Страница:
— Надень это. Ты слишком ярок, сверкаешь на свету.
Я надел; она приказала мне держаться позади, в десяти шагах, и побежала, словно старый кролик, по бесконечным коридорам дворца. Потом вдруг сняла маленькую лампу с какой-то полочки и повела меня по местам, каких я никогда прежде не видел: через кузни и столярные мастерские, через кухни, через зловонные внутренние дворики… Наконец мы пришли в дровяной склад, и там она позволила мне себя догнать. Мы протиснулись меж поленниц и попали на открытое место за ними; в полу был деревянный люк. Она молча показала на кольцо. Нет, она конечно же никогда не была служанкой.
Люк был недавно смазан и открылся без звука. Вниз шли деревянные ступени, сквозь них брезжил слабый свет далекой лампы… Лестница уходила куда-то в глубину; а оттуда шли запахи зерна, масла, воска, и холодное дыхание сырой земли.
Я опустился на несколько ступеней, оглядел пространство под собой — там стояли громадные амфоры, выше человеческого роста. Они были вылеплены так, что со всех сторон у них были ручки, — можно было переносить, если возьмутся несколько человек, — и теперь в полутьме казалось, что у каждой амфоры полным-полно ушей и пальцев… Я обернулся к своей провожатой. Она нагнулась ко мне и прошептала на ухо:
— Пройди к той колонне, за амфорами с зерном. Вокруг нее обвязан шнур. Возьмись за него и иди, он приведет тебя. Не выпускай его из руки — и с тобой ничего не случится. Если потеряешь — заблудишься и забредешь в сокровищницу — стража тебя убьет.
— Почему ты посылаешь меня одного? Почему не идешь со мной?
Я схватил ее за руку, чтоб не ушла. Не нравилось мне это: слишком похоже было на предательство, на западню… Она ответила сердито и гордо:
— Я поклялась тебе, — говорит. — Ни я, ни те, кто послал меня, не привыкли, чтобы нам не верили… Отпусти, мне больно!.. Там, куда ты идешь, надо быть повежливей.
Гнев ее звучал искренне — я ее отпустил. А она сказала с какой-то горечью, которая явно относилась не ко мне:
— Здесь моя миссия закончена, остальное меня не касается. Так мне приказано.
Я пошел по ступеням вниз, люк тихо закрылся. Вокруг во все стороны расходились подземелья Лабиринта: длинные проходы меж колонн, заставленные ларями, с полками для амфор и ящиков; извилистые закутки, полные амфор, запечатанных, с окрашенными боками; глубокие ниши для бочек и сундуков; путаница непроглядных галерей, запечатанных тьмой… Мимо меня проскочил большущий серый кот, что-то упало со стуком, истошно завопила предсмертным криком крыса…
Я обошел амфоры с зерном — в каждой могло уместиться по два человека во весь рост, — обошел и нашел ту колонну. На выступе колонны стояла лампа: огрызок фитиля в глиняном черепке… Из цоколя выступала жертвенная чаша, — тот же тесаный камень выходил наружу, — от нее пахло запекшейся кровью. Черная полоса сбегала на пол и дальше по неглубокой канавке, на нее налипли перья… Это была одна из основных опор здания; критяне приносят им жертвы, чтобы крепче стояли, когда Земной Бык сотрясает землю.
Тонкий шнур вокруг был обвязан недавно — на нем крови не было — и висел свободно, так что петля лежала на полу. Я нагнулся подобрать ее — мимо руки скользнула змея и со свистом нырнула в свой разбитый глиняный кувшин… Я отскочил — холодным потом покрылся, — но шнура не выпустил. И пошел по нему.
Шнур вился по темным и тесным подвалам; пахло то вином, то маслом, сухим инжиром, пряностями… Время от времени на поворотах, в непроглядной черноте, висели крошечные пятнышки света от таких же лампочек, как первая, — не столько освещали дорогу, как указывали ее. Я ощупью обходил очередную колонну — где-то внизу раздался дикий непонятный крик. Волосы встали дыбом — а возле ног моих, на стенке старого колодца, сидела огромная лягушка, бледная, как труп. Это она кричала. Пол вокруг был влажный, и из колодца пахло сыростью. Проход сузился, с обеих сторон были шершавые каменные стены, и по ним из-под пальцев разбегались какие-то ползучие твари… Я остановился на миг — услышал, из стены доносились приглушенные удары, неровные, будто сердце билось в испуге… Приложил ухо к стене — откуда-то слабо кричал человеческий голос: ругался, просил света, проклинал богов… а через несколько шагов его уже не было слышно — наверно, тюрьма была далеко.
За этим узким проходом было большое помещение, полное причудливых теней, — там была свалена старая мебель, ламповые подставки, вазы… В темноту не то глубокая ниша уходила, не то коридор — я не увидел, что там дальше, но разглядел груду запыленных щитов и копий. Оружие! Тут я пожалел, что до сих пор не замечал своего пути. Отбил от ближайшей опоры осколок камня и нацарапал на ней трезубец Посейдона, а после этого отмечал уже каждую колонну, какую проходил мимо.
Оттуда шнур пошел в полную темноту; я лишь на ощупь определил, что снова узкий проход. На лицо налипла паутина, через ногу пробежала крыса… Я вспомнил о змее и ступал как мог осторожнее. Проход поднимался куда-то, воздух стал потеплей… В конце снова светилась лампа; я попал в какой-то архив. Огромный зал, полки со свитками, заплесневелые рулоны старой кожи, ящики и корзины глиняных табличек, кипы пальмовых листьев с поблекшими чернилами, мыши шелестят… От пыли я чихнул — они разбежались…
Потом снова был узкий проход, снова лампа и снова зал — хранилище священных принадлежностей. Треножники, жертвенные чаши, вазы для елея с широким основанием и узким горлом; чаши для возлияний, с грудями, вылепленными по стенкам; священные топоры, маски, жертвенные ножи, громадная груда кукол с подвижными руками и ногами… Шнур вился дальше — между кучами курильниц и кадил, мимо позолоченной погребальной колесницы, на каких увозят в могилу лишь царей или князей… Потом был высокий шкаф, забитый женской одеждой настолько, что не закрывался; все платья были жесткими от золота, пахло корицей… Впереди были каменные ступени вверх и приоткрытая дверь; конец шнура привязан к ручке.
Я толкнул дверь — отворилась без звука — и шагнул вперед. Вокруг было громадное светлое высокое пространство, под ногами шлифованный пол, пахло маслом, воском, ладаном, пряным вином и полированной бронзой… А передо мной вздымалась громадная фигура, темная на фоне сверкающих ламп, — женщина в шесть локтей высоты с диадемой на челе. Это была Богиня большого храма, в котором вельможи торговались за право посвятить нас ей, когда мы прибыли сюда. Но теперь я видел ее со спины: стоял по другую сторону.
