Страница:
Александр брал крепость за крепостью, не считая тех, что сдавались, едва получив известие о нашем приближении. Сейчас мне уже трудно отличить одну твердыню на скале от другой такой же, хотя царь Птолемей помнит каждую осаду. Он сам совершил там замечательные военные подвиги, среди коих — битва один на один с каким-то видным владыкой тамошних земель, чей щит Птолемей хранит, как святыню, и по сей день. Все эти деяния он описал в своей книге, но кто станет винить его?
После множества битв и осад мы подошли к расположившейся на вершине холма Массаге — уже не простой крепости, но крепкостенному граду.
Его осада отняла у Александра четыре дня. В первый день, когда защитники города предприняли вылазку из ворот, он отступил, дабы выманить врага подальше, после чего одним ударом обрушился на них и многих поймал, хотя уцелевшие все же скрылись за стенами. Затем, чтобы горожане не решили, будто он их боится, Александр дошел до самых стен — и поплатился за это стрелою в лодыжке. К счастью, она не разрубила сухожилие; лекарь просил царя отдохнуть, но с тем же успехом можно просить реку поворотить вспять.
На следующий день Александр подвел к стене тараны и пробил брешь, но ее отважно защищали. Ночью он то и дело начинал прихрамывать, едва только забыв о ране, но в следующий миг уже справлялся с болью и шагал ровно.
С наступлением нового утра царь навел мост от осадной башни к пролому в стене (он привел с собою инженеров, чтобы те мастерили подобные вещи прямо на месте) и сам возглавил штурм. Однако столько воинов пожелало биться рядом с ним, что не успел никто из них спрыгнуть в брешь, как мост сломался посередине.
Я умер множеством смертей, прежде чем нападавшие выбрались из-под обломков и я увидал белокрылый Александров шлем. Назад он прихромал весь в синяках да царапинах, но сказал лишь, что ему повезло и ноги остались целы. Первым делом Александр осмотрел и ободрил раненых.
На четвертый день осады Александр попытался вновь — через мост покрепче — ворваться в город. Пока на стенах кипела битва, местный вождь пал от снаряда катапульты; город взмолился о перемирии, и Алек-сандр великодушно приказал прекратить сражение.
Семь тысяч их лучших воинов оказались наемниками, пришедшими откуда-то из-за Пяти Рек; эти люди были ниже ростом, да и кожа их была темнее. Александр приказал им построиться отдельно; он сам пожелал нанять их. Они говорили на языке, отличном от говора племен, населявших холмы, но толмач заявил, что знает его. В присутствии царя толмач обратился к ним; полководцы ответствовали, и после недолгих переговоров он объявил, что эти люди согласны на предложенные им условия. А посему наемники расположились лагерем на холме по соседству, пока Александр договаривался с горожанами, но царь послал наблюдать за ними, ибо намерения темнокожих чужаков оставались неясными, число же их было велико, и потому нашему лагерю грозила опасность. В Согдиане царь научился заботиться о подобных вещах.
— Сегодня мы потрудились на славу, — сказал он мне после ужина.
Александр принял ванну, и я перевязывал рану на его лодыжке, которая оставалась чистой и понемногу исцелялась вопреки всему.
В шатер вошел ночной страж:
— Господин, один из дозорных ищет встречи с тобой, чтобы доложить об увиденном.
— Хорошо, зови его тотчас же, — отвечал Александр.
Воин оказался юн, но вел себя спокойно, говорил сдержанно:
— Александр, инды на холме сворачивают лагерь.
Царь вскочил, наступив на разложенные мною чистые повязки.
— Как ты узнал?
— Очень просто, мой царь: час поздний, но в их лагере не спят. Идет время, а там все больше суматохи и шума. Еще не настолько темно, чтобы нельзя было различить их против неба… Никто не ложится; весь лагерь ходит ходуном, люди вооружены, и я сам видел, как некоторые водят в поводу вьючных животных. Александр, я хорошо вижу ночью; моя зоркость известна в лагере, и потому именно меня послали доложить тебе.
Лицо Александра окаменело. Он медленно кивнул. Ничто уже не было для него в новинку после Согдианы.
— Да, ты хорошо послужил мне. Ожидай снаружи… Багоас, я опять одеваюсь. — Он позвал охранника. — Разыщи мне толмача. Да поспеши.
Прибежал толмач, улегшийся было спать. Александр переспросил у него:
— Сегодня ты говорил с воинами-наемниками. Действительно ли язык этих людей знаком тебе?
Толмач, чье лицо исказилось от страха, поспешил уверить царя, что язык тот давно известен ему; в свое время он ходил в их страну с караванами и вел там переговоры для купцов.
— Уверен ли ты, что они согласились и уяснили себе, на что именно?
— Без всякого сомнения, о великий царь.
— Очень хорошо… Ты можешь идти. Менест, разбуди Птолемея и проси его поскорее прибыть ко мне.
Военачальник явился, по обыкновению собранный, бдительный и стойкий, как хорошо дубленная кожа. Александр сказал ему:
— Наемники-инды намерены дезертировать. Видно, они клялись в верности, желая сбить нас с толку. Мы не можем позволить им перейти на сторону врага и напасть на наши колонны сзади. Если этим людям нельзя верить, они опасны, и не важно, останутся ли они с нами или я отпущу их с миром.
— Это правда. Их слишком много. И они хорошие воины. — Птолемей молчал, покуда глаза его не встретили взгляд Александра. — Сегодня? Сейчас?
— Да. Надо поднять войска и сделать это быстро. Прикажи передавать приказы из уст в уста. Никаких труб. Пока люди просыпаются, я все подготовлю. Вкруг того холма чистая, ровная земля. У нас достаточно сил, чтобы взять их бивак в кольцо.
Птолемей вышел, Александр же позвал телохранителей с тем, чтобы те помогли ему вооружиться. По мере того как воины просыпались и брались за оружие, в лагере нарастало деловитое оживление. В шатер вошли военачальники, готовые услышать приказы. Казалось, это вообще не заняло времени. Армия Александра была обучена все делать быстро, стоило лишь подать знак. Уже очень скоро длинные шеренги воинов растворились в темноте, спотыкаясь и позвякивая оружием.
После подобной спешки полная тишина, охватившая лагерь, показалась мне вечной. Затем раздались крики. Казалось, они тоже длились без конца: вопли прорезали долину, подобно звукам последней битвы, которой, как говорят, закончится мир. Но то будет битва между Светом и Тьмою. Здесь же все было погружено в ночную темень.
