Страница:
– Рюмку кальвадоса, – сказал он кельнеру. – Или лучше два кальвадоса в одной рюмке.
– Хорошо, мсье.
Вдруг он понял, что его задело. Приглашение Вебера! Да еще этот оттенок сострадания. Надо, мол, дать человеку возможность провести вечерок в семейной обстановке. Французы редко зовут к себе домой иностранцев, предпочитают приглашать их в ресторан. Равик еще ни разу не был у Вебера. Тот от души позвал его к себе, а получилась обида. От оскорбления можно защититься, от сострадания нельзя.
Равик отпил немного кальвадоса. Чего ради он взялся объяснять Веберу, почему живет в «Энтернасьонале»? Это было явно ни к чему. Вебер знает все, что должен знать, знает, что Равик не имеет права практиковать, – и хватит с него. Если же Вебер все-таки работает с ним – это его дело. Он немало зарабатывает на нем и с его помощью может браться за операции, на которые сам никогда бы не отважился. Никто ни о чем не знает – только он и Эжени, а она умеет держать язык за зубами. То же самое было и с Дюраном. Только там все обставлялось с большими церемониями. Перед операцией Дюран оставался с пациентом до тех пор, пока тот не засыпал после наркоза. Только после этого появлялся Равик и делал операцию, которая была Дюрану не по плечу: он был слишком стар и бездарен. Когда пациент просыпался, Дюран снова стоял подле него с гордым видом хирурга-виртуоза. Перед Равиком всегда была лишь прикрытая простыней мумия, он видел только узкую полоску тела, смазанную йодом и предназначенную для операции. Часто он даже не знал, кого оперирует. Дюран сообщал ему диагноз, а он принимался резать. Старик платил ему меньше десятой доли гонорара, получаемого от пациентов. Равик не возражал – все-таки лучше, чем вообще не оперировать. Вебер действовал на более товарищеских началах и платил ему двадцать пять процентов. Это было по-джентльменски.
Равик смотрел в окно. О чем еще думать? У него уже почти ничего не осталось. Он жил, и этого было достаточно. Он жил в неустойчивую эпоху. К чему пытаться что-то строить, если вскоре все неминуемо рухнет? Уж лучше плыть по течению, не растрачивая сил, ведь они – единственное, что невозможно восстановить. Выстоять! Продержаться до тех пор, пока снова не появится цель. И чем меньше истратишь сил, тем лучше, – пусть они останутся про запас. В век, когда все рушится, вновь и вновь, с муравьиным упорством строить солидную жизнь? Он знал, сколько людей терпело крах на этом пути. Это было трогательно, героично, смешно… и бесполезно. Только подрывало силы. Невозможно удержать лавину, катящуюся с гор. И всякий, кто попытается это сделать, будет раздавлен ею. Лучше переждать, а потом откапывать заживо погребенных. В дальний поход бери легкую поклажу. При бегстве тоже…
Равик взглянул на часы. Пора отправляться К Люсьенне Мартинэ, а затем в «Озирис».
Девицы в «Озирисе» уже ждали. Их регулярно осматривал муниципальный врач; но хозяйка не удовлетворялась этим. Она не могла допустить, чтобы в ее заведении кто-нибудь заразился, и договорилась с Вебером о вторичном осмотре девушек по четвергам в частном порядке. Иногда Равик заменял Вебера.
Хозяйка отвела на втором этаже специальную комнату для осмотров. Она очень гордилась тем, что вот уже больше года ни один из посетителей «Озириса» ничего не подцепил. Вместе с тем, несмотря на все предосторожности, семнадцать гостей занесли в ее дом венерические болезни.
Роланда поставила перед Равиком бутылку бренди и рюмку.
– Мне кажется, Марта не в порядке, – сказала она.
– Хорошо. Посмотрю ее повнимательнее.
– Я еще вчера не разрешила ей работать. Она, конечно, не признается. Но белье…
– Ладно, Роланда.
Девушки входили поочередно, в одних рубашках. Равик знал в лицо почти всех. Только две были новенькие.
– Меня можете не осматривать, доктор, – сказала Леони, рыжеволосая гасконка.
– Почему?
– За всю неделю ни одного клиента.
– А что говорит по этому поводу мадам?
– Ничего. Я ведь продала целое море шампанского. По семь бутылок за вечер. Три дельца из Тулузы. Женатые. Все трое были не прочь, но стеснялись друг друга. Каждый боялся – пойдет со мной, а другие возьмут да и раззвонят обо всем дома. Вот и старались друг друга перепить. – Леони рассмеялась и лениво почесалась. – А победитель уж и вовсе не мог встать на ноги.
– И все-таки я должен тебя осмотреть.
– Пожалуйста, сделайте одолжение. Есть сигареты, доктор?
– Вот, бери.
Равик приступил к осмотру.
– Знаете, чего я никак не пойму? – сказала Леони, наблюдая за действиями Равика.
– Чего?
– Как после всех этих дел у вас еще хватает охоты спать с женщиной?
– Этого я и сам не понимаю. У тебя все в порядке. Кто следующий?
– Марта.
Вошла Марта, бледная, изящная блондинка. У нее было лицо ангела с картины Боттичелли, но изъяснялась она на жаргоне улицы Блондель.
– Я совсем здорова, доктор.
– Отлично, сейчас посмотрим.
– Но я, ей-богу, здорова.
– Тем лучше.
Внезапно в комнате появилась Роланда и взглянула на Марту. Та больше ничего не сказала, но с беспокойством покосилась на Равика. Он внимательно осматривал ее.
– Да ведь ничего нет, доктор. Вы же знаете, как я осторожна.
Равик промолчал. Марта, запинаясь, продолжала лопотать что-то невнятное. Равик закончил осмотр.
– Ты больна, Марта, – сказал он.
– Что? – вскрикнула она. – Не может этого быть! Неправда это!
– Это правда.
Она посмотрела на него и внезапно разразилась потоком брани:
– Вот сволочь! Вот сволочь проклятая! Я сразу ему не поверила… Гадина холеная! Я, мол, студент, я здоров… кому, мол, как не мне, знать… учится на медицинском… Кобель паршивый!
– А ты куда смотрела?
– Да смотрела я… Но все случилось так быстро, а он заладил свое – студент да студент…
Равик кивнул. Старая история. Студент-медик заболел триппером и занялся самолечением. Через две недели, не показавшись врачу, решил, что выздоровел.
– Сколько это продлится, доктор?
– Шесть недель.
Равик знал – лечение продлится дольше.
– Шесть недель?
Полтора месяца без заработка. А там, быть может, и больница.
– Меня отправят в больницу?
– Посмотрим. Возможно, потом будем лечить тебя на дому… если ты обещаешь…
– Все обещаю! Только не в больницу!
