Ремарк Эрих Мария. Триумфальная арка

   – Только если не хватит старых портретов.
   – Каких старых?
   – Тех, что висели тут раньше. Эти мсье оставили их здесь, когда пришли к власти и вернулись на родину. Вот посмотрите.
   Она указала на левую стену коридора, где уже были расставлены новые портреты. Они выстроились в ряд – как раз напротив тех, что вынесли из комнат. Здесь были два портрета Маркса, три портрета Ленина, из которых один был наполовину заклеен бумагой, несколько небольших, вставленных в рамку портретов Негрина и других руководителей республиканской Испании, портрет Троцкого. Эти портреты были скромны, не бросались в глаза, не блистали красками, орденами и эмблемами, как все эти помпезные альфонсы, франко и примо де ривера, стоявшие визави вдоль правой стены. Два мира молча уставились друг на друга в тускло освещенном коридоре, а между ними прохаживалась хозяйка французского отеля, наделенная тактом, опытом и иронической мудростью галльской расы.
   – Когда эти мсье съехали, я все припрятала, – сказала она. – В настоящее время правительства держатся недолго. Как видите, я не ошиблась, – вот они и пригодились. В нашем деле нужна дальновидность.
   Она распорядилась, как развесить портреты. Троцкого отправила обратно в подвал. Троцкий не внушал ей никакого доверия. Равик осмотрел заклеенный наполовину портрет. Отодрав бумагу, он обнаружил улыбающегося Троцкого. Очевидно, репродукцию заклеил сторонник Сталина.
   – Вот, – сказал Равик. – Снова Троцкий, замаскированный. Снято еще в добрые старые времена.
   Хозяйка повертела в руках репродукцию.
   – Можно выбросить. Не имеет никакой цены. Одна половина непрерывно оскорбляет другую. – Она передала репродукцию слуге. – А рамку оставь, Адольф. Она из добротного дуба.
   – Что же вы намерены делать с остальными? – спросил Равик. – С альфонсами и франко?
   – Отправим в подвал. А вдруг опять понадобятся.
   – У вас не подвал, а чудо. Временный пантеон. Там есть еще какие-нибудь портреты?
   – О, разумеется! Есть еще русские – несколько портретов Ленина, в картонных рамках, ведь надо же что-то иметь про запас… И еще есть портреты последнего царя. Остались от русских эмигрантов, которые умерли в моем отеле. Есть даже великолепный оригинал, написанный маслом и оправленный в тяжелую золоченую раму. Его привез один мсье. Потом он покончил жизнь самоубийством. Есть также итальянцы. Два Гарибальди, три короля и слегка подпорченный Муссолини на газетной бумаге. Еще тех времен, когда он был социалистом и жил в Цюрихе. Интересен как уникальный экземпляр. А так его все равно никто не хочет вешать на стенку!
   – А немцы у вас есть?
   – Есть несколько портретов Маркса, их больше всего. Затем Лассаль, Бебель… Групповой снимок – Эберт, Шейдеман, Носке и другие. Носке кто-то замазал чернилами. Мне сказали, что он стал нацистом.
   – Правильно. Можете повесить его вместе с социалистом Муссолини. А из других немцев никого нет?
   – Как же! Один Гинденбург, один кайзер Вильгельм, один Бисмарк и… – хозяйка улыбнулась, – даже Гитлер в плаще… Так что мы совсем неплохо укомплектованы.
   – Как? – удивился Равик. – Гитлер? Откуда он у вас?
   – Его оставил какой-то гомосексуалист. По имени Пуци. Приехал сюда в 1934 году, когда в Германии убили Рема и остальных. Все время чего-то боялся и без конца молился. Потом его увез какой-то богатый аргентинец. Хотите взглянуть на Гитлера? Он в подвале.
   – Не сейчас и не в подвале. Предпочитаю посмотреть на него, когда все ваши комнаты будут увешаны портретами в том же духе.
