Ремарк Эрих Мария. Триумфальная арка

   – Очень.
   – Варить кофе – в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что вам он понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное пойло, которое приготовляет Эжени, не так ли?
   – Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер.
   Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно.
   – А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали.
   Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем тюленя. Но что с того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно, думаешь о другом.
   – Я не устал, – сказал он. – Кофе взбодрил меня. А вам действительно надо выспаться, Вебер.
   Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы.
   – Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и нарциссы.
   Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы. Чистенькие дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы – оранжево-золотистая буря весны.
   – До свидания, Вебер, – сказал он. – Ведь вы позаботитесь об остальном?
   – Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет невелик. Так, мелочь. Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных. Это мы еще уточним.
   Равик небрежно махнул рукой.
   – Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было. Значит, вам причитается двадцать пять.
   – Ладно, ладно, – нетерпеливо произнес Равик. – До свидания, Вебер.
   – До свидания. До завтра. У видимся восемь утра.

 
   Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы где-нибудь в Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце, бездумно глядел бы на воду и на зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение. Затем поехал бы в отель и завалился спать.
   Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько рабочих и шоферов. Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик с минуту наблюдал за ними. То была надежная, простая жизнь – с яростной борьбой за существование, напряженным трудом, усталостью по вечерам, едой, женщиной и тяжелым сном без сновидений.
   – Рюмку вишневки, – сказал он.
   На правой ноге умершей девушки была дешевая узкая цепочка из накладного золота – одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда они сентиментальны и лишены вкуса; цепочка с маленькой пластинкой, на которой выгравировано: «Toujors Charles»,^[1] запаянная так, что ее нельзя было снять с ноги; цепочка, рассказывавшая о воскресных днях в лесу на берегу Сены, о влюбленности и глупой молодости, о маленькой ювелирной лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде… и вдруг – задержка, ожидание, страх, а Шарля и след простыл… подруга, дающая адрес… акушерка, стол, покрытый клеенкой, жгучая боль и кровь, кровь… растерянное лицо старухи… чьи-то руки поспешно – лишь бы отделаться – подсаживают в такси… дни мучений, когда лежишь, скорчившись, в своей каморке… и наконец карета «скорой помощи», клиника, последние сто франков, скомканные в горячей, потной руке, и… слишком поздно.
   Заскулил приемник. Танго, гнусавый голос поет дурацкие куплеты. Равик поймал себя на том, что мысленно повторяет весь ход операции. Он проверял и контролировал каждое свое движение. Если бы его вызвали на несколько часов раньше, возможно, что-то и удалось бы сделать. Вебер звонил ему, но его не оказалось на месте. И только потому, что он слишком долго проторчал на мосту Альма, девушке пришлось умереть. Такие операции Вебер самостоятельно делать не умел. Безумие случайности. Нога с золотой цепочкой…
   Приди ко мне в лодку, сияет луна, – надрывался фальцетом тенор.
   Равик расплатился и вышел. На улице он остановил такси.
   – В «Озирис».
   «Озирис» был большой, солидный публичный дом с огромным баром в египетском стиле.
   – Уже закрываемся, – сказал швейцар. – Никого больше нет.
   – Никого?
   – Только мадам Роланда. Все дамы уже разъехались.
   – Ладно.
   Швейцар был в галошах. Он стоял на мостовой и с недовольным видом переминался с ноги на ногу.
   – Не отпускайте такси. Другое не так легко найти. Мы кончили работать.
   – Это вы уже сказали. А такси я себе достану. Равик сунул швейцару пачку сигарет в карман и через узкую дверь, минуя гардероб, прошел в большой зал. В баре было пусто. Он являл собой обычную картину недавнего ночного кутежа: лужи пролитого вина, опрокинутые стулья, окурки, запах табака, сладких духов и пота.
   – Роланда, – позвал Равик. Она стояла у стола, на котором лежала груда розового шелкового белья.
   – Равик, – сказала она, нисколько не удивившись. – Так поздно. Чего ты хочешь? Девушку или выпить? Или и то и другое?
   – Водки. Польской.
   Роланда принесла бутылку и рюмку.
   – Налей себе сам. Мне еще надо рассортировать и переписать белье. Сейчас придет машина из прачечной. Не перепишешь каждую тряпку в отдельности, эта банда все разворует, как стая сорок. Шоферня, сам понимаешь. Все они любят делать подарки своим подружкам.
   Равик кивнул.
   – Включи музыку, Роланда. Погромче.
