Решетников Федор. Подлиповцы

   – Вот што, Пашка, пошто это барка-то пишшит?
   – А кто ее знат.
   – Поди, мужикам-то трудно?
   – Што мне… А мы вот качали-качали, а воды все гли сколь! Как ты ее ни отливай, а ее все больше да больше.
   – Вот што… сделам дыру в барке-то, вода и выбежит…
   – Дурень! Да ведь вода-то оттово и бежит в барку – дыры в барке-то. Ты сделай дыру – и потонем.
   – А тятька-то вор: гли, сколь хлеба украл.
   – Отколотим его.
   – У него сила, Ванька, – прибьет! Вон и Сысойко не может с ним справиться.
   – Да Сысойко вахлак; Сысойка я, что есть, прибью.
   – Пойдем спать?
   – Давай лучше барки пускать.
   – Давай. Ребята бросают в воду щепку и смотрят: идет щепка или нет. Щепка стоит…
   – Умоемся. – И ребята умываются грязной водой, покрывшей на полторы четверти дно барки. Читатель, может быть, удивился: зачем ребята умывались грязною водою, накопившеюся в барке, когда они могли бы умыться в самой реке? Во-первых, они были еще глупы, – прежде они умывались и купались в речке, находящейся в трех верстах от Подлипной, да и я забыл раньше сказать, что в Подлипной бань не существовало; во-вторых, они были водоливы, и им было мало времени на то, чтобы бегать на берег, а достать воды ведром… они, вероятно, не додумались до этого в тот момент, когда им пришла мысль,– есть вода под ногами – и ладно. Больше всего их занимало то: идет барка или нет.
   – Смотри, Пашка, как лес бежит.
   – Уж я смотрю.
   – А барка-то стоит…
   – Ну и врешь: лес бежит, и барка бежит.
   – Диво!.. Пошто это барка-то бежит? Ведь ее никто не везет?
   – То-то и есть. Ребята старались сами узнать, почему это так. Спросить некого. Они знали, что бурлаков не стоит спрашивать. Вот они раз бросили с барки доску, доска поплыла; бросили камень, камень утонул. Спустили шест на воду, шест потянуло книзу, и они никак не могли удержать его.
   – Эка сила!
   – Вот потому и тащит нас.
   – А мы попробуем, зайдем в реку – поплывем али нет. Раз они зашли в воду по колено, их перло книзу.
   – Эка сила – утащит! Они хотели идти дальше, и потонули бы, да их лоцман испугал:
   – Потонуть вам, шельмам, хочется!
   – Мы, дядя, так…
   – Я те дам – так! Ступи-ко еще, и утонешь.
   – А и то утонешь, вон камень потонул тоже… Лоцман говорил им, что есть люди, которые не тонут, а умеют плавать. Они не верили. В устье реки Сылвы, впадающей в Чусовую, много было барок, приплывших из других заводов; барки эти тоже двинулись вниз. Всем хотелось скорее увидать Каму, по которой плыть неопасно, а как вошел в нее, и делать нечего. Подлиповцам больше всех хотелось увидать Каму. Бают, она широкая, глубокая, сердитая такая. Сколько рек прошли, а все, бают, в Каму бегут. «Знам мы Каму-то, она от Подлипной недалеко, так там махонькая, а глубокая, рыбы пропасть, а здесь, поди, и конца ей нету, а рыбы-то, поди, людей едят…»

VIII

   Наконец барки стали в устье Чусовой, против деревни, и загородили все устье. Чусовая здесь шире и глубже, а Кама шире Чусовой в три или четыре раза. Берега как Чусовой, так и Камы низкие. Бурлаки обрадовались.
   – Гли, Кама! Экая большая!..
   – Баская река, и конца-то ей нет.
   – Супротив Камы теперь все реки дрянь, и Чусова пигалица против нее.
   – Вот уж река дак река – никому зла не сделат.
