Страница:
Часть вторая. БУРЛАКИ
I
Итак, наши подлиповцы отправились бурлачить с товарищами. Всех шло сто тридцать один человек. На подлиповцах такая же одежда, в какой они были в Чердыни и в Усолье. На прочих товарищах или такая же одежда, как и у подлиповцев, или разнообразная: тут были полушубки из разных шкур, большею частью распластанные, в лохмотьях, без заплат, или просто изорванные сермяги, поддевки и что-то среднее между сермягой и поддевкой, называемое просто гунькой; у всех разнообразные шапки, хотя повсюду и одинаковые; большие, из шкур или войлочные, наподобие горшка; на руках у каждого рукавицы, или кожаные, или из шкур, или шерстяные; на ногах у каждого лапти. У каждого на спине висит котомка с хлебом, кое у кого с разным тряпьем. Ниже котомки болтаются по паре или по две пары лаптей. Спасибо еще прикащику, который нанял их бурлачить: он не поскупился дать каждому задаток; не дай он денег крестьянам, как бы они пошли в дальний путь без хлеба и лаптей? Все они шли до сборного места, то есть до завода, целых три недели, и шли, как некогда шли евреи по пустыне Аравийской, с тою только разницей, что были русские крестьяне, бежавшие от своих семейств. Шли они врассыпную по большим и проселочным дорогам, узким тропкам; плутали по целым дням в незнакомых местностях; ругались, мерзли, дрались и даже раскаивались, что пошли. Их взялись вести четыре лоцмана, уже несколько лет занимавшиеся бурлачеством и знавшие все станции-пристани от Чердыни до Нижнего и от Билимбаевского завода до Перми; но у этих лоцманов не было согласия в выборе дорог: каждый из них жил в разных местах зимой и отправлялся на Чусовую своими дорогами; сошлись вместе, каждый хотел идти по своей дороге. Вот наконец они согласились; все крестьяне идут за ними. Идут они два часа, едва-едва переступая ногами, не торопясь, разговаривают, поют песни грустные, долгие и тяжелые, а больше молчат. Проезжающие заставляют их сторониться, и кто из ста человек не успел своротить с дороги, того ямщик хлещет витнем. Крестьяне ругаются, хохочут и лезут драться. Одному почтовому ямщику плохо пришлось от них за витень, и крестьяне убили бы его, если бы не вступился почтальон и не разогнал их саблей. Всех забавит звон колокольчиков и шубы проезжающих бар. Они сначала дивятся, потом хохочут. Всем как-то весело, и кто поотстанет от толпы, догоняет ее. Подлиповцы идут особой кучкой. Они увлекаются разговорами товарищей, их хохотом, тешатся над выговором татар и черемисов; собственные несчастия они начинали уже забывать. Но вот дорога делится надвое. Вся ватага стала.
– Кажись, сюда теперь? – спрашивал один лоцман.
– Нет, не сюда, а сюда, – говорит другой лоцман.
– Накося! Теперь по этой, по левой, надо: тут село будет, – говорит третий.
– Эво! Што у те шары-те чем заволокло? Вот как подем по этой, по правой, – тут и будет деревня, три версты и всего-то! – говорит второй лоцман.
– Молчи! Тебе бают – село, а ты баешь – деревня…
– Медведь ты раменской!.. Тебе говорят – деревня… как войдем в нее, и сворачивай налево, – говорит четвертый лоцман.
– Да будьте вы прокляты, лешие! Привычки у вас нет, обычаю… Мы десять годов по эвтой дороге хаживали. Черти вы дьявольские! – ругается второй лоцман. Остальные лоцманы задумались: а что, если он правду говорит?
– Смотри, не обмишурься… Право, знать, эта дорога-то? – говорит первый лоцман. Часть бурлаков (бывалые) пристает ко второму лоцману и говорит:
– А, бат, дорога-то налево. Веди! – К ним пристает еще человек тридцать. Пристают и остальные. Начинается брань беспощадная, крик…
– Что, братцы, горло дерете? Коли вы другую дорогу знаете, – пошли… Мы восьмой год ходим, знаем…
– И я восьмой! И я шестой!.. – кричат остальные путеводители.
– Ты веди толком! – кричит Пила.
– А я уйду тожно! – кричит первый лоцман.
– Ну, и иди, черт! што пристал? – кричат бурлаки.