   – Ладно.
   Роланда включила приемник. Загремели литавры и барабаны. В высоком пустом зале разразилась звуковая буря.
   – Не слишком ли громко, Равик?
   – Нет.
   Слишком громко? Что могло сейчас казаться слишком громким? Только тишина. Тишина, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном пространстве.
   – Ну, вот и все, – сказала Роланда и подошла к столику Равика. У нее была плотная фигура, ясное лицо и спокойные черные глаза. Черное пуританское платье выдавало в ней распорядительницу и выделяло ее среди полуголых девиц.
   – Выпьем, Роланда?
   – Ладно. Давай.
   Равик принес из бара рюмку и налил. Роланда удержала его руку, когда рюмка наполнилась наполовину.
   – Хватит! Больше не хочу.
   – Ненавижу недолитые рюмки. Уж лучше не допить.
   – Зачем? Это было бы расточительством.
   Равик взглянул на нее. Солидное, умное лицо. Он улыбнулся.;
   – Расточительство! Французы вечно боятся его. А кому нужна бережливость? Тебя ведь тоже никто не бережет.
   – Тут коммерция. Совсем другое дело.
   Равик рассмеялся.
   – Выпьем за коммерцию! Чем бы оказался мир без морали дельцов? Сборищем преступников, идеалистов и бездельников.
   – Тебе нужна девушка, – сказала Роланда. – Могу позвонить Кики. Она очень хороша. Двадцать один год.
   – Вот как. И ей двадцать один год. Нет, такие уже не для меня. – Равик снова наполнил свою рюмку. – Роланда, о чем ты думаешь перед сном?
   – Чаще всего ни о чем. Слишком устаю.
   – А когда не очень устала?
   – О Type.
   – Почему о Type?
   – Там у меня тетка. У нее дом с магазином. Дважды я платила за него по закладной. Когда она умрет – ей семьдесят шесть, – дом достанется мне. Тогда я перестрою магазин под кафе. Светлые обои в цветочках, три музыканта – пианино, скрипка, виолончель, в глубине – бар. Небольшой, но изящный. Дом расположен в хорошем квартале. Думаю, что за девять с половиной тысяч франков смогу его прилично обставить, приобрету даже гардины и люстры. Кроме того, на первых порах хочется иметь в запасе тысяч пять. Ну и, конечно, квартирная плата с жильцов верхних этажей. Вот о чем я думаю.
   – Ты родилась в Type?
   – Да, но никому не известно, где я находилась потом. Если дело пойдет на лад, никто и не станет интересоваться. Деньги прикрывают все.
   – Не все, но многое. – Равик почувствовал какую-то тяжесть в висках и стал говорить медленнее. – С меня, пожалуй, хватит, – сказал он, расплачиваясь. – В Type ты выйдешь замуж, Роланда?
   – Не сразу, через несколько лет. У меня там есть друг.
   – Ездишь к нему?
   – Изредка. Время от времени он пишет мне. По другому адресу, разумеется. Он женат, но жена в больнице. Туберкулез. Врачи говорят, еще год-два протянет – не больше. И тогда он свободен.
   Равик встал.
   – Благослови тебя Бог, Роланда. Ты рассуждаешь здраво.
   Она доверчиво улыбнулась, соглашаясь с ним. На ее ясном, свежем лице не было и тени усталости, словно она только что проснулась. Она знала, чего хочет. Жизнь не была для нее загадкой.
   Небо над городом посветлело. Дождь прошел. На углах улиц маленькими бронированными башнями стояли писсуары. Швейцар исчез, ночь улетучилась. Начинался день, и толпы торопливых парижан устремлялись к метро, точно к глубокой пропасти, куда бросаешься, чтобы принести себя в жертву некоему сумрачному божеству.

 
   Женщина порывисто приподнялась на диване. Она не закричала – только приподнялась с легким, приглушенным возгласом, оперлась на локти и замерла.
   – Спокойно, не бойтесь, – сказал Равик. – Это я. Тот самый, кто привел вас сюда несколько часов назад.
   Женщина облегченно вздохнула. Равик с трудом мог разглядеть ее. Горящие электрические лампочки и утро, вползавшее в окно, наполняли комнату желтовато-бледным болезненным светом.
   – Я думаю, теперь уже можно погасить, – сказал он и повернул выключатель.
   Он снова явственно ощутил, как хмель мягкими ударами отдается у него в голове.
   – Хотите позавтракать? – спросил он.