Мне казалось, что я расслышал в грохоте боя и пронзительные крики женщин. Я был прав. С индами были их жены; они подбирали оружие павших и погибали, сражаясь во мраке.
В конце концов крики стали раздаваться все реже, после чего смолкли. Потом изредка, то здесь, то там, слышались одни лишь предсмертные стоны раненых. А после вновь наступила тишина.
За два часа до позднего зимнего рассвета лагерь вновь ожил, наполнившись вернувшимися людьми. Александр вошел в шатер.
Телохранители распустили ремни его липких от крови доспехов и вынесли их наружу — вычистить. Царь казался изможденным, лицо его посерело; морщины, едва заметные прежде, отчетливо проступили на лбу. Я снял с Александра тунику, также пропитанную кровью, — сухими оставались лишь места, укрытые прежде панцирем. Казалось, он почти не замечает моего присутствия, так что я ощущал себя невидимым… Потом его глаза встретились с моими — и признали их.
— Это было необходимо, — сказал он.
Рабам я велел держать ванну в готовности. Это тоже оказалось необходимо: даже на лице его виднелись кровавые брызги, руки до локтей и ноги до колен сплошь были красными. Когда Александр лег на кровать, я спросил, не голоден ли он. «Нет, вот только немного вина», — отвечал он мне. Я принес вино, ночной светильник и уже повернулся уйти, когда царь позвал: «Багоас», вглядываясь в мое лицо. И тогда я нагнулся и поцеловал его. Александр принял поцелуй как дар и поблагодарил меня взглядом.
Я лежал в своем шатре, ежась от предрассветного холода, когда костры снаружи уже почти угасли, — мне не давали уснуть мысли, преследовавшие меня всю ночь: толмач был согдианцем, а ни один согдианец по доброй воле не признает, будто на этой земле есть что-то такое, что ему не под силу. С другой стороны, если инды поняли так, будто могут спокойно удалиться, они ушли бы днем. Знали ли эти люди, что нарушили слово? Знали ли, что связали себя обещанием? Александр был там и видел их лица. Должно быть, по ним можно было судить, что темнокожие воины понимали, какую клятву дают.
Я думал о лежащих на холме мертвецах, уже раздираемых голодными волками да шакалами. Я знал, что иные руки скрепили печатью решение об их смерти еще прежде Александра, — рука Филота, руки казненных телохранителей, руки всех тех вождей и сатрапов, что пожимали правую десницу Александру, клялись ему в верности и были почетными гостями на его пирах, чтобы позже перебить доверенных им воинов и напасть на основанные Александром города.
Еще слыша о нем только лишь из уст его врагов, я уже знал, что Александр начал все эти войны, ища для себя не выгоды, но чести. Обрел ли он ее? Сам Дарий, доживи он до того, чтобы принять милость от Александра, остался бы он верен повелителю македонцев, всего лишь храня честь данного слова? Или страх удерживал бы его куда надежнее? Я вспоминал рассказ о раненых, перебитых у Исса. Воистину мой господин не получал того, чем наделял. Своими собственными глазами я видел, как на его веру ложились раны — одна за другой. Сегодня я узрел шрамы.
«И все же, — думал я, — сама скорбь моя проистекает от него одного. Кто еще в этом мире обучал меня милосердию? Служа Дарию, я сказал бы о ночи, по-добной нынешней, только одно: такое неизбежно».
Да! Если этой ночью Александр захотел бы всего меня — целиком, а не просто поцелуй прощения, — я не стал бы удерживать при себе даже свое сердце. Нет, не в ту минуту, когда души мертвецов кружатся в горнем воздухе вокруг нашего лагеря. Лучше довериться и потом сожалеть, чем не верить вовсе. Люди могут быть чем-то большим, чем они есть, если только захотят постараться. Александр на собственном примере показал, чего может добиться один человек. Сколькие следовали тому примеру? Мне не под силу счесть и тех, кого видел я сам, но сколькие придут нам на смену? Те полководцы, что презирают человечество за ничтожность составляющих его людишек и заставляют их уверовать в собственную ничтожность, — они убивают больше, чем Александр во всех своих войнах, прошлых и будущих.
Так пусть же он никогда не перестанет верить в людей, даже если напрасно истраченная вера будет тяготить его. Александр устает больше, чем способен ощутить, его дыхание спешит в скупом горнем воздухе, его сон нарушен. Да, души мертвецов, я с легким сердцем пойду к нему, если он позовет.
Но Александр так и не позвал меня. Он лежал в своем шатре наедине с собственными тяжкими думами, и, когда поутру я пришел служить ему, глаза его были открыты.
21
После множества битв и осад мы подошли к расположившейся на вершине холма Массаге — уже не простой крепости, но крепкостенному граду.
Его осада отняла у Александра четыре дня. В первый день, когда защитники города предприняли вылазку из ворот, он отступил, дабы выманить врага подальше, после чего одним ударом обрушился на них и многих поймал, хотя уцелевшие все же скрылись за стенами. Затем, чтобы горожане не решили, будто он их боится, Александр дошел до самых стен — и поплатился за это стрелою в лодыжке. К счастью, она не разрубила сухожилие; лекарь просил царя отдохнуть, но с тем же успехом можно просить реку поворотить вспять.
На следующий день Александр подвел к стене тараны и пробил брешь, но ее отважно защищали. Ночью он то и дело начинал прихрамывать, едва только забыв о ране, но в следующий миг уже справлялся с болью и шагал ровно.
С наступлением нового утра царь навел мост от осадной башни к пролому в стене (он привел с собою инженеров, чтобы те мастерили подобные вещи прямо на месте) и сам возглавил штурм. Однако столько воинов пожелало биться рядом с ним, что не успел никто из них спрыгнуть в брешь, как мост сломался посередине.
Я умер множеством смертей, прежде чем нападавшие выбрались из-под обломков и я увидал белокрылый Александров шлем. Назад он прихромал весь в синяках да царапинах, но сказал лишь, что ему повезло и ноги остались целы. Первым делом Александр осмотрел и ободрил раненых.
На четвертый день осады Александр попытался вновь — через мост покрепче — ворваться в город. Пока на стенах кипела битва, местный вождь пал от снаряда катапульты; город взмолился о перемирии, и Алек-сандр великодушно приказал прекратить сражение.
