Страница:
– Пошто? – спросил и Пила, и ему тоже обидно сделалось. Вышел дьячок:
– Ну, что, братцы?
– Што! Знамо – што… – сказал Пила с сердцем. Он и Сысойко теперь походили на зверей; вокруг них собралось много крестьян, которым Матрена и Павел толковали, как померла Апроська, и которые жалели и умерших, и Матрену.
– Кто опять умер? – спросил дьячок.
– Кто? Как бы не ты, жива бы Апроська-то была… – ворчал Пила.
– Ну, полно, Пила… Она теперь покойная…
– Знамо… Зажмурила шары-те. Оттого и померла… Крестьяне между тем с участием расспрашивали Матрену и Сысойко, отчего умерла Апроська.
– Он у меня корову взял! – сказал Пила, указывая на дьячка.
– Вре?!
– Врать, што ли, стану!
– Это не твою ли он как-тось в город спровадил?
– А чью не то… Взял да и тю-тю, к набольшему уволок. Дьячку стыдно сделалось. Он знал, что в подобных случаях крестьяне пристанут за своего брата, изобьют его еще да жалобу напишут.
– Братцы, я купил у него корову! Пила обругал дьячка.
– Купил ты! купил?
– Врет!.. увел!.. – голосили Матрена, Сысойко и Павел. Крестьяне отошли от Пилы, собрались невдалеке в одну кучку и стали толковать между собой.
– А что, дядя? Дьячок-то вор!..
– Айда к становому! Крестьяне ушли к становому, Пила и Сысойко с ними же. Дьячок воротился домой; Матрена с детьми осталась на улице. Крестьяне с полчаса стояли у дома, где жил становой пристав. В это время дьячок послал своего сына с запиской, что крестьяне из Подлиповки – Пила и Сысойко взбунтовали крестьян и хотели избить его. Становой рассвирепел. Вместо того чтобы разобрать дело, он раскричался на мужиков?
– Так-то вы?.. Буянить!.. Да я вас всех перепорю.
– Да мы ништо…
– Молчать! пошли по домам! Надо заметить, что Пила при появлении станового спрятался за крестьян, Сысойко спрятался за Пилу.
– Кто Пила! Кто Сысойко! – закричал становой. Все струсили… Крестьяне показали на них.
– В чижовку! я вас!.. Я вам задам лупку! От чижовки и от лупки наших подлиповцев спас священник, шедший в это время к становому.
– Что! жаловаться? – спросил он сердито подлиповцев.
– Батшко, не губи!.. – молился Пила. Он думал, что его уведут куда-нибудь на съедение зверям.
– Василий Иваныч, простите его, – сказал священник становому приставу.
– Не для чего эдаких скотов прощать… Ну, да пусть идут.
– Ступайте в церковь, я сейчас буду. – Священник ушел к становому, крестьяне по своим домам, а Пила и Сысойко поехали к церкви. Церковь была отперта сторожем. Поставивши гроб среди церкви, Пила и Сысойко с Павлом и Иваном отправились на кладбище.
– Неужели тут все люди?.. – спросил Сысойко.
– А кто не то. А ты помнишь, где отец-то твой лежит?
– Кто ево знает!
– А вон на той стороне, – туда и пойдем копать; а вон тамо ребята. Пила и Сысойко отгребли снег, потом топорами прорубили неглубокую яму. Эта работа продолжалась с час, до тех пор, пока за ними не прибежал сторож. В церкви священник и дьячок начинали уже отпевание. Дьячок стоял около священника, на котором была надета ветхая риза. В руках у священника было кадило. В церкви теплилась одна лампада и горели две свечки. Гроб был открыт. Пила и Сысойко стояли около гроба и смотрели на Апроську. Они не молились, а думали; жалко им было и досадно, что Апроська умерла, что ее в землю скоро зароют; а как да старуха-то съест ее?..
– Надо бы другой гроб-то! – сказал Сысойко.
– Поздно уж. Пилу и прежде, и теперь одно занимало: зачем это священник какой-то штукой с дымом таким баским машет? Это занимало и детей его, и Сысойку.
– Батшко, ты не хлесни Апроську-то, – сказал Пила. Священник молчал.
– Право, брось! Ишшо вырвется… Священник стал убеждать Пилу, что он делает нехорошо, что это так законом установлено. Наконец священник кончил отпеванье, посыпал трупы землей и велел подлиповцам нести гроб. С полчаса Пила возился с Сысойком. Сысойко просил еще посмотреть на Апроську, а Пила хочет закрыть гроб и увязать веревкой.
– Пила, я ошшо погляжу!
– Ишшо не нагляделся!
– Пила, я Апроське нос откушу!..
– А это вишь! – Пила показал Сысойке кулак.
– Пра, откушу!
– Не тронь!
– Дай?! Сысойко расцапался с Пилой. Дьячок и сторож выпроводили подлиповцев из церкви и с двумя крестьянами вытащили гроб на улицу. На кладбище Пила увязал гроб веревкой, покопал еще яму и с Сысойком и ребятами опустил гроб в яму.
– Пила, дай погляжу!
– Ну уж, развязывать не стану.
– Я завяжу. Пила толкнул Сысойку и стал засыпать гроб землей. Засыпав землей и снегом яму, Пила и Сысойко воткнули в курган два топора.
– На, Апроська!.. Не жалуйся, што обижали тебя… Дети Пилы ушли к матери за церковную ограду. Матрена не пошла на кладбище; она плакала у церкви. Пила и Сысойко с полчаса стояли у кургана. Они большую часть времени молчали, смотрели на топоры; жалко им топоры-то, а может, Апроське понадобятся они. Надо бы с ней положить… «Ведь вот Апроська-то жила-жила, а теперь вот тут…» – говорил Пила и плакал:
– Как бы ее старуха не съела. Пошто же это в землю-то зарыли?-говорил Сысойко.
– Пошто! Што с ней, мертвой-то?
– А мы возьмем, уволокем!
– Ну-ко, возьми! Уж теперь их нет тута.
– Вре?!
– Поп бает, улетели!
– Ах, ватаракша! да мы зарыли-то, не поп?
– Ну, бает, как зароем – и тю-тю… Вдруг Сысойке послышался стон из земли, он пустился бежать и, запнувшись о пень, упал.
– Эк, те бросило! – захохотал Пила.
– Пишшит!.. Ай, пишшит!! – кричал Сысойко. Пила струсил.
– Кто пишшит? – крикнул он. Пила услыхал из могилы стон и стук… Пилу морозом обдало, он не мог двинуться с места… Из могилы раздался еще глухой, протяжный стон, похожий на визг. Пила бежал. Добежав до ворот, он закричал: «Сысойко! беда!» Сысойко лежал на своем месте, боясь встать… Ему слышался еще стон. Пила тоже не шел к Сысойке. Оправившись от испуга, он сжал кулаки и стал ворчать: попишши ты у меня! Я те ужо… Эк те взяло!.. Сысойко! Сысойко опять пустился бежать и, прибежав к Пиле, кричал:
– Ай, беда! пишшит! все пишшит…
– И теперь?