   Равик уже забыл о ней, а когда брал внизу ключ, подумал, что она уже ушла. Он охотно избавился бы от нее. Он изрядно выпил – границы сознания раздвинулись, лязгающая цепь времени распалась, властные и бесстрашные воспоминания и мечты обступили его. Ему хотелось остаться одному.
   – Будете пить кофе? – спросил он. – Только его и умеют здесь готовить.
   Женщина отрицательно покачала головой. Он вгляделся в нее внимательнее.
   – Что-нибудь случилось? Кто-нибудь сюда заходил?
   – Нет.
   – Но что-то наверняка произошло! Почему вы уставились на меня, как на привидение?
   Ее губы болезненно искривились.
   – Запах, – проговорила она.
   – Запах? – непонимающе повторил Равик. – Ведь водка не пахнет, вишневка и бренди тоже. А сигареты вы и сами курите. Чего тут пугаться?
   – Я не о том…
   – Так о чем же?
   – Это тот же… тот же запах…
   – Ах, вот оно что! Вы, наверно, про эфир, – сказал Равик, которого вдруг осенило. – Эфир?
   Она кивнула.
   – Вас когда-нибудь оперировали?
   – Нет… но…
   Равик не слушал больше. Он открыл окно.
   – Сейчас проветрится. А пока что выкурите сигарету.
   Равик прошел в ванную и открыл кран. В зеркале он увидел свое лицо. Несколько часов назад он точно так же стоял здесь. За это время умер человек. Но что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться.
   Равик присел на край ванны и снял туфли. Всегда одно и то же. Немая власть вещей. Тривиальность и пошлая привычка, а вокруг так и мель – тешат и проносятся блуждающие огоньки. Цветущий берег сердца у водоемов любви… Но кем бы ты ни был – поэтом, полубогом или идиотом, все равно, – каждые несколько часов ты должен спускаться с неба на землю, чтобы помочиться. От этого не уйти. Ирония природы. Романтическая радуга над рефлексами желез, над пищеварительным урчанием. Органы высшего экстаза заодно организованы для выделения… Какая-то чертовщина! Равик швырнул туфли в угол. Ненавистная привычка раздеваться! Даже от нее не уйти. Это понятно только живущим одиноко. Проклятая покорность, разъедающая душу. Он уже часто спал одетым, чтобы преодолеть эту покорность, но всякий раз это было только отсрочкой. От нее не спастись.
   Равик стал под душ. Прохладная вода струилась по коже. Он глубоко вздохнул, потом завернул кран и вытерся. Утешает только самое простое. Вода, дыхание, вечерний дождь. Только тот, кто одинок, понимает это. Тело, благодарное воде. Легкая кровь, стремительно несущаяся по темным жилам. Отдых на лугу. Березы. Белые летние облака. Небо юности. Куда девались все треволнения сердца? Они заглохли в мрачной суетности бытия.
   Он вернулся в комнату. Женщина забилась в угол дивана, натянув одеяло до подбородка.
   – Холодно? – спросил он.
   Она покачала головой.
   – Боитесь?
   Она кивнула.
   – Меня?
   – Нет.
   – Города за окном?
   – Да.
   Равик закрыл окно.
   – Благодарю, – сказала она.
   Он посмотрел на ее затылок, на плечи. Чье-то дыхание. Частичка чужой жизни… Но все-таки жизни, тепла… Не окостеневшее тело. Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?
   Женщина, глядя на Равика, нервно передернула плечами. Он почувствовал, как схлынула волна смятения, пришла глубокая, невесомая прохлада. Напряжение исчезло. Открылась даль. Словно он провел ночь на другой планете и вернулся на землю. Все вдруг стало простым – утро, женщина… Думать больше было не о чем.
   – Иди сюда, – сказал он.
   Она оцепенело уставилась на него.
   – Иди же, – повторил он нетерпеливо.

III

   Равик проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд.
   Женщина была одета и сидела на диване. Но она смотрела не на него, а в окно. Он ожидал, что она уйдет задолго до его пробуждения. По утрам он не выносил присутствия людей.
   Он подумал – не попытаться ли снова уснуть, но тогда она все равно станет наблюдать за ним, а это мешает. А не лучше ли вообще отделаться от нее? Если она ждет денег, то все очень просто. Да и вообще все просто. Он выпрямился в постели.
   – Вы уже давно встали?
   Женщина испуганно обернулась.
   – Я не могла больше спать. Мне очень жаль, если я вас разбудила.
   – Вы не разбудили меня.
   Она встала.