   – Одново года беда тут была. Пошли, знашь, барки да стали в Перму, и поди ты, братец мой, лед сверху. И лед-то какой – ужасти! Как царапнет барку, и пошла ко дну… Много барок перетопило.
   – Ну, а теперь ничего?
   – Теперь ловко. Теперь мы долго ошшо стоять будем: кто его знат, этот лед-то, прошел он али нет.
   – Бают в деревне: весь прошел. Барки здесь простояли два дня. В это время бурлаки больше спали, а лоцман, имевший в деревне родственника, пошел к нему с Сысойком, Пилой и детьми его, сытно пообедал, выпарился в бане и принарядился. Здесь все лоцманы выпили водки, надели красные рубахи и навязали на шляпы красные ленточки. Все были веселы, покуривали махорку, пели песни.
   – Ну, ребята, доехали до Камы, а там как по маслу пойдет, – говорил лоцман.
   – Баско, – говорили бурлаки.
   – А все я вас провел. Молиться вы должны за меня.
   – А ошшо далеко бежать-то?..
   – Да больше тово, сколь прошли.
   – А Подлипная близко? – спросил Пила.
   – Какая Подлипная?
   – Ну, наша-то деревня?
   – Чердынь-то?
   – Ну, Чердынь-город.
   – Да как тебе сказать, не солгать? Мы одново разу судно тянули от Перми до Чердыни; пошли – тепло было, а пришли туда, холодно стало, потому, значит, долго шли – река больно мелка. А так ходу неделя.
   – Вре?
   – Только неделя. Вот теперь там хлеб больно дорог, а суда ходят только до Усолья да до Соликамска, а в Чердынь редко, потому река мелка, да и Чердынь в стороне верст за сорок стоит.
   – Да мы в Усолье-городе были. Там ишшо соль делают. А оттуда шли-шли… Пошли – стужа была, а пришли к баркам, тепло стало.
   – А можно бы в две недели дойти.
   – Ну, и врешь! – Подлиповцы думали, что лоцман морочит их.
   – Вы круг дали: вам бы по Каме надо идти или по большому тракту.
   – Вре?
   – Вам можно всево только неделю дойти до Перми, а там бы на пароходы наняться.
   – И то бы лучше там было.
   – Я вот теперь Каму хорошо знаю, и на Волге бывал годов с пять. Хотел на пароход наняться, да прохворал зиму-то; а ныне наймусь беспеременно зимой.
   – Там баско?
   – Да лучше здешнего, работы меньше.
   – Так ты и нас возьми.
   – Можно будет, и вам доставлю работы. Пила с Сысойком задумали поступить на пароходы, еще не зная, что это за штуки такие.

IX

   Барки тронулись по Каме. Кама бушевала, дул снизу сильный ветер, шел дождь. Бурлаков пробирало ветром очень чувствительно, полушубки их смокли. Барки покачивало от больших волн. Подлиповцы в первый раз увидали такие волны и дивовались.
   – Экая большая, как гора! Смотри, как хлобыснулась! Ишь, как! Шумит больно… Барки плыли врассыпную, боком. Бурлаки работали с час. Их хорошо пробрало, да и грести не стоило. Бурлак так гребет: спустит весло в воду, обмакнет и поднимет, кое-кто разве гребнет, да и то редко. Работа очень скучная. А в ветер немного так нагребешь: спустил бурлак весло в воду, волна и ударит его, а иное и не достанет воды. Лоцманы наконец прекратили работу, да и не стоило работать, когда барка шла посередине реки. Вон два острова миновали уже, а теперь и спи часа два, а там Мотовилихинский остров будет и Пермь в двух верстах. Подлиповцы, кроме Елки, который хворал, по-прежнему находились у кормы. Пилу и Сысойку больно пробрало ветром, вымочило дождем: они дрожали. Им страшно надоело сидеть на корме, а лоцман не пускает в коломенку.
   – Сиди, чего еще надо? Вот скоро Пермь будет, выдрыхнешься. Однако Пила увел Сысойку в нутро коломенки и лег на железные доски. Оба дрожали. В коломенке лежали семь бурлаков.
