал, что ему суждено умереть. А имя свое он обвел линиями для того, чтобы никто из родственников не смог составить ему компанию. Тем самым ему хотелось окончательно закрепить тот факт, что он был и останется один. «Хайм Вольф, 1941» — линии тесные и строгие, чтобы уже никто не приписал свое имя. Это было последнее заклинание судьбы отцом, надеявшимся на спасение своих сыновей. Однако ниже, под линиями, вплотную, словно желая прилепиться, были начертаны еще два других имени — «Рубен Вольф и Мойша Вольф». Первое имя начертано вертикально и неуверенно, почерк явно ученический; второе — с наклоном и гладко, с достоинством без нажима. Рядом другой рукой написано: «Все уничтожены в душегубках».
По диагонали снизу под сучком было нацарапано на стене ногтем: «Jos, Meyer» и еще «Lt. d. R. ЕК 1, 2». Это означало: Йозеф Мейер, лейтенант запаса, кавалер Железного креста первого и второго класса. Видимо, Мейер никак не мог этого забыть. Ведь в первую мировую войну он был на фронте. Как офицер удостоился боевых наград. Поскольку он был еврей, ему пришлось попотеть за эти награды вдвое больше, чем любому другому. Затем, опять же потому, что еврей, он был брошен в тюрьму и уничтожен, как паразит. Он несомненно был убежден в том, что из-за его боевых заслуг к нему была проявлена большая несправедливость, чем к другим. Но он заблуждался. Просто ему выпала более мучительная смерть. Несправедливость заключалась не в буквах, которые он присовокупил к своему имени. Они были лишь жалкой иронией.
Солнечный четырехугольник скользил дальше по стенам. Хайм, Рубен и Мойша Вольф, имена которых высветила лишь вершина четырехугольника, снова растворились в темноте. Зато солнечный луч выхватил две новые надписи. Одна состояла из двух букв: «Т.Л.». Тот, кто нацарапал их ногтем, уже не придавал такого значения собственной персоне, как лейтенант Мейер. Даже к собственному имени он относился в общем-то равнодушно. Тем не менее он не желал сгинуть абсолютно бесследно. Под его инициалами вновь появилось полное имя. Карандашом было приписано: «Тевье Лейбеш со своими близкими». А рядом, размашистее, начало еврейской молитвы каддиш.
Пятьсот девятый знал, что через несколько минут солнечный луч упадет на другое стершееся свидетельство: «Напишите Лео Сэндерсу. Нью-Йорк». Название улицы уже невозможно было разобрать. Потом шло: «Vat…» и после кусочка сгнившего дерева: «…tot. Sucht Leо»[1]. Лео, видимо, удалось бежать. Только вот надпись оказалась бесполезной. Ни один из узников барака не смог разыскать Лео Сэндерса в Нью-Йорке, ибо никто не вышел пока отсюда живым.
Пятьсот девятый отсутствующим взглядом смотрел на стену. Еще когда он с кровоточащими кишками лежал в бараке, поляк Зильбер назвал ее стеной плача. Он тоже знал большинство имен наизусть и поначалу даже заключал пари, на какое из них первым упадет солнечный луч. Вскоре Зильбер умер, а имена в ясные дни, как и прежде, пробуждались к призрачной жизни, чтобы затем снова кануть в темноте. Летом, когда солнце подымается выше, высвечивались выцарапанные ниже имена, а зимой четырехугольник смещался выше. Но были еще многие другие русские, польские, еврейские имена, оставшиеся навсегда невидимыми, потому что солнечный свет до них не доходил. Барак возводили в такой спешке, что некогда было обстругивать стены. Никто даже не пытался расшифровать надписи. Кому, скажите, придет в голову такая глупая идея — жертвовать драгоценными спичками, чтобы испытать еще большее отчаяние?
Пятьсот девятый отвел взгляд в сторону; ему не хотелось сейчас это видеть. Вдруг он как-то по-особенному ощутил свое одиночество, словно что-то незнакомое вызвало его отчуждение от других людей, и они перестали понимать друг друга. Какое-то мгновение он еще медлил, но потом уже не мог выдержать. Он на ощупь снова выполз наружу.
Сейчас на нем были только собственные лохмотья, и сразу стало зябко. Он выпрямился во весь рост, прислонился к стене барака и оглядел город. Он не знал точно, почему — но больше не хотелось, как прежде, сидеть на четвереньках. Он хотел стоять на ногах. Охранники на сторожевых башнях Малого лагеря все еще не появлялись. Контроль на этой стороне никогда не был уж очень строгим: кто едва ходил, сбежать все равно не мог.