   Хозяйка пристально взглянула на него.
   – Ах вот что! Вы хотите сказать, когда нацисты прибудут сюда как эмигранты?
   У «Шехерезады» стоял Борис Морозов в расшитой золотом ливрее. Он открыл дверцу такси. Из машины вышел Равик. Морозов ухмыльнулся.
   – А мне показалось, ты решил больше здесь не бывать.
   – Я и не хотел.
   – Это я его заставила, Борис. – Кэт обняла Морозова. – Слава Богу, я опять с вами!
   – У вас русская душа, Катя. Одному Богу известно, почему вам суждено было родиться в Бостоне. Проходи, Равик. – Морозов распахнул входную дверь.
   – Человек велик в своих замыслах, но немощен в их осуществлении. В этом и его беда, и его обаяние.
   «Шехерезада» была отделана под восточный шатер. Русские кельнеры в красных черкесках, оркестр из русских и румынских цыган. Посетители сидели на диване, тянувшемся вдоль всей стены. Рядом стояли круглые столики со стеклянными плитами, освещаемыми снизу. В зале царил полумрак и было довольно людно.
   – Что вы будете пить, Кэт? – спросил Равик.
   – Водку. И пусть играют цыгане. Хватит с меня «Сказок Венского леса» в ритме военного марша. – Она скинула туфли и забралась с ногами на диван. – Усталость уже прошла, Равик, – сказала она. – Несколько часов в Париже – и я совсем другая. Но меня все еще не покидает ощущение, будто я бежала из концлагеря. Представляете себе?
   Равик посмотрел на нее.
   – Да… в общем представляю.
   Кельнер принес небольшой графин водки. Равик наполнил рюмки и одну из них подал Кэт. Она поспешно, словно утоляя жажду, выпила водку, поставила рюмку на стол и огляделась.
   – «Шехерезада» – затхлая дыра, здесь все словно нафталином пересыпано,
   – сказала Кэт и улыбнулась. – Но по ночам она преображается в волшебную пещеру снов и грез.
   Кэт откинулась на спинку дивана. Мягкий свет, лившийся из-под столика, освещал ее лицо.
   – Равик, почему ночью все становится красочнее? Все кажется каким-то легким, доступным, а недоступное заменяешь мечтой. Почему?
   Он улыбнулся.
   – Только мечта помогает нам примириться с действительностью.
   Музыканты начали настраивать инструменты. Вспорхнули квинты и скрипичные пассажи.
   – Вы не похожи на человека, опьяняющего себя мечтой, – сказала Кэт.
   – Можно опьяняться и правдой. Это еще опаснее.
   Зазвучала музыка. Сначала только цимбалы. Мягкие замшевые молоточки тихо, почти неслышно вы – хватили из сумрака мелодию, взметнули ее нежным глиссандо и, помедлив, передали скрипкам.
   Цыган, неторопливо пройдя через весь зал, подошел к их столику. Он стоял улыбаясь и прижимая скрипку к подбородку; нагловатые глаза, рассеянно-хищное выражение лица. Без скрипки он походил бы на торговца скотом. Со скрипкой он был посланцем бескрайних степей, чарующих вечеров, необъятных далей – всего, что никогда не станет явью.
   Кэт ощущала мелодию всей кожей, ей казалось, будто апрельская ключевая вода пощипывает плечи. Захотелось услышать чей-то зов и откликнуться, но никто не звал. Слышалось смутное звучание чьих-то голосов, мелькали обрывки расплывчатых воспоминаний, чудилось сверкание переливчатой парчи, но все уносилось вихрем, и не было никого, и никто не звал.
   Цыган поклонился. Равик сунул ему кредитку. Кэт встрепенулась.
   – Вы были когда-нибудь счастливы, Равик?
   – Был, и не один раз.
   – Я не о том. Я хочу сказать – счастливы по-настоящему, самозабвенно, до потери сознания, всем своим существом.