   – Ну их к лешим! Не станем робить! – говорил Пила.
   – Бают: город скоро, там и останемся, – говорит Сысойко.
   – И мы с вами? – напрашивается Павел.
   – Вас не возьмут.
   – Возьмут.
   – Коли возьмут, ступай. А уж мы здесь не останемся. Ну уж, и край! Эк вымокли. Помрем тожно…
   – А лоцман бает: сила он. А тоже и без него барку-то тащит.
   – Послушай только его, наврет он тебе.
   – Наплевать нам на лоцмана! – говорит один из бурлаков.
   – Уж больно криклив. А мы вот, как он закричит на нас, и не пойдем! – ворчит Пила.
   – Ты за меня держись: уж не пойдем! – говорит Сысойко.
   – Город, бает, близко. Да поди ошшо врет: сколько водил по рекам-то, да обманывал!
   – Вот он теперь нас бьет. А пошто? – говорит Павел.
   – А ты не давайся. Мне скажи; я ему задам, – ворчит Пила.
   – Бает, прогоню.
   – Ишь, командир какой, черт! Сам восемь медведев убил…
   – Лоцман бает, нам в городе денег дадут.
   – А не дадут разе? Ну-ко, не дай… попробуй!
   – Эй вы, черти! что спрятались? – крикнул в дыру лоцман. Пила и Сысойко ни с места. Павел и Иван тоже перестали откачивать воду. Лоцман еще крикнул. Сысойко и Пила хохочут: эк, испугались! Лоцман вошел в барку. За ним вошло бурлаков двадцать.
   – А вы куда! Пошли!.. – закричал он на бурлаков.
   – Не слушай его, лешева. Заведет он нас в чучу! – кричит Пила. Бурлаки развалились спать. Лоцман руками хлопнул.
   – Да что вы, анафемы? Пошли! Бурлаки хохочут.
   – Бурлака водка бар! Пьеп-се, шайтан те заешь, – проговорил черемис.
   – Пырни его! пырни! – кричит Пила одному бурлаку. Лоцман стал бить Пилу. За Пилу вступились прочие бурлаки.
   – Так вы так! начальство не хотите знать? Пошли вон!
   – А ты деньги подай! Тогда и распоряжайся! – кричит Пила.
   – Деньги подай! – говорят бурлаки. Лоцман струсил. Все бурлаки вооружились на лоцмана, и никто не шел на палубу. «Беда! еще убьют, пожалуй!» – думает лоцман.
   – Братцы, да не сердитесь! ну, чем я вас обидел?
   – Знаем мы, чем обидел. Подай деньги, и робить станем.
   – Ребятушки, ведь эдак мы и город проплывем.
   – Ты город кажи!
   – Да скоро. Вон за тем углом и город. Бурлаки не шли на палубу. Лоцман ушел.
   – Што? Али я не сила? – бахвалился Пила. – Пусь один поробит. Пусь…
   – Да и што робить-то! Барка-то и без нас идет, – заметили бурлаки. Лоцман не знал, что делать. Напугать бурлаков – убьют; соврать им что-нибудь – не поверят. Он стоял закручинившись. С ним стояло трое бурлаков. Лоцман решился пугнуть бурлаков острогом.
   – Послушайте, братцы: если вы делом не хотите робить, я, как приеду в город, начальству вас отдам. Пусть в острог посадит.
   – Экой прыткой! – говорил Пила.
   – Тебе хочется? Не бывал разе в остроге-то?..
   – Был, да теперь не затащишь. Пилу окружили несколько бурлаков.
   – Так ты, бат, сидел?
   – Беда!
   – Значит, бежал?
   – Прибил ошшо, самово прибили. Вон и Сысойка прибили.
   – А ты за што сидел – за убийствие? Пила осердился, но смолчал.
   – Уж знаю, нехороший человек! – сказал лоцман.
   – Он, ребя, ошшо убьет! – заметили некоторые из бурлаков и пошли на палубу. За ними пошли остальные и лоцман.