Пятьсот девятый стоял у правого края барака. Рельеф лагеря определялся кривизной окружающей цепи холмов. Поэтому отсюда он мог обозревать не только город, но и казармы войск СС. Они располагались по ту сторону колючей проволоки и ряда деревьев, еще не одевших весеннюю листву. Отдельные эсэсовцы бегали перед ними взад и вперед. Другие сбились в группы, возбужденно поглядывая на лежащий под ними город. Преодолевая подъем, подкатил огромный, серого цвета автомобиль. Он остановился перед квартирой коменданта, расположенной в стороне от казарм. Нойбауэр уже ждал на улице. Он сразу же сел в машину, и та понеслась прочь. Пятьсот девятый знал, что у коменданта в городе есть дом и семья. Он внимательно провожал машину взглядом и настолько увлекся, что не услышал, как кто-то тихо прошел по дорожке между бараками. Это был староста блока двадцать второго барака Хандке, приземистый тип, предпочитавший обувь на резиновом ходу. Он носил зеленый уголок преступников-уголовников. По характеру Хандке был безобидный, но когда озлоблялся, не раз избивал людей до полусмерти.
Он не спеша подошел ближе. Завидев старосту, Пятьсот девятый мог бы, конечно, попробовать сбежать — признаки испуга обычно удовлетворяли элементарные претензии Хандке на собственное превосходство, но он этого не сделал.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего.
— Так уж ничего? — Хандке плюнул Пятьсот девятому под ноги. — Ты, жук вонючий! Может, что нафантазировал, а? — Он повел льняными бровями. — Только ничего не выдумывай! Отсюда вам все равно не выбраться! Вас, политических собак, мы прежде всех пропустим через дымовую трубу.
Он снова сплюнул и повернул обратно. Пятьсот девятый затаил дыхание. Целую секунду он ощущал за спиной темную стену неприязни. Хандке не терпел его, и обычно Пятьсот девятый старался его избегать. Он наблюдал за Хандке до тех пор, пока тот не скрылся за сортиром. Угроза на него не подействовала. Угрозы были в лагере привычным делом. Он размышлял только о том, что за этим скрывалось. Хандке тоже что-то почуял, иначе бы ничего не сказал. Может, он даже слышал что-то от эсэсовцев.
Пятьсот девятый глубоко вздохнул и снова посмотрел на город. Дым голубой пеленой застилал крыши домов. Снизу сюда едва долетали глухие сигналы пожарных машин. Со стороны вокзала доносился беспорядочный грохот, словно там взорвались боеприпасы. Внизу, у горы, машину коменданта лагеря занесло на повороте. У увидевшего все это Пятьсот девятого вдруг вытянусь лицо, задрожало от смеха. Он смеялся все сильнее и сильнее, беззвучно и судорожно. Он не мог припомнить, когда смеялся в последний раз; он смеялся и не мог остановиться. Он осторожно оглядывался по сторонам, и поднимал свой бессильный кулак, и сжимал его, и продолжал смеяться, пока тяжелый кашель не перехватил дыхание. Это был безрадостный смех.
III
Он торговал всем, чем угодно. Через него можно было получить сигаретные бычки, морковь, иногда картошку, кухонные отбросы, кости, а порой и ломоть хлеба. Он никого не обманывал. Главным для него был оборот. Ему и в голову не приходило тайно делать запасы для самого себя. Торговля, а не то, чем он торговал, помогала ему остаться живым.
Пятьсот девятый пролез через порог двери. Падавшие со спины косые лучи солнца на мгновение залили его уши восковым и желтым светом на фоне темного тела.
— Они бомбили город, — проговорил он, тяжело дыша.
Ему никто не ответил. Пятьсот девятый ничего не мог разглядеть. В бараке после наружного света казалось еще темнее. Он закрыл и открыл глаза.
— Они бомбили город, — повторил он, — Вы разве не слышали?
И на этот раз никто не откликнулся. Теперь рядом с дверью Пятьсот девятый увидел Агасфера. Взъерошенные волосы спадали на лицо в шрамах, на котором сверкали испуганные глаза. Он сидел на полу и гладил овчарку. Она рычала от страха.
— Гроза, да и только! Тихо, Волк, тихо!
Пятьсот девятый пополз дальше в глубь барака. Он никак не мог понять, почему вокруг такое равнодушие.
— Где Бергер? — спросил он.
— В крематории.
Он положил пальто и куртку на пол.
— Никто не хочет выйти наружу?
Он посмотрел на Вестгофа и на Бухера. Те молчали.
— Ты же знаешь, что это запрещено, — проговорил, наконец, Агасфер. — Пока объявлена воздушная тревога.
— Отбой уже был.
— Нет еще.
