Рэнни Карен. Моя безумная фантазия

   — Освободи меня, Арчер! Если в тебе есть хоть какая-то порядочность, ты это сделаешь. Если ты ценишь свою честь выше всего, ты дашь мне уйти.
   Он потерял дар речи. Слова теснились в горле, давили на язык, заполнили мозг, но не могли сорваться с губ.
   Она смотрела на него, как на только что пойманного дикого зверя, оглушенного и потерявшего ориентацию. Ему хотелось сказать, что он для нее не опасен, но он не знал, правда ли это. Испытываемые им ощущения не походили ни на одно знакомое ему чувство и почему-то вызвали в памяти воспоминания о том времени, когда он стоял перед отцом, маленький, напуганный и мечтавший найти защиту у матери.
   Как мягко произнесла она слова, которые заволокли его разум туманом неверия! Его Алиса? Нежная, застенчивая Алиса, которая настолько не могла терпеть выполнение супружеских обязанностей, что молилась в это время, добровольно легла в постель другого мужчины! Носила ребенка?..
   Он был сложным человеком и знал это. Он мог с легкостью оправдать свою ненависть к неверной жене, но понял, что готов простить Алису, готов рассматривать ее измену как попытку наладить их отношения. Он мог бы даже расспросить ее о любовнике, но обнаружил, что не испытывает к этому интереса. Он понял, что не хочет знать, впервые сознательно ища убежища в неведении.
   Справиться с нанесенным в самое сердце ударом он не смог. Такие раны не проходят для сердца бесследно: оно слабеет, задыхается и лечится суровостью, похожей на броню.
   Поначалу он, вероятно, ненавидел ее, а потом только завидовал, что она нашла любовь, а он так и остался в аду, порожденном ее исчезновением. Если бы ему представилась возможность, он освободил бы ее от супружеских обязательств, выполнил бы ее желание. Ему хотелось испытать в жизни счастье и радость, с которыми он встречал бы каждый новый день. А вместо этого он жил с сожалениями, подозрениями и неясным ощущением, что этот фарс еще не окончен.

Глава 34

   Мэри-Кейт проснулась глубокой ночью. Луны, манившей к окну или навевавшей спящему ночные видения, не было. Она протянула руку, но рядом никого не оказалось. Значит, она одна. Из-за этого она и проснулась? Нет. Она довольно часто спала одна.
   Она повернула голову. Подушка пахнет цветами, темная комната наполнена мрачной чернотой. Чтобы усладить чувства, соблазнить ничего не подозревающего спящего? Звук открывшейся двери, которая соединяла их комнаты, показался в темноте особенно отчетливым. Как будто шептала тоска Мэри-Кейт.
   — Прости меня, Арчер!.. — Поспешное извинение, свободное от пустых сантиментов. Ночь и тьма требовали правды без прикрас. Еще минута, вечность застывшего во времени мгновения. — Пожалуйста, Арчер. Скажи, что прощаешь мне мою глупость. Скажи, что прощаешь меня!..
   Потемнели его глаза? От желания или гнева?
   — Я не разговаривал с тобой неделю, и первые твои слова — это просьба. Какой же мужчина в здравом уме откажет?
   Он сел на кровать рядом с ней, матрас опустился под его тяжестью. Он ничего не сказал, когда Мэри-Кейт подвинулась ближе, не промолвил ни слова, когда она коснулась его руки.
   — Мужчины слишком упрямы, чтобы понять, что для них хорошо.
   — Не протягивай руку за подаянием, если бьешь другой, Мэри-Кейт. — В голосе проскользнула веселая нотка.
   — Хочешь, я зажгу свечи?
   — Нет. Пусть будет темно.
   Ей показалось, что он тихо вздохнул.
   — Я виновата, Арчер, и признаю это. Иногда я, не подумав, выпаливаю то, что вертится у меня на языке.