– Лечь в больницу все же придется. Иначе нельзя.
Марта не отрывала глаз от Равика. Все проститутки как огня боялись больницы, где их держали под строжайшим надзором. Но иного выхода не было. Находясь дома, они, чтобы хоть немного заработать, через несколько дней, вопреки всем обещаниям, тайком выходили на улицу, охотились за мужчинами и заражали их.
– Все расходы оплатит мадам, – сказал Равик.
– А я! Я-то! Шесть недель без заработка. Я только что купила в рассрочку черно-бурую лису. Пропущу срок очередного взноса, и все пропало.
Она расплакалась.
– Пойдем, Марта, – сказала Роланда.
– Вы не возьмете меня обратно! Я знаю! – заголосила Марта. – Потом… потом вы не возьмете меня обратно!.. Никогда, ни за что!.. Значит, на улицу… И все… и все… из-за этого… гладкого кобеля…
– Мы возьмем тебя обратно. Ты приносишь хороший доход. Мужчины тебя любят.
– Правда? – Марта взглянула на нее.
– Конечно. А теперь пойдем.
Марта и Роланда вышли. Равик смотрел им вслед. Марту обратно не возьмут. Мадам слишком осторожна. Следующий этап в жизни Марты, вероятно, какой-нибудь дешевый публичный дом на улице Блондель. А потом просто улица. Потом кокаин, снова больница, торговля цветами или сигаретами. Или, если повезет, – сутенер, который будет ее избивать, оберет до нитки, пока, наконец, не вышвырнет вон.
Столовая отеля «Энтернасьональ» находилась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомба». Днем сквозь плиты толстого стекла, которыми была вымощена часть двора, сюда просачивался тусклый свет. Столовая была одновременно курительной, гостиной, холлом, залом собраний и спасительным убежищем для беспаспортных эмигрантов: в случае полицейской облавы они могли улизнуть отсюда во двор, со двора – в гараж, а из гаража – на соседнюю улицу.
Равик и швейцар ночного бара «Шехерезада» Борис Морозов сидели в том углу «катакомбы», который хозяйка именовала «Пальмовым залом»:
здесь в кадке из майолики, стоявшей на тонконогом столике, коротала свой век чахлая пальма. Морозов жил в Париже уже пятнадцать лет. Он был одним из тех немногих русских эмигрантов, которые не выдавали себя за гвардейских офицеров и не кичились дворянским происхождением.
Они играли в шахматы. «Катакомба» была пуста. Только за одним столиком сидели несколько человек; они пили и громко разговаривали, то и дело провозглашая тосты.
Морозов с досадой посмотрел на них.
– Можешь ты мне объяснить, Равик, почему именно сегодня здесь стоит такой галдеж? Почему эти эмигранты не идут спать?
Равик рассмеялся.
– Какое мне до них дело? Это фашистская секция отеля.
– Испания? Там ты ведь тоже был.
– Да, но не на их стороне. К тому же как врач. А это испанские монархисты. Самые что ни на есть махровые фашисты. Жалкие остатки этого сброда, все другие давным-давно вернулись домой. А эти все никак не решатся. Франко, видите ли, для них слишком груб. Что до мавров, истреблявших испанцев, то против них они, разумеется, ничего не имеют.
Морозов расставлял фигуры.
– Похоже, они отмечают зверскую бомбежку Герники. Или победу итальянских и немецких пулеметов над испанскими горняками и крестьянами. Ни разу еще не видел тут этих типов.
– Они здесь уже несколько лет. Ты их не видишь потому, что не столуешься здесь.
– А ты?
– Тоже нет.
Морозов ухмыльнулся.
– Ладно, – сказал он, – опустим мой следующий вопрос и твой следующий ответ, который наверняка будет оскорбительным. По мне, так пусть они хоть родились тут. Только бы говорили потише. Вот… добрый старый ферзевый гамбит.
Равик сделал ход пешкой. Они быстро разыграли дебют. Потом Морозов задумался.
– Есть тут вариант Алехина…
Один из испанцев подошел к столику. У него были узко поставленные глаза. Морозов с недовольством разглядывал его. Испанец едва держался на ногах.
– Господа, – учтиво сказал он. – Полковник Гомес просит вас выпить с ним бокал вина.
– Сударь, – ответил Морозов с той же учтивостью. – Мы играем партию чемпионата на первенство семнадцатого округа города Парижа. Благодарим покорно, но присоединиться к вам не можем.
Испанец и бровью не повел. Он обратился к Равику с такой церемонностью, словно находился при дворе Филиппа II.
– Не так давно вы оказали любезность полковнику Гомесу. Поэтому накануне своего отъезда он хотел бы выпить с вами бокал вина.
– Мой партнер, – ответил Равик не менее церемонно, – уже объяснил вам, что мы должны доиграть эту партию. Поблагодарите полковника Гомеса. Я весьма сожалею.
Испанец поклонился и направился к своему столику. Морозов усмехнулся.
– Совсем как русские в первые годы эмиграции. Цепляются за свои титулы и манеры, как за спасательный круг. Какую любезность ты оказал этому готтентоту?
– Прописал слабительное. Латинские народы весьма дорожат исправным пищеварением.
– Неплохо. – Морозов сощурился. – Стародавняя слабость демократов. Фашист в той же ситуации прописал бы демократу мышьяк.
Испанец вернулся.
– Старший лейтенант Наварро, – представился он с тяжеловесной серьезностью человека, который много выпил, но не сознает этого. – Адъютант полковника Гомеса. Сегодня ночью полковник покидает Париж. Он отправляется в Испанию, чтобы присоединиться к доблестной армии генералиссимуса Франко. Поэтому он желал бы осушить с ва – ми бокал за свободу Испании и в честь испанской армии.
– Старший лейтенант Наварро, – лаконично ответил Равик. – Я не испанец.
– Мы это знаем, вы немец. – На лице Наварро мелькнула тень заговорщической улыбки. – Именно этим и объясняется желание полковника выпить с вами. Германия и Испания – друзья.
Равик взглянул на своего партнера. Какая ирония судьбы! Уголки рта у Морозова дрогнули.
– Старший лейтенант Наварро, – сказал он. – Сожалею, но вынужден настоять на том, чтобы доиграть партию с доктором Равиком. О результате игры сегодня же необходимо сообщить по телеграфу в Нью-Йорк и Калькутту.
– Сударь, – холодно ответил Наварро. – Мы ожидали, что вы откажетесь. Россия – враг Испании. Приглашение относилось только к доктору Равику. Мы были вынуждены пригласить вас лишь потому, что вы здесь вместе.
Морозов поставил на свою огромную ладонь выигранного коня и посмотрел на Равика.