— Был, был. Самолеты улетели. Они бомбили город.
— Ты это довольно часто повторяешь, — пробурчал кто-то из темноты.
Агасфер поднял глаза.
— Может, в наказание за это они расстреляют пару десятков из нас.
— Расстреляют? — захихикал Вестгоф. — С каких пор здесь расстреливают?
Овчарка залаяла. Агасфер потянул ее к себе.
— В Голландии после воздушного налета они обычно расстреливали от десяти до двадцати политических. Согласно официальному объяснению, чтобы им не пришли в голову ошибочные мысли.
— Но здесь не Голландия.
— Я знаю. Просто сказал, что в Голландии расстреливали.
— Расстреливать! — просопел презрительно Вестгоф. — Ты что, солдат, чтобы выставлять такие претензии? Здесь только вешают и забивают до смерти.
— Для разнообразия можно было бы и расстрелять.
— Заткните свои дурацкие пасти, — раздался тот же голос из темноты.
Пятьсот девятый присел рядом с Бухером и закрыл глаза. Он все еще видел клубы дыма над горящим городом и слышал глухие разрывы.
— Думаете, сегодня на ужин нам дадут чего-нибудь пожрать? — спросил Агасфер.
— Черт возьми! — отозвался голос из темноты. — Что тебе еще надо? То ты хочешь, чтобы тебя расстреляли, то требуешь еды.
— Еврей должен иметь надежду.
— Надежду! — снова захихикал Вестгоф.
— А что же еще? — спросил невозмутимо Агасфер. Вестгоф поперхнулся и вдруг разрыдался. Он уже несколько дней никак не мог успокоиться из-за своей ненависти к бараку.
Пятьсот девятый открыл глаза.
— Наверное, они ничего не дадут нам сегодня поесть, — сказал он. — В отместку за бомбардировку.
— Надоел ты со своей проклятой бомбардировкой, — прокричал голос из темноты. — Заткнись же ты в конце концов!
— Здесь найдется что-нибудь поесть? — спросил Агасфер.
— О, Боже! — вопрошающий из темноты чуть не подавился от этой новой идиотской остроты.
Агасфер не обратил на реплику ни малейшего внимания.
— В лагере Терезенштадт некто по забывчивости являлся обладателем плитки шоколада. Когда его привезли в лагерь, он спрятал шоколадку и забыл про нее. Молочная шоколадка из автомата. Да еще на оберточной бумажке был изображен Гинденбург.
— Что еще? — проскрипел голос как из преисподней. — Паспорт?
— Нет. Но благодаря этой шоколадке мы продержались целых два дня.
— Кто там никак не угомонится? — спросил Пятьсот девятый Бухера.
— Один из тех, кто прибыл вчера. На новенького. Ничего, скоро успокоится.
— Миновало, — внимательно прислушавшись, сказал Агасфер.
— Что?
— Там. Это был отбой. Последний сигнал.
Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.
— Убери овчарку, — прошептал Бухер.
Агасфер затолкал рехнувшуюся собаку между кроватями.
— Лежать! Тихо! — Он так ее отдрессировал, что та стала выполнять команды. Если бы ее обнаружили эсэсовцы, то ей, как сумасшедшей, немедленно сделали бы укол, чтобы уничтожить.
Бухер отошел от двери.
— Это Бергер.
Доктор Эфраим Бергер был маленького роста с покатыми плечами и совершенно лысой яйцеобразной головой. Глаза у него были воспалены и слезились.
— Город горит, — сказал он, входя в барак. Пятьсот девятый выпрямился.
— И что они говорят об этом там?
— Не знаю.
— Как это? Ты ведь наверняка что-нибудь слышал.
— Нет, — устало возразил Бергер. — Когда была объявлена тревога, они перестали жечь трупы.
— Почему?
— А я откуда знаю? Приказали, и все тут.
— А эсэсовцы? Ты видел, как они себя вели?
— Нет, не видел.
Сквозь ряды нар Бергер прошел вглубь. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, чтобы с ним поговорить, а теперь тот казался ему таким же безучастным, как и все остальные. Пятьсот девятому это было просто не понять.
— Не хочешь выйти из барака? — спросил он Бухера.
— Нет.
Бухеру было двадцать пять лет, из которых семь лет он провел в лагере. Его отец был редактором какой-то социал-демократической газеты: достаточно, чтобы бросить сына за решетку. «Если он отсюда выйдет, то сможет прожить еще сорок лет. Сорок или пятьдесят. А вот мне уже пятьдесят. Мне, наверное, суждено прожить еще десять, самое большее двадцать лет. — Он вытащил из кармана какую-то деревяшку и стал ее жевать. — Чего вдруг полезли эти мысли?» — подумал он.