   — Так за что ты извиняешься, Мэри-Кейт? За то, что сочла меня способным на убийство, или за то, что притворялась, будто видишь недоступное глазу простых смертных?
   — У меня нет никакого желания принимать в этом участие, — сказала она. — Не могу выразить, как усложнил мою жизнь приезд в Сандерхерст. — Насколько, он никогда не узнает. — Я лишь пыталась найти свою семью, Арчер. По-моему, не такое уж большое преступление против небес. Недостаточное для того, чтобы тебе начали являться духи.
   — Ты оказываешься невиновной, когда рассказываешь о немыслимых вещах, а я немедленно становлюсь виновным без вины?
   — Если помнишь, я говорила то же самое, Арчер. Тишина, казалось, поглотила их мысли, очень долго они сидели молча. Но Мэри-Кейт все же хотелось покончить с этим раз и навсегда.
   — Для тебя имеет значение, если я скажу, что не верю, будто ты мог совершить подобное преступление?
   Она подвинулась ближе, но не решалась обнять его.
   — Только если это правда, а не очередной бездумный всплеск. Подумай еще раз и скажи.
   — Я уже думала. Едва я обвинила тебя в убийстве Алисы, как поняла, что ты не мог этого сделать.
   — Тогда какие черты моего характера убеждают тебя в моей непричастности к бесчестным делам?
   — Непричастности к бесчестным делам? Ты не так уж чист, Арчер. Тем не менее я верю, что ты не знаешь, где Алиса. Не могу представить себе, как ты теряешь самообладание.
   — Значит, меня оправдывает не мой характер. И не мое обаяние?
   Мэри-Кейт была рада укрывавшей их темноте. Он не увидел ее улыбки.
   — Ты обладаешь бездной обаяния. Но не оно стало решающим оправданием.
   — Ты чертовски хитра, Мэри-Кейт!
   Она прикоснулась дрожащими пальцами к Сент-Джону, ощутив под тканью рукава расслабленные мышцы.
   Он ничего не сказал, не пошевелился, когда она начала гладить его — сначала пальцами, потом всей ладонью — по груди так, будто впервые прикасалась к нему. Наконец он переменил положение — вытянулся на кровати — и привлек Мэри-Кейт к себе. Правой рукой он последовал за движением ее руки, повторяя прикосновения ее ладоней. Пальцы их рук переплелись. Левую руку он вместо подушки подложил Мэри-Кейт под голову.
   — Почему ты так долго не приходил? Произнесенный шепотом вопрос не выдал смущения задавшей его женщины.
   — Тебе мало того, что теперь я здесь? Помимо этого, моя мать постоянно напоминала, что у тебя нет защитника, что ты находишься во власти моего каприза, что ты узница.
   — Которая разъезжает по округе в роскошном ландо, спит на кровати для принцессы и носит сшитые из заморских тканей наряды?.. Мне нравится жить в такой тюрьме, Арчер.
   — Я должен был догадаться, что вы найдете общий язык. Обе ведете себя, как девчонки-сорванцы.
   — Мне тоже вызвать в свою спальню лакея?
   — Только попробуй, и он будет уволен.
   — А повар?
   — Слишком темпераментный. Ему следовало бы подыскать себе более спокойную работу.
   — А старший конюх?
   — Слишком занят с лошадьми. Пусть работает на Моршема.
   — А граф?
   — Угрюмый тип, поглощенный самокопанием. — Он накрутил на палец ее локон. — Говорят, он убил свою жену. Или вынудил ее бежать, когда ему это не удалось.
   — Дураки!
   — Говорят, он спутался со служанкой ирландкой, которая лишает его самообладания одной своей улыбкой. — Дуновение дыхания на ее щеке. Мягкий поцелуй в висок.
   — Неужели?
   — Истинная правда.
   Она обеими руками схватила его за руку.
   — Прости меня, Арчер, за то, что я причинила тебе боль!
   Он не ответил, не стал отрицать, показав тем самым, как сильно она его ранила. Ничего не сказал, и когда она прильнула к нему, прижалась щекой к его груди. Его подбородок уперся ей в макушку.