– Тебе не кажется, что пора кончать эту комедию?
– Вне всяких сомнений. – Равик обернулся к испанцу: – Молодой человек, я думаю, вам лучше всего вернуться к своим. Вы беспричинно оскорбляете полковника Морозова, который никак не связан с сегодняшней Россией.
Не дожидаясь ответа, он склонился над шахматной доской. С минуту Наварро постоял в нерешительности, затем удалился.
– Он пьян и вдобавок, как многие латиняне, лишен чувства юмора, – сказал Равик. – Но это вовсе не значит, что и у нас его не должно быть. Вот почему я и произвел тебя в полковники. Насколько мне известно, ты был всего-навсего жалким подполковником. Мог ли я допустить, чтобы ты оказался рангом ниже этого Гомеса.
– Перестань болтать, мой мальчик. За всеми этими разговорами я прозевал алехинский вари – ант. Похоже, слон потерян. – Морозов поднял голову. – Господи, еще один идет. Второй адъютант. Что за публика!
Это был сам полковник Гомес. Равик откинулся на спинку стула, устраиваясь поудобнее.
– Сейчас произойдет дискуссия между двумя полковниками.
– Она будет коротка, сын мой.
Полковник был еще более церемонен, чем его адъютант. Он извинился перед Морозовым за ошибку, допущенную Наварро. Извинение было принято. Теперь, когда недоразумение рассеялось, Гомес с какой-то уже совершенно фантастической церемонностью предложил, в знак примирения, выпить за Франко. На сей раз отказался Равик.
– Но ведь вы наш немецкий союзник… – Полковник был явно озадачен.
– Полковник Гомес, – сказал Равик, начиная терять терпение. – Оставим все так, как есть. Пейте за кого хотите, а я играю в шахматы.
Полковник попытался осмыслить сказанное.
– Стало быть, вы…
– Не будем уточнять, – прервал его Морозов. – Это приведет только к лишним спорам.
Гомес еще больше растерялся.
– Но ведь вы, белогвардеец и царский офицер, должны быть против…
– Мы ничего не должны. Мы весьма старомодны. У нас различные взгляды, и все-таки мы не стремимся проломить друг другу череп.
По-видимому, Гомеса наконец осенило. Он подтянулся.
– Понимаю, – заявил он. – Мягкотелая демократия…
– Послушайте, милейший, – сказал Морозов с внезапной угрозой в голосе.
– Убирайтесь отсюда! Вам следовало это сделать еще несколько лет назад. В Испанию! Воевать! А за вас там воюют немцы и итальянцы. Привет!
Он встал. Гомес, не сводя глаз с Морозова, отступил на шаг. Затем резко повернулся и пошел к своему столику. Морозов снова сел. Он вздохнул и позвонил официантке.
– Кларисса, принесите два двойных кальвадоса. Кларисса кивнула и ушла.
– Бравые рубаки. – Равик рассмеялся. – Примитивное мышление и крайне сложные представления о чести. То и другое затрудняет жизнь, ежели человек пьян.
– Оно и видно… А вот и следующий. Настоящая процессия. Кто же на сей раз? Уж не сам ли Франко?
Это был снова Наварро. Остановившись в двух шагах от столика, он обратился к Морозову:
– Полковник Гомес сожалеет, что не может вызвать вас на дуэль. Этой ночью он покидает Париж. Кроме того, его миссия слишком важна, чтобы рисковать неприятностями с полицией. – Он повернулся к Равику. – Полковник Гомес задолжал вам гонорар за консультацию.
Он швырнул на стол скомканную бумажку в пять франков и собрался было уйти.
– Минуточку, – сказал Морозов.
Кларисса уже стояла у столика с подносом. Он взял рюмку с кальвадосом, посмотрел на нее, покачал головой и поставил обратно. Затем взял с подноса стакан воды и выплеснул Наварро в лицо.
– Быть может, это вас протрезвит, – спокойно заметил он. – Запомните на будущее: деньгами не швыряются. А теперь убирайтесь прочь, средневековый идиот!
Ошеломленный Наварро вытирал лицо. Подошли другие испанцы. Их было четверо. Морозов медленно поднялся с места. Он был на голову выше испанцев. Равик остался сидеть. Он взглянул на Гомеса.
– Не выставляйте себя на посмешище, – сказал он. – Вы все пьяны. У вас нет ни малейших шансов. Еще минута – и мы из вас бифштексы сделаем. Даже если бы вы были трезвы, у вас все равно ничего бы не вышло.
Он вскочил, быстрым движением подхватил Наварро за локти, слегка приподнял, повернул и так резко опустил рядом с Гомесом, что тому пришлось посторониться.
– А теперь оставьте нас в покое. Мы не просили вас приставать к нам. – Затем взял со столика пятифранковую бумажку и положил на поднос. – Это вам, Кларисса. От этих господ.
– Первый раз получила от них на чай, – заявила Кларисса. – Благодарю.
Гомес сказал что-то по-испански. Все пятеро повернулись, словно по команде «кругом», и пошли к своему столику.
– Жаль, – сказал Морозов. – Я бы с удовольствием отделал этих молодчиков. К сожалению, нельзя. А все из-за тебя, беспаспортный подкидыш. Ты не жалеешь иногда, что не можешь затеять драку?
– Не с этими. Есть другие, до которых мне хотелось бы добраться.
Испанцы в углу снова загалдели. Затем разом поднялись, раздалось громкое трехкратное «Viva!".[4] Испанцы со звоном поставили бокалы на стол, и вся группа с воинственным видом удалилась.
– Чуть было не выплеснул ему в рожу этот замечательный кальвадос. – Морозов взял рюмку и выпил. – Вот кто правит нынче в Европе! Неужели и мы были когда-то такими же болванами?
– Да, – сказал Равик.
Они играли около часа. Наконец Морозов поднял глаза от доски.
– Пришел Шарль, – сказал он. – Кажется, ты ему зачем-то нужен.
Молодой парень, помощник портье, подошел к столику с небольшим пакетом в руках.
– Велели передать вам.
– Мне? Равик разглядывал пакетик. На белой папиросной бумаге, перевязанной ленточкой, адреса не было.
– Мне не от кого получать пакеты. По-видимому, ошибка. Кто принес?
– Какая-то женщина… дама…
– Женщина или дама? – спросил Морозов.
– Так… что-то среднее.
Морозов добродушно ухмыльнулся.
– Довольно остроумно.
– Здесь нет фамилии. Она сказала, что это для меня?
– Не совсем так… Она сказала – для врача, который здесь живет. И… в общем, вы знаете эту даму.
– Она так сказала?
– Нет, – выпалил парень. – Но на днях она была тут. С вами, ночью.