Вернулся Бергер.
— Пятьсот девятый, с тобой хочет поговорить Ломан. Ломан лежал в глубинной части барака на нижней кровати без соломенной подстилки. Ему так хотелось. Он страдал острой формой дизентерии и не мог больше вставать. Он считал, что так будет опрятнее. Но так опрятнее не было. Однако все к этому уже привыкли. Почти у каждого был понос. Для Ломана это было пыткой. Он умирал и словно извинялся каждым судорожным позывом своих внутренностей. Его лицо было таким землисто-серым, что он казался бескровным негром. Он повел рукой, и Пятьсот девятый склонился над ним. Глазные яблоки у Ломана светились желтоватым цветом.
— Видишь это? — прошептал он, широко раскрыв свой рот.
— Что? — спросил Пятьсот девятый, рассматривая синее нёбо.
— Сзади справа — здесь золотая коронка.
Ломан повернул голову в направлении узкого окна.
— Да, — проговорил Пятьсот девятый. — Вижу. — Хотя он, признаться, ничего не видел.
— Выньте ее.
— Что?
— Выньте ее, говорю! — прошептал нетерпеливо Ломан.
Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот покачал головой.
— Она ведь крепко сидит, — заметил Пятьсот девятый.
— Тогда вырвите зуб. Он уже качается. Бергер это умеет. Он в крематории этим тоже занимается. Вдвоем вам легче будет сделать.
— К чему это?
Веки у Ломана поднялись и медленно опустились. Они были как у черепахи. У него не осталось больше ресниц.
— Вы же сами знаете. Деньги. На это купите еду. Лебенталь обменяет.
Пятьсот девятый молчал. Выменять золотую коронку на еду было небезопасно. Как правило, золотые пломбы регистрировались при поступлении заключенных в лагерь, потом в крематории их вытаскивали и собирали. Если эсэсовцам удавалось выяснить, что заактированной коронки или пломбы нет, ответственность ложилась на весь барак. Пока пломба не возвращалась на место, людей морили голодом. Человек, у которого однажды нашли пломбу, был повешен.
— Выдергивайте, — проговорил Ломан, тяжело дыша. — Это несложно.
— У нас нет щипцов.
— Тогда найдите проволоку! Согните ее!
— У нас и проволоки нет.
Глаза у Ломана закрылись. Силы оставляли его. Губы слегка подергивались, но слова уже угасали. Тело казалось безжизненным и распластанным, и только темные иссушенные губы еще оставались крохотным источником жизни, в который вливалось свинцовое безмолвие.
Пятьсот девятый выпрямился и посмотрел на Бергера. Ломан не мог видеть их лица — мешали доски нар.
— Ну как он?
— Теперь уже поздно, в общем конец.
Пятьсот девятый кивнул. Так уже часто бывало: наступало эмоциональное опустошение. Косые солнечные лучи осветили пятерых, которые, как высохшие обезьянки, сидели на четвереньках на самых верхних нарах.
— Наверное, скоро сыграет в ящик? — спросил кто-то, зевая и потирая подмышки.
— Чего вдруг?
— Тогда его место достанется Кайзеру и мне.
— Получишь, получишь свое.
В лучах равнодушно льющегося света кожа вопрошавшего напоминала леопарда: вся была усеяна черными пятнышками. Он жевал гнилую солому. Чуть поодаль на других нарах двое выясняли отношения. Эти обладатели тонких высоких голосов обменивались бессильными ударами.
Пятьсот девятый почувствовал, как Ломан теребит его за штаны. Он немного сполз с нар и, наклонившись, прошептал:
— Выдергивайте, вам говорю. Пятьсот девятый присел на край кровати.
— Мы ничего не сможем выменять. Это слишком опасно. Никто не станет рисковать.
У Ломана задрожали губы.
— Она не должна им достаться, — с трудом проговорил он. — Только не им! Я заплатил за нее сорок пять марок. В 1929 году. Только не им! Вырывайте зуб!
Вдруг он скривился и застонал. Кожа лица стянулась только вокруг глаз и губ — остальных мышц, которые могли бы выражать боль, уже просто не было.
Мгновение спустя тело Ломана вытянулось и вместе с вышедшим из груди воздухом вылетел жалкий звук.
— Это не твоя забота, — успокоил его Бергер. — У нас еще есть немного воды. Не беспокойся. Мы все уладим.
Некоторое время Ломан лежал без движения.
— Обещайте мне, что вы выдернете зуб, прежде чем меня унесут, — прошептал он. — Вам же это по силам.
— Хорошо, — сказал Пятьсот девятый. — Когда ты сюда попал, коронку зарегистрировали?