   — Ты, конечно, понимаешь, что мы оба запутались. Мы хорошо научились ранить друг друга и не можем идти дальше. Не можем и вернуться.
   Она кивнула.
   — У тебя свои поиски, у меня — свои.
   Он крепче обнял ее, словно опровергая слова, которые могли бы разлучить их.
   — У Алисы был ребенок. — Весь день сегодня ей хотелось произнести эти слова.
   — Да, — просто подтвердил он.
   — Ты мне этого не сказал.
   — Нет.
   Он, казалось, перестал дышать, будто сберегая силы для следующего вопроса.
   — И ребенок был не твой.
   — Сплетники постарались на славу, — сказал он тоном смирения.
   Она собиралась выяснить еще кое-что, задать вопрос, который задавать не следовало бы:
   — Тебе было все равно?
   — Все равно?
   Он отстранился от нее и лег на спину, уставясь в темный потолок.
   — Я никогда не говорил о ребенке Алисы, — согласился он. — Знаю только то, что она его носила. Возможно, выгнать Алису мне помешала гордость или какое-то другое благородное чувство. Ребенок ведь не виноват.
   Мэри-Кейт повернулась и положила голову ему на плечо, провела по его груди ладонью. Безмолвное утешение вот все, что она могла ему дать.
   — Она гордилась им, любовь к ребенку почти ослепила ее.
   — А ты что чувствовал?
   — Я вспоминал себя шестилетним мальчишкой. У меня был любимый щенок, а отец отобрал его и приказал убить. Разумеется, он хотел преподать мне какой-то непонятный и извращенный урок, но я так никогда и не понял, какой именно. — Он обнял ее и притянул к себе. — Отвечаю на твой вопрос, Мэри-Кейт: мне было далеко не все равно.
   Они легли поудобнее, теснее прижавшись друг к другу. Ей хотелось коснуться всего его тела, дюйм за дюймом, не из страсти, а из желания почувствовать свою с ним связь. Чтобы победить тьму и обступившие их призраки.
   — Это была ее комната?
   — Ты все время думала об этом?
   — Да, — ответила она. — Раз уж это ночь признаний, думала.
   — Она жила в той комнате, где сейчас обретается моя мать, разумеется, без лакея. — Он вздохнул. — У нас общая стена, и иногда мне хочется, чтобы она поселилась в другом конце коридора.
   Мэри-Кейт хихикнула и тут же прикрыла рот рукой.
   — Нет, — сказал он, — опуская ее руку. — Ты не виновата, раз это кажется тебе забавным. У нас с тобой мало веселья. И хотя я очень ее люблю, она стала еще более непосредственной, чем я ее помню.
   — Возможно, берет пример с сына?
   — Ее сын сидит один в своей комнате и жаждет общества, и за это его прозвали Сент-Джоном Отшельником.
   — Я с тобой, Арчер.
   В ответ на этот прозрачный намек он спросил:
   — Что ты будешь делать, когда найдешь своих родных, Мэри-Кейт? Станешь тетушкой своим племянникам и будешь рассказывать им истории о своих путешествиях?
   — О горгоне с гневными черными глазами, которая засадила меня в свои казематы и заставила есть обглоданные кости. — Грудь Арчера под ее щекой заколыхалась от смеха. Мэри-Кейт тоже улыбнулась. — Честно говоря, я не думала, что буду делать, только хочу их найти. Это как маяк, до которого я должна добраться.
   — А если ты их не найдешь? Снова пойдешь в услужение?
   — Это — почтенное занятие, Арчер, в нем нет ничего постыдного.
   — Я этого не сказал, моя разгневанная Мэри-Кейт. Просто мне почему-то кажется, что ты совсем для него не подходишь. В тебе хватит храбрости для герцогини и темперамента, по-моему, тоже.
   — Да, только поблизости не видно герцогов, ищущих меня в капусте.