– Иногда ко мне действительно приходят да-, мы, Шарль. Но тебе должно быть известно, что скромность – высшая добродетель отельного служащего. Нескромность пристала только великосветским кавалерам.
– Вскрой пакет, Равик, – сказал Морозов, – даже если он и не предназначен для тебя. В нашей достойной сожаления жизни мы проделывали вещи и похуже.
Равик рассмеялся и раскрыл пакет. В нем была маленькая деревянная Мадонна, которую он видел в комнате той самой женщины. Он попытался припомнить имя. Как же ее звали? Мадлен… Мад… забыл. Что-то похожее, во всяком случае. Он осмотрел папиросную бумагу. Никакой записки.
– Ладно, – сказал он помощнику портье. – Все в порядке.
Равик поставил Мадонну на стол. Среди шахматных фигур она выглядела довольно нелепо.
– Из русских эмигрантов? – спросил Морозов.
– Нет. Сперва и я так подумал.
Равик заметил, что губной помады на Мадонне больше нет.
– Что с ней делать?
– Поставь куда-нибудь. Любую вещь можно куда-нибудь поставить. Места на земле хватает для всего. Только не для людей.
– Покойника, вероятно, уже похоронили.
– Так это та самая женщина?
– Да.
– Ты хоть раз справился о ней? Сделал для нее еще что-нибудь?
– Нет.
– Странное дело – нам всегда кажется, что если мы помогли человеку, то может отойти в сторону; но ведь именно потом ему становится совсем невмоготу.
– Я не благотворительное общество, Борис. Я видел вещи нестрашнее и все равно ничего не делал. С чего ты взял, будто ей именно сейчас так тяжело?
– Посуди сам, только теперь она до конца почувствовала свое одиночество. До сих пор рядом с ней был мужчина, пусть даже мертвый. Но он был на земле. Теперь же он под землей… ушел… его больше нет. А вот это,
– Морозов показал на Мадонну, – не благодарность. Это крик о помощи.
– Я спал с ней, – сказал Равик, – не зная, что у нее случилось. Я хочу об этом забыть.
– Чепуха! Как раз это – самая пустяковая вещь на свете, если нет любви. Одна моя знакомая говорила мне, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени. – Морозов наклонился вперед. Свет лампы отражался в его крупном лысом черепе. – Я тебе вот что скажу, Равик: будем подобрее, если только можем и пока можем, ведь нам в жизни еще предстоит совершить несколько так называемых преступлений. По крайней мере, мне. Да и тебе, пожалуй, тоже.
– Верно.
Морозов обхватил рукой кадку с чахлой пальмой. Она слегка покачнулась.
– Жить – значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты… Не надо отказываться от нее.
Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.
– Ладно. Зайду завтра к ней.
– Вот и прекрасно, – сказал Морозов. – Этого-то мне и хотелось. А теперь хватит разглагольствовать. Кто играет белыми?
– Хорошо, мсье.
Вдруг он понял, что его задело. Приглашение Вебера! Да еще этот оттенок сострадания. Надо, мол, дать человеку возможность провести вечерок в семейной обстановке. Французы редко зовут к себе домой иностранцев, предпочитают приглашать их в ресторан. Равик еще ни разу не был у Вебера. Тот от души позвал его к себе, а получилась обида. От оскорбления можно защититься, от сострадания нельзя.
Равик отпил немного кальвадоса. Чего ради он взялся объяснять Веберу, почему живет в «Энтернасьонале»? Это было явно ни к чему. Вебер знает все, что должен знать, знает, что Равик не имеет права практиковать, – и хватит с него. Если же Вебер все-таки работает с ним – это его дело. Он немало зарабатывает на нем и с его помощью может браться за операции, на которые сам никогда бы не отважился. Никто ни о чем не знает – только он и Эжени, а она умеет держать язык за зубами. То же самое было и с Дюраном. Только там все обставлялось с большими церемониями. Перед операцией Дюран оставался с пациентом до тех пор, пока тот не засыпал после наркоза. Только после этого появлялся Равик и делал операцию, которая была Дюрану не по плечу: он был слишком стар и бездарен. Когда пациент просыпался, Дюран снова стоял подле него с гордым видом хирурга-виртуоза. Перед Равиком всегда была лишь прикрытая простыней мумия, он видел только узкую полоску тела, смазанную йодом и предназначенную для операции. Часто он даже не знал, кого оперирует. Дюран сообщал ему диагноз, а он принимался резать. Старик платил ему меньше десятой доли гонорара, получаемого от пациентов. Равик не возражал – все-таки лучше, чем вообще не оперировать. Вебер действовал на более товарищеских началах и платил ему двадцать пять процентов. Это было по-джентльменски.
Равик смотрел в окно. О чем еще думать? У него уже почти ничего не осталось. Он жил, и этого было достаточно. Он жил в неустойчивую эпоху. К чему пытаться что-то строить, если вскоре все неминуемо рухнет? Уж лучше плыть по течению, не растрачивая сил, ведь они – единственное, что невозможно восстановить. Выстоять! Продержаться до тех пор, пока снова не появится цель. И чем меньше истратишь сил, тем лучше, – пусть они останутся про запас. В век, когда все рушится, вновь и вновь, с муравьиным упорством строить солидную жизнь? Он знал, сколько людей терпело крах на этом пути. Это было трогательно, героично, смешно… и бесполезно. Только подрывало силы. Невозможно удержать лавину, катящуюся с гор. И всякий, кто попытается это сделать, будет раздавлен ею. Лучше переждать, а потом откапывать заживо погребенных. В дальний поход бери легкую поклажу. При бегстве тоже…
Равик взглянул на часы. Пора отправляться К Люсьенне Мартинэ, а затем в «Озирис».
Девицы в «Озирисе» уже ждали. Их регулярно осматривал муниципальный врач; но хозяйка не удовлетворялась этим. Она не могла допустить, чтобы в ее заведении кто-нибудь заразился, и договорилась с Вебером о вторичном осмотре девушек по четвергам в частном порядке. Иногда Равик заменял Вебера.
Хозяйка отвела на втором этаже специальную комнату для осмотров. Она очень гордилась тем, что вот уже больше года ни один из посетителей «Озириса» ничего не подцепил. Вместе с тем, несмотря на все предосторожности, семнадцать гостей занесли в ее дом венерические болезни.
Роланда поставила перед Равиком бутылку бренди и рюмку.
– Мне кажется, Марта не в порядке, – сказала она.
– Хорошо. Посмотрю ее повнимательнее.
– Я еще вчера не разрешила ей работать. Она, конечно, не признается. Но белье…
– Ладно, Роланда.