   Равик смотрел на узкое взволнованное лицо женщины, знавшей лишь самую зыбкую разновидность счастья – любовь.
   – Не один раз, Кэт, – сказал он, имея в виду нечто совсем иное и зная, что и это иное не было счастьем.
   – Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто там поет под оркестр?
   – Не знаю. Я здесь давно уже не был.
   – Ее не видно отсюда, и среди цыган ее нет. Вероятно, сидит за каким-нибудь столиком.
   – Возможно, одна из посетительниц. Здесь это часто бывает.
   – Странный голос, – проговорила Кэт. – Педальный и мятежный.
   – Это песни такие.
   – Или я такая… Вы понимаете слова?
   – «Я вас любил…» – романс на стихи Пушкина.
   – Вы знаете русский?
   – Так, насколько меня обучил ему Морозов. Главным образом ругательства. В этом смысле русский – просто выдающийся язык.
   – Вы не любите говорить о себе, не правда ли?
   – Я даже думать не люблю о себе.
   Кэт помолчала.
   – Порою мне кажется, что прежняя жизнь кончилась, – сказала она. – Беспечность, надежды – все это уже позади.
   Равик улыбнулся.
   – Она никогда не кончится, Кэт. Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем дышать.
   Она не слушала его.
   – Меня часто мучает страх, – сказала она. – Внезапный, необъяснимый страх. Кажется, выйдем отсюда и увидим весь мир в развалинах. Вам знакомо такое ощущение?
   – Да, Кэт. Оно знакомо каждому. Вот уже двадцать лет, как вся Европа поражена этой болезнью. Она не ответила, прислушиваясь к песне.
   – А теперь уже не по-русски, – сказала она.
   – Да, по-итальянски. «Санта Лючия».
   Луч прожектора скользнул от скрипача к столику около оркестра, и Равик увидел певицу. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком, опираясь на него рукой, и, словно в раздумье, глядела прямо перед собой, будто была совсем одна в этом большом зале. В резком белом свете лицо ее казалось очень бледным. В нем не осталось и следа от бесцветного, стертого выражения, знакомого Равику. Сейчас оно было озарено какой-то волнующей, погибельной красотой, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким – ночью, в ее комнате, но тогда он приписал это легкому дурману опьянения, и все тотчас погасло, исчезло. И вот снова то же лицолицо, теперь еще более прекрасное.
   – Что с вами, Равик? – спросила Кэт.
   Он обернулся.
   – Ничего. Знакомый напев. Душещипательный неаполитанский романс.
   – Воспоминания?
   – Нет. У меня нет воспоминаний.
   Он сказал это резче, чем хотел, и Кэт внимательно посмотрела на него.
   – Иной раз мне так хочется знать, что с вами происходит, Равик.
   Он небрежно махнул рукой.
   – То же, что и со всеми другими. В наши дни мир полон авантюристов поневоле. Их можно встретить в любом отеле для беженцев. И у каждого своя история, которая была бы прямо-таки находкой для Александра Дюма или Виктора Гюго. А теперь едва начнешь рассказывать, как все уже зевают… Выпейте еще, Кэт… Спокойно прожить жизнь – вот что сегодня кажется самым невероятным приключением.
   Оркестр заиграл блюз. Более убогой музыки невозможно было вообразить, однако несколько пар все же начали танцевать. Жоан Маду поднялась и направилась к выходу. Она шла так, словно ресторан был пуст. Вдруг Равику вспомнилось, что сказал о ней Морозов. Жоан прошла довольно близко от их столика. Ему показалось, что она заметила его, но ее взгляд равнодушно скользнул куда-то мимо него, и она вышла из зала.
   – Вы знакомы с этой женщиной? – спросила Кэт, наблюдавшая за ним.
   – Нет.

VIII

   – Вы видите, Вебер? – спросил Равик. – Здесь… здесь… И здесь…
   Вебер склонился над операционным столом.