   — Если бы я не был обреченным на поиски рыцарем, перевернул бы всю капусту в округе, хотя я всего лишь граф.
   — Про тебя нельзя сказать «всего лишь», Арчер.
   — Ты плачешь?
   — Нет.
   — Твой голос звучит странно.
   — Ерунда. Ты не видишь в темноте.
   — Зато хорошо слышу, Мэри-Кейт.
   Он наклонился и запечатлел на ее щеке такой нежный поцелуй, что она чуть не созналась ему в своей сердечной боли. Но такое признание разорвало бы покрывало защищавшей их тьмы. Ночь делала их обоих недосягаемыми. И более уязвимыми, чем днем. В темноте они могли разделить свою скорбь, но не могли от нее защититься.
   — Арчер, а если ты не найдешь Алису? Момент был самый подходящий, чтобы рассказать ему о встрече с Джеймсом, о том, что она знает об их любви и их ребенке. Но Джеймс, по его собственному признанию, через несколько дней будет уже далеко от Сандерхерста. К чему усугублять и без того печальную ситуацию? Не желая причинить Арчеру боль, она промолчала.
   — Я думаю, — раздался у самого ее уха шепот Арчера, — что буду продолжать поиски, пока не состарюсь настолько, что не смогу сидеть в седле и держать копье. Тогда, возможно, я запрусь в башне и стану вспоминать, как рыжеволосая ирландка на время выманила меня из моего убежища отшельника.
   — Надеюсь, в мыслях ты будешь снисходителен к этой женщине. Она не хотела тебе ничего плохого, только была смущена, напугана и хотела помочь.
   Мэри-Кейт обеими руками сжала обнимавшую ее руку. Ей хотелось повернуться в его объятиях, уткнуться лицом в его рубашку и плакать, пока не выльются все накопившиеся в сердце слезы и не останется только пропитанный солью воздух. Но она этого не сделала и, не думая о награде или взаимности, одарила его сдержанностью.
   — Нет, — тихо проговорил он, — она принесла мне величайшие дары из Персии и Абиссинии. Масло счастья и эссенцию радости. Я буду хранить их всю жизнь.
   — И, надеюсь, иногда вынимать и любоваться ими и думать о ней с признательностью.
   — Нет, — сказал он, и его голос наполнился сладкими слезами, готовыми прорваться. — Некоторые подарки нельзя вынимать из шкатулок памяти, их нужно убрать в укромное место, где их не коснутся ни солнце, ни время…
   Минута текла за минутой, дивные мгновения высшего наслаждения, не потревоженного словами.
   Он обнимал ее, она лежала в его руках, как в колыбели, молчаливая и печальная. Этой ночью они не стали заниматься любовью, а просто лежали в объятиях друг друга. Спрятавшись от грозы в укрытии, созданном для них случаем.
   А для Мэри-Кейт это была ночь, наполненная нестерпимой болью.

Глава 35

   Не угрызения совести и не сомнения заставили Арчера покинуть Сандерхерст и отправиться в английские порты. Его гнало отчаянное желание покончить с неопределенностью жизни, разрубить гордиев узел своего несчастного брака. Он вдруг почувствовал, что жил в коконе, созданном им же самим, из стремлений и вымысла и яростного нежелания посмотреть в глаза действительности.
   Он не сделает и шага в будущее, не найдя жены. Если Алиса решит не возвращаться в Сандерхерст, он даст ей все, что она захочет. Если любовник бросил ее, он купит дом для нее и ребенка. Одним словом, сделает все, чтобы она была счастлива.
   Он хотел, чтобы Алиса почувствовала радость и довольство жизнью, как будто он сам познает счастье, если сначала его обретет она.
   Карета была готова к путешествию. Он навестит все портовые города Англии, начав с Саутгемптона и двигаясь дальше на север. Кто-нибудь да должен был увидеть Алису, и он не успокоится, пока не найдет человека, который положит конец его мучениям.