– Теперь… – Сысойке и теперь казалось, что пишшит. Пила уже не слышал стона.
– Кто же пишшит-то!.. Витер? – спрашивал Пила.
– Апроська!
– Уж молчал бы… Знаешь ты черну немочь.
– Апроська!
– Ну нет, Апроська улетела… Вот так штука!.. Обоих их любопытство брало, что это за штука такая? Идти разве послушать, да боялись они, их трясло.
– Уж не Апроська ли?.. – сказал вдруг Пила.
– Я те баял…
– Подти туда! Сысойко побежал за ограду. Пила пошел за ним.
– Леший! Право… черт! Подем, поглядим тамока, – уговаривал Сысойку Пила. Сысойко не шел. Пила и Сысойко сказали об этом Матрене и ребятам, и те испугались. Сказали они и крестьянам, те сначала не поверили, потом пошли на кладбище, но так как там ничего уже не слыхали, то и обругали Пилу и Сысойку. Предмет любви Пилы и Сысойки – Апроська – была живая похоронена. Интересно было бы знать, что бы сталось с ними тогда, когда бы она пробудилась от летаргии в то время, как Пила ладил веревку обвязывать гроб. Вероятно, они разбежались бы, а может быть, и убили бы ее.
VIII
IX
X
XI
– Ну, что, братцы?
– Што! Знамо – што… – сказал Пила с сердцем. Он и Сысойко теперь походили на зверей; вокруг них собралось много крестьян, которым Матрена и Павел толковали, как померла Апроська, и которые жалели и умерших, и Матрену.
– Кто опять умер? – спросил дьячок.
– Кто? Как бы не ты, жива бы Апроська-то была… – ворчал Пила.
– Ну, полно, Пила… Она теперь покойная…
– Знамо… Зажмурила шары-те. Оттого и померла… Крестьяне между тем с участием расспрашивали Матрену и Сысойко, отчего умерла Апроська.
– Он у меня корову взял! – сказал Пила, указывая на дьячка.
– Вре?!
– Врать, што ли, стану!
– Это не твою ли он как-тось в город спровадил?
– А чью не то… Взял да и тю-тю, к набольшему уволок. Дьячку стыдно сделалось. Он знал, что в подобных случаях крестьяне пристанут за своего брата, изобьют его еще да жалобу напишут.
– Братцы, я купил у него корову! Пила обругал дьячка.
– Купил ты! купил?
– Врет!.. увел!.. – голосили Матрена, Сысойко и Павел. Крестьяне отошли от Пилы, собрались невдалеке в одну кучку и стали толковать между собой.
– А что, дядя? Дьячок-то вор!..
– Айда к становому! Крестьяне ушли к становому, Пила и Сысойко с ними же. Дьячок воротился домой; Матрена с детьми осталась на улице. Крестьяне с полчаса стояли у дома, где жил становой пристав. В это время дьячок послал своего сына с запиской, что крестьяне из Подлиповки – Пила и Сысойко взбунтовали крестьян и хотели избить его. Становой рассвирепел. Вместо того чтобы разобрать дело, он раскричался на мужиков?
– Так-то вы?.. Буянить!.. Да я вас всех перепорю.
– Да мы ништо…
– Молчать! пошли по домам! Надо заметить, что Пила при появлении станового спрятался за крестьян, Сысойко спрятался за Пилу.
– Кто Пила! Кто Сысойко! – закричал становой. Все струсили… Крестьяне показали на них.
– В чижовку! я вас!.. Я вам задам лупку! От чижовки и от лупки наших подлиповцев спас священник, шедший в это время к становому.
– Что! жаловаться? – спросил он сердито подлиповцев.
– Батшко, не губи!.. – молился Пила. Он думал, что его уведут куда-нибудь на съедение зверям.
– Василий Иваныч, простите его, – сказал священник становому приставу.
– Не для чего эдаких скотов прощать… Ну, да пусть идут.
– Ступайте в церковь, я сейчас буду. – Священник ушел к становому, крестьяне по своим домам, а Пила и Сысойко поехали к церкви. Церковь была отперта сторожем. Поставивши гроб среди церкви, Пила и Сысойко с Павлом и Иваном отправились на кладбище.
– Неужели тут все люди?.. – спросил Сысойко.
– А кто не то. А ты помнишь, где отец-то твой лежит?
– Кто ево знает!
– А вон на той стороне, – туда и пойдем копать; а вон тамо ребята. Пила и Сысойко отгребли снег, потом топорами прорубили неглубокую яму. Эта работа продолжалась с час, до тех пор, пока за ними не прибежал сторож. В церкви священник и дьячок начинали уже отпевание. Дьячок стоял около священника, на котором была надета ветхая риза. В руках у священника было кадило. В церкви теплилась одна лампада и горели две свечки. Гроб был открыт. Пила и Сысойко стояли около гроба и смотрели на Апроську. Они не молились, а думали; жалко им было и досадно, что Апроська умерла, что ее в землю скоро зароют; а как да старуха-то съест ее?..
– Надо бы другой гроб-то! – сказал Сысойко.
– Поздно уж. Пилу и прежде, и теперь одно занимало: зачем это священник какой-то штукой с дымом таким баским машет? Это занимало и детей его, и Сысойку.
– Батшко, ты не хлесни Апроську-то, – сказал Пила. Священник молчал.
– Право, брось! Ишшо вырвется… Священник стал убеждать Пилу, что он делает нехорошо, что это так законом установлено. Наконец священник кончил отпеванье, посыпал трупы землей и велел подлиповцам нести гроб. С полчаса Пила возился с Сысойком. Сысойко просил еще посмотреть на Апроську, а Пила хочет закрыть гроб и увязать веревкой.
– Пила, я ошшо погляжу!
– Ишшо не нагляделся!
– Пила, я Апроське нос откушу!..
– А это вишь! – Пила показал Сысойке кулак.
– Пра, откушу!
– Не тронь!
– Дай?! Сысойко расцапался с Пилой. Дьячок и сторож выпроводили подлиповцев из церкви и с двумя крестьянами вытащили гроб на улицу. На кладбище Пила увязал гроб веревкой, покопал еще яму и с Сысойком и ребятами опустил гроб в яму.
– Пила, дай погляжу!
– Ну уж, развязывать не стану.
– Я завяжу. Пила толкнул Сысойку и стал засыпать гроб землей. Засыпав землей и снегом яму, Пила и Сысойко воткнули в курган два топора.