   – А вы вот еще связались с ним! – сказал бурлакам лоцман.
   – Не говори с ним.
   – Хлеба не ешь…
   – Убьет…
   – Я, бат, туда пойду! – говорил Сысойко, скучая от лежанки на железе.
   – Ну, и черт с тобой.
   – А пойдем!
   – Ну те к лешим. Спи знай. Иван и Павел смеялись над Пилой и Сысойком.
   – Пашка, дерни Сысойка-то!
   – Сысойко, хлобысни тятьку!
   – Я те хлобысну! Ну-ко, подойди! Иван подходит к Пиле, дергает его за полушубок; Пила схватывает его за волосы и теребит. За Ивана пристает Павел; Пила прибил и Павла. Сысойко вышел на палубу. Показался город.
   – Тятька, гли-кось, там што, – крикнул Иван Пиле, увидав в дыру город. Пила посмотрел, улыбнулся и ткнул в бок Елку.
   – Вставай – Перма уж.
   – Ой, пусти! – стонет Елка. Пила ушел на палубу. Все бурлаки смотрели на город и дивились.
   – Эко баско! Ай да Перма-матушка! Вот так городок! Гли, церквей што, домов белых… А барок-то, судов! Здесь река была в версту шириной, и больно она большою казалась впереди, далеко-далеко там что-то черное видно, там, видно, и конец. Выглянуло солнце и опять спряталось.
   – Греби! – вскричал лоцман. Работа началась. Пила и Сысойко тоже принялись за поносную.
   – Ты не тронь, – сказал один бурлак Пиле и оттолкнул его от поносной.
   – Потолкайся, што я не свисну! Ты вишь, город.
   – Бей ево!
   – Я те дам – бей… В воду столкону!
   – Греби, греби! что ругаетесь! Мало ли что вам скажут, так вы и верите, – заступился лоцман за подлиповцев. Пила и Сысойко не могли понять, что такое сделалось с бурлаками. Они не залюбили бурлаков… И опять работают бурлаки молча, нагибая спины, опуская весла в воду и поднимая их, – только и слышатся их тяжелые шаги, да барка скрипит. Что думают бурлаки – бог весть. Они то и дело смотрят на приближающийся город; на лицах видится тоска, какое-то желание и что-то такое, что бурлак не в состоянии не только передать другому бурлаку, но даже понять. Один только лоцман стоит у столба посреди барки и важно, жадно глядит на город: знай, мол, наших!
   – Брось греби! брось носовые! Загребай к берегу! – кричит он бурлакам. Город близко. Около берега, возле города, стояло несколько барок, коломенок, караванок, с кружками на верху мачт и флагами на мачтах, баржи, два парохода, из которых один готовился к отплытию. Мимо подлиповцев прошел пароход с двумя баржами и оглушительно просвистел: бойся, мол, дрянь ты экая! Все бурлаки смотрели на него, как на чудо; особенно дивились те, которые в первый раз видели пароход. Их забавляли колеса, дым, свисток и то, что он бежит кверху да еще во какие огромные домины прет. Больше всего дым занятен: эк он из трубы-то валит, черный, да много сколь и выходит да как лошадь ржет.
   – Ну и черт!
   – Эк он, – рассуждают бурлаки.
   – Вот ошшо! – Впереди шел пассажирский пароход.
   – Гли, как он колесами-те загребат!.. Эво! воно как. Ах, будь он проклят… Раздался свисток. Бурлаки дрогнули.
   – Экая у него пась-то. Варнак… право!.. А лоцман издевается над бурлаками да хихикает:
   – Оболтусы вы экие!.. Ничего-то вы не смыслите… Право, дурачье экое. Вы то поймите, он паром ходит, и названье ему: пароход. Бурлаки хохочут. Больно уж смешно лоцман бает.
   – Там котлы поделаны для паров, и печь большая устроена. Он сажен двадцать в день съедает. Бурлакам опять смешно.
   – Ишь ты черт! А пошто?