Я не сразу заметил, что в ее тени стоит кто-то еще — меньше и темнее. Женщина была закутана с головы до пят в длинный черный хитон, видны были только глаза. Это были критские глаза — продолговатые и темные, с густыми ресницами и мягкими бровями, а лоб над ними был гладок и бел, как сливки… Больше я ничего не видел: ни фигуры ее, ни волос — хитон все скрывал. Только рост можно было определить — невысокая женщина, — и еще казалось, что талия у нее тонкая. Я закрыл за собой дверь, сбросил на пол плащ, запачканный пылью и паутиной, и ждал.
Она подозвала меня жестом — едва-едва кончики пальцев показались из-под хитона… Я подошел и остановился в двух шагах. Теперь, глядя на ее веки, я уже мог сказать, что она молода, и потому заговорил первый.
— Я пришел. Кто посылал за мной?
Она заговорила наконец. Хитон по-прежнему закрывал ей лицо, так что голос доносился слабо, приглушенно, но он мне почему-то напомнил клинок, этот голос: клинок остер, хоть он и в ножнах.
— Ты Тезей, бычий плясун из Афин?
Неужели она меня не знает? Весь город бывает на Пляске…
— Если вы сомневаетесь, — говорю, — мне нечем это доказать. — Но веки ее дрожали и были молоды, очень, потому я добавил: — Да, я Тезей. Кому я нужен и зачем?
— Я жрица, — говорит. — Я служу Богине-на-Земле. Она прислала меня сюда спросить тебя.
Она отпустила ткань, закрывавшую лицо. Очень красивое лицо: тонкое, прямой тонкий нос, рот небольшой на фоне громадных темных глаз… Красивое лицо и очень бледное и без капли грима — даже странно на Крите… Она снова смолкла и смотрела на меня, оперевшись спиной о подножие статуи. Я подождал молча. Потом говорю:
— Ну так спрашивай.
Облизнула губы кончиком языка… Та старуха тоже была напугана — чем?.. Я не мог поверить, что здесь, в священнейшем месте всей страны, кто-то может меня убить. И вообще всё было дико и бессмысленно — чего им нужно?.. А хитон под ее грудью шевелился — она ломала себе пальцы.
— Это очень серьезное дело, — она заговорила наконец. — Очень серьезное дело, дело о богохульстве. Богиня говорит, что ты должен дать ответ… — Снова руки задвигались под хитоном, он заходил пузырями… — Ты должен отвечать правду, иначе проклятье Ее поразит тебя на месте. Мы слышали, что… верховная жрица Элевсина выбрала тебя Царем Года, но… женившись на ней… ты поднял против нее ее народ, а ее предал смерти… что ты исказил, изувечил культ Великой Матери и осквернил Таинство… Все это правда?
— Правда лишь то, что я царь Элевсина. Меня выбрала Богиня, — во всяком случае так мне сказали, — не царица, не жрица, а Богиня. И убил я не ее, а прошлогоднего царя, как это принято было у них по обычаю.
Она стянула хитон плотнее, — под тканью стали видны скрещенные руки.
— Что это за обычай? Как ты убил его?
— Голыми руками, в борьбе.
Она глянула на меня изумленно, но не сказала ничего, лишь кивнула.
— Я был в отъезде, — говорю, — на границе был, когда Змей Рода ужалил царицу. Она решила, что это знак гнева Великой Матери, и ушла. Я даже не знаю, на самом деле она умерла или нет. Но могу поклясться, если хотите, что я ее не убивал.
Она посмотрела вниз на свои спрятанные руки.
— Ты тосковал по ней? Она была очень дорога тебе?
Я покачал головой.
— Она трижды пыталась убить меня, — говорю. — Даже рукой моего отца, пока он меня еще не знал. Она заслуживала смерти. Но я оставил ее Богине.
Она помолчала, все так же глядя вниз.
— А почему она сердилась? У тебя была другая?
— Только на войне бывали, но это случается везде и со всеми. Она не из-за этого. Она думала, что я изменю обычаи страны. Я так и сделал в конце концов, — ведь я из рода царей, — но я никогда не осквернял Таинства. Народ был согласен со мной, иначе я бы оттуда живым не вышел.
Она опять помолчала.
— И ты поклянешься? — говорит. — Поклянешься, что все это правда?
— Какую клятву принести? — спрашиваю. — Ведь я говорил под страхом проклятия Богини.
Она на миг приоткрыла рот, словно ахнула беззвучно… Забыла! Она, вижу, забыла свои собственные слова!.. Да, она жрица, но что-то тут еще… Что?
— Это верно, — говорит. — Не надо клятвы.
И снова замолчала, под тканью беспокойно двигались руки… «Что дальше? — думаю. — И если все это так трудно — почему не поручили кому-нибудь постарше? Доверять такие вещи девочкам — странно…»
Она стояла задумавшись; мяла, крутила складки хитона.
— Я пробыл с быками три сезона, — говорю, — если Бог разгневан на меня или Богиня — им нетрудно меня достать.
— Это верно. — Она опять сказала так же: «Это верно». Потом быстро облизнула губы, глотнула с трудом. — Быть может, Великая Мать уготовила тебе другую судьбу.
Ну, думаю, теперь она мне хоть что-нибудь скажет. Нет — молчит опять. Ну тогда я сам.
— Может быть, — говорю, — она послала вам знак?
Она приоткрыла рот, но — лишь вздохнула. Видно было, как грудь поднялась высоко и вновь опустилась под скрещенными руками.
— Что это за знак? — спрашиваю и подался к ней ближе.
Она вдруг заговорила слабым тоненьким голоском, быстро, сбивчиво:
— Это я здесь спрашиваю, ты не должен задавать вопросы мне… Нам в храме необходимо знать такие вещи, вот и всё; потому мы и послали за тобой…
— Я ответил, как мог, — говорю. — Я должен возвращаться той же дорогой, что пришел, или могу пройти через двор? — и повернулся идти за своим плащом, но следил за ней краем глаза.
— Подожди, — говорит, — тебя еще не отпустили.
Я снова бросил плащ. Мне ничего не надо было от нее, только одного хотел — добраться хоть до какого-то смысла во всей этой истории. Но теперь я уже успел рассмотреть, что волосы у нее были тонкие, волнистые, с шелковистым блеском, что под стянутым хитоном тонкая-тонкая талия, а груди, что так мягко баюкали руки ее, должно быть свежие, нежные…
— Скажите все-таки, — говорю. — Не съем же я вас.
Прядь волос, что уходила с виска под складки хитона, вдруг резко выпрямилась, словно ее потянули за конец.
— Я еще должна была спросить… спросить для Богини… то есть для храмовых записей… — она снова умолкла.
— Что спросить? — говорю.
Она моргнула растерянно, потом заговорила:
— У нас нет никаких сведений о культе Великой Матери в Афинах. Какие там обряды, как происходят церемонии, сколько жриц принимают участие в них, сколько девушек? Какие приносят жертвы? Расскажи все с самого начала и не пропускай ничего.