– На, Апроська!.. Не жалуйся, што обижали тебя… Дети Пилы ушли к матери за церковную ограду. Матрена не пошла на кладбище; она плакала у церкви. Пила и Сысойко с полчаса стояли у кургана. Они большую часть времени молчали, смотрели на топоры; жалко им топоры-то, а может, Апроське понадобятся они. Надо бы с ней положить… «Ведь вот Апроська-то жила-жила, а теперь вот тут…» – говорил Пила и плакал:
– Как бы ее старуха не съела. Пошто же это в землю-то зарыли?-говорил Сысойко.
– Пошто! Што с ней, мертвой-то?
– А мы возьмем, уволокем!
– Ну-ко, возьми! Уж теперь их нет тута.
– Вре?!
– Поп бает, улетели!
– Ах, ватаракша! да мы зарыли-то, не поп?
– Ну, бает, как зароем – и тю-тю… Вдруг Сысойке послышался стон из земли, он пустился бежать и, запнувшись о пень, упал.
– Эк, те бросило! – захохотал Пила.
– Пишшит!.. Ай, пишшит!! – кричал Сысойко. Пила струсил.
– Кто пишшит? – крикнул он. Пила услыхал из могилы стон и стук… Пилу морозом обдало, он не мог двинуться с места… Из могилы раздался еще глухой, протяжный стон, похожий на визг. Пила бежал. Добежав до ворот, он закричал: «Сысойко! беда!» Сысойко лежал на своем месте, боясь встать… Ему слышался еще стон. Пила тоже не шел к Сысойке. Оправившись от испуга, он сжал кулаки и стал ворчать: попишши ты у меня! Я те ужо… Эк те взяло!.. Сысойко! Сысойко опять пустился бежать и, прибежав к Пиле, кричал:
– Ай, беда! пишшит! все пишшит…
– И теперь?
– Теперь… – Сысойке и теперь казалось, что пишшит. Пила уже не слышал стона.
– Кто же пишшит-то!.. Витер? – спрашивал Пила.
– Апроська!
– Уж молчал бы… Знаешь ты черну немочь.
– Апроська!
– Ну нет, Апроська улетела… Вот так штука!.. Обоих их любопытство брало, что это за штука такая? Идти разве послушать, да боялись они, их трясло.
– Уж не Апроська ли?.. – сказал вдруг Пила.
– Я те баял…
– Подти туда! Сысойко побежал за ограду. Пила пошел за ним.
– Леший! Право… черт! Подем, поглядим тамока, – уговаривал Сысойку Пила. Сысойко не шел. Пила и Сысойко сказали об этом Матрене и ребятам, и те испугались. Сказали они и крестьянам, те сначала не поверили, потом пошли на кладбище, но так как там ничего уже не слыхали, то и обругали Пилу и Сысойку. Предмет любви Пилы и Сысойки – Апроська – была живая похоронена. Интересно было бы знать, что бы сталось с ними тогда, когда бы она пробудилась от летаргии в то время, как Пила ладил веревку обвязывать гроб. Вероятно, они разбежались бы, а может быть, и убили бы ее.
VIII
После зарытия Апроськи в землю и после слышанного Пилой и Сысойком стона из могилы горе обоих усилилось. Они ни ходили как полоумные, взбешенные, и как ни были глупы оба, но у обоих явилось в их мозгах сомнение насчет смерти Апроськи. Оба они сильно любили Апроську. Апроська, может, и не померла. Зачем же она целую неделю не шевелилась? ведь Сысойко безвыходно был у Пилы, сидел около Апроськи, лил слезы горькие, лежал с ней и ругался… Апроська не двигалась, даже глазом не моргнула. Кто же ревел-то? Поблазнил… Стой! Обоих стало мучить то, как же от мертвых запах скверный, лица гадкие; вон мать Сысойки, к примеру: лицо зелено-красное, вонь, хоть рот и нос рукавицей затыкай; вон Сысойковы ребята померли, тоже запах и лица другие; а Апроська не переменилась: лицо как у живой, да еще теплое, точно спала, и запаху нет. Что бы это значило? А как она да не померла?
– Слышь, Пила, пойдем туда, уволочем Апроську. Пила молчал. Ему тоже хотелось сходить на кладбище, но он боялся.
– Пойдем! – уговаривал его Сысойко. Пила и Сысойко решились ночью идти на кладбище. Наступила ночь. Луна. Морозит. Пила и Сысойко перелезли через кладбищенский плетень, взяли лежащие у церковного крыльца две железные лопаты и пошли к могиле, где лежала Апроська. Они шли молча; молча взяли с кургана топоры и стали отгребать землю. Обоих их трясло, но они, из любви к Апроське, работали что было сил, до того, что их брал пот. Вот и гроб… Пила и Сысойко молчат и молча идут от могилы в сторону… Но Сысойко оказывается храбрее Пилы; он берет топор, рассекает веревку, берет крышку с гроба… Пила в это время спускается к нему, – ему завидно, что Сысойко один с Апроськой.
– Давай потащим Апроську? – говорит Пила, а сам дрожит.
– Давай. – Пила и Сысойко один за голову, другой за ноги подняли Апроську. Апроська молчит.
– Ишь, стерво!..-кричал Пила. – Поднимай!-Подняли. Смотрят. Лицо затекло кровью, руки искусаны… Дрогнули сердца у Пилы и Сысойки; морозом их обдало.
– Померла! – вскричал Сысойко и опустил ноги Апроськи; у Пилы тоже опустились руки. Апроська грохнулась на гроб, около ног Пилы и Сысойки… Они струсили и убежали из ямы.
– Эк ее бросило! – сказал Пила. Сысойко молчал. Он опять вошел в яму. Пила подошел к яме и смотрел, что делает Сысойко. Сысойко схватил Апроську за голову и стал смотреть.
– Апроська?! – закричал он. Апроська молчала. Пила сел на наваленную от могилы землю и свесил ноги.
– Запишши, Апроська!.. – кричал Сысойко. Апроська молчала.
– Убью! – закричал опять Сысойко. Наконец Пила и Сысойко уверились в том, что Апроська умерла. Им сделалось легче. Они по-прежнему зарыли гроб, взяли топоры и ушли с кладбища так же, как и прежде, молча… «Апроська умерла, убилась, задохлась. А я-то пошто живу!» – думали Пила и Сысойко.
– Пила, заруби меня, – сказал Сысойко.
– Э!.. ты заруби. Оба они думали о смерти; но все-таки обоим им казалось страшно умереть, обоим хотелось еще пожить…
– Поедем, Сысойко!.. Поедем, – говорил Пила.
– Куда к лешим?
– Бурлачить.
– Убей меня!..
– Богачество там… Ну, что в деревне? Апроськи нет. Эх, горе! – Пила заплакал. Сысойко изругался; в ругани он хотел излить все зло на эту жизнь, – на все, чего он не понимал…
– Пойди ты в Подлипную… Ну, что там? – помрем.
– Пойдем, Пила, пойдем, братан… Эх, Пила!!! Горе обоих велико было. Для обоих мир этот казался тяжелым, невыносимым. У них не было отрады. При всей бедности, без Апроськи, они думали: как жить теперь?