Девушки входили поочередно, в одних рубашках. Равик знал в лицо почти всех. Только две были новенькие.
– Меня можете не осматривать, доктор, – сказала Леони, рыжеволосая гасконка.
– Почему?
– За всю неделю ни одного клиента.
– А что говорит по этому поводу мадам?
– Ничего. Я ведь продала целое море шампанского. По семь бутылок за вечер. Три дельца из Тулузы. Женатые. Все трое были не прочь, но стеснялись друг друга. Каждый боялся – пойдет со мной, а другие возьмут да и раззвонят обо всем дома. Вот и старались друг друга перепить. – Леони рассмеялась и лениво почесалась. – А победитель уж и вовсе не мог встать на ноги.
– И все-таки я должен тебя осмотреть.
– Пожалуйста, сделайте одолжение. Есть сигареты, доктор?
– Вот, бери.
Равик приступил к осмотру.
– Знаете, чего я никак не пойму? – сказала Леони, наблюдая за действиями Равика.
– Чего?
– Как после всех этих дел у вас еще хватает охоты спать с женщиной?
– Этого я и сам не понимаю. У тебя все в порядке. Кто следующий?
– Марта.
Вошла Марта, бледная, изящная блондинка. У нее было лицо ангела с картины Боттичелли, но изъяснялась она на жаргоне улицы Блондель.
– Я совсем здорова, доктор.
– Отлично, сейчас посмотрим.
– Но я, ей-богу, здорова.
– Тем лучше.
Внезапно в комнате появилась Роланда и взглянула на Марту. Та больше ничего не сказала, но с беспокойством покосилась на Равика. Он внимательно осматривал ее.
– Да ведь ничего нет, доктор. Вы же знаете, как я осторожна.
Равик промолчал. Марта, запинаясь, продолжала лопотать что-то невнятное. Равик закончил осмотр.
– Ты больна, Марта, – сказал он.
– Что? – вскрикнула она. – Не может этого быть! Неправда это!
– Это правда.
Она посмотрела на него и внезапно разразилась потоком брани:
– Вот сволочь! Вот сволочь проклятая! Я сразу ему не поверила… Гадина холеная! Я, мол, студент, я здоров… кому, мол, как не мне, знать… учится на медицинском… Кобель паршивый!
– А ты куда смотрела?
– Да смотрела я… Но все случилось так быстро, а он заладил свое – студент да студент…
Равик кивнул. Старая история. Студент-медик заболел триппером и занялся самолечением. Через две недели, не показавшись врачу, решил, что выздоровел.
– Сколько это продлится, доктор?
– Шесть недель.
Равик знал – лечение продлится дольше.
– Шесть недель?
Полтора месяца без заработка. А там, быть может, и больница.
– Меня отправят в больницу?
– Посмотрим. Возможно, потом будем лечить тебя на дому… если ты обещаешь…
– Все обещаю! Только не в больницу!
– Лечь в больницу все же придется. Иначе нельзя.
Марта не отрывала глаз от Равика. Все проститутки как огня боялись больницы, где их держали под строжайшим надзором. Но иного выхода не было. Находясь дома, они, чтобы хоть немного заработать, через несколько дней, вопреки всем обещаниям, тайком выходили на улицу, охотились за мужчинами и заражали их.
– Все расходы оплатит мадам, – сказал Равик.
– А я! Я-то! Шесть недель без заработка. Я только что купила в рассрочку черно-бурую лису. Пропущу срок очередного взноса, и все пропало.
Она расплакалась.
– Пойдем, Марта, – сказала Роланда.
– Вы не возьмете меня обратно! Я знаю! – заголосила Марта. – Потом… потом вы не возьмете меня обратно!.. Никогда, ни за что!.. Значит, на улицу… И все… и все… из-за этого… гладкого кобеля…
– Мы возьмем тебя обратно. Ты приносишь хороший доход. Мужчины тебя любят.
– Правда? – Марта взглянула на нее.
– Конечно. А теперь пойдем.
Марта и Роланда вышли. Равик смотрел им вслед. Марту обратно не возьмут. Мадам слишком осторожна. Следующий этап в жизни Марты, вероятно, какой-нибудь дешевый публичный дом на улице Блондель. А потом просто улица. Потом кокаин, снова больница, торговля цветами или сигаретами. Или, если повезет, – сутенер, который будет ее избивать, оберет до нитки, пока, наконец, не вышвырнет вон.
Столовая отеля «Энтернасьональ» находилась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомба». Днем сквозь плиты толстого стекла, которыми была вымощена часть двора, сюда просачивался тусклый свет. Столовая была одновременно курительной, гостиной, холлом, залом собраний и спасительным убежищем для беспаспортных эмигрантов: в случае полицейской облавы они могли улизнуть отсюда во двор, со двора – в гараж, а из гаража – на соседнюю улицу.
Равик и швейцар ночного бара «Шехерезада» Борис Морозов сидели в том углу «катакомбы», который хозяйка именовала «Пальмовым залом»:
здесь в кадке из майолики, стоявшей на тонконогом столике, коротала свой век чахлая пальма. Морозов жил в Париже уже пятнадцать лет. Он был одним из тех немногих русских эмигрантов, которые не выдавали себя за гвардейских офицеров и не кичились дворянским происхождением.
Они играли в шахматы. «Катакомба» была пуста. Только за одним столиком сидели несколько человек; они пили и громко разговаривали, то и дело провозглашая тосты.
Морозов с досадой посмотрел на них.
– Можешь ты мне объяснить, Равик, почему именно сегодня здесь стоит такой галдеж? Почему эти эмигранты не идут спать?
Равик рассмеялся.
– Какое мне до них дело? Это фашистская секция отеля.
– Испания? Там ты ведь тоже был.
– Да, но не на их стороне. К тому же как врач. А это испанские монархисты. Самые что ни на есть махровые фашисты. Жалкие остатки этого сброда, все другие давным-давно вернулись домой. А эти все никак не решатся. Франко, видите ли, для них слишком груб. Что до мавров, истреблявших испанцев, то против них они, разумеется, ничего не имеют.
Морозов расставлял фигуры.
– Похоже, они отмечают зверскую бомбежку Герники. Или победу итальянских и немецких пулеметов над испанскими горняками и крестьянами. Ни разу еще не видел тут этих типов.
– Они здесь уже несколько лет. Ты их не видишь потому, что не столуешься здесь.
– А ты?
– Тоже нет.
Морозов ухмыльнулся.
– Ладно, – сказал он, – опустим мой следующий вопрос и твой следующий ответ, который наверняка будет оскорбительным. По мне, так пусть они хоть родились тут. Только бы говорили потише. Вот… добрый старый ферзевый гамбит.