Очень быстро она это проговорила, почти скороговоркой…
Я изумился.
— Но, госпожа, — говорю, — в Бычьем Дворе семь девушек, рожденных в Афинах. Все они знают ритуалы, и любая ответит на эти вопросы лучше мужчины.
Она было заговорила, но оборвала себя на полуслове; и лицо ее, до сих пор бледное, стало розовым, как утренние горы. Я шагнул вперед и уперся руками в пьедестал изваяния, по обе стороны от нее, ей некуда было деться теперь.
— Что это за игра? — спрашиваю. — К чему эти бессмысленные расспросы? Ты тянешь время и держишь меня здесь — зачем? Это ловушка? Что происходит с моими людьми, пока меня нет с ними?.. Но — довольно лжи, я из тебя вытряхну правду!
Наши лица были рядом. И тут я заметил, что глаза ее полны слез, словно у олененка, попавшего в сеть, что она дрожит вся… Даже плотный хитон не скрывал этого. Мне стало стыдно, что я угрожаю ей, будто воину, но и смешно стало тоже. Я взял ее за плечи, чтобы успокоить, — она коротко вздохнула, словно всхлипнула…
— Нет, — говорю, — ничего мне не объясняй. Я здесь, и неважно зачем это. Видишь, я слушаюсь тебя и ни о чем больше не спрашиваю. Достаточно того, что тебе это нужно. — Она подняла покрасневшее лицо, — и что-то поплыло в мыслях моих, не знаю как это назвать… Сейчас, вблизи, я ощущал запах ее волос, ее тела… Я начал: — Кто ты?..
Но ответ уже не был нужен. Мне перехватило дыхание, конец вопроса застрял в горле — я уже знал… И она увидела в моих глазах, что я знаю.
Ее глаза почернели, расширились, она слабо вскрикнула, поднырнула под мою руку и кинулась бежать. Я увидел, как тень ее исчезает за громадной статуей, и побежал следом. Огромный зал был пуст, и гремящее эхо повторило лишь мои шаги. Черный хитон, в котором была она, — черный хитон лежал на полу; но ведь должно было хотя бы платье шелестеть — а не было ни звука. Я оглядывался, искал где она могла спрятаться… Входные двери были слишком далеко, она не могла успеть добежать до них, но я точно слышал, как что-то закрылось.
— Где ты? Выходи, я все равно тебя найду!
Но голос мой в пустоте храма прогремел дерзко и непристойно, я ощутил разгневанное Присутствие — и больше не решался звать… И стоял неподвижно. И вдруг передо мной возникла черная тень. Моя собственная тень от какого-то нового света позади. Я все время помнил, что безоружен, так что обернулся вмиг, прыжком… Но когда увидел, откуда свет, — вот тогда испугался по-настоящему, дышать стало трудно. Под статуей цоколь был открыт, внутри на треножнике плясало яркое голубое пламя и освещало Мать Земли — саму, живую, во плоти!.. Она была увенчана диадемой, а в руках, простертых вперед над землей, вились змеи; свет отражался от их полированных тел, я слышал, как они шипят.
Сердце билось в груди как молот. Я дрожащей рукой сделал знак почтения… И смотрел на Мать Земли, — а ноги словно приросли к полу, — а она смотрела на меня… И я заметил, что у нее дрожат веки.
Я не шевелился, смотрел… Пламя замерцало… Мать Земли отвела взгляд и смотрела теперь прямо перед собой. Я тихо шагнул вперед, потом еще раз, еще… Она не успела накрасить лицо, и диадема была наклонена слегка… А подошел ближе — увидел, как она старается не дышать. В напряженных руках ее бились змеи, им не нравился свет, они хотели домой… Но я на них не смотрел — смотрел на ее лицо. И когда протянул к ним руки, то уже знал наверняка, что зубы у них вырваны.
В темных глазах ее трепетали два огонька, отражался треножник… У входа я остановился, протянул руки внутрь, скользнул пальцами по ее руке… А когда взял ее в свою — освобожденная змея обвила наши запястья, связала нам руки вместе, потом соскользнула на пол, утекла прочь… Из Матери Земли — владычицы всех таинств — выглядывала испуганная девушка; девушка, что сделала шаг вперед и три назад — и теперь хочет наказать то, что ее напугало… Я взял ее за другую руку — змея из нее уже сбежала, — взял за обе руки…
— Ну что ты, маленькая богиня? Чего ты боишься? Я не причиню тебе зла.
7
В углу храма, за статуей, была дверь, закрытая ковром; а за ней маленькая комнатка. Туда она заходила поесть, когда обряды длились слишком долго, там одевалась, там гримировалась… Комната была обставлена просто, как детская; только вместо игрушек по ней были разбросаны священные предметы и сосуды. В углу была устроена ванна, разрисованная изнутри синими рыбками; и кровать там стояла: отдохнуть ей, когда устанет…
В эту комнатку я и отнес ее. Здесь она снимала свою тяжелую золотую диадему, свой тяжелый хитон; здесь ее женщины расстегивали ей усыпанный каменьями корсаж… Я был первым мужчиной, кто взялся за это, а она была стыдлива; так что я едва успел оглядеться — задула лампу.
Потом, когда взошла луна и поднялась над высокими стенами и пролилась на пол светом, я поднялся на локоть посмотреть на нее. Мои волосы упали ей на плечо, она свила их в один жгут со своими…
— Золото и бронза, — сказала. — Моя мать была совсем светлая, а я уродилась критянкой. Она стыдилась меня…
— Бронза драгоценней золота, — сказал я. — Бронза — она и честь, и жизнь дает нам. Пусть у врагов моих будут золотые копья и золотые мечи.
После всего, что я слышал, мне не хотелось говорить о ее матери. Вообще не хотелось говорить — я вместо этого поцеловал ее. Она обхватила меня за шею — всем своим весом повисла, притянула к себе… Она была словно молодая саламандра, что впервые встретила огонь: сначала испугалась — но сразу почувствовала, что это ее стихия. Недаром древнее поверье говорило, что в роду Миносов солнечный огонь в крови.
Мы уснули, снова проснулись, снова уснули… Она спросила: «А я не сплю? Мне однажды снилось, что ты здесь, — до того было худо, когда проснулась! Невыносимо…» Я доказал ей, что она не спит, — уснула снова… Мы бы пробыли там всю ночь, но перед рассветом в храм вошла старая жрица и стала громко молиться, — голос высокий скрипучий, — а уходя, ударила в кимвалы.
В то время я научился спать днем, при свете. Даже шум и крик в гулком Бычье Дворе не будили меня.
На следующую ночь шнур был привязан по-другому. В старой заброшенной ламповой тоже был люк, и гораздо ближе; это та старуха специально водила меня в обход, чтобы я не запомнил дороги. Она была какая-то родственница Пасифаи, умершей царицы (по женской линии, кажется). Новая дорога приводила меня к Ариадне гораздо быстрее и тоже проходила мимо старого арсенала.