– Пойдем вместе, – сказал Сысойко. – Веди, а в Подлипную шабаш!
– Уж ты иди, не отставай… Сысойко! умри ты – беда мне…
– Мне тоже!.. До утра оба они не спали. Когда они уснули, то им померещилась Апроська с искусанными руками, и они слышали откуда-то стон. Они спали недолго и, пробудившись, стали звать Матрену, Павла и Ивана в город.
– Слышь, Пила, пойдем туда, уволочем Апроську. Пила молчал. Ему тоже хотелось сходить на кладбище, но он боялся.
– Пойдем! – уговаривал его Сысойко. Пила и Сысойко решились ночью идти на кладбище. Наступила ночь. Луна. Морозит. Пила и Сысойко перелезли через кладбищенский плетень, взяли лежащие у церковного крыльца две железные лопаты и пошли к могиле, где лежала Апроська. Они шли молча; молча взяли с кургана топоры и стали отгребать землю. Обоих их трясло, но они, из любви к Апроське, работали что было сил, до того, что их брал пот. Вот и гроб… Пила и Сысойко молчат и молча идут от могилы в сторону… Но Сысойко оказывается храбрее Пилы; он берет топор, рассекает веревку, берет крышку с гроба… Пила в это время спускается к нему, – ему завидно, что Сысойко один с Апроськой.
– Давай потащим Апроську? – говорит Пила, а сам дрожит.
– Давай. – Пила и Сысойко один за голову, другой за ноги подняли Апроську. Апроська молчит.
– Ишь, стерво!..-кричал Пила. – Поднимай!-Подняли. Смотрят. Лицо затекло кровью, руки искусаны… Дрогнули сердца у Пилы и Сысойки; морозом их обдало.
– Померла! – вскричал Сысойко и опустил ноги Апроськи; у Пилы тоже опустились руки. Апроська грохнулась на гроб, около ног Пилы и Сысойки… Они струсили и убежали из ямы.
– Эк ее бросило! – сказал Пила. Сысойко молчал. Он опять вошел в яму. Пила подошел к яме и смотрел, что делает Сысойко. Сысойко схватил Апроську за голову и стал смотреть.
– Апроська?! – закричал он. Апроська молчала. Пила сел на наваленную от могилы землю и свесил ноги.
– Запишши, Апроська!.. – кричал Сысойко. Апроська молчала.
– Убью! – закричал опять Сысойко. Наконец Пила и Сысойко уверились в том, что Апроська умерла. Им сделалось легче. Они по-прежнему зарыли гроб, взяли топоры и ушли с кладбища так же, как и прежде, молча… «Апроська умерла, убилась, задохлась. А я-то пошто живу!» – думали Пила и Сысойко.
– Пила, заруби меня, – сказал Сысойко.
– Э!.. ты заруби. Оба они думали о смерти; но все-таки обоим им казалось страшно умереть, обоим хотелось еще пожить…
– Поедем, Сысойко!.. Поедем, – говорил Пила.
– Куда к лешим?
– Бурлачить.
– Убей меня!..
– Богачество там… Ну, что в деревне? Апроськи нет. Эх, горе! – Пила заплакал. Сысойко изругался; в ругани он хотел излить все зло на эту жизнь, – на все, чего он не понимал…
– Пойди ты в Подлипную… Ну, что там? – помрем.
– Пойдем, Пила, пойдем, братан… Эх, Пила!!! Горе обоих велико было. Для обоих мир этот казался тяжелым, невыносимым. У них не было отрады. При всей бедности, без Апроськи, они думали: как жить теперь?
– Пойдем вместе, – сказал Сысойко. – Веди, а в Подлипную шабаш!
– Уж ты иди, не отставай… Сысойко! умри ты – беда мне…
– Мне тоже!.. До утра оба они не спали. Когда они уснули, то им померещилась Апроська с искусанными руками, и они слышали откуда-то стон. Они спали недолго и, пробудившись, стали звать Матрену, Павла и Ивана в город.
IX
Когда была жива Апроська, Матрене было все равно, что есть у нее дочь; не будь дочери, Матрене было бы тоже все равно; есть человек – ладно, а впрочем, пожалуй, и не надо бы: хлеб лишний идет; только ровно веселее с девкой-то, да и грудью ее Матрена кормила, как кормила и прочих детей. Только в этом и заключалась любовь матери к дочери. Когда умерла Апроська, Матрене жалко стало ее, а почему жалко, она сама не могла понять. Она плакала, что не увидит уже Апроськи, не будет говорить с ней, и сама не знала, чего бы такого попросить у бога, а только со слезами говорила: «Апроська померла!.. Ах, пошто ты померла? Пожила бы ты ошшо чуточку, поглядела бы я ошшо на красно солнышко…» Слова эти были заимствованы Матреной у других женщин, плакавших и причитавших по усопшим, и все-таки они-были искренние, задушевные; больше этих слов Матрена ничего не придумала хорошего. Матрене жалко стало Апроськи, а потому ей тоже не хотелось ехать в деревню. Без Апроськи пусто теперь дома. Подумай Матрена об этом при жизни Апроськи, представь себе то, что Апроська, как и все, может умереть, теперь бы ей не так жалко было Апроськи. Но Матрена никак об этом не думала: она хотя и видела умерших женщин, но никак не могла представить себе того, что Апроська может умереть? она не могла до сих пор понять: что это такое делается с людьми, когда умирают, и зачем их зарывают в землю? Матрена даже не верила, что и она может умереть, а если говорила о своей смерти, так только так себе, зря, и то когда сердилась. Скажи ей кто-нибудь: и ты, Матрена, тоже помрешь, и тебя в землю зароют, Матрена тому бы в лицо плюнула и обругала бы… Когда Пила стал звать Матрену бурлачить, она думала, что бурлачить – баско, и согласилась. Итак, подлиповцы – Пила с женой и детьми и Сысойко – отправились бурлачить.
X
Подлиповцы приехали в город часу в пятом вечера. Они остановились у содержателя постоялого двора, Терентьича. Терентьич знал Пилу, который часто прислуживал ему, и потому пустил подлиповцев даром. Кроме подлиповских лошадей, во дворе была только одна лошадь. Пила достал хозяйского сена, утащил из незапертой стайки овса и стал кормить лошадей. Подлиповцы отправились в избу. В ней было до двадцати мужиков: пермяков, черемисов и вотяков. Половина из них лежали на печке, на полатях и на лавках, половина сидели за большим столом и хлебали что-то вроде щей. В избе не было огня, хотя было очень темно.
– Бог на помочь! – сказал Пила.
– Ладно. Ты откедова? – спросили его сидящие за столом.
– Подлипную знаешь?
– Кто те знает? Вячкой или чердьнский?
– Чердынский.