Равик сделал ход пешкой. Они быстро разыграли дебют. Потом Морозов задумался.
– Есть тут вариант Алехина…
Один из испанцев подошел к столику. У него были узко поставленные глаза. Морозов с недовольством разглядывал его. Испанец едва держался на ногах.
– Господа, – учтиво сказал он. – Полковник Гомес просит вас выпить с ним бокал вина.
– Сударь, – ответил Морозов с той же учтивостью. – Мы играем партию чемпионата на первенство семнадцатого округа города Парижа. Благодарим покорно, но присоединиться к вам не можем.
Испанец и бровью не повел. Он обратился к Равику с такой церемонностью, словно находился при дворе Филиппа II.
– Не так давно вы оказали любезность полковнику Гомесу. Поэтому накануне своего отъезда он хотел бы выпить с вами бокал вина.
– Мой партнер, – ответил Равик не менее церемонно, – уже объяснил вам, что мы должны доиграть эту партию. Поблагодарите полковника Гомеса. Я весьма сожалею.
Испанец поклонился и направился к своему столику. Морозов усмехнулся.
– Совсем как русские в первые годы эмиграции. Цепляются за свои титулы и манеры, как за спасательный круг. Какую любезность ты оказал этому готтентоту?
– Прописал слабительное. Латинские народы весьма дорожат исправным пищеварением.
– Неплохо. – Морозов сощурился. – Стародавняя слабость демократов. Фашист в той же ситуации прописал бы демократу мышьяк.
Испанец вернулся.
– Старший лейтенант Наварро, – представился он с тяжеловесной серьезностью человека, который много выпил, но не сознает этого. – Адъютант полковника Гомеса. Сегодня ночью полковник покидает Париж. Он отправляется в Испанию, чтобы присоединиться к доблестной армии генералиссимуса Франко. Поэтому он желал бы осушить с ва – ми бокал за свободу Испании и в честь испанской армии.
– Старший лейтенант Наварро, – лаконично ответил Равик. – Я не испанец.
– Мы это знаем, вы немец. – На лице Наварро мелькнула тень заговорщической улыбки. – Именно этим и объясняется желание полковника выпить с вами. Германия и Испания – друзья.
Равик взглянул на своего партнера. Какая ирония судьбы! Уголки рта у Морозова дрогнули.
– Старший лейтенант Наварро, – сказал он. – Сожалею, но вынужден настоять на том, чтобы доиграть партию с доктором Равиком. О результате игры сегодня же необходимо сообщить по телеграфу в Нью-Йорк и Калькутту.
– Сударь, – холодно ответил Наварро. – Мы ожидали, что вы откажетесь. Россия – враг Испании. Приглашение относилось только к доктору Равику. Мы были вынуждены пригласить вас лишь потому, что вы здесь вместе.
Морозов поставил на свою огромную ладонь выигранного коня и посмотрел на Равика.
– Тебе не кажется, что пора кончать эту комедию?
– Вне всяких сомнений. – Равик обернулся к испанцу: – Молодой человек, я думаю, вам лучше всего вернуться к своим. Вы беспричинно оскорбляете полковника Морозова, который никак не связан с сегодняшней Россией.
Не дожидаясь ответа, он склонился над шахматной доской. С минуту Наварро постоял в нерешительности, затем удалился.
– Он пьян и вдобавок, как многие латиняне, лишен чувства юмора, – сказал Равик. – Но это вовсе не значит, что и у нас его не должно быть. Вот почему я и произвел тебя в полковники. Насколько мне известно, ты был всего-навсего жалким подполковником. Мог ли я допустить, чтобы ты оказался рангом ниже этого Гомеса.
– Перестань болтать, мой мальчик. За всеми этими разговорами я прозевал алехинский вари – ант. Похоже, слон потерян. – Морозов поднял голову. – Господи, еще один идет. Второй адъютант. Что за публика!
Это был сам полковник Гомес. Равик откинулся на спинку стула, устраиваясь поудобнее.
– Сейчас произойдет дискуссия между двумя полковниками.
– Она будет коротка, сын мой.
Полковник был еще более церемонен, чем его адъютант. Он извинился перед Морозовым за ошибку, допущенную Наварро. Извинение было принято. Теперь, когда недоразумение рассеялось, Гомес с какой-то уже совершенно фантастической церемонностью предложил, в знак примирения, выпить за Франко. На сей раз отказался Равик.
– Но ведь вы наш немецкий союзник… – Полковник был явно озадачен.
– Полковник Гомес, – сказал Равик, начиная терять терпение. – Оставим все так, как есть. Пейте за кого хотите, а я играю в шахматы.
Полковник попытался осмыслить сказанное.
– Стало быть, вы…
– Не будем уточнять, – прервал его Морозов. – Это приведет только к лишним спорам.
Гомес еще больше растерялся.
– Но ведь вы, белогвардеец и царский офицер, должны быть против…
– Мы ничего не должны. Мы весьма старомодны. У нас различные взгляды, и все-таки мы не стремимся проломить друг другу череп.
По-видимому, Гомеса наконец осенило. Он подтянулся.
– Понимаю, – заявил он. – Мягкотелая демократия…
– Послушайте, милейший, – сказал Морозов с внезапной угрозой в голосе.
– Убирайтесь отсюда! Вам следовало это сделать еще несколько лет назад. В Испанию! Воевать! А за вас там воюют немцы и итальянцы. Привет!
Он встал. Гомес, не сводя глаз с Морозова, отступил на шаг. Затем резко повернулся и пошел к своему столику. Морозов снова сел. Он вздохнул и позвонил официантке.
– Кларисса, принесите два двойных кальвадоса. Кларисса кивнула и ушла.
– Бравые рубаки. – Равик рассмеялся. – Примитивное мышление и крайне сложные представления о чести. То и другое затрудняет жизнь, ежели человек пьян.
– Оно и видно… А вот и следующий. Настоящая процессия. Кто же на сей раз? Уж не сам ли Франко?
Это был снова Наварро. Остановившись в двух шагах от столика, он обратился к Морозову:
– Полковник Гомес сожалеет, что не может вызвать вас на дуэль. Этой ночью он покидает Париж. Кроме того, его миссия слишком важна, чтобы рисковать неприятностями с полицией. – Он повернулся к Равику. – Полковник Гомес задолжал вам гонорар за консультацию.
Он швырнул на стол скомканную бумажку в пять франков и собрался было уйти.
– Минуточку, – сказал Морозов.
Кларисса уже стояла у столика с подносом. Он взял рюмку с кальвадосом, посмотрел на нее, покачал головой и поставил обратно. Затем взял с подноса стакан воды и выплеснул Наварро в лицо.