Семь тысяч их лучших воинов оказались наемниками, пришедшими откуда-то из-за Пяти Рек; эти люди были ниже ростом, да и кожа их была темнее. Александр приказал им построиться отдельно; он сам пожелал нанять их. Они говорили на языке, отличном от говора племен, населявших холмы, но толмач заявил, что знает его. В присутствии царя толмач обратился к ним; полководцы ответствовали, и после недолгих переговоров он объявил, что эти люди согласны на предложенные им условия. А посему наемники расположились лагерем на холме по соседству, пока Александр договаривался с горожанами, но царь послал наблюдать за ними, ибо намерения темнокожих чужаков оставались неясными, число же их было велико, и потому нашему лагерю грозила опасность. В Согдиане царь научился заботиться о подобных вещах.
— Сегодня мы потрудились на славу, — сказал он мне после ужина.
Александр принял ванну, и я перевязывал рану на его лодыжке, которая оставалась чистой и понемногу исцелялась вопреки всему.
В шатер вошел ночной страж:
— Господин, один из дозорных ищет встречи с тобой, чтобы доложить об увиденном.
— Хорошо, зови его тотчас же, — отвечал Александр.
Воин оказался юн, но вел себя спокойно, говорил сдержанно:
— Александр, инды на холме сворачивают лагерь.
Царь вскочил, наступив на разложенные мною чистые повязки.
— Как ты узнал?
— Очень просто, мой царь: час поздний, но в их лагере не спят. Идет время, а там все больше суматохи и шума. Еще не настолько темно, чтобы нельзя было различить их против неба… Никто не ложится; весь лагерь ходит ходуном, люди вооружены, и я сам видел, как некоторые водят в поводу вьючных животных. Александр, я хорошо вижу ночью; моя зоркость известна в лагере, и потому именно меня послали доложить тебе.
Лицо Александра окаменело. Он медленно кивнул. Ничто уже не было для него в новинку после Согдианы.
— Да, ты хорошо послужил мне. Ожидай снаружи… Багоас, я опять одеваюсь. — Он позвал охранника. — Разыщи мне толмача. Да поспеши.
Прибежал толмач, улегшийся было спать. Александр переспросил у него:
— Сегодня ты говорил с воинами-наемниками. Действительно ли язык этих людей знаком тебе?
Толмач, чье лицо исказилось от страха, поспешил уверить царя, что язык тот давно известен ему; в свое время он ходил в их страну с караванами и вел там переговоры для купцов.
— Уверен ли ты, что они согласились и уяснили себе, на что именно?
— Без всякого сомнения, о великий царь.
— Очень хорошо… Ты можешь идти. Менест, разбуди Птолемея и проси его поскорее прибыть ко мне.
Военачальник явился, по обыкновению собранный, бдительный и стойкий, как хорошо дубленная кожа. Александр сказал ему:
— Наемники-инды намерены дезертировать. Видно, они клялись в верности, желая сбить нас с толку. Мы не можем позволить им перейти на сторону врага и напасть на наши колонны сзади. Если этим людям нельзя верить, они опасны, и не важно, останутся ли они с нами или я отпущу их с миром.
— Это правда. Их слишком много. И они хорошие воины. — Птолемей молчал, покуда глаза его не встретили взгляд Александра. — Сегодня? Сейчас?
— Да. Надо поднять войска и сделать это быстро. Прикажи передавать приказы из уст в уста. Никаких труб. Пока люди просыпаются, я все подготовлю. Вкруг того холма чистая, ровная земля. У нас достаточно сил, чтобы взять их бивак в кольцо.
Птолемей вышел, Александр же позвал телохранителей с тем, чтобы те помогли ему вооружиться. По мере того как воины просыпались и брались за оружие, в лагере нарастало деловитое оживление. В шатер вошли военачальники, готовые услышать приказы. Казалось, это вообще не заняло времени. Армия Александра была обучена все делать быстро, стоило лишь подать знак. Уже очень скоро длинные шеренги воинов растворились в темноте, спотыкаясь и позвякивая оружием.
После подобной спешки полная тишина, охватившая лагерь, показалась мне вечной. Затем раздались крики. Казалось, они тоже длились без конца: вопли прорезали долину, подобно звукам последней битвы, которой, как говорят, закончится мир. Но то будет битва между Светом и Тьмою. Здесь же все было погружено в ночную темень.
Мне казалось, что я расслышал в грохоте боя и пронзительные крики женщин. Я был прав. С индами были их жены; они подбирали оружие павших и погибали, сражаясь во мраке.
В конце концов крики стали раздаваться все реже, после чего смолкли. Потом изредка, то здесь, то там, слышались одни лишь предсмертные стоны раненых. А после вновь наступила тишина.
За два часа до позднего зимнего рассвета лагерь вновь ожил, наполнившись вернувшимися людьми. Александр вошел в шатер.
Телохранители распустили ремни его липких от крови доспехов и вынесли их наружу — вычистить. Царь казался изможденным, лицо его посерело; морщины, едва заметные прежде, отчетливо проступили на лбу. Я снял с Александра тунику, также пропитанную кровью, — сухими оставались лишь места, укрытые прежде панцирем. Казалось, он почти не замечает моего присутствия, так что я ощущал себя невидимым… Потом его глаза встретились с моими — и признали их.
— Это было необходимо, — сказал он.
Рабам я велел держать ванну в готовности. Это тоже оказалось необходимо: даже на лице его виднелись кровавые брызги, руки до локтей и ноги до колен сплошь были красными. Когда Александр лег на кровать, я спросил, не голоден ли он. «Нет, вот только немного вина», — отвечал он мне. Я принес вино, ночной светильник и уже повернулся уйти, когда царь позвал: «Багоас», вглядываясь в мое лицо. И тогда я нагнулся и поцеловал его. Александр принял поцелуй как дар и поблагодарил меня взглядом.
Я лежал в своем шатре, ежась от предрассветного холода, когда костры снаружи уже почти угасли, — мне не давали уснуть мысли, преследовавшие меня всю ночь: толмач был согдианцем, а ни один согдианец по доброй воле не признает, будто на этой земле есть что-то такое, что ему не под силу. С другой стороны, если инды поняли так, будто могут спокойно удалиться, они ушли бы днем. Знали ли эти люди, что нарушили слово? Знали ли, что связали себя обещанием? Александр был там и видел их лица. Должно быть, по ним можно было судить, что темнокожие воины понимали, какую клятву дают.