– Колдун, ребя! Пила подумал: «Сделаю я с вами штуку».
– Эк, вас сколь! Бурлачить?
– Э!
– А эта баба-то тоже?
– Тоже.
– Баб, бают, не берут.
– Ее возьмут… Она килы садит. Сидевшие за столом вытаращили глаза на Матрену.
– Верьте вы ему, ватаракше… Он вон Апроську уморил! – ворчала Матрена.
– Слышь, беда!.. чурайся! наше место свято!.. – шептались мужики. Пилу манил запах щей, и он подошел к столу.
– Экую ты гомзулю-то взял!.. Смотри, обтрескаешься! – сказал Пила одному мужику, оплетавшему большой ломоть хлеба. Мужик спрятал кусок за пазуху. Четыре мужика вылезли из-за стола, за ними вышли и прочие.
– Экой лешой, и ись-то не дает!
– Шаркни его по башке-то.
– Топором ево! – кричали мужики.
– Садись, Сысойко. – За стол уселись все подлиповцы – Пила, Сысойко, Матрена с Тюнькой, Павел и Иван. Мужики боялись Пилы и Матрены. Они давно наслышались, что все чердынские крестьяне колдуны, а колдун, по их понятиям, опасный человек, да и не человек, а черт не черт, а что-то особенное: и человеком ходит, и невидимкой делается, с нечистой силой знается, медведем бегает, сорок летает и проч., и проч… Не спавшие мужики стали смотреть на Пилу и Матрену, сидевшие за столом и вышедшие из-за него стояли у печки и у порога, доедая куски хлеба, и молча смотрели на подлиповцев, ожидая какого-нибудь чуда. Пила, его семейство и Сысойко принялись доедать лежащий на столе хлеб и налитые в большую чашку скоромные щи.
– А ты наперед заплати деньги, тогда и распоряжайся, – сказала хозяйка и утащила чашку со щами.
– Заплачу, – сказал Пила.
– Заплатишь ты! Сколько ел, а все не платил.
– А ты погляди, кто у те в чашке-то сидит?..
– Кто сидит?.. – спросила хозяйка.
– Дай сюды, покажу! – Пила подошел к хозяйке.
– Что ты врешь?
– Ослепла! Гляди, мышь!
– Ах вы, погань экая!.. – сказала хозяйка. – Вы хлеб-то весь испоганите. – Она хотела взять хлеб, но Пила сказал ей, что в ковриге лапка чья-то видится. Хозяйка прижалась к печке и стала смотреть на подлиповцев, как они охобачивали хлеб. Щей уж не было. Мужики дивились.
– Ишь, якуня-ваня, што диется!
– Подем!
– Ты учись, научит… Так толковали мужики.
– А я ишшо не то сделаю, – бахвалился Пила.
– Ой!
– Пойдем, ребя!
– Айда. – Стоявшие мужики ушли. Хозяйка верила всем предрассудкам и страшно боялась колдунов. Пилу она и прежде считала за колдуна, потому что он хитрил над мужиками и возил с собой какие-то травы, которые и ей давал. Увидев теперь, что его испугались мужики, она тоже струсила. Хотела скликать мужа-хозяина, но в то же время ей хотелось выслужиться и Пиле.
– А ты килы садишь?
– Эво! Тебе, што ли, надо?
– Не мне, а Терентьихе. Проходу мне нет от нее; все говорит: уж какова ни будь, да буду я тебе!
– А много ли дашь?
– Да денег-то нет…
– Кормить станешь? – Ладно, только сделай килу.
– Уж сделаю! Мужики с печки, полатей и лежащие на лавках слушали Пилу и переговаривались между собой. Сытно наелись подлиповцы. Целую ковригу съели.
– Што, Сысойко, наелся?
– Баско! Ошшо бы…
– Нету боле, – сказала хозяйка.
– Ну, таперь спать. – Пила полез на полати.
– Убью! Не ходи… – закричал один мужик.
– А ты гляди: кила у тебя на роже-то! – сказал Пила. Мужик испугался и ушел с полатей, за ним ушли и прочие. Они улеглись на пол. Подлиповцы залезли на полати и расположились спать, не раздеваясь, так же как и прочие мужики.
– Учись, Сысойко! Всему научу, – хвастался Пила.
– Ты врешь все.
– Хошь килу?
– Нет.
– То-то… Уж я, брат, што захочу, все сделаю.
– А зачем Апроська померла?..
– Так ты колдун? – спросил один мужик с печи.
– Колдун.
– Глиже! У нас тоже есть колдун: што захочет, так и будет. Баба есть такая, в трубу вылетает.
– А вот эта баба-то – беда! – сказал Пила про Матрену.
– Ой ли?
– Верь ты ему, варнаку! – отплюнулась Матрена.
– А ты молчи! – крикнул на нее Пила.
– Што молчать-то!.. – Матрена знала, что Пила не колдун; а впрочем, кто его знает. Пила слишком заврался.
– Ребя, бабы-то нет уж!
– Ой!
– Улетела! А ты молчи! – шепнул Пила Матрене, которая лежала у стены. Мужики струсили.
– Как улетела? – спросили они, а заглянуть на полати боялись.
– Да она откедова?
– Кто ее знает. Села ко мне на лошадь: вези, говорит…
– А ты бы ее топором, топором, так бы и хлестал.
– Бил – не берет…
– Куды же она улетела?
– А кто ее знат. Она вон к ейной бабе улетела.
– Это к Терентьихе? – спросила хозяйка, дрожащая от страха…
– К ей.
– Слава те господи!
– А ты зачурайся, – сказал хозяйке один мужик, лежащий на полу, Подлиповцы стали засыпать. На полатях было так тепло, что подлиповцы ни за что бы не сошли и спали бы долго, долго. Они уснули скоро. Во сне им мерещилась Апроська, и они часто кричали со сна: «Апроська! пишшит!» Мужики, бывшие в избе, долго еще толковали насчет Пилы и рассказывали разные случаи об колдунах, слышанные ими от людей.
– Недавно, – говорил один, – у нас, значит, свадьба была. Баско гуляли. Ладно. Вот и появись колдунья, и запела по-куричьи: съем, бает… Беда! Так и бегает за бабами! Ну, и драло все, а кто на печку залез да кринки на голову и поодевал… Она, будь проклята, и давай кринки на пол кидать, кою бросит, и разобьется… Ужасти! Мужики крестились и охали.
– Это што, – говорил другой. – Вячки – те лучше ваших чердьнских. У нас, братчи, колдун издох. Как ноць, и перевернетца, и побежит, и побежит!.. Привезли его в черковь, черковный пеун и давай отцытывать, а поп и давай махальничей махать. Махал, махал долго, а колдун и давай зубами цакать… Пеун побег, а поп и хлобысни колдуна-то цитальницей… Колдун и помер.