В эту ночь возле постели было вино и два золотых кубка для него. Мне показалось, что они похожи на чаши для возлияний, я спросил ее… «А это они и есть», — говорит. Как ни в чем не бывало. В Трезене мать приучила меня почитать священную утварь; но моя мать была лишь жрицей, не Богиней…
В эту ночь лампа горела негасимо. А я — я перестал видеть других женщин, буквально ослеп, и сумерки в тот день были бесконечны. Глубокой ночью она сказала мне почти то же: «Когда тебя здесь нет — я не живу. Вместо меня кукла — ходит и говорит, и носит мои платья… а я лежу и жду тебя».
— Маленькая Богиня. — сказал я, — завтра я не смогу к тебе прийти. Ведь послезавтра Пляска, а любовь не уживается с быками. — Мне трудно было это сказать, но я оставался Журавлем и был связан клятвой. — Не горюй, — говорю, — мы с тобой увидимся на арене.
Она прильнула ко мне, заплакала…
— Это невыносимо… каждый твой прыжок — нож мне в сердце, а теперь будет в тысячу раз тяжелее… я заберу тебя из Бычьего Двора, пусть думают, что хотят, я — Богиня-на-Земле!
Она совсем как маленькая это сказала, как маленькая девочка — и я улыбнулся этому. Я понял в этот миг, что ей никогда и в голову не приходило равнять себя с богами; просто это был древний титул, ранг ее и ее должность… Все священные обряды стали здесь игрой или парадными придворными церемониями Она не поняла, чему я улыбаюсь, и взгляд ее был укоризнен…
— Счастье мое, — говорю, — ты не можешь забрать меня из Бычьего Двора. Я отдал себя богу, чтобы быть в ответе за свой народ. Пока будут плясать они, буду и я.
— Но это же… — она вовремя одумалась и сказала уже по-другому — …только на материке такой обычай. У нас на Крите уже больше двухсот лет прошло со времени последней такой жертвы. Теперь мы вешаем на дерево куклу — и ничего, Великая Мать не гневается…
Я сделал над ней знак против зла. Она следила глазами за моей рукой, как дети следят, а в темных глазах ее отражалось пламя — две крошечные лампочки…
— Ты отдал себя богам, — говорит, — а Великая Мать отдала тебя мне.
— Мы все ее дети. Но Посейдон отдал меня народу моему. Он сам сказал мне это, и я не могу их оставить.
Она потянулась за талисманом Коринфянина — хрустальный бык всегда был на мне, даже если ничего больше не было, — взяла его, забросила мне за плечо.
— Твой народ! — говорит. — Шестеро мальчишек и семь девчонок! Ведь ты достоин править царством…
— Нет, — говорю, — если не достоин их, то не достоин и царства. Много или мало — не в этом суть. Это безразлично. Суть в том, чтобы отдать себя в руку бога.
Она отодвинулась, чтобы посмотреть мне в лицо… Но держала в руке прядь моих волос, словно я мог убежать.
— Я тоже в божьей руке, — говорит. — Пелида меня захватила. Ведь это же ее безумство; эта любовь, как стрела с гарпунным наконечником: хочешь вытащить, а она заходит еще глубже… Мать звала меня маленькой критянкой, я ненавидела эллинов и голубые глаза ненавидела, но Пелида сильней меня… И я знаю, что она задумала, — она прислала тебя сюда, чтобы сделать Миносом.
У меня дыхание перехватило от ужаса. И на лице это тоже, наверно, отразилось — она смотрела на меня с удивлением, но глаза были совсем невинные… Наконец я сказал:
— Но, госпожа, ведь царствует ваш отец.
У нее был обиженный подавленный вид, как у ребенка, который не знает, за что ругают его, что он сделал не так.
— Он очень болен, — говорит. — И у него нет сына.
Теперь я ее понял. Но дело было слишком серьезное, великое было дело, и я осваивался с этой мыслью медленно.
— Что с тобой? — спрашивает. — Ты смотришь на меня так, будто змею увидел!
Она лежала на боку, складочки на талии были залиты мягкими тенями… Я провел рукой по ним…
— Прости, маленькая богиня. Ведь я не здешний. В Элевсине, когда я шел бороться, меня вела царица.
Она посмотрела на мои волосы, что до сих пор держала в руке, потом на меня — и сказала, не сердито, а вроде удивленно:
— Ты совсем варвар. Няня говорила мне, что варвары едят непослушных детей. А я люблю тебя так — я тебя невозможно люблю!..
Нам долго не нужны были слова, но мужчина не женщина — скоро опять начинает думать обо всем… И я сказал:
— Ну ладно, пусть у твоего отца нет сына, ему лучше знать, но наследник у него есть…
Лицо ее ожесточилось.
— Я его ненавижу!… — Я вспомнил ее в храме, как она смотрела на него поверх разбитой таблички… А она продолжала: — Я всегда ненавидела его. Когда я была маленькой, мать всегда бросала меня, как только он появлялся. У них были свои секреты какие-то. Она смеялась надо мной, называла маленькой критянкой… а над ним — никогда, хоть он темней меня, в два раза темней. Когда она умерла и ее хоронили — я разодрала себе лицо и грудь до крови; но пришлось закрыть глаза волосами, чтоб не видно было, что плакать не могу.
— Так ты, значит, всё знала?
— Я не знала — но знала. Как все дети. Отец молчаливый человек, он редко разговаривал со мной; но я знала, что они потешаются над ним, когда шепчутся по закоулкам. Наверно, потому я и полюбила его. — Она впилась пальцами в кровать. — Я знаю, кто его убил, знаю!
— Послушай, — говорю, — ведь ты сказала, он болен.
— Да, болен. И мертв. Умер заживо. Уже больше года никто не видел его лица, а теперь он вовсе не выходит от себя. И выйдет только на погребальных носилках. — Она помолчала. — Слушай, — говорит. — Поклянись. Поклянись хранить эту тайну. Ты должен сам связать себя, ведь я никогда-никогда не смогу тебя проклясть!
Я связал себя клятвой, и тогда она сказала:
— Он — прокаженный.
Это слово — как холодный палец на коже, на всех оно действует одинаково.
— Это тяжкая болезнь, — говорю. — Но и она от богов приходит…
— Нет! Она от других прокаженных приходит или через их вещи можно заразиться. Все врачи так говорят. Когда они нашли это на отце — они раздели и осмотрели всех, кто был вокруг него, но все были чисты. Я сама думала, что это колдовство или проклятие. Но потом он вспомнил, как за год перед тем, даже больше, потерял надлокотный браслет, а он его каждый день надевал. Браслета не было почти месяц, а потом его нашли — нашли в том месте, где уже искали раньше, — и он его снова стал носить, этот браслет. Под браслетом и началась проказа.