Я думал о лежащих на холме мертвецах, уже раздираемых голодными волками да шакалами. Я знал, что иные руки скрепили печатью решение об их смерти еще прежде Александра, — рука Филота, руки казненных телохранителей, руки всех тех вождей и сатрапов, что пожимали правую десницу Александру, клялись ему в верности и были почетными гостями на его пирах, чтобы позже перебить доверенных им воинов и напасть на основанные Александром города.
Еще слыша о нем только лишь из уст его врагов, я уже знал, что Александр начал все эти войны, ища для себя не выгоды, но чести. Обрел ли он ее? Сам Дарий, доживи он до того, чтобы принять милость от Александра, остался бы он верен повелителю македонцев, всего лишь храня честь данного слова? Или страх удерживал бы его куда надежнее? Я вспоминал рассказ о раненых, перебитых у Исса. Воистину мой господин не получал того, чем наделял. Своими собственными глазами я видел, как на его веру ложились раны — одна за другой. Сегодня я узрел шрамы.
«И все же, — думал я, — сама скорбь моя проистекает от него одного. Кто еще в этом мире обучал меня милосердию? Служа Дарию, я сказал бы о ночи, по-добной нынешней, только одно: такое неизбежно».
Да! Если этой ночью Александр захотел бы всего меня — целиком, а не просто поцелуй прощения, — я не стал бы удерживать при себе даже свое сердце. Нет, не в ту минуту, когда души мертвецов кружатся в горнем воздухе вокруг нашего лагеря. Лучше довериться и потом сожалеть, чем не верить вовсе. Люди могут быть чем-то большим, чем они есть, если только захотят постараться. Александр на собственном примере показал, чего может добиться один человек. Сколькие следовали тому примеру? Мне не под силу счесть и тех, кого видел я сам, но сколькие придут нам на смену? Те полководцы, что презирают человечество за ничтожность составляющих его людишек и заставляют их уверовать в собственную ничтожность, — они убивают больше, чем Александр во всех своих войнах, прошлых и будущих.
Так пусть же он никогда не перестанет верить в людей, даже если напрасно истраченная вера будет тяготить его. Александр устает больше, чем способен ощутить, его дыхание спешит в скупом горнем воздухе, его сон нарушен. Да, души мертвецов, я с легким сердцем пойду к нему, если он позовет.
Но Александр так и не позвал меня. Он лежал в своем шатре наедине с собственными тяжкими думами, и, когда поутру я пришел служить ему, глаза его были открыты.
21
Мы спустились к рекам, одержав еще немало по-5ед, величайшая из которых — захват горы Аорн, по преданию, устоявшей пред самим Гераклом. Александр добавил и ее к цепи покорившихся ему крепостей, защищавших отныне нашу дорогу домой.
И еще был напоенный весенней свежестью края холмов город Ниса, владыка коего вышел навстречу Аександру и просил милости для града, поскольку, как разъяснил нам толмач, сам Дионис основал его.
В доказательство тому здешние жители показывали растущую здесь священную иву — одну во всей местности. Толмач был греческим поселенцем, знавшим верные названия всему. Да и сам я, прогуливаясь по городской улице, приметил раку с изображением прекрасного юноши, играющего на флейте. Я указал на него и спросил у проходившего мимо инда: «Дионис?» Тот отвечал мне: «Кришна», но мы, конечно, говорили об одном и том же боге.
Александр поладил с городским владыкой, и они быстро пришли к согласию. Затем, будучи всю жизнь страстным охотником до чудес, Александр захотел увидеть священный холм бога, сразу за городскими пределами. Не желая вытоптать его, с собою он взял лишь Соратников, телохранителей и меня. Воистину то было царство блаженства, сотворенное без вмешательства человека; зеленые луга и прохлада тени, кедры и лавровые рощицы, кусты с темными листьями и гроздьями ярких цветов, подобных лилиям, и божественная ива, выросшая на голых камнях. Мы сразу ощутили святость этого места, ибо там всех нас охватила чистая радость. Кто-то сплел для Александра венок из ивы, и вскоре все мы были увешаны гирляндами и пели или же славили Диониса его особым священным кличем. Где-то поблизости заиграла флейта, и я пошел на ее звук, но так и не сыскал музыканта. Проходя мимо ручья, весело плескавшегося на заросших папоротником камнях, я встретил Ис-мения, которого видал лишь мельком с тех пор, как он оставил службу в царской страже и присоединился к Соратникам. Возмужав, он стал еще прекраснее. С улыбкою на устах он приблизился ко мне, обнял и расцеловал меня; а затем он пошел, распевая, своим путем, я же — своим.
Наслаждаясь весенним солнцем после тягот зимней войны, мы спустились в долину, направляясь к рекам. Высокие деревья с густыми кронами и цветочные поляны мы оставили за спиною вместе с холмами. Берега Инда — залежи бесплодного песка, нанесенного во времена обильных паводков. Немного повыше, растянув его на добрую милю на заросших чахлым кустарником дюнах, Гефестион разбил македонский лагерь. А как раз напротив лагеря через реку был переброшен мост.
Мой соперник выехал вперед, дабы встретить Александра. Гефестион потрудился на славу — и он сам, и его инженеры. Мост оказался длинной цепью связанных бок о бок крутобоких ладей с твердым настилом поверху и был длиннее ширины речного потока, ибо река весьма быстро выходит из берегов, когда начинают таять снега в ее истоках. Готовый к этому, Гефестион повелел привязать мост крепкими веревками, протянутыми вдалеке от русла. Александр сказал, что он поступил лучше, чем Ксеркс с Геллеспонтом.
Рядом с местом, приготовленным для шатра Александра, уже были разбиты шатры Роксаны и ее людей. Впрочем, как я слыхал, первыми словами царя — после того, как он приветствовал Гефестиона и похвалил его — были: «Как Буцефал? Не утомил ли его переход через горы?»
Всюду встречаемый громогласными приветствиями, Александр проехал через весь лагерь, направляясь прямо к конюшням: он не мог поступить иначе, узнав, что старый друг страдает одышкой и все это время скучал по нему. Потом царь созвал военный совет. И лишь затем нашел время навестить жену в гареме. Вскоре мы пересекли реку и оказались в настоящей Индии, чьи чудеса меня столь часто просили пересказать, что ныне я могу сделать это и во сне. Пер-ным из них был царь Омфис, ждавший на другом берегу, дабы встретить Александра всем великолепием своего края. Вся его армия выстроилась на равнине, сверкая ярчайшими красками: алые знамена и пестро раскрашенные слоны, громыхающие цимбалы и гудящие гонги.