– У вас што в Вятке-то. У нас лучше есть… Лежавшим на печке не спалось. Один из них достал огня на лучину, все четверо, лежавшие на печке, заглянули на полати: там все подлиповцы храпят, и Пила тут, и Матрена тут.
– А баба-то прилетела!
– Хлобысни бабу-то!
– Ты хлобысни… Пила в это время проснулся, взглянул… Мужики испугались и слезли с печки… Пила влез на печку и уснул на ней один. Он спал лучше всех. Подлиповцы пробудились на другой день поздно. Хотелось им еще поспать, да хозяин сказал, что у них одной лошади нет. Пила и Сысойко соскочили, один с печки, другой с полатей, вышли во двор; действительно, не было лошади Пилы с дровнями и двумя топорами. Пила выругал хозяина, говоря: ты украл мою лошадь. Хозяин тоже выругал Пилу, говоря, что лошадь украл не он, а, наверное, мужики, ушедшие из избы вечером. Пила пошел с Сысойком по городу отыскивать свою лошадь. Но город не Подлипная: в городе скорее заблудишься, нежели отыщешь лошадь. Пила вошел в соседний с постоялым двором двор, там кучер выругал его и погрозил отправить в полицию; в третьем он натолкнулся на какого-то барина, барин прикрикнул на него… Пила постоял на улице, подумал, куда идти искать? «Пропала лошадь, не найдешь. Вот если бы я колдун был, уж не украли бы лошадь», – ворчал Пила. Горе его велико было, лошадь – товарищ крестьянина. Куда он теперь денется без лошади, пожалуй, и бурлачить нельзя. «Оказия! Ах, воры!.. И смерти-то на вас нет…» Изругался Пила сильно; долго ругался, ругал и Матрену, и Сысойку, и мужиков, и Апроську выругал, а лошади не отыскал. По дороге шли вчерашние мужики.
– Вон он, колдун-то! – сказали несколько мужиков. Пила выругал их.
– Ишь он, черт-то! Видно, мяконьких наклали. Пила опять выругал их.
– Лошадь украли! – крикнул он. Мужики захохотали. Пила бросился на мужиков, как медведь; одного сшиб с ног, другого повалил на снег, третьему нос разбил… Мужики разбежались от него.
– Смешно, лешие?.. лошадь украли, дьяволы!.. – ругался Пила. Пошел он опять на постоялый двор. Там было шесть мужиков. Пила все ругался.
– А ты не ругайся, и мы ругаться-то мастаки… Тебе на што лошадь-то? В бурлаки с лошадями не берут, – не нужно. А ты вот продай эту. – Пила еще хуже заругался. Мужики стали сбивать Сысойку продать лошадь. – Ты-то пойми, какая у те лошадь-то: ишь, худая, того и гляди издохнет. А ты продай.
– Ты свою заведи да продай, – ворчит Пила.
– Были они, свои-то, да тоже продали.
– Што ты, собака, пристал: продай да продай!
– А посмотри завтра, и этой не будет. Однако мужики сбили Пилу.
– Ты врешь, што лошадь не надо? – спросил Пила, поняв, что им нечем будет кормить лошадь.
– Што врать-то, дело говорю. Рубля три дадут…
– Экой прыткой… Пять давай! – Пила больше пяти рублей не знал и счету: для него пять рублей уже богачество было.
– Не продам! – сказал Сысойко.
– А оно гоже, Сысойко, толкуют! Лошадь-то, того и гляди, издохнет; уж моя ходила чуть-чуть, а эта – ишь, какая пигалица, самому ошшо надо везти. Пила и Сысойко решили продать лошадь и тут же продали одному крестьянину за три рубля. Получивши два рубля, Пила и Сысойко поехали с крестьянином в питейную лавочку. У питейной лавочки стояло с пятнадцать мужиков.
– Эй ты, лешой! Где баба-то? – спросил Пилу мужик, спавший в постоялой избе.
– Што баба?.. Вот лошадь украли.
– А я, бает, колдун.
– Поговори ты у меня, шароглазый пес. Мужики осмеяли Пилу, Пила обругал их. В питейной лавочке пили водку три мужика. Крестьянин, купивший Сысойкину лошадь, поставил полштофа водки и стал потчевать подлиповцев. Сысойко никогда не пивал еще водки, со стакана его разобрало. В лавочку вошло еще человек шесть. Попойка продолжалась с час; Пила, захмелев, пропоил еще рубль. Мужики стали петь и плясать и кричали до ночи, когда их вытолкали на улицу. Мужики орали песни или рассуждали о бурлачестве.
– Баско бурлачить! – заметил Сысойко, уже пьяный, поддерживаемый Пилой, который тоже пошатывался вперед и назад, направо и налево.
– Баско, – ответил один мужик.
– А что делать-то? – спросил Пила.
– Плыть. Реки эво какие! Большищие-пребольшущие.
– Лиже ты! А близко?
– Далеко. Теперь будет Соликамско-город, потом Усолье-город, Дедюхино…
– Вре!
– Пра. Там Чусова-река, Кама-матушка… Вот дак река! А там, бают, Волга, супротив той Кама што! А идет она с тово свету, и конца ей нету…
– На ней, бают, атаман Ермак, – силища у него у! какая была! он, бают, города брал; никто ему не смог перечить…
– А там люди-то есть же? – спросил Пила.
– Есть, да иные, бают.
– Вот, Сысойко, куда мы подем! Ты мне должен спасибо сказывать, каракуля ты экая… – говорил Пила. Пила и Сысойко отстали от мужиков, шли кое-как: Пила хвалился тем, что он сила и колдун, Сысойко почти спал и только нукал да звал. Шаг за шагом ноги обоим изменяли, и они, рассудив, что лучше тут уснуть, улеглись середи дороги и, в первый раз в жизни, забыв о житейских дрязгах, о своем горе, уснули в обнимку. Зато утром они проснулись в месте грязном месте прохладном и душном, среди незнакомых лиц, мужиков и каких-то, «кто их знает каких», людей… Благодетельная полиция сжалилась над подлиповцами, спавшими середи улицы на дороге, и стащила их в чижовку.
– Бог на помочь! – сказал Пила.
– Ладно. Ты откедова? – спросили его сидящие за столом.
– Подлипную знаешь?
– Кто те знает? Вячкой или чердьнский?
– Чердынский.
– Колдун, ребя! Пила подумал: «Сделаю я с вами штуку».
– Эк, вас сколь! Бурлачить?
– Э!
– А эта баба-то тоже?
– Тоже.
– Баб, бают, не берут.
– Ее возьмут… Она килы садит. Сидевшие за столом вытаращили глаза на Матрену.
– Верьте вы ему, ватаракше… Он вон Апроську уморил! – ворчала Матрена.
– Слышь, беда!.. чурайся! наше место свято!.. – шептались мужики. Пилу манил запах щей, и он подошел к столу.