   – Я хотела уйти. Сама не знаю, почему я еще здесь.
   – Погодите. Я сейчас оденусь. Вы должны позавтракать. Знаменитый кофе – гордость отеля. У нас еще есть время.
   Равик встал и позвонил горничной. Потом прошел в ванную. Видимо, женщина заходила сюда. Но все уже было тщательно прибрано, даже несвежие махровые полотенца. Когда Равик чистил зубы, он услышал, как в номер вошла горничная с завтраком. Он поторопился.
   – Вам было неловко? – спросил он, выходя из ванной.
   – Почему неловко?
   – Ведь вас видела горничная. Об этом я не подумал.
   – Она ничуть не удивилась.
   Женщина посмотрела на поднос. Завтрак был на двоих, хотя Равик об этом не просил.
   – Конечно, не удивилась. Ведь мы в Париже. Вот кофе. Голова не болит?
   – Нет.
   – Хорошо. А у меня побаливает. Скоро пройдет. Вот бриоши.
   – Я ничего не могу есть.
   – Нет, можете. Вам только так кажется. Попробуйте.
   Она взяла бриошь и, подержав в руке, положила обратно.
   – Право, не могу.
   – Тогда выпейте кофе и выкурите сигарету – солдатский завтрак.
   – Хорошо.
   Равик принялся за еду.
   – Вы еще не проголодались? – спросил он немного погодя.
   – Нет.
   Женщина загасила сигарету.
   – Мне кажется… – сказала она и умолкла.
   – Что вам кажется? – спросил Равик без особого любопытства.
   – Думаю, мне пора уходить…
   – Дорогу знаете? Тут недалеко – авеню Ваграм.
   – Нет, не знаю.
   – Где вы живете?
   – В отеле «Верден».
   – В двух шагах отсюда. На улице объясню, как пройти. Мне все равно придется проводить вас мимо портье.
   – Да… но не в этом дело…
   Она умолкла. Деньги, подумал Равик. Деньги, как всегда.
   – Если вы в стесненных обстоятельствах, я вам охотно помогу.
   Он достал бумажник.
   – Оставьте! Что это значит? – резко сказала женщина.
   – Ровно ничего.
   Равик спрятал бумажник.
   – Извините, – сказала она, вставая. – Вы были… я должна вас поблагодарить… если бы… эта ночь… одна я бы не знала…
   Равик вспомнил, что произошло накануне. Было бы просто смешно придавать этому какое-либо значение. Но благодарности он никак не ожидал. Это ему явно не понравилось.
   – Я действительно не знала бы… – сказала Женщина.
   Она все еще стояла перед ним в нерешительности. Почему она не уходит? – подумал он.
   – Но теперь-то вы знаете… – сказал он, чтобы что-то сказать.
   – Нет. – Она посмотрела ему в лицо. – Все еще не знаю. Знаю только, что должна что-то сделать. Знаю, что не могу просто сбежать…
   – Это уже много. – Равик взял свое пальто. – А теперь я провожу вас вниз.
   – Не нужно. Скажите только… – Она запнулась, подбирая слова. – Может быть, вы знаете, как поступить… когда…
   – Когда что? – спросил Равик.
   – Когда у вас кто-то умер, – вырвалось у женщины, и она расплакалась. Она не всхлипывала, а плакала тихо, почти беззвучно.
   Равик выждал, пока она немного успокоится.
   – А у вас кто-нибудь умер?
   Она кивнула.
   – Вчера вечером?
   Она снова кивнула.
   – Вы кого-нибудь убили?
   Женщина ошеломленно посмотрела на него.
   – Что?! Что вы говорите?
   – Вы убили? Уж если вы меня спрашиваете, как вам быть, так расскажите все.
   – Он умер! – вскрикнула женщина. – Внезапно…
   Она закрыла лицо руками.
   – Болел? – спросил Равик.
   – Да.
   – У вас бывал врач?
   – Да… но он не хотел ложиться в больницу…
   – Вчера врач приходил?
   – Нет. Третьего дня. Он его… он обругал врача и отказался у него лечиться.
   – И вы позвали другого?
   – Других мы не знали. Мы здесь всего три недели. Кельнер вызвал врача… а он не захотел у него лечиться… говорил… ему казалось, что он сам себя вылечит…
   – Что у него было?
   – Не знаю. Врач сказал – воспаление легких… но он не верил… говорил, что все врачи обманщики… Вчера ему стало лучше. И вдруг…
   – Почему вы не отправили его в больницу?