Все они были вооружены до зубов. Александр видел довольно коварства, чтобы не обеспокоиться; он приказал трубить боевое построение и двинулся вперед, готовый отразить предательскую атаку. К счастью, царь Омфис был разумным человеком и сразу же догадался, что могло насторожить Александра. Он выехал вперед с парой своих сыновей-принцев; Александр же, радовавшийся всякий раз, когда его вера в людей оправдывалась, не медлил более и поспешил навстречу.
В нашу честь инды устроили роскошный пир, на котором были и изысканные развлечения. Одна из жен царя Омфиса явилась в наш лагерь в своей влекомой белоснежным волом занавешенной коляске, дабы пригласить Роксану на праздник, устроенный для женщин. Здешние базары сразу же наводнили наши воины, отягощенные обильной платой за ратный труд, которую они не смогли бы потратить и за год; они отчаянно торговались с купцами при помощи знаков и жестов. Им была нужна крепкая ткань, ибо за время похода их туники превратились в лохмотья. Обнаружив же, что доброй крепкой шерсти здесь не сыщешь ни за какие деньги, воины совсем приуныли. Даже льняное полотно здесь было на редкость тонким и непрочным; делалось оно не из льна, но из какого-то древесного пуха, произраставшего в этих краях. Цвет его, либо кричаще-яркий, либо белый, тоже немало разочаровал их. Впрочем, в женщинах у простых воинов не было недостатка: здесь с ними можно было договориться где угодно, даже в храмах.
Я же всюду разыскивал тот тяжелый шелк, что купил в Мараканде у купцов, пришедших с караваном из Индии. Мне очень хотелось сшить новый наряд — тем более что мы оказались в краю, откуда явились торговцы. Но, к моему великому огорчению, я не смог сыскать ни лоскута.
Гуляя по городским окраинам, я наткнулся еще на одно индское чудо: дерево-путешественник, которое опускает в землю корни, появляющиеся на концах раскинутых ветвей, и те сами превращаются в новые деревья. Оно разрослось столь широко, что целая фаланга могла бы устроиться на ночлег под его сенью: да, оно одно походило на целый лес. Подойдя ближе, я заметил рассевшихся под ним мужчин, многие из которых были в самом почтенном возрасте, но все до единого — в чем мать родила.
Это зрелище изумило меня, притерпевшегося к привычкам македонцев, ибо даже те не позволяли себе отдыхать в таком виде. И все же эти престарелые инды были исполнены важности и не удостоили меня даже взглядом. Один из них, на чью грудь спускалась длинная неопрятная борода, показался мне вождем всех прочих; он поучал слушателей, молодых и старых, что расположились небольшим кольцом вкруг него и с восторгом внимали его речам. Слушателями другого были лишь двое — ребенок и белобородый старец. Третий же просто сидел, скрестив ноги и устремив взор на собственный живот; он был совершенно недвижим и, как я решил поначалу, вовсе не дышал. Проходившая мимо женщина положила перед ним гирлянду, сплетенную из желтых цветов, и, делая это, не выказала никакого стеснения при виде его наготы; впрочем, сам сидящий тоже и бровью не повел. Должно быть, эти люди и были теми «нагими философами», о встрече с которыми мечтал Александр. Да, они мало чем походили на Анаксарха или Каллисфена.
Ну и, разумеется, сам Александр с несколькими друзьями уже спешил повидаться с ними, сопровождаемый одним из сыновей царя Омфиса. Никто — ни наставники, ни ученики — даже не поднялся со своего места, да и вообще на пришедших не обратил никакого внимания. В ответ принц совсем не выказал гнева, и даже напротив, кажется, он заранее ожидал встретить нечто подобное. Он позвал своего толмача, который обратился к мудрецам, назвав имя Александра.
Услыхав его, глава мудрецов встал, и за ним — все остальные, за исключением того, что сидел со скрещенными ногами и не сводил взора с собственного живота. Они два-три раза топнули босыми ступнями по земле, после чего застыли в молчании.
— Спроси их, зачем они это сделали, — попросил Александр.
При звуке голоса царя сидевший со скрещенными ногами впервые поднял голову и устремил взор на его лицо.
Глава мудрецов поговорил с толмачом, который сказал по-гречески:
— Они хотят знать, о царь, зачем ты проделал столь долгий путь, отягченный неисчислимыми опасностями, в то время как, куда бы ты ни отправился, тебе не принадлежит ничего, кроме земли под твоими ногами, и так до самой твоей смерти, когда тебе потребуется лишь немногим больше земли, чтобы лечь в нее.
Какое-то время Александр пристально смотрел на вопрошавшего, после чего молвил:
— Скажи ему, что я путешествую по земле не только для того, чтобы владеть ею. Я желаю знать, какова эта земля и, помимо того, каковы люди, ее населяющие.
Не говоря ни слова, философ наклонился и, выпрямившись, протянул царю щепоть дорожной пыли.
— Однако, — возразил Александр, — даже землю можно изменить, то же касается и людей.
— Людей ты и вправду изменил. Через тебя они познали страх и злобу, гордыню и алчность — цепи, ко-горые сковали их души на много жизней вперед. Сам ты полагаешь себя свободным, ибо совладал со страхом и с жадностью телесной, но желания ума снедают тебя, подобно яростному пламени. И совсем скоро ис-пепелят тебя всего, без остатка.
Александр подумал немного.
— Пусть так. Но и в работе скульптора воск, заключенный в глину, навеки теряет свою форму, испаряясь при обжиге. Но туда, где был он, вливают металл — и получается бронзовая статуя.
Когда эти слова были переведены, философ покачал головою.
Александр попросил толмача:
— Скажи ему, что мне хотелось бы продолжить наш разговор. Если он последует за мною, я прослежу, чтобы мои люди отнеслись к нему со всем почтением.
Старик высоко запрокинул голову. Сдается мне, если он и вправду обрел свободу от чего-то, от гордыни ему все же не удалось избавиться.
— Нет, царь. Я не пойду и не позволю даже самому малому своему ученику идти за тобой. Что можешь ты дать мне и что можешь забрать? У меня нет ничего, кроме этого нагого тела, и даже в нем я не вижу нужды. Отними его — и тем самым снимешь с моих плеч последнюю ношу. Зачем мне идти за тобой?