– Экую ты гомзулю-то взял!.. Смотри, обтрескаешься! – сказал Пила одному мужику, оплетавшему большой ломоть хлеба. Мужик спрятал кусок за пазуху. Четыре мужика вылезли из-за стола, за ними вышли и прочие.
– Экой лешой, и ись-то не дает!
– Шаркни его по башке-то.
– Топором ево! – кричали мужики.
– Садись, Сысойко. – За стол уселись все подлиповцы – Пила, Сысойко, Матрена с Тюнькой, Павел и Иван. Мужики боялись Пилы и Матрены. Они давно наслышались, что все чердынские крестьяне колдуны, а колдун, по их понятиям, опасный человек, да и не человек, а черт не черт, а что-то особенное: и человеком ходит, и невидимкой делается, с нечистой силой знается, медведем бегает, сорок летает и проч., и проч… Не спавшие мужики стали смотреть на Пилу и Матрену, сидевшие за столом и вышедшие из-за него стояли у печки и у порога, доедая куски хлеба, и молча смотрели на подлиповцев, ожидая какого-нибудь чуда. Пила, его семейство и Сысойко принялись доедать лежащий на столе хлеб и налитые в большую чашку скоромные щи.
– А ты наперед заплати деньги, тогда и распоряжайся, – сказала хозяйка и утащила чашку со щами.
– Заплачу, – сказал Пила.
– Заплатишь ты! Сколько ел, а все не платил.
– А ты погляди, кто у те в чашке-то сидит?..
– Кто сидит?.. – спросила хозяйка.
– Дай сюды, покажу! – Пила подошел к хозяйке.
– Что ты врешь?
– Ослепла! Гляди, мышь!
– Ах вы, погань экая!.. – сказала хозяйка. – Вы хлеб-то весь испоганите. – Она хотела взять хлеб, но Пила сказал ей, что в ковриге лапка чья-то видится. Хозяйка прижалась к печке и стала смотреть на подлиповцев, как они охобачивали хлеб. Щей уж не было. Мужики дивились.
– Ишь, якуня-ваня, што диется!
– Подем!
– Ты учись, научит… Так толковали мужики.
– А я ишшо не то сделаю, – бахвалился Пила.
– Ой!
– Пойдем, ребя!
– Айда. – Стоявшие мужики ушли. Хозяйка верила всем предрассудкам и страшно боялась колдунов. Пилу она и прежде считала за колдуна, потому что он хитрил над мужиками и возил с собой какие-то травы, которые и ей давал. Увидев теперь, что его испугались мужики, она тоже струсила. Хотела скликать мужа-хозяина, но в то же время ей хотелось выслужиться и Пиле.
– А ты килы садишь?
– Эво! Тебе, што ли, надо?
– Не мне, а Терентьихе. Проходу мне нет от нее; все говорит: уж какова ни будь, да буду я тебе!
– А много ли дашь?
– Да денег-то нет…
– Кормить станешь? – Ладно, только сделай килу.
– Уж сделаю! Мужики с печки, полатей и лежащие на лавках слушали Пилу и переговаривались между собой. Сытно наелись подлиповцы. Целую ковригу съели.
– Што, Сысойко, наелся?
– Баско! Ошшо бы…
– Нету боле, – сказала хозяйка.
– Ну, таперь спать. – Пила полез на полати.
– Убью! Не ходи… – закричал один мужик.
– А ты гляди: кила у тебя на роже-то! – сказал Пила. Мужик испугался и ушел с полатей, за ним ушли и прочие. Они улеглись на пол. Подлиповцы залезли на полати и расположились спать, не раздеваясь, так же как и прочие мужики.
– Учись, Сысойко! Всему научу, – хвастался Пила.
– Ты врешь все.
– Хошь килу?
– Нет.
– То-то… Уж я, брат, што захочу, все сделаю.
– А зачем Апроська померла?..
– Так ты колдун? – спросил один мужик с печи.
– Колдун.
– Глиже! У нас тоже есть колдун: што захочет, так и будет. Баба есть такая, в трубу вылетает.
– А вот эта баба-то – беда! – сказал Пила про Матрену.
– Ой ли?
– Верь ты ему, варнаку! – отплюнулась Матрена.
– А ты молчи! – крикнул на нее Пила.
– Што молчать-то!.. – Матрена знала, что Пила не колдун; а впрочем, кто его знает. Пила слишком заврался.
– Ребя, бабы-то нет уж!
– Ой!
– Улетела! А ты молчи! – шепнул Пила Матрене, которая лежала у стены. Мужики струсили.
– Как улетела? – спросили они, а заглянуть на полати боялись.
– Да она откедова?
– Кто ее знает. Села ко мне на лошадь: вези, говорит…
– А ты бы ее топором, топором, так бы и хлестал.
– Бил – не берет…
– Куды же она улетела?
– А кто ее знат. Она вон к ейной бабе улетела.
– Это к Терентьихе? – спросила хозяйка, дрожащая от страха…
– К ей.
– Слава те господи!
– А ты зачурайся, – сказал хозяйке один мужик, лежащий на полу, Подлиповцы стали засыпать. На полатях было так тепло, что подлиповцы ни за что бы не сошли и спали бы долго, долго. Они уснули скоро. Во сне им мерещилась Апроська, и они часто кричали со сна: «Апроська! пишшит!» Мужики, бывшие в избе, долго еще толковали насчет Пилы и рассказывали разные случаи об колдунах, слышанные ими от людей.
– Недавно, – говорил один, – у нас, значит, свадьба была. Баско гуляли. Ладно. Вот и появись колдунья, и запела по-куричьи: съем, бает… Беда! Так и бегает за бабами! Ну, и драло все, а кто на печку залез да кринки на голову и поодевал… Она, будь проклята, и давай кринки на пол кидать, кою бросит, и разобьется… Ужасти! Мужики крестились и охали.
– Это што, – говорил другой. – Вячки – те лучше ваших чердьнских. У нас, братчи, колдун издох. Как ноць, и перевернетца, и побежит, и побежит!.. Привезли его в черковь, черковный пеун и давай отцытывать, а поп и давай махальничей махать. Махал, махал долго, а колдун и давай зубами цакать… Пеун побег, а поп и хлобысни колдуна-то цитальницей… Колдун и помер.
– У вас што в Вятке-то. У нас лучше есть… Лежавшим на печке не спалось. Один из них достал огня на лучину, все четверо, лежавшие на печке, заглянули на полати: там все подлиповцы храпят, и Пила тут, и Матрена тут.
– А баба-то прилетела!
– Хлобысни бабу-то!