– Быть может, это вас протрезвит, – спокойно заметил он. – Запомните на будущее: деньгами не швыряются. А теперь убирайтесь прочь, средневековый идиот!
Ошеломленный Наварро вытирал лицо. Подошли другие испанцы. Их было четверо. Морозов медленно поднялся с места. Он был на голову выше испанцев. Равик остался сидеть. Он взглянул на Гомеса.
– Не выставляйте себя на посмешище, – сказал он. – Вы все пьяны. У вас нет ни малейших шансов. Еще минута – и мы из вас бифштексы сделаем. Даже если бы вы были трезвы, у вас все равно ничего бы не вышло.
Он вскочил, быстрым движением подхватил Наварро за локти, слегка приподнял, повернул и так резко опустил рядом с Гомесом, что тому пришлось посторониться.
– А теперь оставьте нас в покое. Мы не просили вас приставать к нам. – Затем взял со столика пятифранковую бумажку и положил на поднос. – Это вам, Кларисса. От этих господ.
– Первый раз получила от них на чай, – заявила Кларисса. – Благодарю.
Гомес сказал что-то по-испански. Все пятеро повернулись, словно по команде «кругом», и пошли к своему столику.
– Жаль, – сказал Морозов. – Я бы с удовольствием отделал этих молодчиков. К сожалению, нельзя. А все из-за тебя, беспаспортный подкидыш. Ты не жалеешь иногда, что не можешь затеять драку?
– Не с этими. Есть другие, до которых мне хотелось бы добраться.
Испанцы в углу снова загалдели. Затем разом поднялись, раздалось громкое трехкратное «Viva!".[4] Испанцы со звоном поставили бокалы на стол, и вся группа с воинственным видом удалилась.
– Чуть было не выплеснул ему в рожу этот замечательный кальвадос. – Морозов взял рюмку и выпил. – Вот кто правит нынче в Европе! Неужели и мы были когда-то такими же болванами?
– Да, – сказал Равик.
Они играли около часа. Наконец Морозов поднял глаза от доски.
– Пришел Шарль, – сказал он. – Кажется, ты ему зачем-то нужен.
Молодой парень, помощник портье, подошел к столику с небольшим пакетом в руках.
– Велели передать вам.
– Мне? Равик разглядывал пакетик. На белой папиросной бумаге, перевязанной ленточкой, адреса не было.
– Мне не от кого получать пакеты. По-видимому, ошибка. Кто принес?
– Какая-то женщина… дама…
– Женщина или дама? – спросил Морозов.
– Так… что-то среднее.
Морозов добродушно ухмыльнулся.
– Довольно остроумно.
– Здесь нет фамилии. Она сказала, что это для меня?
– Не совсем так… Она сказала – для врача, который здесь живет. И… в общем, вы знаете эту даму.
– Она так сказала?
– Нет, – выпалил парень. – Но на днях она была тут. С вами, ночью.
– Иногда ко мне действительно приходят да-, мы, Шарль. Но тебе должно быть известно, что скромность – высшая добродетель отельного служащего. Нескромность пристала только великосветским кавалерам.
– Вскрой пакет, Равик, – сказал Морозов, – даже если он и не предназначен для тебя. В нашей достойной сожаления жизни мы проделывали вещи и похуже.
Равик рассмеялся и раскрыл пакет. В нем была маленькая деревянная Мадонна, которую он видел в комнате той самой женщины. Он попытался припомнить имя. Как же ее звали? Мадлен… Мад… забыл. Что-то похожее, во всяком случае. Он осмотрел папиросную бумагу. Никакой записки.
– Ладно, – сказал он помощнику портье. – Все в порядке.
Равик поставил Мадонну на стол. Среди шахматных фигур она выглядела довольно нелепо.
– Из русских эмигрантов? – спросил Морозов.
– Нет. Сперва и я так подумал.
Равик заметил, что губной помады на Мадонне больше нет.
– Что с ней делать?
– Поставь куда-нибудь. Любую вещь можно куда-нибудь поставить. Места на земле хватает для всего. Только не для людей.
– Покойника, вероятно, уже похоронили.
– Так это та самая женщина?
– Да.
– Ты хоть раз справился о ней? Сделал для нее еще что-нибудь?
– Нет.
– Странное дело – нам всегда кажется, что если мы помогли человеку, то может отойти в сторону; но ведь именно потом ему становится совсем невмоготу.
– Я не благотворительное общество, Борис. Я видел вещи нестрашнее и все равно ничего не делал. С чего ты взял, будто ей именно сейчас так тяжело?
– Посуди сам, только теперь она до конца почувствовала свое одиночество. До сих пор рядом с ней был мужчина, пусть даже мертвый. Но он был на земле. Теперь же он под землей… ушел… его больше нет. А вот это,
– Морозов показал на Мадонну, – не благодарность. Это крик о помощи.
– Я спал с ней, – сказал Равик, – не зная, что у нее случилось. Я хочу об этом забыть.
– Чепуха! Как раз это – самая пустяковая вещь на свете, если нет любви. Одна моя знакомая говорила мне, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени. – Морозов наклонился вперед. Свет лампы отражался в его крупном лысом черепе. – Я тебе вот что скажу, Равик: будем подобрее, если только можем и пока можем, ведь нам в жизни еще предстоит совершить несколько так называемых преступлений. По крайней мере, мне. Да и тебе, пожалуй, тоже.
– Верно.
Морозов обхватил рукой кадку с чахлой пальмой. Она слегка покачнулась.
– Жить – значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты… Не надо отказываться от нее.
Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.
– Ладно. Зайду завтра к ней.
– Вот и прекрасно, – сказал Морозов. – Этого-то мне и хотелось. А теперь хватит разглагольствовать. Кто играет белыми?
V
Хозяин отеля сразу узнал Равика.
– Дама у себя в номере, – сказал он.
– Вы не предупредите ее по телефону, что я пришел?
– В комнате нет телефона. Можете спокойно подняться наверх.
– Какой номер?
– Двадцать седьмой.
– Я запамятовал ее имя… Как ее зовут?
Хозяин не выказал и тени удивления.
– Маду… Жоан Маду, – уточнил он. – Не думаю, что это ее настоящее имя. Вероятно, артистический псевдоним.
– Почему артистический?
– Когда въехала, записалась актрисой. И имя вроде такое, звучит по-актерски. Не правда ли?
– Не уверен. Я знал одного актера, который выступал под именем Густав Шмидт. А на самом деле его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт – его псевдоним и, как видите, звучит совсем не по-актерски, не правда ли?
Хозяин не сдавался.
– В наши дни много чего случается, – заявил он.
– Не так уж много. Обратитесь к истории, и вы увидите, что мы живем в относительно спокойное время.
– Благодарю, с меня хватает.