   Бежишь, Арчер? Возможно, признался он себе. Не на поиски истины, а от нее? Мэри-Кейт слишком притягательна, слишком привлекательна для такого, как он. Не Для создателя империи, не для нетерпеливого, уединившегося главы преуспевающей семьи, а для молодого мужчины, который раньше времени состарился и которому не хватает смеха и улыбки. Она была его сокровищем, Мэри-Кейт Беннетт, созданная именно для него, как будто она изучила его, угадала все его желания и тайные мысли, а потом подкралась к нему спящему и подглядела сны его души.
   Этого достаточно, чтобы сбежать.
   А если он отыщет Алису? Что тогда?
   Он сел в карету и снова задумался о потере, которую ощущал даже теперь.
   Недолгие отношения между ним и Мэри-Кейт оказались прочными. Прошлой ночью они пережили удивительное ощущение взаимного единения, как будто их мысли связывал надежный мост. Его испугала потребность в ней. Их положение в обществе было абсолютно несхожим, их прошлое — разным. Но будущее виделось одинаковым — ради чести оба обречены вести существование, в котором не будет любви.
   Эта мысль лишала покоя. Он, вероятно, обезумел от вожделения — вот единственное объяснение.
   Или он вдовец, или Мэри-Кейт — самая худшая из авантюристок. Он метался между двух огней. Мужчина, которого бросила жена, привязанный к женщине, чьи мотивы поступков по-прежнему оставались туманными…
   Адские мучения! Когда он захотел поверить ей? Алиса мертва.
   Неужели правда? Неужели все эти месяцы он проклинал мертвую женщину? Чудеса недоступны человеческому пониманию, и он предполагал, что есть вещи, которые не в состоянии понять ни один человек.
   А что, если ее рассказ правдив? Вдруг это действительно что-то неотвратимое, как судьба? Необычные обстоятельства, сложные противоречия, причудливая головоломка — и все это правда?
   Разве не сказал Сократ, что, пытаясь увидеть предмет глазами, стараясь постичь его остальными чувствами, он боится, что тем самым ослепит душу? Неужели он. Арчер, закрыл свою душу для правды?
   И что, черт возьми, есть правда?
   Сесили Моршем заперла дверь коптильни и положила ключ в карман. Никто из соседей не упрекнет ее в плохом ведении хозяйства.
   Ее жизненным кредо всегда служило изречение: «Что бы ты ни делал, приложи к этому все силы». Кое-кто сказал бы, что она взяла на себя непосильные обязанности. Но ее так воспитали. Как хозяйка усадьбы Моршемов, она должна вникать во все мелочи.
   Сегодня она снова развела огонь под коптильней, потом быстро притушила его, чтобы пахучий дым сочился сквозь неплотно пригнанные доски пола стоящего на свайках маленького строения. Очень важно раз в неделю разжигать сырые поленья, а иногда и начавшие гнить листья, чтобы улучшить вкус коптящейся свинины.
   Все знают: Сесили Моршем предлагает на продажу самую лучшую в округе ветчину.
   Она похлопала по карману, в котором лежал единственный ключ от коптильни. Это тоже был ее долг — оберегать деньги мужа от жуликов, воров и неразумных трат.
   Сесили Моршем любила аккуратность во всем. Возможно, поэтому она ненавидела лошадей, неопрятных Божьих тварей, которых с таким рвением выращивал ее муж. Она никогда в жизни больше не станет присутствовать при появлении на свет жеребенка. Зрелище, свидетелем которого она невольно стала, глубоко поразило ее.
   Она никогда не говорила Сэмюелу Моршему ни о том, что видела, как он тянул жеребенка из утробы матери, ни о том, что ее тут же вырвало. О таких вещах лучше никогда не говорить и как можно реже вспоминать.
   Ферма погрязла в отвратительных, невыносимых вещах. Сесили взяла за правило громко молиться в то время, когда к кротким на вид кобылам вели жеребцов. Но ее молитвы не заглушали до конца радостное ржание и прочие звуки.