– Ты хлобысни… Пила в это время проснулся, взглянул… Мужики испугались и слезли с печки… Пила влез на печку и уснул на ней один. Он спал лучше всех. Подлиповцы пробудились на другой день поздно. Хотелось им еще поспать, да хозяин сказал, что у них одной лошади нет. Пила и Сысойко соскочили, один с печки, другой с полатей, вышли во двор; действительно, не было лошади Пилы с дровнями и двумя топорами. Пила выругал хозяина, говоря: ты украл мою лошадь. Хозяин тоже выругал Пилу, говоря, что лошадь украл не он, а, наверное, мужики, ушедшие из избы вечером. Пила пошел с Сысойком по городу отыскивать свою лошадь. Но город не Подлипная: в городе скорее заблудишься, нежели отыщешь лошадь. Пила вошел в соседний с постоялым двором двор, там кучер выругал его и погрозил отправить в полицию; в третьем он натолкнулся на какого-то барина, барин прикрикнул на него… Пила постоял на улице, подумал, куда идти искать? «Пропала лошадь, не найдешь. Вот если бы я колдун был, уж не украли бы лошадь», – ворчал Пила. Горе его велико было, лошадь – товарищ крестьянина. Куда он теперь денется без лошади, пожалуй, и бурлачить нельзя. «Оказия! Ах, воры!.. И смерти-то на вас нет…» Изругался Пила сильно; долго ругался, ругал и Матрену, и Сысойку, и мужиков, и Апроську выругал, а лошади не отыскал. По дороге шли вчерашние мужики.
– Вон он, колдун-то! – сказали несколько мужиков. Пила выругал их.
– Ишь он, черт-то! Видно, мяконьких наклали. Пила опять выругал их.
– Лошадь украли! – крикнул он. Мужики захохотали. Пила бросился на мужиков, как медведь; одного сшиб с ног, другого повалил на снег, третьему нос разбил… Мужики разбежались от него.
– Смешно, лешие?.. лошадь украли, дьяволы!.. – ругался Пила. Пошел он опять на постоялый двор. Там было шесть мужиков. Пила все ругался.
– А ты не ругайся, и мы ругаться-то мастаки… Тебе на што лошадь-то? В бурлаки с лошадями не берут, – не нужно. А ты вот продай эту. – Пила еще хуже заругался. Мужики стали сбивать Сысойку продать лошадь. – Ты-то пойми, какая у те лошадь-то: ишь, худая, того и гляди издохнет. А ты продай.
– Ты свою заведи да продай, – ворчит Пила.
– Были они, свои-то, да тоже продали.
– Што ты, собака, пристал: продай да продай!
– А посмотри завтра, и этой не будет. Однако мужики сбили Пилу.
– Ты врешь, што лошадь не надо? – спросил Пила, поняв, что им нечем будет кормить лошадь.
– Што врать-то, дело говорю. Рубля три дадут…
– Экой прыткой… Пять давай! – Пила больше пяти рублей не знал и счету: для него пять рублей уже богачество было.
– Не продам! – сказал Сысойко.
– А оно гоже, Сысойко, толкуют! Лошадь-то, того и гляди, издохнет; уж моя ходила чуть-чуть, а эта – ишь, какая пигалица, самому ошшо надо везти. Пила и Сысойко решили продать лошадь и тут же продали одному крестьянину за три рубля. Получивши два рубля, Пила и Сысойко поехали с крестьянином в питейную лавочку. У питейной лавочки стояло с пятнадцать мужиков.
– Эй ты, лешой! Где баба-то? – спросил Пилу мужик, спавший в постоялой избе.
– Што баба?.. Вот лошадь украли.
– А я, бает, колдун.
– Поговори ты у меня, шароглазый пес. Мужики осмеяли Пилу, Пила обругал их. В питейной лавочке пили водку три мужика. Крестьянин, купивший Сысойкину лошадь, поставил полштофа водки и стал потчевать подлиповцев. Сысойко никогда не пивал еще водки, со стакана его разобрало. В лавочку вошло еще человек шесть. Попойка продолжалась с час; Пила, захмелев, пропоил еще рубль. Мужики стали петь и плясать и кричали до ночи, когда их вытолкали на улицу. Мужики орали песни или рассуждали о бурлачестве.
– Баско бурлачить! – заметил Сысойко, уже пьяный, поддерживаемый Пилой, который тоже пошатывался вперед и назад, направо и налево.
– Баско, – ответил один мужик.
– А что делать-то? – спросил Пила.
– Плыть. Реки эво какие! Большищие-пребольшущие.
– Лиже ты! А близко?
– Далеко. Теперь будет Соликамско-город, потом Усолье-город, Дедюхино…
– Вре!
– Пра. Там Чусова-река, Кама-матушка… Вот дак река! А там, бают, Волга, супротив той Кама што! А идет она с тово свету, и конца ей нету…
– На ней, бают, атаман Ермак, – силища у него у! какая была! он, бают, города брал; никто ему не смог перечить…
– А там люди-то есть же? – спросил Пила.
– Есть, да иные, бают.
– Вот, Сысойко, куда мы подем! Ты мне должен спасибо сказывать, каракуля ты экая… – говорил Пила. Пила и Сысойко отстали от мужиков, шли кое-как: Пила хвалился тем, что он сила и колдун, Сысойко почти спал и только нукал да звал. Шаг за шагом ноги обоим изменяли, и они, рассудив, что лучше тут уснуть, улеглись середи дороги и, в первый раз в жизни, забыв о житейских дрязгах, о своем горе, уснули в обнимку. Зато утром они проснулись в месте грязном месте прохладном и душном, среди незнакомых лиц, мужиков и каких-то, «кто их знает каких», людей… Благодетельная полиция сжалилась над подлиповцами, спавшими середи улицы на дороге, и стащила их в чижовку.
XI
Пила и Сысойко никак не могли понять, где они и что это за люди такие. Помнят они, что были в кабаке, а как сюда забрались? Они даже струсили: уж не на тот ли свет они забрались, уж не бурлачество ли это? Пошел Пила к дверям, двери заперты. Пила удивился. Люди его забавляли: они говорили такие слова, что Пиле смешно стало. Спросил он их:
– А што, бурлачество это? Те осмеяли его. Пила выругал их и улегся опять на пол около Сысойки.
– А баско, Сысойко. Спи знай, ишь сколь людей-то, и люди-то все какие-то востроглазые. – Пила и Сысойко уснули. Однако им не позволили долго нежиться. Пришел в чижовку квартальный с казаками и растолкал их ногами. Пила и Сысойко испугались и встали.
– Кто вы такие? – крикнул на них квартальный. Пила струсил.
– Мы-те? – спросил он.
– А што, бурлачество это? Те осмеяли его. Пила выругал их и улегся опять на пол около Сысойки.
– А баско, Сысойко. Спи знай, ишь сколь людей-то, и люди-то все какие-то востроглазые. – Пила и Сысойко уснули. Однако им не позволили долго нежиться. Пришел в чижовку квартальный с казаками и растолкал их ногами. Пила и Сысойко испугались и встали.
– Кто вы такие? – крикнул на них квартальный. Пила струсил.
– Мы-те? – спросил он.