— Нет, только обещайте мне! Договорились?
— Договорились.
Глаза Ломана сузились и успокоились:
— Что все это означало, там, снаружи?
— Бомбы, — заговорил Бергер. — Город бомбили. Впервые. Американские самолеты.
— О-о…
— Да, — сказал Бергер тихо и твердо. — Развязка уже скоро! Близок час отмщения, Ломан!
Пятьсот девятый поднял глаза. Бергер еще стоял и не мог видеть его лицо. Он видел только его руки. Они то сжимались, то разжимались, словно душили чье-то горло, то отпускали, то придавливали опять.
Ломан не шевелился. Он вновь закрыл глаза и почти не дышал. Пятьсот девятый не был уверен, понял ли тот все, что сказал Бергер. Он поднялся.
— Он умер? — спросил кто-то на верхних нарах, не переставая чесаться. Остальные четверо сели на корточки рядом с ним, как автоматы. В их глазах зияла пустота.
— Нет.
Пятьсот девятый повернулся к Бергеру.
— Для чего ты ему это сказал?
— Для чего? — спросил Бергер, и лицо его передернулось, — Для того! Разве не ясно?
Луч света образовал вокруг его яйцевидной головы розовое облачко. В отравленном спертом воздухе казалось, что от него идет пар. Его глаза сверкали. В них было полно влаги, но такими они были почти всегда из-за хронического воспаления. До Пятьсот девятого стал доходить смысл сказанного Бергером. Но разве от этого умирающему было легче? Может быть, стало, наоборот, тяжелее. Он наблюдал, как муха села на синевато-серый глаз одного из «автоматов», ресницы которого в ответ даже не задрожали. «А если это все-таки было утешением? — подумал Пятьсот девятый. — Наверное, даже единственное утешение для угасающего человека». Бергер повернулся и по узкому проходу двинулся назад. Ему приходилось перелезать через лежавших на полу. При этом он был похож на птицу марабу, шлепающую по болоту. Пятьсот девятый следовал за ним.
— Бергер, — прошептал он, когда они миновали проход, — ты действительно веришь в это? Во что? Пятьсот девятый не мог решиться повторить сказанное. Ему казалось, что тогда все это куда-то улетит прочь.
— В то, что сказал Ломану. Бергер посмотрел на него.
— Нет, — проговорил он.
— Нет?
— Нет. Я в это не верю.
— Но, — Пятьсот девятый прижался к дощатой стойке, — зачем ты это сказал?
— Для Ломана. Но я в это не верю. Никакого отмщении не будет, никакого — никакого — никакого!..
— А город? Город-то горит!
— Город горит. Многие города уже сгорели. Это ничего, ничего не значит.
— Как же не значит? Должно!
— Нет! Нет! — упрямо шептал Бергер с отчаянием человека, который уверовал в свою фантастическую надежду, чтобы сразу же ее похоронить. Его бледный череп раскачивался, а из покрасневших от раздражения глазных впадин сочились слезинки.
— Горит маленький город. Нам-то что до этого? Ничего! Ничего не изменится. Ничего.
— Кое-кого они расстреляют, — заметил Агасфер с пола.
— Заткнись ты там! — прокричал все тот же голос из темноты. — Заткните же, наконец, ваши проклятые глотки.
Пятьсот девятый устроился на своем месте у стены. Над его головой находилось одно из немногих окон барака. Оно было узким, высоко расположено и в это время пропускало немного солнечных лучей. Свет доходил до третьего ряда дощатых нар. Все остальные ярусы находились в постоянной темноте.
Барак построили всего год назад. Пятьсот девятый помогал его ставить. Тогда он еще принадлежал к трудовому лагерю. Это был старый бревенчатый барак, который перевезли из закрывшегося концлагеря в Польше. В один прекрасный день четыре таких разобранных барака прибыли на городской вокзал. Они пахли клопами, страхом, грязью и смертью. Из них и образовался Малый лагерь. Потом пригнали следующий транспорт нетрудоспособных, предоставленных самим себе умирающих узников с востока. На все земляные работы потребовалось только несколько дней. В барак продолжали загонять больных, немощных, калек и нетрудоспособных. Так Малый лагерь превратился в постоянно действующий.
Солнце отбрасывало сжатый четырехугольник света на стену и выхватывало поблекшие названия и имена. Это были имена бывших узников барака в Польше и Восточной Германии. Они были накарябаны карандашом на бревне или выцарапаны кусками проволоки и ногтями.