   Это был непорядок.
   И то, что Сэмюел собирается сделать для Джеймса, тоже непорядок.
   Ведь Сесили Моршем прекрасно разбирается в том, что порядок, а что нет. Ее родители-кальвинисты привили ей понимание того, что хорошо, а что плохо, и для нее все было ясно как день.
   «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить».
   Она склонила голову, словно еще раз услышала слова в своем сердце. В последнее время Господь часто разговаривал с ней. Этого следовало ожидать. Он признал ее величие, хотя она всего лишь женщина.
   «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева. И не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием».
   Сесили обеими руками вцепилась в узел своей шали, не стремясь скрыть текущие по пухлым щекам слезы. В последнее время слезы приходили к ней неожиданно. Это тоже понятно, раз Господь Бог возвеличил ее над всеми смертными.
   Ради ее жертвы.
   Она плотнее стянула шаль на груди, проверила огонь сквозь наружную решетку. Очень важно постоянно поддерживать огонь, пока коптится мясо, следить, чтобы он был не слишком сильным, но тлел в течение всего времени, необходимого для того, чтобы мясо должным образом прокоптилось.
   Это было одно из тех дел, за которыми она наблюдала сама, не доверяя слугам.
   Бог ожидал от нее совершенства.

Глава 36

   — Значит, ты уезжаешь завтра? — Сэмюел Моршем обратился к человеку, который всегда считался его сыном.
   — Завтра, сэр.
   — Мне сообщили, что лошади хорошо перенесли дорогу, Джеймс. Ну и отдохнут перед скачками. Конюхи уехали утром, как договаривались?
   — Да, сэр. Они будут в Суррее задолго до вашего приезда.
   — Миссис Моршем в конце концов отказалась ехать на скачки.
   Он хлопнул себя перчатками по ноге. Он решил ехать в Суррей не верхом, а в карете. Лучше отдохнуть перед состязаниями. Два фаворита из конюшни Моршема станут на этой неделе гвоздем программы.
   — Моя мачеха, кажется, всегда была к ним равнодушна.
   — Она очень ко многому равнодушна, Джеймс. По-моему, в таком деле должны преобладать личные вкусы, а не соображения, хорошо это или плохо.
   Надо ли так откровенно высказываться? Выражение удивления на лице молодого человека быстро сменилось улыбкой, и Сэмюел понял, что был, пожалуй, слишком резок.
   — Ты сообщишь, как прибудешь на место, Джеймс? Он волновался, как мать, отправляющая сына в школу. Проклятие, он и не ожидал, что будет так переживать.
   Джеймс справится. У юноши есть талант и упорство — две вещи, которые необходимы, чтобы совладать с жизнью. Более того, пребывание в Вене, возможно, поможет ему взглянуть на жизнь с надеждой. Вернет улыбку на лицо и радость в сердце.
   Впрочем, Сэмюел Моршем не верил, что Джеймс когда-нибудь оправится от потери Алисы. Уж он-то знает: он так и не перестал тосковать по своей первой жене, матери Джеймса.
   — Разумеется, сэр.
   Он улыбнулся и протянул руку. Сэмюел сжал ее обеими руками. Если его ладони и вспотели немного: он слишком долго держал руку Джеймса, — ни один из них, казалось, не заметил этого.
   — Напишешь, если тебе понадобятся деньги? На столике в холле я оставил кредитное письмо. Предъяви его в банке Австрии, и они откроют счет на твое имя.
   — Я очень ценю вашу щедрость, сэр. Я многим вам обязан!
   — Это всего лишь деньги. Они облегчают жизнь, но не устраняют настоящих трудностей. Если деньги помогают, значит, трудности не настоящие. Помни об этом, Джеймс. И помни: я хотел бы облегчить тебе жизнь.
   Сэмюел сел в карету.