— Действительно, зачем? — сказал Александр. — Больше мы не станем тревожить вас.
Все это время человек с гирляндой на шее сидел недвижимо, взирая на Александра. Теперь же он поднялся на ноги и произнес несколько слов. Было ясно, что эти его слова возмутили остальных; в первый раз за все время вождь мудрецов разгневался. Толмач знаком призвал всех к тишине:
— Вот что говорит он, о царь: «Даже боги устают от божественности своей и наконец ищут избавления от нее. Я буду идти за тобою, пока не увижу тебя свободным».
Александр улыбнулся старику и сказал, что приветствует это решение. Тот снял с ветви тряпку, служившую ему набедренной повязкой, и повязал ее вокруг чресел. После чего, прихватив с собою деревянную чашу для пищи, он последовал за царем — как и был, босиком.
Позже я встретил грека, державшего в городе обувную лавку и знавшего обычаи мудрецов. У него я спросил: отчего все остальные рассердились на этого человека, выслушав его слова? Грек ответил, что они даже не подумали, будто тот ушел от них, желая обрести богатства, достаточно и того, что он ушел, полюбив смертное существо. По их разумению, пусть далее эта любовь была сколь угодно духовна, она заставит мудреца родиться вновь после смерти, а это они почитают за наказание. Вот все, что я мог понять из его ответа. Нечего и говорить, тем единственным, что мудрец согласился принять от царя, была еда для его деревянной чаши, да и той ему требовалось не так уж много. Никто из нас не был в состоянии произнести его имя, и оттого стали звать его Каланос: так или почти так звучало слово, которое он произносил, здороваясь. Вскоре мы все привыкли к нему, вечно сидящему под каким-нибудь деревом неподалеку от царского шатра. Александр приглашал его внутрь и подолгу беседовал наедине, не считая толмача. Однажды царь сказал мне, что люди воображают Каланоса бездельником, а между тем философ одержал немало побед в великих битвах, чтобы стать наконец тем, кто он есть, и в победах своих неизменно бывал великодушен к противнику.
Каланос даже говорил немного по-гречески, переняв его у здешних поселенцев. Я слышал, что он был ученым человеком еще до того, как примкнул к нагим философам. Впрочем, Александр не мог уделять все свое время учению, ему надлежало готовиться к войне с царем Пором.
То был давний враг царя Омфиса, помощи в борьбе с которым он просил у Александра. Земли этого царя лежали за следующей рекой, Гидаспом. В свое время Дарий Великий вобрал в свою империю и их, так что здешние цари все еще звались сатрапами, но вот уже много поколений никто не докучал им, и потому они вновь превратились в царей. Так отвечал послам Александра царь Пор, когда те пришли требовать от него клятвы в верности. К сему он прибавил, что не станет присягать какому бы то ни было союзнику Омфиса, ибо тот происходит от низкорожденных рабов.
Александр был готов начать битву, но сначала решил дать отдохнуть войску, не знавшему послаблений со времени зимних войн (проходя через Хибер, Гефестион также сражался). Много часов пролетело за играми да праздниками — и чем жарче становился воздух, тем выше поднимались реки в своих берегах. Как нам сказали, уже скоро должны были грянуть дожди.
Когда вместе с войсками царя Омфиса мы двинулись к Гидаспу, наша колонна была массивнее, чем когда-либо, несмотря даже на то, что во многих покоренных крепостях оставались наши гарнизоны. Мы разбили лагерь над рекою, дожидаясь, чтобы Александр выбрал благоприятное место для переправы. Коричневый поток уже неистовствовал внизу; сразу было видно, что вода ни минуты не потерпит над собою моста, сколь бы прочно его ни крепили.
В один из тех дней к шатру Александра явился какой-то важный сановник, чье имя и расу я запамятовал. Царь отсутствовал уже довольно долго, и потому я обещал, что попробую сыскать его. Сев на своего коня, я объехал весь лагерь — ибо ни один перс не пойдет пешком, если можно поехать, — пока кто-то не сказал мне, что Александр направился к конюшням. Я проехал мимо нескончаемо длинного ряда сараев с навесами, сооруженными из бамбука, соломы и пальмовых листьев для защиты животных от палящих лучей; конюшни сами по себе были городом, и не маленьким. Наконец фракийский раб, в обязанности которому вменялось следить за боевыми конями царя и чье лицо, конечно же, украшала синяя татуировка, указал мне на сарай, стоявший поодаль от остальных и сооруженный с большим тщанием. Я спешился и вошел.
И еще был напоенный весенней свежестью края холмов город Ниса, владыка коего вышел навстречу Аександру и просил милости для града, поскольку, как разъяснил нам толмач, сам Дионис основал его.
В доказательство тому здешние жители показывали растущую здесь священную иву — одну во всей местности. Толмач был греческим поселенцем, знавшим верные названия всему. Да и сам я, прогуливаясь по городской улице, приметил раку с изображением прекрасного юноши, играющего на флейте. Я указал на него и спросил у проходившего мимо инда: «Дионис?» Тот отвечал мне: «Кришна», но мы, конечно, говорили об одном и том же боге.
Александр поладил с городским владыкой, и они быстро пришли к согласию. Затем, будучи всю жизнь страстным охотником до чудес, Александр захотел увидеть священный холм бога, сразу за городскими пределами. Не желая вытоптать его, с собою он взял лишь Соратников, телохранителей и меня. Воистину то было царство блаженства, сотворенное без вмешательства человека; зеленые луга и прохлада тени, кедры и лавровые рощицы, кусты с темными листьями и гроздьями ярких цветов, подобных лилиям, и божественная ива, выросшая на голых камнях. Мы сразу ощутили святость этого места, ибо там всех нас охватила чистая радость. Кто-то сплел для Александра венок из ивы, и вскоре все мы были увешаны гирляндами и пели или же славили Диониса его особым священным кличем. Где-то поблизости заиграла флейта, и я пошел на ее звук, но так и не сыскал музыканта. Проходя мимо ручья, весело плескавшегося на заросших папоротником камнях, я встретил Ис-мения, которого видал лишь мельком с тех пор, как он оставил службу в царской страже и присоединился к Соратникам. Возмужав, он стал еще прекраснее. С улыбкою на устах он приблизился ко мне, обнял и расцеловал меня; а затем он пошел, распевая, своим путем, я же — своим.