Я надел; она приказала мне держаться позади, в десяти шагах, и побежала, словно старый кролик, по бесконечным коридорам дворца. Потом вдруг сняла маленькую лампу с какой-то полочки и повела меня по местам, каких я никогда прежде не видел: через кузни и столярные мастерские, через кухни, через зловонные внутренние дворики… Наконец мы пришли в дровяной склад, и там она позволила мне себя догнать. Мы протиснулись меж поленниц и попали на открытое место за ними; в полу был деревянный люк. Она молча показала на кольцо. Нет, она конечно же никогда не была служанкой.
Люк был недавно смазан и открылся без звука. Вниз шли деревянные ступени, сквозь них брезжил слабый свет далекой лампы… Лестница уходила куда-то в глубину; а оттуда шли запахи зерна, масла, воска, и холодное дыхание сырой земли.
Я опустился на несколько ступеней, оглядел пространство под собой — там стояли громадные амфоры, выше человеческого роста. Они были вылеплены так, что со всех сторон у них были ручки, — можно было переносить, если возьмутся несколько человек, — и теперь в полутьме казалось, что у каждой амфоры полным-полно ушей и пальцев… Я обернулся к своей провожатой. Она нагнулась ко мне и прошептала на ухо:
— Пройди к той колонне, за амфорами с зерном. Вокруг нее обвязан шнур. Возьмись за него и иди, он приведет тебя. Не выпускай его из руки — и с тобой ничего не случится. Если потеряешь — заблудишься и забредешь в сокровищницу — стража тебя убьет.
— Почему ты посылаешь меня одного? Почему не идешь со мной?
Я схватил ее за руку, чтоб не ушла. Не нравилось мне это: слишком похоже было на предательство, на западню… Она ответила сердито и гордо:
— Я поклялась тебе, — говорит. — Ни я, ни те, кто послал меня, не привыкли, чтобы нам не верили… Отпусти, мне больно!.. Там, куда ты идешь, надо быть повежливей.
Гнев ее звучал искренне — я ее отпустил. А она сказала с какой-то горечью, которая явно относилась не ко мне:
— Здесь моя миссия закончена, остальное меня не касается. Так мне приказано.
Я пошел по ступеням вниз, люк тихо закрылся. Вокруг во все стороны расходились подземелья Лабиринта: длинные проходы меж колонн, заставленные ларями, с полками для амфор и ящиков; извилистые закутки, полные амфор, запечатанных, с окрашенными боками; глубокие ниши для бочек и сундуков; путаница непроглядных галерей, запечатанных тьмой… Мимо меня проскочил большущий серый кот, что-то упало со стуком, истошно завопила предсмертным криком крыса…
Я обошел амфоры с зерном — в каждой могло уместиться по два человека во весь рост, — обошел и нашел ту колонну. На выступе колонны стояла лампа: огрызок фитиля в глиняном черепке… Из цоколя выступала жертвенная чаша, — тот же тесаный камень выходил наружу, — от нее пахло запекшейся кровью. Черная полоса сбегала на пол и дальше по неглубокой канавке, на нее налипли перья… Это была одна из основных опор здания; критяне приносят им жертвы, чтобы крепче стояли, когда Земной Бык сотрясает землю.
Тонкий шнур вокруг был обвязан недавно — на нем крови не было — и висел свободно, так что петля лежала на полу. Я нагнулся подобрать ее — мимо руки скользнула змея и со свистом нырнула в свой разбитый глиняный кувшин… Я отскочил — холодным потом покрылся, — но шнура не выпустил. И пошел по нему.
Шнур вился по темным и тесным подвалам; пахло то вином, то маслом, сухим инжиром, пряностями… Время от времени на поворотах, в непроглядной черноте, висели крошечные пятнышки света от таких же лампочек, как первая, — не столько освещали дорогу, как указывали ее. Я ощупью обходил очередную колонну — где-то внизу раздался дикий непонятный крик. Волосы встали дыбом — а возле ног моих, на стенке старого колодца, сидела огромная лягушка, бледная, как труп. Это она кричала. Пол вокруг был влажный, и из колодца пахло сыростью. Проход сузился, с обеих сторон были шершавые каменные стены, и по ним из-под пальцев разбегались какие-то ползучие твари… Я остановился на миг — услышал, из стены доносились приглушенные удары, неровные, будто сердце билось в испуге… Приложил ухо к стене — откуда-то слабо кричал человеческий голос: ругался, просил света, проклинал богов… а через несколько шагов его уже не было слышно — наверно, тюрьма была далеко.
За этим узким проходом было большое помещение, полное причудливых теней, — там была свалена старая мебель, ламповые подставки, вазы… В темноту не то глубокая ниша уходила, не то коридор — я не увидел, что там дальше, но разглядел груду запыленных щитов и копий. Оружие! Тут я пожалел, что до сих пор не замечал своего пути. Отбил от ближайшей опоры осколок камня и нацарапал на ней трезубец Посейдона, а после этого отмечал уже каждую колонну, какую проходил мимо.
Оттуда шнур пошел в полную темноту; я лишь на ощупь определил, что снова узкий проход. На лицо налипла паутина, через ногу пробежала крыса… Я вспомнил о змее и ступал как мог осторожнее. Проход поднимался куда-то, воздух стал потеплей… В конце снова светилась лампа; я попал в какой-то архив. Огромный зал, полки со свитками, заплесневелые рулоны старой кожи, ящики и корзины глиняных табличек, кипы пальмовых листьев с поблекшими чернилами, мыши шелестят… От пыли я чихнул — они разбежались…
Потом снова был узкий проход, снова лампа и снова зал — хранилище священных принадлежностей. Треножники, жертвенные чаши, вазы для елея с широким основанием и узким горлом; чаши для возлияний, с грудями, вылепленными по стенкам; священные топоры, маски, жертвенные ножи, громадная груда кукол с подвижными руками и ногами… Шнур вился дальше — между кучами курильниц и кадил, мимо позолоченной погребальной колесницы, на каких увозят в могилу лишь царей или князей… Потом был высокий шкаф, забитый женской одеждой настолько, что не закрывался; все платья были жесткими от золота, пахло корицей… Впереди были каменные ступени вверх и приоткрытая дверь; конец шнура привязан к ручке.
Я толкнул дверь — отворилась без звука — и шагнул вперед. Вокруг было громадное светлое высокое пространство, под ногами шлифованный пол, пахло маслом, воском, ладаном, пряным вином и полированной бронзой… А передо мной вздымалась громадная фигура, темная на фоне сверкающих ламп, — женщина в шесть локтей высоты с диадемой на челе. Это была Богиня большого храма, в котором вельможи торговались за право посвятить нас ей, когда мы прибыли сюда. Но теперь я видел ее со спины: стоял по другую сторону.