Пятьсот девятому было известно много таких. Он знал, что вершина четырехугольника именно теперь извлекает из темноты имя в рамке из глубоких линий: «Хайм Вольф, 1941». Это имя, вероятно, начертал Хайм Вольф, когда уже точно знал, что ему суждено умереть. А имя свое он обвел линиями для того, чтобы никто из родственников не смог составить ему компанию. Тем самым ему хотелось окончательно закрепить тот факт, что он был и останется один. «Хайм Вольф, 1941» — линии тесные и строгие, чтобы уже никто не приписал свое имя. Это было последнее заклинание судьбы отцом, надеявшимся на спасение своих сыновей. Однако ниже, под линиями, вплотную, словно желая прилепиться, были начертаны еще два других имени — «Рубен Вольф и Мойша Вольф». Первое имя начертано вертикально и неуверенно, почерк явно ученический; второе — с наклоном и гладко, с достоинством без нажима. Рядом другой рукой написано: «Все уничтожены в душегубках».
По диагонали снизу под сучком было нацарапано на стене ногтем: «Jos, Meyer» и еще «Lt. d. R. ЕК 1, 2». Это означало: Йозеф Мейер, лейтенант запаса, кавалер Железного креста первого и второго класса. Видимо, Мейер никак не мог этого забыть. Ведь в первую мировую войну он был на фронте. Как офицер удостоился боевых наград. Поскольку он был еврей, ему пришлось попотеть за эти награды вдвое больше, чем любому другому. Затем, опять же потому, что еврей, он был брошен в тюрьму и уничтожен, как паразит. Он несомненно был убежден в том, что из-за его боевых заслуг к нему была проявлена большая несправедливость, чем к другим. Но он заблуждался. Просто ему выпала более мучительная смерть. Несправедливость заключалась не в буквах, которые он присовокупил к своему имени. Они были лишь жалкой иронией.
Солнечный четырехугольник скользил дальше по стенам. Хайм, Рубен и Мойша Вольф, имена которых высветила лишь вершина четырехугольника, снова растворились в темноте. Зато солнечный луч выхватил две новые надписи. Одна состояла из двух букв: «Т.Л.». Тот, кто нацарапал их ногтем, уже не придавал такого значения собственной персоне, как лейтенант Мейер. Даже к собственному имени он относился в общем-то равнодушно. Тем не менее он не желал сгинуть абсолютно бесследно. Под его инициалами вновь появилось полное имя. Карандашом было приписано: «Тевье Лейбеш со своими близкими». А рядом, размашистее, начало еврейской молитвы каддиш.
Пятьсот девятый знал, что через несколько минут солнечный луч упадет на другое стершееся свидетельство: «Напишите Лео Сэндерсу. Нью-Йорк». Название улицы уже невозможно было разобрать. Потом шло: «Vat…» и после кусочка сгнившего дерева: «…tot. Sucht Leо»[1]. Лео, видимо, удалось бежать. Только вот надпись оказалась бесполезной. Ни один из узников барака не смог разыскать Лео Сэндерса в Нью-Йорке, ибо никто не вышел пока отсюда живым.
Пятьсот девятый отсутствующим взглядом смотрел на стену. Еще когда он с кровоточащими кишками лежал в бараке, поляк Зильбер назвал ее стеной плача. Он тоже знал большинство имен наизусть и поначалу даже заключал пари, на какое из них первым упадет солнечный луч. Вскоре Зильбер умер, а имена в ясные дни, как и прежде, пробуждались к призрачной жизни, чтобы затем снова кануть в темноте. Летом, когда солнце подымается выше, высвечивались выцарапанные ниже имена, а зимой четырехугольник смещался выше. Но были еще многие другие русские, польские, еврейские имена, оставшиеся навсегда невидимыми, потому что солнечный свет до них не доходил. Барак возводили в такой спешке, что некогда было обстругивать стены. Никто даже не пытался расшифровать надписи. Кому, скажите, придет в голову такая глупая идея — жертвовать драгоценными спичками, чтобы испытать еще большее отчаяние?
Пятьсот девятый отвел взгляд в сторону; ему не хотелось сейчас это видеть. Вдруг он как-то по-особенному ощутил свое одиночество, словно что-то незнакомое вызвало его отчуждение от других людей, и они перестали понимать друг друга. Какое-то мгновение он еще медлил, но потом уже не мог выдержать. Он на ощупь снова выполз наружу.
Сейчас на нем были только собственные лохмотья, и сразу стало зябко. Он выпрямился во весь рост, прислонился к стене барака и оглядел город. Он не знал точно, почему — но больше не хотелось, как прежде, сидеть на четвереньках. Он хотел стоять на ногах. Охранники на сторожевых башнях Малого лагеря все еще не появлялись. Контроль на этой стороне никогда не был уж очень строгим: кто едва ходил, сбежать все равно не мог.