   – Да…
   – Маленькие узелки, вот… И вот… Это не просто опухоль и не разрастания…
   – Нет…
   Равик выпрямился.
   – Рак, – сказал он. – Несомненно рак! Давно у меня не было таких сложных случаев. Исследование зеркалом ничего не дает, в области таза прощупывается только небольшое размягчение на одной стороне, небольшой инфильтрат, – может быть, киста или миома, – ничего серьезного, но идти снизу нельзя. Пришлось вскрыть брюшную полость, и мы вдруг обнаруживаем рак.
   Вебер посмотрел на него.
   – Что вы намерены делать?
   – Можно взять замороженный срез и сделать биопсию. Буассон еще в лаборатории?
   – Конечно.
   Вебер поручил сестре позвонить в лабораторию. Она поспешно исчезла, неслышно ступая на резиновых подошвах.
   – Необходимо расширить объем операции – сделать гистероэктомию,^[9] – сказал Равик. – Остальное не имеет смысла. Весь ужас в том, что она ничего не знает. Пульс? – спросил он.
   – Ровный. Девяносто.
   – Кровяное давление?
   – Сто двадцать.
   – Хорошо.
   Равик посмотрел на Кэт.
   Она лежала на операционном столе в положении Тренделенбурга.^[10]
   – Надо бы ее предупредить. Получить согласие. Нельзя же так вот взять и искромсать ее… Или как вы считаете?
   – По закону нельзя. А вообще… мы ведь все равно уже начали.
   – Пришлось начать. Обычное выскабливание снизу оказалось невозможно. А теперь получается уже совсем другая операция. Удалить матку – это не то, что выскоблить плод.
   – По-моему, она доверяет вам, Равик.
   – Не знаю. Может быть. Но согласится ли?.. – Он поправил локтем резиновый фартук, надетый поверх халата. – И все-таки… Пока что попробуем продвинуться дальше. Еще успеем решить; делать ли гистероэктомию. Эжени, нож!
   Он продолжил разрез до пупка, наложил зажимы на мелкие сосуды, более крупные перехватил двойными лигатурами, взял другой нож и разрезал желтоватую фасцию. Отделив мышцы под ней тупой стороной ножа, приподнял брюшину, вскрыл ее и зафиксировал края зажимами.
   – Расширитель!
   Младшая операционная сестра уже держала его наготове. Она протянула цепочку с грузом и прикрепила к ней пластинку.
   – Салфетки!
   Он обложил рану влажными теплыми салфетками и осторожно ввел корицанг.
   – Посмотрите-ка сюда… – обратился он к Веберу. – И сюда. Вот широкая связка. Плотная, затвердевшая масса. Здесь уже ничего не поделаешь. Слишком далеко зашло.
   Вебер внимательно смотрел на место, указанное Равиком.
   – Видите, – сказал Равик. – Эти артерии уже нельзя перехватить зажимами. Ткань очень истончилась. И тут метастазы. Безнадежно…
   Он осторожно срезал узкую полоску ткани.
   – Буассон в лаборатории?
   – Да, – сказала сестра. – Я позвонила ему, он ждет.
   – Хорошо. Пошлите ему. Подождем результатов анализа. Это займет не более десяти минут.
   – Пусть сообщит по телефону, – добавил Вебер. – Сразу же. Операцию пока приостановим. Равик выпрямился.
   – Как пульс?
   – Девяносто пять.
   – Кровяное давление?
   – Сто пятнадцать.
   – Хорошо. Я полагаю, Вебер, нам нечего больше раздумывать, следует ли оперировать больную без ее согласия. Здесь уже ничего не сделаешь.
   Вебер кивнул.
   – Зашить, – сказал Равик, – удалить плод – и все. Зашить и ничего не говорить.