   – По то что пароход. Парами ходит.
   – Прокурат, право, ты! Экой зубоскал!..
   – А там машины такие устроены, кои сами действуют.
   – Ну уж, и сами?
   – Ей-богу.
   – Так-таки сами?
   – И люди только дрова бросают, да машинист около машины сидит наблюдает.
   – Так он сам бежит?
   – Экие вы дураки! – Лоцман плюнул в реку. – Врать вам стану – нужно, подикось.
   – А пошто же у него веслов нету? Лоцман рукой махнул и отошел от бурлаков прочь.
   – А ведь прокурат лоцман-то. Ишь што сбрехал: сам, бает, ходит, – толкуют бурлаки и хохочут. Причалили к берегу против почтовой конторы. Здесь было уже барок двадцать. Бурлаки сидели и ходили на барках, на берегу, плелись на гору в город. На горе гуляла губернская публика. Все это занимало подлиповцев, и они тоже сошли на берег, постояли под горой, потолковали, идти или нет, и решили, что идти незачем: нет денег, да и поздно, – ушли опять на свою барку. Наелись сытно хлеба с водой и легли спать; но никак не могли уснуть. Больно их забавляли пароходы и публика губернская. Разговоры шли теперь вроде следующего:
   – Ну, таперь доплыли в Перму. Отдохнем. Супротив Перми да Елабуги уж не будет таких городов.
   – Там еще Нижной-город есть. Огромнеющий, дома – эво какие. А это супротив Нижнего пигалича.
   – Этот, бают, губерня, потому, бают, все набольшие живут, страшные такие… Всем городам правят, и Чусова тоже на Перму молится.
   – Вре! А Чердынь? – спросил Пила.
   – И Чердынь тоже.
   – А Подлипная?
   – Тоже.
   – Ну, брат, врешь… У меня только и было начальство – поп да становой! – ворчит Пила.
   – Ну, значит, ты вячкой.
   – Я те дам – вячкой! Сам ты вячкой… – бранится Пила. Барки то и дело прибывали. К каждой барке приходили солдаты, служащие в дистанции путей сообщения, осматривали барки, билеты, считали бурлаков, придирались к лоцманам за больных, кричали и получали от лоцманов деньги. Первый день прошел скучно для бурлаков. Все они умаялись и рано легли спать. Некоторые из них ходили в город, да только так, поглазеть. Ночью еще приплыло несколько барок, и вновь приплывшие бурлаки не давали спать приплывшим раньше, потому что кричали: «бери чалку!» – потом наступали на ноги спавших на барках бурлаков. Бурлаки ругались.

X

   В полдень, на другой день, бурлаки получили по полтиннику денег. До этого времени некоторые из них продавали в городе, за дешевую цену, сковородки, чугунки и прочие железные вещи и на деньги эти покупали хлеба, булок, огурцов, сушеных судаков и луку. Соленые и сушеные судаки бурлаки разрубливали на несколько частей и большею частию глотали неразмоченные, прикусывая хлебом и свежим луком. Бурлаков, не бывавших в больших городах, очень занимала Пермь. По правде сказать, город этот неказист, жители бедны, хорошие дома построены большею частию на одной улице, идущей от сибирской заставы к дому В., а потом к будке, стоящей на краю лога. Но бурлаки эти в первый раз видели большие дома, в первый раз ходили по прямым улицам. Их все забавляло: и люди, и кареты, и телеграфные столбы. В этот день и Сысойку с ребятами лоцман не отпустил в город, а заставил чинить барку. Посмотрим поближе на жизнь бурлаков в Перми, хотя в третий день, когда подлиповцы пошли в город. Четыре часа утра. Барок больше сотни; но барки все еще приплывают. Посреди их красуются четыре караванки с разноцветными кружками и с надписями на флагах, означающими название заводов. Бурлаки почти все встали, и каждый что-нибудь ладит. Стук, звук от железа, скрип и говор не умолкают и слышатся