Я не сразу заметил, что в ее тени стоит кто-то еще — меньше и темнее. Женщина была закутана с головы до пят в длинный черный хитон, видны были только глаза. Это были критские глаза — продолговатые и темные, с густыми ресницами и мягкими бровями, а лоб над ними был гладок и бел, как сливки… Больше я ничего не видел: ни фигуры ее, ни волос — хитон все скрывал. Только рост можно было определить — невысокая женщина, — и еще казалось, что талия у нее тонкая. Я закрыл за собой дверь, сбросил на пол плащ, запачканный пылью и паутиной, и ждал.
Она подозвала меня жестом — едва-едва кончики пальцев показались из-под хитона… Я подошел и остановился в двух шагах. Теперь, глядя на ее веки, я уже мог сказать, что она молода, и потому заговорил первый.
— Я пришел. Кто посылал за мной?
Она заговорила наконец. Хитон по-прежнему закрывал ей лицо, так что голос доносился слабо, приглушенно, но он мне почему-то напомнил клинок, этот голос: клинок остер, хоть он и в ножнах.
— Ты Тезей, бычий плясун из Афин?
Неужели она меня не знает? Весь город бывает на Пляске…
— Если вы сомневаетесь, — говорю, — мне нечем это доказать. — Но веки ее дрожали и были молоды, очень, потому я добавил: — Да, я Тезей. Кому я нужен и зачем?
— Я жрица, — говорит. — Я служу Богине-на-Земле. Она прислала меня сюда спросить тебя.
Она отпустила ткань, закрывавшую лицо. Очень красивое лицо: тонкое, прямой тонкий нос, рот небольшой на фоне громадных темных глаз… Красивое лицо и очень бледное и без капли грима — даже странно на Крите… Она снова смолкла и смотрела на меня, оперевшись спиной о подножие статуи. Я подождал молча. Потом говорю:
— Ну так спрашивай.
Облизнула губы кончиком языка… Та старуха тоже была напугана — чем?.. Я не мог поверить, что здесь, в священнейшем месте всей страны, кто-то может меня убить. И вообще всё было дико и бессмысленно — чего им нужно?.. А хитон под ее грудью шевелился — она ломала себе пальцы.
— Это очень серьезное дело, — она заговорила наконец. — Очень серьезное дело, дело о богохульстве. Богиня говорит, что ты должен дать ответ… — Снова руки задвигались под хитоном, он заходил пузырями… — Ты должен отвечать правду, иначе проклятье Ее поразит тебя на месте. Мы слышали, что… верховная жрица Элевсина выбрала тебя Царем Года, но… женившись на ней… ты поднял против нее ее народ, а ее предал смерти… что ты исказил, изувечил культ Великой Матери и осквернил Таинство… Все это правда?
— Правда лишь то, что я царь Элевсина. Меня выбрала Богиня, — во всяком случае так мне сказали, — не царица, не жрица, а Богиня. И убил я не ее, а прошлогоднего царя, как это принято было у них по обычаю.
Она стянула хитон плотнее, — под тканью стали видны скрещенные руки.
— Что это за обычай? Как ты убил его?
— Голыми руками, в борьбе.
Она глянула на меня изумленно, но не сказала ничего, лишь кивнула.
— Я был в отъезде, — говорю, — на границе был, когда Змей Рода ужалил царицу. Она решила, что это знак гнева Великой Матери, и ушла. Я даже не знаю, на самом деле она умерла или нет. Но могу поклясться, если хотите, что я ее не убивал.
Она посмотрела вниз на свои спрятанные руки.
— Ты тосковал по ней? Она была очень дорога тебе?
Я покачал головой.
— Она трижды пыталась убить меня, — говорю. — Даже рукой моего отца, пока он меня еще не знал. Она заслуживала смерти. Но я оставил ее Богине.
Она помолчала, все так же глядя вниз.
— А почему она сердилась? У тебя была другая?
— Только на войне бывали, но это случается везде и со всеми. Она не из-за этого. Она думала, что я изменю обычаи страны. Я так и сделал в конце концов, — ведь я из рода царей, — но я никогда не осквернял Таинства. Народ был согласен со мной, иначе я бы оттуда живым не вышел.
Она опять помолчала.
— И ты поклянешься? — говорит. — Поклянешься, что все это правда?
— Какую клятву принести? — спрашиваю. — Ведь я говорил под страхом проклятия Богини.
Она на миг приоткрыла рот, словно ахнула беззвучно… Забыла! Она, вижу, забыла свои собственные слова!.. Да, она жрица, но что-то тут еще… Что?
— Это верно, — говорит. — Не надо клятвы.
И снова замолчала, под тканью беспокойно двигались руки… «Что дальше? — думаю. — И если все это так трудно — почему не поручили кому-нибудь постарше? Доверять такие вещи девочкам — странно…»
Она стояла задумавшись; мяла, крутила складки хитона.
— Я пробыл с быками три сезона, — говорю, — если Бог разгневан на меня или Богиня — им нетрудно меня достать.
— Это верно. — Она опять сказала так же: «Это верно». Потом быстро облизнула губы, глотнула с трудом. — Быть может, Великая Мать уготовила тебе другую судьбу.
Ну, думаю, теперь она мне хоть что-нибудь скажет. Нет — молчит опять. Ну тогда я сам.
— Может быть, — говорю, — она послала вам знак?
Она приоткрыла рот, но — лишь вздохнула. Видно было, как грудь поднялась высоко и вновь опустилась под скрещенными руками.
— Что это за знак? — спрашиваю и подался к ней ближе.
Она вдруг заговорила слабым тоненьким голоском, быстро, сбивчиво:
— Это я здесь спрашиваю, ты не должен задавать вопросы мне… Нам в храме необходимо знать такие вещи, вот и всё; потому мы и послали за тобой…
— Я ответил, как мог, — говорю. — Я должен возвращаться той же дорогой, что пришел, или могу пройти через двор? — и повернулся идти за своим плащом, но следил за ней краем глаза.
— Подожди, — говорит, — тебя еще не отпустили.
Я снова бросил плащ. Мне ничего не надо было от нее, только одного хотел — добраться хоть до какого-то смысла во всей этой истории. Но теперь я уже успел рассмотреть, что волосы у нее были тонкие, волнистые, с шелковистым блеском, что под стянутым хитоном тонкая-тонкая талия, а груди, что так мягко баюкали руки ее, должно быть свежие, нежные…
— Скажите все-таки, — говорю. — Не съем же я вас.
Прядь волос, что уходила с виска под складки хитона, вдруг резко выпрямилась, словно ее потянули за конец.
— Я еще должна была спросить… спросить для Богини… то есть для храмовых записей… — она снова умолкла.
— Что спросить? — говорю.
Она моргнула растерянно, потом заговорила:
— У нас нет никаких сведений о культе Великой Матери в Афинах. Какие там обряды, как происходят церемонии, сколько жриц принимают участие в них, сколько девушек? Какие приносят жертвы? Расскажи все с самого начала и не пропускай ничего.