Пятьсот девятый стоял у правого края барака. Рельеф лагеря определялся кривизной окружающей цепи холмов. Поэтому отсюда он мог обозревать не только город, но и казармы войск СС. Они располагались по ту сторону колючей проволоки и ряда деревьев, еще не одевших весеннюю листву. Отдельные эсэсовцы бегали перед ними взад и вперед. Другие сбились в группы, возбужденно поглядывая на лежащий под ними город. Преодолевая подъем, подкатил огромный, серого цвета автомобиль. Он остановился перед квартирой коменданта, расположенной в стороне от казарм. Нойбауэр уже ждал на улице. Он сразу же сел в машину, и та понеслась прочь. Пятьсот девятый знал, что у коменданта в городе есть дом и семья. Он внимательно провожал машину взглядом и настолько увлекся, что не услышал, как кто-то тихо прошел по дорожке между бараками. Это был староста блока двадцать второго барака Хандке, приземистый тип, предпочитавший обувь на резиновом ходу. Он носил зеленый уголок преступников-уголовников. По характеру Хандке был безобидный, но когда озлоблялся, не раз избивал людей до полусмерти.
Он не спеша подошел ближе. Завидев старосту, Пятьсот девятый мог бы, конечно, попробовать сбежать — признаки испуга обычно удовлетворяли элементарные претензии Хандке на собственное превосходство, но он этого не сделал.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего.
— Так уж ничего? — Хандке плюнул Пятьсот девятому под ноги. — Ты, жук вонючий! Может, что нафантазировал, а? — Он повел льняными бровями. — Только ничего не выдумывай! Отсюда вам все равно не выбраться! Вас, политических собак, мы прежде всех пропустим через дымовую трубу.
Он снова сплюнул и повернул обратно. Пятьсот девятый затаил дыхание. Целую секунду он ощущал за спиной темную стену неприязни. Хандке не терпел его, и обычно Пятьсот девятый старался его избегать. Он наблюдал за Хандке до тех пор, пока тот не скрылся за сортиром. Угроза на него не подействовала. Угрозы были в лагере привычным делом. Он размышлял только о том, что за этим скрывалось. Хандке тоже что-то почуял, иначе бы ничего не сказал. Может, он даже слышал что-то от эсэсовцев.
Пятьсот девятый глубоко вздохнул и снова посмотрел на город. Дым голубой пеленой застилал крыши домов. Снизу сюда едва долетали глухие сигналы пожарных машин. Со стороны вокзала доносился беспорядочный грохот, словно там взорвались боеприпасы. Внизу, у горы, машину коменданта лагеря занесло на повороте. У увидевшего все это Пятьсот девятого вдруг вытянусь лицо, задрожало от смеха. Он смеялся все сильнее и сильнее, беззвучно и судорожно. Он не мог припомнить, когда смеялся в последний раз; он смеялся и не мог остановиться. Он осторожно оглядывался по сторонам, и поднимал свой бессильный кулак, и сжимал его, и продолжал смеяться, пока тяжелый кашель не перехватил дыхание. Это был безрадостный смех.
III
«Мерседес» мчался вниз по дороге, которая вела в долину. Рядом с шофером сидел оберштурмбанфюрер Нойбауэр. Это был грузный мужчина с рыхлым лицом, которое выдавало в нем любителя пива. Белые перчатки на широких ладонях светились в лучах солнца. Он заметил это и снял их. «Зельма, — размышлял он, — Фрейя! Дом! Никто не отвечал по телефону».
— Быстрее! — поторапливал он. — Быстрее, Альфред! Еще быстрее!
На подъезде к городу они почувствовали запах гари. Чем ближе, тем более едким и густым становился дым. У Нового рынка им встретилась первая воронка от взрыва. Здание сберегательной кассы рухнуло и горело. Приехавшие пожарные пытались спасти соседние дома, но безуспешно. Из воронки на площади пахло серой и кислотами. У Нойбауэра свело живот.
— Поезжай на Хакенштрассе, Альфред, — проговорил он. — Здесь нам не проехать.
Шофер развернул машину и помчался по широкой дуге через южную часть города. Здесь дома с маленькими садами мирно дремали под солнцем. Ветер дул северный. Воздух был ясен. Но когда они пересекли реку, снова запахло гарью, а на улицах этот запах висел уже как тяжелый осенний туман.
Нойбауэр теребил коротко подстриженные, как у фюрера, усы. Раньше он накручивал их, как у императора Вильгельма. «Ох, уж эти спазмы в животе! Зельма! Фрейя! Прямо чудо-дом! Ну как же меня всего перекрутило, нет сил!»