далеко. Несколько бурлаков кучками сидят или лежат под горой и на горе; сидящие разговаривают, или зевают, или едят хлеб, лежащие дремлют или смотрят на барки, на реку, на небо… Хорошо сидеть на горе против реки, так бы все и сидел, и мысли все какие-то хорошие появляются в голове… И часто бурлак засыпает, нежась на сырой земле… Он отдыхает, и хочется ему все бы так отдыхать. Пять часов утра. В это время к баркам идут городские и мотовилихинские торговки и приносят на досках, положенных на головы, хлеба и калачей и на коромыслах луку, квасу и огурцов. Бурлаки берут нарасхват или хлеба, или луку. Квас пьют все. Пила старался достать хлеба даром, да здесь торговки оказались хитрее его: сами мастерицы обманывать, а хлеб большею частью продают с закалой. В восьмом часу бурлаки идут толпами в город, кто в полушубках, кто в одних рубахах. Лоцманы отправляются к начальнику дистанции, за ними идут и прикащики, и другие старшие лица над бурлаками, плывущие на караванках. Зачем они идут к начальнику дистанции, – об этом редкий житель Перми не знает, а мы умолчим. Бурлаки валом валят в город, а на барках все еще много их: там все не умолкает стук, скрип. Несколько барок уже отплывают. Пиле и Сысойке лоцман не дал денег, за то, что они нагрубили ему. В этот день лоцман велел им не отлучаться с барок, а сам ушел. Их взяло горе.
   – А мы побежим, – сказал Пила Сысойке.
   – Куда подем? здесь баско.
   – А мы подем поглядим. Пила пошел к детям.
   – Сколько он дал? – спросил он Павла.
   – Ишь! – Павел показал медные деньги – двадцать копеек.
   – Много, – говорил Иван.
   – Пойдем! – скомандовал Пила детям.
   – Да он велел воду откачивать.
   – Што откачивать! Хоть ты качай не качай, а воды гли сколько. Ребята пошли.
   – А вы нам дайте денег. Как получим, отдадим. Ребята не давали.
   – Вы насобирайте. Право, дай! Ребята поругались, а как стали всходить на гору, отдали по пятнадцать копеек каждый. Деньги взял Пила. Взошли они на гору с двумя бурлаками. На горе в нескольких местах сидели горожане, глазевшие на барки и на бурлаков. Подлиповцам хорошо сделалось, когда они посмотрели на реку.
   – Ишь ты! – улыбаясь, говорил Пила. Они вошли в улицу. Проехала карета. Пила долго ломал голову и не мог понять, что это за штука такая. Пройдет ли хорошо одетый господин, подлиповцы шапки снимают и смотрят на него; попадется ли офицер, они тоже снимают шапки и долго дивуются: кто же это такой? Попался им навстречу молодой дьякон, без пушка на лице, в шелковой рясе. Пила долго смотрел на него, рассуждая, кто это. Ему казалось, что это женщина, и он хотел догнать дьякона, посмотреть на него, да товарищи отговорили. Куда ни посмотри, везде хорошо. Вот бы пожить тут. В нескольких местах на деревянных тротуарах сидят бурлаки и едят; несколько человек лежит около заплотов на траве.
   – Вы откелева, – спрашивают подлиповцы бурлаков. Те скажут. По улицам идут бурлаки: один несет чигунки, другой коты, третий пять ковриг черного хлеба на спине, обвязав их веревкой, двое тащат на палке брюшину, осердие, старую, почти засохшую говядину. Кто ест, а кто и так идет; попадаются даже пьяные. Увидали они телеграфные столбы.
   – А это што?
   – А это соль добывают, – решил Пила. Однако они подошли к одному столбу, около которого стояла кучка бурлаков.
   – Што, ребя, диво? – сказал Пила, думая, что в столбах ничего нет удивительного.
   – Да, бают, тут беда. Сказал ты слово, и пошло качать, – говорят один бурлак.
   – Поди ты к лешим!.. Вишь ты, тут соль добывают.