Очень быстро она это проговорила, почти скороговоркой…
Я изумился.
— Но, госпожа, — говорю, — в Бычьем Дворе семь девушек, рожденных в Афинах. Все они знают ритуалы, и любая ответит на эти вопросы лучше мужчины.
Она было заговорила, но оборвала себя на полуслове; и лицо ее, до сих пор бледное, стало розовым, как утренние горы. Я шагнул вперед и уперся руками в пьедестал изваяния, по обе стороны от нее, ей некуда было деться теперь.
— Что это за игра? — спрашиваю. — К чему эти бессмысленные расспросы? Ты тянешь время и держишь меня здесь — зачем? Это ловушка? Что происходит с моими людьми, пока меня нет с ними?.. Но — довольно лжи, я из тебя вытряхну правду!
Наши лица были рядом. И тут я заметил, что глаза ее полны слез, словно у олененка, попавшего в сеть, что она дрожит вся… Даже плотный хитон не скрывал этого. Мне стало стыдно, что я угрожаю ей, будто воину, но и смешно стало тоже. Я взял ее за плечи, чтобы успокоить, — она коротко вздохнула, словно всхлипнула…
— Нет, — говорю, — ничего мне не объясняй. Я здесь, и неважно зачем это. Видишь, я слушаюсь тебя и ни о чем больше не спрашиваю. Достаточно того, что тебе это нужно. — Она подняла покрасневшее лицо, — и что-то поплыло в мыслях моих, не знаю как это назвать… Сейчас, вблизи, я ощущал запах ее волос, ее тела… Я начал: — Кто ты?..
Но ответ уже не был нужен. Мне перехватило дыхание, конец вопроса застрял в горле — я уже знал… И она увидела в моих глазах, что я знаю.
Ее глаза почернели, расширились, она слабо вскрикнула, поднырнула под мою руку и кинулась бежать. Я увидел, как тень ее исчезает за громадной статуей, и побежал следом. Огромный зал был пуст, и гремящее эхо повторило лишь мои шаги. Черный хитон, в котором была она, — черный хитон лежал на полу; но ведь должно было хотя бы платье шелестеть — а не было ни звука. Я оглядывался, искал где она могла спрятаться… Входные двери были слишком далеко, она не могла успеть добежать до них, но я точно слышал, как что-то закрылось.
— Где ты? Выходи, я все равно тебя найду!
Но голос мой в пустоте храма прогремел дерзко и непристойно, я ощутил разгневанное Присутствие — и больше не решался звать… И стоял неподвижно. И вдруг передо мной возникла черная тень. Моя собственная тень от какого-то нового света позади. Я все время помнил, что безоружен, так что обернулся вмиг, прыжком… Но когда увидел, откуда свет, — вот тогда испугался по-настоящему, дышать стало трудно. Под статуей цоколь был открыт, внутри на треножнике плясало яркое голубое пламя и освещало Мать Земли — саму, живую, во плоти!.. Она была увенчана диадемой, а в руках, простертых вперед над землей, вились змеи; свет отражался от их полированных тел, я слышал, как они шипят.
Сердце билось в груди как молот. Я дрожащей рукой сделал знак почтения… И смотрел на Мать Земли, — а ноги словно приросли к полу, — а она смотрела на меня… И я заметил, что у нее дрожат веки.
Я не шевелился, смотрел… Пламя замерцало… Мать Земли отвела взгляд и смотрела теперь прямо перед собой. Я тихо шагнул вперед, потом еще раз, еще… Она не успела накрасить лицо, и диадема была наклонена слегка… А подошел ближе — увидел, как она старается не дышать. В напряженных руках ее бились змеи, им не нравился свет, они хотели домой… Но я на них не смотрел — смотрел на ее лицо. И когда протянул к ним руки, то уже знал наверняка, что зубы у них вырваны.
В темных глазах ее трепетали два огонька, отражался треножник… У входа я остановился, протянул руки внутрь, скользнул пальцами по ее руке… А когда взял ее в свою — освобожденная змея обвила наши запястья, связала нам руки вместе, потом соскользнула на пол, утекла прочь… Из Матери Земли — владычицы всех таинств — выглядывала испуганная девушка; девушка, что сделала шаг вперед и три назад — и теперь хочет наказать то, что ее напугало… Я взял ее за другую руку — змея из нее уже сбежала, — взял за обе руки…
— Ну что ты, маленькая богиня? Чего ты боишься? Я не причиню тебе зла.
7
В углу храма, за статуей, была дверь, закрытая ковром; а за ней маленькая комнатка. Туда она заходила поесть, когда обряды длились слишком долго, там одевалась, там гримировалась… Комната была обставлена просто, как детская; только вместо игрушек по ней были разбросаны священные предметы и сосуды. В углу была устроена ванна, разрисованная изнутри синими рыбками; и кровать там стояла: отдохнуть ей, когда устанет…
В эту комнатку я и отнес ее. Здесь она снимала свою тяжелую золотую диадему, свой тяжелый хитон; здесь ее женщины расстегивали ей усыпанный каменьями корсаж… Я был первым мужчиной, кто взялся за это, а она была стыдлива; так что я едва успел оглядеться — задула лампу.
Потом, когда взошла луна и поднялась над высокими стенами и пролилась на пол светом, я поднялся на локоть посмотреть на нее. Мои волосы упали ей на плечо, она свила их в один жгут со своими…
— Золото и бронза, — сказала. — Моя мать была совсем светлая, а я уродилась критянкой. Она стыдилась меня…
— Бронза драгоценней золота, — сказал я. — Бронза — она и честь, и жизнь дает нам. Пусть у врагов моих будут золотые копья и золотые мечи.
После всего, что я слышал, мне не хотелось говорить о ее матери. Вообще не хотелось говорить — я вместо этого поцеловал ее. Она обхватила меня за шею — всем своим весом повисла, притянула к себе… Она была словно молодая саламандра, что впервые встретила огонь: сначала испугалась — но сразу почувствовала, что это ее стихия. Недаром древнее поверье говорило, что в роду Миносов солнечный огонь в крови.
Мы уснули, снова проснулись, снова уснули… Она спросила: «А я не сплю? Мне однажды снилось, что ты здесь, — до того было худо, когда проснулась! Невыносимо…» Я доказал ей, что она не спит, — уснула снова… Мы бы пробыли там всю ночь, но перед рассветом в храм вошла старая жрица и стала громко молиться, — голос высокий скрипучий, — а уходя, ударила в кимвалы.
В то время я научился спать днем, при свете. Даже шум и крик в гулком Бычье Дворе не будили меня.
На следующую ночь шнур был привязан по-другому. В старой заброшенной ламповой тоже был люк, и гораздо ближе; это та старуха специально водила меня в обход, чтобы я не запомнил дороги. Она была какая-то родственница Пасифаи, умершей царицы (по женской линии, кажется). Новая дорога приводила меня к Ариадне гораздо быстрее и тоже проходила мимо старого арсенала.