   – Не захотел… Он говорил… говорил… что я стану ему изменять, если его не будет рядом… он… вы не знаете его… ничего нельзя было поделать.
   – Он все еще в отеле?
   – Да
   – Вы сообщили владельцу о случившемся?
   – Нет. Когда он вдруг затих… и все стало так тихо… и его глаза… тут я не выдержала и убежала.
   Равик вспомнил прошедшую ночь. На мгновение ему стало не по себе. Но это случилось, и теперь было безразлично и ему, и ей. Особенно ей. В эту ночь ей все было безразлично, важно было одно – выстоять. Жизнь – нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей. Лавинь, узнав о смерти жены, провел ночь в публичном доме. Проститутки спасли его, а с попами ему было бы худо. Это можно понимать или не понимать. Объяснять тут нечего. Он взял свое пальто.
   – Пойдемте! Я провожу вас. Умерший был вашим мужем?
   – Нет.
   Владелец отеля «Верден» – толстяк без единого волоска на голове, зато с крашеными черными усами и густыми черными бровями – стоял в вестибюле; за ним – кельнер, горничная и кассирша, плоская, как доска. Он, несомненно, уже все знал и, увидев женщину, тотчас набросился на нее. Его лицо побагровело, он размахивал маленькими пухлыми ручками и клокотал от бешенства и негодования; все же Равик заметил, что их приход принес хозяину облегчение. Когда тот начал разглагольствовать о полиции, иностранцах, подозрительных личностях и тюрьме, Равик перебил его.
   – Вы провансалец? – спросил он спокойно. Хозяин осекся.
   – Нет. А что? – ошарашенно спросил он.
   – Так, ничего, – ответил Равик. – Мне просто хотелось вас прервать. Лучше всего это удается с помощью бессмысленного вопроса. Иначе вы проговорили бы еще целый час.
   – Мсье! Кто вы такой? Что вам нужно?
   – Наконец-то мы дождались от вас разумных слов.
   Хозяин окончательно пришел в себя.
   – Кто вы? – спросил он спокойнее, с осторожностью, свойственной людям, не желающим ни при каких обстоятельствах оскорбить влиятельное лицо.
   – Врач.
   Хозяин понял, что бояться ему нечего.
   – Теперь нам не нужно никакого врача, – снова вскипел он. – Нам нужна полиция.
   Он уставился на Равика и его спутницу, ожидая протеста, испуга, мольбы.
   – Неплохая мысль. Почему же полиции до сих пор нет? Ведь у вас в отеле уже несколько часов лежит мертвый человек, и вы это отлично знаете.
   Хозяин ничего не ответил. Он продолжал злобно таращить глаза на Равика.
   – Я вам объясню почему. – Равик подошел поближе. – Вы не хотите шума. Боитесь ваших жильцов. Многие съедут, как только узнают об этой истории. Но полиция тут все равно будет – таков закон. И лишь от вас зависит, чтобы все прошло незаметно. Да и не это вас беспокоило. Вы боялись, что от вас сбежали, предоставив вам выпутываться одному. Напрасное опасение. Кроме того, вы опасались, что счет останется неоплаченным. Не волнуйтесь, вам заплатят. А теперь я хочу осмотреть труп. Потом позабочусь и обо всем остальном.
   Равик прошел мимо хозяина.
   – Номер комнаты? – спросил он женщину.
   – Четырнадцать.
   – Вам незачем идти со мной. Я все сделаю сам.
   – Нет. Мне не хотелось бы оставаться здесь.
   – Лучше вам этого не видеть.
   – Нет. Я пойду с вами.
   – Ладно. Как хотите.

 
   Комната была низкая и выходила окнами на улицу. В дверях толпились горничные, коридорные и кельнеры. Равик отстранил их. В номере было две кровати. На той, что стояла у стены, лежал покойник. Желтый и неподвижный, с курчавыми черными волосами, он лежал в красной шелковой пижаме, словно восковая фигура святого. Руки были сложены на груди. Около него на ночном столике красовалась маленькая дешевая фигурка Мадонны из дерева, на ее лице виднелись следы губной помады. Равик взял фигурку в руки и прочел надпись «Made in Germany".^[2] Равик заглянул в лицо покойнику: губы не накрашены, да и с виду он не из таких. Глаза полуоткрыты, один больше другого – это придавало лицу выражение полнейшего безразличия, будто на нем застыло выражение вечной скуки.