Наслаждаясь весенним солнцем после тягот зимней войны, мы спустились в долину, направляясь к рекам. Высокие деревья с густыми кронами и цветочные поляны мы оставили за спиною вместе с холмами. Берега Инда — залежи бесплодного песка, нанесенного во времена обильных паводков. Немного повыше, растянув его на добрую милю на заросших чахлым кустарником дюнах, Гефестион разбил македонский лагерь. А как раз напротив лагеря через реку был переброшен мост.
Мой соперник выехал вперед, дабы встретить Александра. Гефестион потрудился на славу — и он сам, и его инженеры. Мост оказался длинной цепью связанных бок о бок крутобоких ладей с твердым настилом поверху и был длиннее ширины речного потока, ибо река весьма быстро выходит из берегов, когда начинают таять снега в ее истоках. Готовый к этому, Гефестион повелел привязать мост крепкими веревками, протянутыми вдалеке от русла. Александр сказал, что он поступил лучше, чем Ксеркс с Геллеспонтом.
Рядом с местом, приготовленным для шатра Александра, уже были разбиты шатры Роксаны и ее людей. Впрочем, как я слыхал, первыми словами царя — после того, как он приветствовал Гефестиона и похвалил его — были: «Как Буцефал? Не утомил ли его переход через горы?»
Всюду встречаемый громогласными приветствиями, Александр проехал через весь лагерь, направляясь прямо к конюшням: он не мог поступить иначе, узнав, что старый друг страдает одышкой и все это время скучал по нему. Потом царь созвал военный совет. И лишь затем нашел время навестить жену в гареме. Вскоре мы пересекли реку и оказались в настоящей Индии, чьи чудеса меня столь часто просили пересказать, что ныне я могу сделать это и во сне. Пер-ным из них был царь Омфис, ждавший на другом берегу, дабы встретить Александра всем великолепием своего края. Вся его армия выстроилась на равнине, сверкая ярчайшими красками: алые знамена и пестро раскрашенные слоны, громыхающие цимбалы и гудящие гонги.
Все они были вооружены до зубов. Александр видел довольно коварства, чтобы не обеспокоиться; он приказал трубить боевое построение и двинулся вперед, готовый отразить предательскую атаку. К счастью, царь Омфис был разумным человеком и сразу же догадался, что могло насторожить Александра. Он выехал вперед с парой своих сыновей-принцев; Александр же, радовавшийся всякий раз, когда его вера в людей оправдывалась, не медлил более и поспешил навстречу.
В нашу честь инды устроили роскошный пир, на котором были и изысканные развлечения. Одна из жен царя Омфиса явилась в наш лагерь в своей влекомой белоснежным волом занавешенной коляске, дабы пригласить Роксану на праздник, устроенный для женщин. Здешние базары сразу же наводнили наши воины, отягощенные обильной платой за ратный труд, которую они не смогли бы потратить и за год; они отчаянно торговались с купцами при помощи знаков и жестов. Им была нужна крепкая ткань, ибо за время похода их туники превратились в лохмотья. Обнаружив же, что доброй крепкой шерсти здесь не сыщешь ни за какие деньги, воины совсем приуныли. Даже льняное полотно здесь было на редкость тонким и непрочным; делалось оно не из льна, но из какого-то древесного пуха, произраставшего в этих краях. Цвет его, либо кричаще-яркий, либо белый, тоже немало разочаровал их. Впрочем, в женщинах у простых воинов не было недостатка: здесь с ними можно было договориться где угодно, даже в храмах.
Я же всюду разыскивал тот тяжелый шелк, что купил в Мараканде у купцов, пришедших с караваном из Индии. Мне очень хотелось сшить новый наряд — тем более что мы оказались в краю, откуда явились торговцы. Но, к моему великому огорчению, я не смог сыскать ни лоскута.
Гуляя по городским окраинам, я наткнулся еще на одно индское чудо: дерево-путешественник, которое опускает в землю корни, появляющиеся на концах раскинутых ветвей, и те сами превращаются в новые деревья. Оно разрослось столь широко, что целая фаланга могла бы устроиться на ночлег под его сенью: да, оно одно походило на целый лес. Подойдя ближе, я заметил рассевшихся под ним мужчин, многие из которых были в самом почтенном возрасте, но все до единого — в чем мать родила.
Это зрелище изумило меня, притерпевшегося к привычкам македонцев, ибо даже те не позволяли себе отдыхать в таком виде. И все же эти престарелые инды были исполнены важности и не удостоили меня даже взглядом. Один из них, на чью грудь спускалась длинная неопрятная борода, показался мне вождем всех прочих; он поучал слушателей, молодых и старых, что расположились небольшим кольцом вкруг него и с восторгом внимали его речам. Слушателями другого были лишь двое — ребенок и белобородый старец. Третий же просто сидел, скрестив ноги и устремив взор на собственный живот; он был совершенно недвижим и, как я решил поначалу, вовсе не дышал. Проходившая мимо женщина положила перед ним гирлянду, сплетенную из желтых цветов, и, делая это, не выказала никакого стеснения при виде его наготы; впрочем, сам сидящий тоже и бровью не повел. Должно быть, эти люди и были теми «нагими философами», о встрече с которыми мечтал Александр. Да, они мало чем походили на Анаксарха или Каллисфена.
Ну и, разумеется, сам Александр с несколькими друзьями уже спешил повидаться с ними, сопровождаемый одним из сыновей царя Омфиса. Никто — ни наставники, ни ученики — даже не поднялся со своего места, да и вообще на пришедших не обратил никакого внимания. В ответ принц совсем не выказал гнева, и даже напротив, кажется, он заранее ожидал встретить нечто подобное. Он позвал своего толмача, который обратился к мудрецам, назвав имя Александра.
Услыхав его, глава мудрецов встал, и за ним — все остальные, за исключением того, что сидел со скрещенными ногами и не сводил взора с собственного живота. Они два-три раза топнули босыми ступнями по земле, после чего застыли в молчании.
— Спроси их, зачем они это сделали, — попросил Александр.
При звуке голоса царя сидевший со скрещенными ногами впервые поднял голову и устремил взор на его лицо.
Глава мудрецов поговорил с толмачом, который сказал по-гречески:
— Они хотят знать, о царь, зачем ты проделал столь долгий путь, отягченный неисчислимыми опасностями, в то время как, куда бы ты ни отправился, тебе не принадлежит ничего, кроме земли под твоими ногами, и так до самой твоей смерти, когда тебе потребуется лишь немногим больше земли, чтобы лечь в нее.