В эту ночь возле постели было вино и два золотых кубка для него. Мне показалось, что они похожи на чаши для возлияний, я спросил ее… «А это они и есть», — говорит. Как ни в чем не бывало. В Трезене мать приучила меня почитать священную утварь; но моя мать была лишь жрицей, не Богиней…
В эту ночь лампа горела негасимо. А я — я перестал видеть других женщин, буквально ослеп, и сумерки в тот день были бесконечны. Глубокой ночью она сказала мне почти то же: «Когда тебя здесь нет — я не живу. Вместо меня кукла — ходит и говорит, и носит мои платья… а я лежу и жду тебя».
— Маленькая Богиня. — сказал я, — завтра я не смогу к тебе прийти. Ведь послезавтра Пляска, а любовь не уживается с быками. — Мне трудно было это сказать, но я оставался Журавлем и был связан клятвой. — Не горюй, — говорю, — мы с тобой увидимся на арене.
Она прильнула ко мне, заплакала…
— Это невыносимо… каждый твой прыжок — нож мне в сердце, а теперь будет в тысячу раз тяжелее… я заберу тебя из Бычьего Двора, пусть думают, что хотят, я — Богиня-на-Земле!
Она совсем как маленькая это сказала, как маленькая девочка — и я улыбнулся этому. Я понял в этот миг, что ей никогда и в голову не приходило равнять себя с богами; просто это был древний титул, ранг ее и ее должность… Все священные обряды стали здесь игрой или парадными придворными церемониями Она не поняла, чему я улыбаюсь, и взгляд ее был укоризнен…
— Счастье мое, — говорю, — ты не можешь забрать меня из Бычьего Двора. Я отдал себя богу, чтобы быть в ответе за свой народ. Пока будут плясать они, буду и я.
— Но это же… — она вовремя одумалась и сказала уже по-другому — …только на материке такой обычай. У нас на Крите уже больше двухсот лет прошло со времени последней такой жертвы. Теперь мы вешаем на дерево куклу — и ничего, Великая Мать не гневается…
Я сделал над ней знак против зла. Она следила глазами за моей рукой, как дети следят, а в темных глазах ее отражалось пламя — две крошечные лампочки…
— Ты отдал себя богам, — говорит, — а Великая Мать отдала тебя мне.
— Мы все ее дети. Но Посейдон отдал меня народу моему. Он сам сказал мне это, и я не могу их оставить.
Она потянулась за талисманом Коринфянина — хрустальный бык всегда был на мне, даже если ничего больше не было, — взяла его, забросила мне за плечо.
— Твой народ! — говорит. — Шестеро мальчишек и семь девчонок! Ведь ты достоин править царством…
— Нет, — говорю, — если не достоин их, то не достоин и царства. Много или мало — не в этом суть. Это безразлично. Суть в том, чтобы отдать себя в руку бога.
Она отодвинулась, чтобы посмотреть мне в лицо… Но держала в руке прядь моих волос, словно я мог убежать.
— Я тоже в божьей руке, — говорит. — Пелида меня захватила. Ведь это же ее безумство; эта любовь, как стрела с гарпунным наконечником: хочешь вытащить, а она заходит еще глубже… Мать звала меня маленькой критянкой, я ненавидела эллинов и голубые глаза ненавидела, но Пелида сильней меня… И я знаю, что она задумала, — она прислала тебя сюда, чтобы сделать Миносом.
У меня дыхание перехватило от ужаса. И на лице это тоже, наверно, отразилось — она смотрела на меня с удивлением, но глаза были совсем невинные… Наконец я сказал:
— Но, госпожа, ведь царствует ваш отец.
У нее был обиженный подавленный вид, как у ребенка, который не знает, за что ругают его, что он сделал не так.
— Он очень болен, — говорит. — И у него нет сына.
Теперь я ее понял. Но дело было слишком серьезное, великое было дело, и я осваивался с этой мыслью медленно.
— Что с тобой? — спрашивает. — Ты смотришь на меня так, будто змею увидел!
Она лежала на боку, складочки на талии были залиты мягкими тенями… Я провел рукой по ним…
— Прости, маленькая богиня. Ведь я не здешний. В Элевсине, когда я шел бороться, меня вела царица.
Она посмотрела на мои волосы, что до сих пор держала в руке, потом на меня — и сказала, не сердито, а вроде удивленно:
— Ты совсем варвар. Няня говорила мне, что варвары едят непослушных детей. А я люблю тебя так — я тебя невозможно люблю!..
Нам долго не нужны были слова, но мужчина не женщина — скоро опять начинает думать обо всем… И я сказал:
— Ну ладно, пусть у твоего отца нет сына, ему лучше знать, но наследник у него есть…
Лицо ее ожесточилось.
— Я его ненавижу!… — Я вспомнил ее в храме, как она смотрела на него поверх разбитой таблички… А она продолжала: — Я всегда ненавидела его. Когда я была маленькой, мать всегда бросала меня, как только он появлялся. У них были свои секреты какие-то. Она смеялась надо мной, называла маленькой критянкой… а над ним — никогда, хоть он темней меня, в два раза темней. Когда она умерла и ее хоронили — я разодрала себе лицо и грудь до крови; но пришлось закрыть глаза волосами, чтоб не видно было, что плакать не могу.
— Так ты, значит, всё знала?
— Я не знала — но знала. Как все дети. Отец молчаливый человек, он редко разговаривал со мной; но я знала, что они потешаются над ним, когда шепчутся по закоулкам. Наверно, потому я и полюбила его. — Она впилась пальцами в кровать. — Я знаю, кто его убил, знаю!
— Послушай, — говорю, — ведь ты сказала, он болен.
— Да, болен. И мертв. Умер заживо. Уже больше года никто не видел его лица, а теперь он вовсе не выходит от себя. И выйдет только на погребальных носилках. — Она помолчала. — Слушай, — говорит. — Поклянись. Поклянись хранить эту тайну. Ты должен сам связать себя, ведь я никогда-никогда не смогу тебя проклясть!
Я связал себя клятвой, и тогда она сказала:
— Он — прокаженный.
Это слово — как холодный палец на коже, на всех оно действует одинаково.
— Это тяжкая болезнь, — говорю. — Но и она от богов приходит…
— Нет! Она от других прокаженных приходит или через их вещи можно заразиться. Все врачи так говорят. Когда они нашли это на отце — они раздели и осмотрели всех, кто был вокруг него, но все были чисты. Я сама думала, что это колдовство или проклятие. Но потом он вспомнил, как за год перед тем, даже больше, потерял надлокотный браслет, а он его каждый день надевал. Браслета не было почти месяц, а потом его нашли — нашли в том месте, где уже искали раньше, — и он его снова стал носить, этот браслет. Под браслетом и началась проказа.