Им пришлось еще дважды пускаться в объезд. Вначале бомба угодила в мебельный магазин. Снесло фасад дома; часть мебели стояла еще на этажах, остальная, разбросанная по улице, горела среди развалин. Потом им встретился салон-парикмахерская, перед которым выброшенные взрывной волной восковые бюсты растаяли и превратились в безобразные пугала.
Наконец, машина завернула на Либигштрассе. Нойбауэр высунул голову из окна. Вот и его дом! Палисадник! А вот прямо на траве терракотовый карлик и такса из красного фарфора. Никакого ущерба! Все стекла целы! Спазм в желудке прекратился. Он поднялся по ступеням и открыл дверь. «Повезло, — подумал он. — Колоссальное везение! В общем так оно и должно быть! Ну почему именно со мной это должно было случиться?»
Он повесил свою фуражку на крючок из оленьих рогов и пошел в жилую комнату.
— Зельма! Фрейя! Где вы?
Никакого ответа. Тяжело ступая, Нойбауэр подошел к окну и распахнул его. В саду за домом работало двое русских заключенных. Они на мгновение подняли взгляд и продолжали прилежно копать землю.
— Эй! Большевики!
Один из русских остановился.
— Где моя семья? — прокричал Нойбауэр. Человек ответил что-то по-русски.
— Оставь свой гнусный язык, идиот! Ты ведь понимаешь по-немецки! Или я должен подойти к тебе и хорошенько объяснить?
Русский уставился на него.
— Ваша жена в погребе, — сказал кто-то из стоящих за спиной Нойбауэра.
Он повернулся. Это была прислуга.
— В погребе? Ну да, конечно. А где были вы?
— На улице, всего на минуту. Девушка стояла в дверях с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, словно только что пришла со свадьбы.
— Быстрее! — поторапливал он. — Быстрее, Альфред! Еще быстрее!
На подъезде к городу они почувствовали запах гари. Чем ближе, тем более едким и густым становился дым. У Нового рынка им встретилась первая воронка от взрыва. Здание сберегательной кассы рухнуло и горело. Приехавшие пожарные пытались спасти соседние дома, но безуспешно. Из воронки на площади пахло серой и кислотами. У Нойбауэра свело живот.
— Поезжай на Хакенштрассе, Альфред, — проговорил он. — Здесь нам не проехать.
Шофер развернул машину и помчался по широкой дуге через южную часть города. Здесь дома с маленькими садами мирно дремали под солнцем. Ветер дул северный. Воздух был ясен. Но когда они пересекли реку, снова запахло гарью, а на улицах этот запах висел уже как тяжелый осенний туман.
Нойбауэр теребил коротко подстриженные, как у фюрера, усы. Раньше он накручивал их, как у императора Вильгельма. «Ох, уж эти спазмы в животе! Зельма! Фрейя! Прямо чудо-дом! Ну как же меня всего перекрутило, нет сил!»
Им пришлось еще дважды пускаться в объезд. Вначале бомба угодила в мебельный магазин. Снесло фасад дома; часть мебели стояла еще на этажах, остальная, разбросанная по улице, горела среди развалин. Потом им встретился салон-парикмахерская, перед которым выброшенные взрывной волной восковые бюсты растаяли и превратились в безобразные пугала.
Наконец, машина завернула на Либигштрассе. Нойбауэр высунул голову из окна. Вот и его дом! Палисадник! А вот прямо на траве терракотовый карлик и такса из красного фарфора. Никакого ущерба! Все стекла целы! Спазм в желудке прекратился. Он поднялся по ступеням и открыл дверь. «Повезло, — подумал он. — Колоссальное везение! В общем так оно и должно быть! Ну почему именно со мной это должно было случиться?»
Он повесил свою фуражку на крючок из оленьих рогов и пошел в жилую комнату.
— Зельма! Фрейя! Где вы?
Никакого ответа. Тяжело ступая, Нойбауэр подошел к окну и распахнул его. В саду за домом работало двое русских заключенных. Они на мгновение подняли взгляд и продолжали прилежно копать землю.
— Эй! Большевики!
Один из русских остановился.
— Где моя семья? — прокричал Нойбауэр. Человек ответил что-то по-русски.
— Оставь свой гнусный язык, идиот! Ты ведь понимаешь по-немецки! Или я должен подойти к тебе и хорошенько объяснить?
Русский уставился на него.
— Ваша жена в погребе, — сказал кто-то из стоящих за спиной Нойбауэра.
Он повернулся. Это была прислуга.
— В погребе? Ну да, конечно. А где были вы?
— На улице, всего на минуту. Девушка стояла в дверях с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, словно только что пришла со свадьбы.