Какое-то время Александр пристально смотрел на вопрошавшего, после чего молвил:
— Скажи ему, что я путешествую по земле не только для того, чтобы владеть ею. Я желаю знать, какова эта земля и, помимо того, каковы люди, ее населяющие.
Не говоря ни слова, философ наклонился и, выпрямившись, протянул царю щепоть дорожной пыли.
— Однако, — возразил Александр, — даже землю можно изменить, то же касается и людей.
— Людей ты и вправду изменил. Через тебя они познали страх и злобу, гордыню и алчность — цепи, ко-горые сковали их души на много жизней вперед. Сам ты полагаешь себя свободным, ибо совладал со страхом и с жадностью телесной, но желания ума снедают тебя, подобно яростному пламени. И совсем скоро ис-пепелят тебя всего, без остатка.
Александр подумал немного.
— Пусть так. Но и в работе скульптора воск, заключенный в глину, навеки теряет свою форму, испаряясь при обжиге. Но туда, где был он, вливают металл — и получается бронзовая статуя.
Когда эти слова были переведены, философ покачал головою.
Александр попросил толмача:
— Скажи ему, что мне хотелось бы продолжить наш разговор. Если он последует за мною, я прослежу, чтобы мои люди отнеслись к нему со всем почтением.
Старик высоко запрокинул голову. Сдается мне, если он и вправду обрел свободу от чего-то, от гордыни ему все же не удалось избавиться.
— Нет, царь. Я не пойду и не позволю даже самому малому своему ученику идти за тобой. Что можешь ты дать мне и что можешь забрать? У меня нет ничего, кроме этого нагого тела, и даже в нем я не вижу нужды. Отними его — и тем самым снимешь с моих плеч последнюю ношу. Зачем мне идти за тобой?
— Действительно, зачем? — сказал Александр. — Больше мы не станем тревожить вас.
Все это время человек с гирляндой на шее сидел недвижимо, взирая на Александра. Теперь же он поднялся на ноги и произнес несколько слов. Было ясно, что эти его слова возмутили остальных; в первый раз за все время вождь мудрецов разгневался. Толмач знаком призвал всех к тишине:
— Вот что говорит он, о царь: «Даже боги устают от божественности своей и наконец ищут избавления от нее. Я буду идти за тобою, пока не увижу тебя свободным».
Александр улыбнулся старику и сказал, что приветствует это решение. Тот снял с ветви тряпку, служившую ему набедренной повязкой, и повязал ее вокруг чресел. После чего, прихватив с собою деревянную чашу для пищи, он последовал за царем — как и был, босиком.
Позже я встретил грека, державшего в городе обувную лавку и знавшего обычаи мудрецов. У него я спросил: отчего все остальные рассердились на этого человека, выслушав его слова? Грек ответил, что они даже не подумали, будто тот ушел от них, желая обрести богатства, достаточно и того, что он ушел, полюбив смертное существо. По их разумению, пусть далее эта любовь была сколь угодно духовна, она заставит мудреца родиться вновь после смерти, а это они почитают за наказание. Вот все, что я мог понять из его ответа. Нечего и говорить, тем единственным, что мудрец согласился принять от царя, была еда для его деревянной чаши, да и той ему требовалось не так уж много. Никто из нас не был в состоянии произнести его имя, и оттого стали звать его Каланос: так или почти так звучало слово, которое он произносил, здороваясь. Вскоре мы все привыкли к нему, вечно сидящему под каким-нибудь деревом неподалеку от царского шатра. Александр приглашал его внутрь и подолгу беседовал наедине, не считая толмача. Однажды царь сказал мне, что люди воображают Каланоса бездельником, а между тем философ одержал немало побед в великих битвах, чтобы стать наконец тем, кто он есть, и в победах своих неизменно бывал великодушен к противнику.
Каланос даже говорил немного по-гречески, переняв его у здешних поселенцев. Я слышал, что он был ученым человеком еще до того, как примкнул к нагим философам. Впрочем, Александр не мог уделять все свое время учению, ему надлежало готовиться к войне с царем Пором.
То был давний враг царя Омфиса, помощи в борьбе с которым он просил у Александра. Земли этого царя лежали за следующей рекой, Гидаспом. В свое время Дарий Великий вобрал в свою империю и их, так что здешние цари все еще звались сатрапами, но вот уже много поколений никто не докучал им, и потому они вновь превратились в царей. Так отвечал послам Александра царь Пор, когда те пришли требовать от него клятвы в верности. К сему он прибавил, что не станет присягать какому бы то ни было союзнику Омфиса, ибо тот происходит от низкорожденных рабов.
Александр был готов начать битву, но сначала решил дать отдохнуть войску, не знавшему послаблений со времени зимних войн (проходя через Хибер, Гефестион также сражался). Много часов пролетело за играми да праздниками — и чем жарче становился воздух, тем выше поднимались реки в своих берегах. Как нам сказали, уже скоро должны были грянуть дожди.
Когда вместе с войсками царя Омфиса мы двинулись к Гидаспу, наша колонна была массивнее, чем когда-либо, несмотря даже на то, что во многих покоренных крепостях оставались наши гарнизоны. Мы разбили лагерь над рекою, дожидаясь, чтобы Александр выбрал благоприятное место для переправы. Коричневый поток уже неистовствовал внизу; сразу было видно, что вода ни минуты не потерпит над собою моста, сколь бы прочно его ни крепили.
В один из тех дней к шатру Александра явился какой-то важный сановник, чье имя и расу я запамятовал. Царь отсутствовал уже довольно долго, и потому я обещал, что попробую сыскать его. Сев на своего коня, я объехал весь лагерь — ибо ни один перс не пойдет пешком, если можно поехать, — пока кто-то не сказал мне, что Александр направился к конюшням. Я проехал мимо нескончаемо длинного ряда сараев с навесами, сооруженными из бамбука, соломы и пальмовых листьев для защиты животных от палящих лучей; конюшни сами по себе были городом, и не маленьким. Наконец фракийский раб, в обязанности которому вменялось следить за боевыми конями царя и чье лицо, конечно же, украшала синяя татуировка, указал мне на сарай, стоявший поодаль от остальных и сооруженный с большим тщанием. Я спешился и вошел.