   – Попал! Ты видал ли, как соль-ту добывают?
   – Эво?
   – Там столбы-то не экие, да и перекладины поделаны, а тут железки, да еще четыре. Пила в тупик встал, однако подумал: «Может, и здесь соль делают, только иначе».
   – Эй, поштенный! Это што? – спросил один бурлак мещанина.
   – Это телеграф..
   – Как? Тот повторил.
   – А што же тут делают?
   – Письма отправляют. Бурлаки не знали, что за штука такая письмо.
   – Тепереча, как пошлешь письмо за тысячу верст утром, оно вот и побежит по проволоке, и к обеду там будет.
   – Худо место! – сказал Пила. И бурлаки отошли прочь. Перед окнами одного дома пели двое зырян. Им что-то подали. Пиле завидно стало, и он пошел просить под окно ради Христа; ему не подали ничего. – Не баско здеся, – сказал он. Подлиповцы шли посередине дороги. По полу, как называли они тротуары, они боялись идти: ишшо прибьют. Они пришли на рынок. По всему рынку бродили и терлись около торгашей и торговок бурлаки. Торговцы кричали, ругались и силой навязывали бурлакам купить что-нибудь. У подлиповцев глаза разбежались: чего-то нет на рынке!.. А какие еще есть булки белые да махонькие, крендели да штучки какие-то… Так бы вот и съел все. Пила купил пекарскую булку. Эта булка так понравилась Пиле и Сысойке, что они ее в четыре приема съели.
   – Што? – говорит Пила.
   – Давай ошшо! – просит Сысойко. Они купили еще и съели, и все-таки не наелись, потому что такую мягкую булку они ели в первый раз; они, на вкус подлиповцев, были только сладки, но, сравнительно с черным хлебом, далеко не питательны. Пошли все в питейную лавочку, взяли у ребят последние деньги и пропили.
   – А ись хочется, – говорит Пила.
   – Беда!..
   – А больно баско тамо! Все бы ел да ел.
   – Денег нет. Лоцман не дал. В лавочке было восемь бурлаков, из коих два с той барки, на которой был Пила. Подлиповцев попотчевали. Они захмелели. Ребята ушли обирать милостинку и через час пришли с семью кусками хлеба: в руках у них было двенадцать грошиков. Подлиповцы вышли из лавочки. На улице били их лоцмана, Терентьича. Пила и Сысойко пристали за лоцмана.
   – Ну, спасибо, братцы, выручили, – говорил лоцман и поцеловал Пилу и Сысойку, – теперь подемте пить. – Лоцман был пьян.
   – А ты пошто мне не дал денег? – ворчит Пила.
   – А пошто ты ослушаться вздумал? Ты знай, я сила!.. Я барку по Чусовой провел.
   – Сама прошла.
   – Ну, и не дам денег, не дам… Не перечь мне! Не пере-е-ечь! Лоцман привел подлиповцев в питейную лавочку, купил полштоф водки и угостил их, даже Иван и Павел выпили. Лоцман дал Пиле рубль.
   – Пей, ребя! Теперь праздник! – кричали в лавочке бурлаки.