– С меня тоже. Но нужно искать себе утешение в чем только можно… Двадцать седьмой, вы сказали?
– Да, мсье.
Равик постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он постучал снова и услышал невнятный ответ. Он открыл дверь и увидел на кровати у стены женщину. Она медленно подняла на него глаза. На ней был синий английский костюм, тот же, что и в первый раз. Она казалась бы менее одинокой, если бы лежала на постели непричесанная и в халате. Но она оделась неведомо для кого и для чего, просто по привычке, потерявшей уже всякий смысл, и у Равика защемило сердце. Это было ему знакомо – он видел сотни людей, эмигрантов, заброшенных на чужбину, – они сидели так же. Крохотные островки призрачного существования, они сидели, не зная, что делать, и только сила привычки поддерживала в них жизнь.
Он прикрыл за собой дверь.
– Надеюсь, не помешал, – сказал он и тут же почувствовал всю бессмысленность своих слов. Что, собственно, могло помешать этой женщине? Ей уже ничего не могло помешать.
Он положил шляпу на стул.
– Вам все удалось уладить? – спросил он.
– Да. Хлопот было немного.
– Обошлось без трудностей?
– Да.
Равик сел в единственное кресло, стоявшее в комнате. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.
– Вы собирались куда-нибудь уходить? – спросил он.
– Да. Не сейчас… попозже… В общем, никуда… Просто так. Что мне еще делать?
– Ничего. На первых порах так и надо. У вас нет знакомых в Париже?
– Нет.
– Никого?
Женщина устало подняла голову.
– Никого… кроме вас, хозяина отеля, кельнера и горничной. – Она невесело улыбнулась. – Не так уж много, правда?
– Да, немного. А мсье… – Равик силился вспомнить фамилию покойного. Он забыл ее.
– Нет, – сказала она. – У Рачинского в Париже не было знакомых, а может быть, я просто ничего о них не знала. Он заболел сразу после нашего приезда.
Равик не собирался засиживаться у нее. Теперь, увидев ее состояние, он изменил свое намерение.
– Вы ужинали?
– Нет. Я не голодна.
– Вы сегодня вообще что-нибудь ели?
– Да. Днем. Днем это проще. А вот вечером…
Равик осмотрелся. От маленькой пустой комнаты веяло безнадежностью, тоской и ноябрем.
– Вам пора выбираться отсюда, – сказал он. – Пойдемте. Поужинаем вместе.
Он ожидал возражений. Женщина выглядела совершенно равнодушной ко всему. Казалось, ничто не способно ее расшевелить. Но она сразу встала и взяла свой плащ.
– Этого недостаточно, – сказал он. – Плащ слишком тонок. Нет ли чего-нибудь поплотнее? На улице холодно.
– Днем шел дождь…
– Он и сейчас идет. Но все равно холодно. Наденьте что-нибудь под плащ
– легкое пальто или хотя бы свитер.
– Дама у себя в номере, – сказал он.
– Вы не предупредите ее по телефону, что я пришел?
– В комнате нет телефона. Можете спокойно подняться наверх.
– Какой номер?
– Двадцать седьмой.
– Я запамятовал ее имя… Как ее зовут?
Хозяин не выказал и тени удивления.
– Маду… Жоан Маду, – уточнил он. – Не думаю, что это ее настоящее имя. Вероятно, артистический псевдоним.
– Почему артистический?
– Когда въехала, записалась актрисой. И имя вроде такое, звучит по-актерски. Не правда ли?
– Не уверен. Я знал одного актера, который выступал под именем Густав Шмидт. А на самом деле его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт – его псевдоним и, как видите, звучит совсем не по-актерски, не правда ли?
Хозяин не сдавался.
– В наши дни много чего случается, – заявил он.
– Не так уж много. Обратитесь к истории, и вы увидите, что мы живем в относительно спокойное время.
– Благодарю, с меня хватает.
– С меня тоже. Но нужно искать себе утешение в чем только можно… Двадцать седьмой, вы сказали?
– Да, мсье.
Равик постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он постучал снова и услышал невнятный ответ. Он открыл дверь и увидел на кровати у стены женщину. Она медленно подняла на него глаза. На ней был синий английский костюм, тот же, что и в первый раз. Она казалась бы менее одинокой, если бы лежала на постели непричесанная и в халате. Но она оделась неведомо для кого и для чего, просто по привычке, потерявшей уже всякий смысл, и у Равика защемило сердце. Это было ему знакомо – он видел сотни людей, эмигрантов, заброшенных на чужбину, – они сидели так же. Крохотные островки призрачного существования, они сидели, не зная, что делать, и только сила привычки поддерживала в них жизнь.
Он прикрыл за собой дверь.
– Надеюсь, не помешал, – сказал он и тут же почувствовал всю бессмысленность своих слов. Что, собственно, могло помешать этой женщине? Ей уже ничего не могло помешать.
Он положил шляпу на стул.
– Вам все удалось уладить? – спросил он.
– Да. Хлопот было немного.
– Обошлось без трудностей?
– Да.
Равик сел в единственное кресло, стоявшее в комнате. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.
– Вы собирались куда-нибудь уходить? – спросил он.
– Да. Не сейчас… попозже… В общем, никуда… Просто так. Что мне еще делать?
– Ничего. На первых порах так и надо. У вас нет знакомых в Париже?
– Нет.
– Никого?
Женщина устало подняла голову.
– Никого… кроме вас, хозяина отеля, кельнера и горничной. – Она невесело улыбнулась. – Не так уж много, правда?
– Да, немного. А мсье… – Равик силился вспомнить фамилию покойного. Он забыл ее.
– Нет, – сказала она. – У Рачинского в Париже не было знакомых, а может быть, я просто ничего о них не знала. Он заболел сразу после нашего приезда.
Равик не собирался засиживаться у нее. Теперь, увидев ее состояние, он изменил свое намерение.
– Вы ужинали?
– Нет. Я не голодна.
– Вы сегодня вообще что-нибудь ели?
– Да. Днем. Днем это проще. А вот вечером…
Равик осмотрелся. От маленькой пустой комнаты веяло безнадежностью, тоской и ноябрем.
– Вам пора выбираться отсюда, – сказал он. – Пойдемте. Поужинаем вместе.
Он ожидал возражений. Женщина выглядела совершенно равнодушной ко всему. Казалось, ничто не способно ее расшевелить. Но она сразу встала и взяла свой плащ.
– Этого недостаточно, – сказал он. – Плащ слишком тонок. Нет ли чего-нибудь поплотнее? На улице холодно.
– Днем шел дождь…
– Он и сейчас идет. Но все равно холодно. Наденьте что-нибудь под плащ
– легкое пальто или хотя бы свитер.