   Равик склонился над ним. Осмотрев лекарства на столике около кровати, он приступил к обследованию трупа. Никаких следов насилия. Он выпрямился.
   – Как звали врача, который лечил его? – спросил он женщину. – Вам известно его имя?
   – Нет.
   Он посмотрел на женщину. Она была очень бледна.
   – Присядьте-ка. Там, на стуле в углу. И не вставайте. Кельнер, вызывавший врача, здесь?
   Он взглянул на людей, толпившихся в дверях. На их лицах было одно и то же смешанное выражение страха и алчности.
   – Этот этаж обслуживает Франсуа, – сказала уборщица, выставившая половую щетку вперед, как копье.
   – Где Франсуа?
   Кельнер протиснулся вперед.
   – Как звали врача, который приходил сюда?
   – Боннэ. Шарль Боннэ.
   – Вы знаете его телефон?
   Кельнер полистал в записной книжке.
   – Пасси, 2743.
   – Так. – Равик заметил лицо хозяина, мелькнувшее в дверях. – Давайте-ка закроем дверь. Вам хочется, чтобы сюда сбежалась вся улица?
   – Нет! Вон отсюда! Все вон! Чего вы тут не видели? Только транжирите время, а я вам деньги плати!
   Хозяин выгнал служащих и закрыл дверь. Равик снял трубку телефона и, вызвав Вебера, быстро переговорил с ним. Затем набрал номер, сообщенный кельнером. Боннэ был у себя в приемной. Врач подтвердил все, что рассказала женщина.
   – Он умер, – сказал Равик. – Вы не могли бы подъехать и выписать свидетельство о смерти?
   – Он выгнал меня. Самым оскорбительным образом.
   – Теперь он уже больше не оскороит вас.
   – Он не уплатил мне гонорара. Да еще вдобавок обозвал стяжателем и коновалом.
   – Вы зашли бы за гонораром?
   – Могу кого-нибудь прислать.
   – Лучше зайдите сами. Иначе не видать вам ваших денег.
   – Хорошо, – сказал Боннэ после некоторого колебания. – Но я ничего не подпишу, пока не получу все сполна. Мне причитается триста франков.
   – Ладно. Триста франков. Вы их получите.
   Равик повесил трубку.
   – Сожалею, что вам пришлось все это выслушать, – сказал он женщине. – Но по-другому поступить было нельзя. Этот человек нам нужен.
   Женщина уже рылась в сумке.
   – Ничего, – ответила она. – Для меня это не ново. Вот деньги.
   – Подождите. Сейчас он придет. Тогда и дадите.
   – А сами вы не могли бы выписать свидетельство о смерти?
   – Нет. Это может сделать только французский врач. Лучше всего тот, кто его лечил.

 
   Когда Боннэ закрыл за собой дверь, в комнате внезапно сделалось тихо. Гораздо тише, чем бывает, когда уходит всего лишь один человек. Шум автомобилей на улице стал каким-то приглушенным, словно ударялся о стену плотного воздуха и с трудом просачивался сквозь нее. Кончилась суета прошедшего часа, и только теперь присутствие мертвеца стало ощутимым. Дешевый номер отеля наполнился его властным молчанием, и было не важно, что он одет в пижаму из блестящего красного шелка, точно клоун, выряженный в шутовской наряд. Мертвый, он здесь царил. Важно было другое – он не двигался. Все живое движется, а то, что движется, может быть сильным, изящным или смешным, ему недоступно лишь одно – отрешенное величие неподвижного и застывшего.
   Смерть – в ней было подлинное величие, в ней человек достигал завершенности, да и то на короткое время.
   – Вы были его женой?
   – Нет. Почему вы спрашиваете?
   – Закон. Наследство. Полиция выяснит, что принадлежит вам, что – ему. Ваше останется при вас. Его вещи будут конфискованы. Для родственников, если они объявятся. Были у него родные?
   – Во Франции не было.
   – Вы жили с ним?
   Женщина ничего не ответила.
   – Долго?
   – Два года.
   Равик осмотрелся.
   – У вас нет чемоданов?
   – Есть… они были здесь… вот там, у стены.
   Еще вчера вечером стояли.
   – Ага, хозяин…
   Равик открыл дверь. Уборщица со щеткой отскочила назад.
   – Мамаша, – сказал он. – Для своих лет вы чересчур любопытны. Позовите хозяина.
   Уборщица начала оправдываться.
   – Вы правы, – перебил ее Равик. – В ваши годы остается одно только любопытство. Все же позовите хозяина.