   — Удачи тебе, Джеймс, — сказал он, и карета тронулась.
   — И вам, сэр.
   — Я сообщу тебе, если узнаю что-нибудь об Алисе. Ветер отнес прочь эти слова, как и ответ Джеймса:
   — Пожалуйста, сэр, если сможете.
   Слабая надежда, прозвучавшая как прощание.
   — Давно мы так не сиживали, Арчер. Я думал, ты забился в свой Сандерхерст на весь сезон. — Роберт Данли улыбнулся и передал своему другу графин с бренди.
   Мягкое покачивание каюты ничто по сравнению с настоящей морской качкой, но Арчер все равно нуждался в бренди. Возможно, разумнее было бы вспомнить, что они работодатель и работник, но Роберт лишь расставил пошире ноги и усмехнулся, не оставив Арчеру сомнений в том, что помнит его первую поездку на Молуккские острова. Он немилосердно страдал тогда от морской болезни.
   Титул, богатство, положение в обществе — в Южно-Китайском море обо всем этом забывалось. Роберт не сделал эти сведения достоянием гласности, за что Арчер был ему бесконечно благодарен. В конце концов, империя Сент-Джонов покоится на морской торговле. Какая нелепость, что Сент-Джону становится плохо, едва корабль выходит в открытое море.
   После того вояжа Роберт слал свои сообщения не клеркам Сент-Джона, а лично Арчеру. Их дружба процветала, вероятно, потому, что одинокий морской капитан писал свои письма такому же затерянному в своих собственных «океанах» человеку.
   — Я сделал, как ты распорядился, Арчер, и послал уведомления в Индонезию и Малайзию. Я встретил «Каролину»и направил такое же сообщение капитану «Ши-коку». Никто не видел и ничего не слышал о графине.
   Каюта была обставлена с роскошью, обычной на кораблях Сент-Джона, ходивших в Китай и на Молуккские острова. Арчеру хватило одного полуторагодичного плавания, чтобы понять: пребывание на корабле надо сделать более сносным, иначе оно превращается в ад. Поэтому он приказал устроить во всех капитанских каютах просторные койки, поставить столы и стулья, разумеется, все привинченное к полу. Тут были и книжные полки, и безопасные лампы на случай если они наклонятся или опрокинутся Большие иллюминаторы выходили на корму, а через решетку в потолке в каюту проникал свет. Тысячи стеклянных призм были вставлены в обшивку палубы. Стекло притягивало солнечные лучи и освещало обычно темные уголки корабля.
   Арчер промолчал, наливая себе еще бренди. Что сказать? Как признаться, что он не удивлен, не получив никаких сведений об Алисе? Такое признание было бы подозрительным.
   Он, как идиот, хотел поведать Мэри-Кейт о том, что все его усилия не увенчались успехом. Но он даже не попрощался с ней.
   Нет, не совсем так. Прощанием явилось их ночное бдение. Слова не сделали бы его более окончательным, чем немыслимая и мучительная радость держать Мэри-Кейт в объятиях, пока она не забылась чутким сном. Долгие часы он лежал, прислушиваясь к ее дыханию, иногда касаясь пальцем ее запястья, словно проверяя, пульсирует ли ее кровь.
   Она издала во сне звук, похожий на всхлип. Так повизгивает от боли щенок, слишком маленький, чтобы доверять этому миру, слишком наивный, чтобы думать о его жестокости.
   Ему захотелось обнять ее покрепче, но он побоялся разбудить ее и поэтому лежал и смотрел, как небо расцвечивается золотым и розовым, и пытался убедить себя, что с легкостью перенесет сотни, тысячи дней без нее.
   Он никогда ни с кем не сближался до такой степени, даже с Алисой. Впрочем, он не слишком стремился раскрыться перед женой, показывал ей только те свои стороны, которые считал достойными и приглаженными, почти девственными в своей невинности. Он всегда чувствовал себя одиноким даже в Сандерхерсте, который любил больше всего на свете.