   – Уж таперь нет опаски!.. – Лоцман повел подлиповцев в трактир и там угостил супом и жарким. Подлиповцы сладко наелись. Из трактира лоцман и подлиповцы вышли пьяные, и по выходе на улицу тотчас же запели песню. Даже Павел и Иван пошатывались и что-то пели. По улицам было очень много пьяных бурлаков. Большая часть их пела и играла на гармониках и балалайках. Горожане смотрят на них да посмеиваются. Но никто не обижает бурлаков. Несколько бурлаков нашли себе теплые гнездышки в домах бедных мещан. Хозяева домов пускали бурлаков по три копейки в сутки, от шести до пятнадцати человек. И крепко спали бурлаки в теплых избах, и хорошо им было, хотя они и на грязном полу спали. Давно уже они не спали так, и долго еще им не придется так спать. Подлиповцы с лоцманом едва добрались до своей барки, и как только пришли, так и завалились спать и проспали весь вечер и всю ночь. На барках точно праздник под вечер: все сидят кучками; одни хлебают щи, другие едят колодку судака, третьи хлебают вареное прокислое молоко. Перед каждым лежит коврига хлеба. Пьяные спят. На барки возвращаются тоже пьяны. Из города слышны бурлацкие песни. Наевшись, бурлаки начинают петь, играть на инструментах и пляшут. На одной караванке кто-то играет на скрипке, на другой кто-то играет на гитаре, визжит женщина, звенит посуда. Был тихий, прекрасный вечер. Губернская публика, человек до двухсот, ходит взад, и вперед по маленькой набережной, называемой загоном. Любуется ли она бурлаками, бог весть. Для нее играет музыка на возвышении, посреди площади. Далеко разносится эта музыка, заключающая в себе польки. Музыканты играют скверно, но все-таки около загородки стоят бурлаки и боятся войти в загон, слушают они музыку: хорошо и весело играют, долго бы слушал, да непонятно что-то. Постоит бурлак, заноет у него сердце, и пойдет он невеселый на барку. А там поют родные песни, выигрывают родные же песни, пляшут, – все как-то лучше, отраднее…
   – Баско играют, да не по нам, – рассуждают бурлаки.
   – И люди-то там какие!.. Сморчи… чучелы…
   – Эх, бат, сыграй веселую… Вот тут болит! – говорит один бурлак, указывая на грудь или на сердце.
   – Што там! У них свое, у нас свое. Им так-то не спеть. Затягивай! Знай наших! –кричит какой-нибудь пьяный лоцман. И выпеваются бурлацкие песни, грустные, заунывные, и далеко-далеко, и долго разносятся эти песни. А поют-то как они: сидит бурлак, подопрет щеки руками, задумается точно, в глазах, жизнь видится, на лице горе, и смотрит в воду… Слушаешь эти пески, все бы слушал их, а слов разобрать не можно, только и слышится какой-то стон протяжный. В прежние годы, когда не плавали еще пароходы по Каме до Перми, Кама была запружена до половины барками, и тогда город наполнялся бурлаками. Теперь только десятая часть прежнего: пароходы с каждым годом все более и более сокращают число бурлаков. Что будет с этими людьми, кода им негде будет бурлачить? Есть люди, которые называют бурлаков самыми последними, бросовыми людьми. Есть даже и такие, которые называют их негодяями, вредными. Но они ошибаются: бурлаки только люди необразованные, грубые, самые бедные люди. Ведь у бурлаков только и есть богатства, что на нем надето да что он съедает… и для этого он трудится больше, нежели другой. А терпение переносить зной, холод, дождь?.. «Надо же кому-нибудь быть бурлаком…» – обыкновенно говорят люди, насмехающиеся над бурлаками и не понимающие бурлацкой жизни. В Перми барки простояли еще три дня. В последний день бурлаки с утра скучали: делать нечего, а хочется делать; сходит бурлак на рынок – денег нет, лоцманы не дают, – говорят: прикащики не дают; просто задор берет. Есть же такие богачи, что у них и хлеба-то множество, и всякой всячины пропасть! Походит, походит бурлак по рынку и по городу, погорюет, что напрасно он пропил деньги, и идет на барку. Подлиповцам хорошо казалось жить на барках. Хотя и бывает работа, зато не всегда, а хлеб-то у них всегда есть, даже еще много. Жалко, нет Матрены!.. Ну, Апроська померла, куда с ней, больной. Здесь и без баб хорошо: татары да зыряне смешат; и городские смешат, говорят как-то инако да над ними смеются. Подлиповцы узнали здесь больше, нежели они знали в деревне и в Чердыни: они узнали, что миру божьему нет конца, что деревни их дрянь, люди совсем другие, чем они, что им уж не быть такими, какие ходят в городе в богатой одежде. Им хотелось еще побывать дальше и приискать себе такое место, где бы было хлеба много и можно бы было спать подольше.