   Он смотрел на открытую брюшную полость, обложенную белыми салфетками. В резком электрическом свете они казались белее свежевыпавшего снега, в котором зиял алый кратер раны. Кэт Хэгстрем, тридцати четырех лет, своенравная, изящная, с загорелым тренированным телом, полная желания жить,
   – приговорена к смерти чем-то туманным и незримым, исподволь разрушающим клетки ее организма.
   Он снова склонился над операционным столом.
   – Ведь мы еще должны…
   Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток, прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать
   – инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком… Оно бы жило, страдало, радовалось, разрушало… Инструмент, уверенно двигаясь вдоль невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек… Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни – дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.
   – Буассон уже сообщил что-нибудь?
   – Нет еще. Вот-вот позвонит.
   – Можно еще немного подождать.
   Равик отступил на шаг от стола.
   – Пульс?
   За экраном он увидел глаза Кэт. Она смотрела на него, но не оцепенелым взглядом, а так, словно все видела и все знала. На мгновение ему показалось, будто она проснулась. Он сделал еще шаг и остановился. Нет! Только показалось… Игра света.
   – Пульс?!
   – Сто. Кровяное давление сто двенадцать. Падает.
   – Пора! – сказал Равик. – Буассон должен бы уже сообщить.
   Внизу приглушенно зазвонил телефон. Вебер посмотрел на дверь. Равик не обернулся. Он ждал. Наконец вошла сестра.
   – Да, – проговорил Вебер. – Рак.
   Равик кивнул и снова принялся за работу. Он снял щипцы и зажимы, извлек салфетки. Эжени стояла рядом и пересчитывала инструменты.
   Он начал зашивать. Ловко, методично, точно, сосредоточив все свое внимание и ни о чем другом не думая. Могила закрывалась. Смыкались слои тканей, вплоть до последнего, самого верхнего; наложив скобки, он выпрямился.
   – Готово.
   Нажав на педаль, Эжени перевела стол в горизонтальное положение и накрыла Кэт простыней. «Шехерезада», подумал Равик. Позавчера… платье от Мэнбоше… вы были когда-нибудь счастливы… не один раз… я боюсь… пустяки, обычное дело… играли цыгане… Он посмотрел на часы над дверью. Двенадцать. Обеденный перерыв. Сейчас везде распахиваются двери контор и фабрик, поток здоровых людей устремляется на улицу. Сестры выкатили тележку из операционной. Равик снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.
   – Выньте окурок изо рта! – предупредил его, Вебер, стоявший у другого умывальника. – Обожжете губы.
   – Да, спасибо… Кто же ей обо всем скажет, Вебер?
   – Вы, – незамедлительно последовал ответ.
   – Придется объяснить, почему мы ее оперировали. Она ожидала, что все будет сделано обычным путем. А правду мы ей сказать не можем.
   – Что-нибудь придумаете, – уверенно ответил Вебер.
   – Вы так считаете?
   – Конечно. У вас достаточно времени до вечера.
   – А у вас?
   – Мне мадам Хэгстрем не поверит. Ей известно, что оперировали вы, и обо всем она захочет узнать только от вас. Мой приход лишь насторожит ее.
   – Верно.
   – Не понимаю, как все это могло развиться в такой короткий срок.
   – Могло… Хотелось бы мне знать, что же я ей все-таки скажу.
   – Уж что-нибудь придумаете. Скажите, мол, киста или миома.
   – Да, – сказал Равик. – Киста или миома.

 
   Ночью он еще раз зашел в клинику. Кэт спала. Вечером она проснулась, ее вырвало, почти целый час она не могла успокоиться, но потом снова уснула.
   – Спрашивала о чем-нибудь?
   – Нет, – ответила краснощекая сестра. – Она еще не совсем пришла в себя и ни о чем не спрашивала.
   – Думаю, проспит до утра. Если проснется и спросит, скажите, что все обошлось благополучно. Пусть поспит еще. В случае необходимости дайте снотворное. Если будет метаться во сне, позвоните доктору Веберу или мне. В отеле скажут, где можно меня найти.