– Ребя! валяй его?.. бей!.. Первого путеводителя окружает человек сорок. Он старается всех урезонить. Бурлаки не верят. Остальные лоцманы-путеводители идут по левой дороге. За ними идут и прочие. Попадается им крестьянин с дровами. Он знает, кто это люди.
– Эй, братан! эта дорога на Чусовую? – спрашивает крестьянина один из лоцманов.
– А вы бурлачить?
– Бурлачить.
– Э! Ступай вкось, там и будет река Яйва.
– Вре! А мы ее не прошли?
– Послезавтра будет.
– Ах, ты (следует непечатная брань), да ведь Яйва в Каму бежит?
– А куды не то?.. Кама-то эво што… Вы бы и шли по Каме.
– А ништо, подем по Каме! – говорит один лоцман.
– Ступай. Эдак мы скоро придем; там еще будет Косьва да Усьва, а потом Чусова.
– Ну, и подем. Тронулись по левой дороге. Пришли в деревню. Ночевали. Утром тронулись в путь по правой дороге. К вечеру пришли в эту же деревню… Ночевали. Утром пошли по левой дороге.
– Ишь ты, леший! – ворчат бурлаки. – Да ведь мы были ту тока?
– Где, в деревне-то?
– Ну!
– Слеп! Деревня-то совсем другая: в той семь домов, а в этой восемь, – говорит один лоцман. Бурлаки верят и нe верят. Лоцмана спорят и все-таки идут вместе все. Наконец пришли и к Яйве. Река не широкая, покрытая льдом, занесенным снегом.
– А это што? – спрашивает Пила, указывая на пространство, занимаемое рекой.
– Это река, бают, – отвечают ему бурлаки. – Кама? – спрашивает Пила.
– Нету. Кама вон де, – указывая рукой на север, говорит бурлак. Пила дивится. Все стоят на берегу реки и спорят, как идти: направо по речке или налево.
– Мы, таперича, как подем налево, и Чусова будет, – говорит один лоцман, – олонись я не был здеся, – добавляет он.
– Ну, это ошшо тово оно… – говорит другой лоцман.
– Вот если бы таперича вскрылась река, да барки бы если пошли, ну и узнал бы, в кою сторону путь держать, – говорит первый лоцман. Холодно. Все опускаются на лед; всех продувает ветер. Идут кто направо, кто налево, кто за реку. Все тонут в снегу и ворчат.
– Да вы ладом ведите! По Яйве-то никто не бурлачит, и мы в Яйве-то ни разу не шли, а переходили только, – ворчит один бурлак. Лоцмана ведут всех узенькой дорожкой, попавшейся за рекой. Бурлаки радуются. Пришли в деревню к вечеру. Поели, выспались, утром тронулись в путь. День шли хорошо, пели песни или молчали. К ним пристало несколько зырян. Увидев кучу бурлаков, зыряне спросили:
– Кыдче мунан (Куда пошли)?
– Бурлачить! – было ответом. Зыряне пристали, В толпе были тоже зыряне, и между ними завязался разговор.
– Илыся лок тысь (Издалека ли)?
– А Ежва, кырныш (Ежва – по-зырянски Вычегда, кырныш – ругань). Опять попалась река. Бурлаки обрадовались.
– Вот она, Чусовая-то!
– Вре! Экая махонькая?
– Эта, братцы, не Чусова, а Косьва. Там еще будет Усьва, вот по той мы и пойдем в Чусовую. Бурлаки успокоились, перешли реку и тихим шагом пошли за своими путеводителями. На третий день после перехода Косьвы вышла ссора. Все шли они по одной узкой дороге; ладно… Вдруг дорога разделилась на три части. По которой идти? Лоцманы забыли. Все стоят.
– По этой?
– Нет, по этой.
– Знаешь ты черную немочь! По этой… Лоцмана дерутся. Их окружают бурлаки.
– Бей ево!.. Вот так!.. ну-ко, ошшо! – слышится со всех сторон. Один лоцман убежал по левой дорожке. Его пошел догонять другой лоцман. Половина бурлаков идут за этими лоцманами. Два оставшиеся лоцмана уговаривают остальных бурлаков идти за ними.
– Пусть они пойдут по той! Уж как-то ли заблудятся, эво как! – говорит один лоцман.
– Ну, а ты и веди, коли мастер, а я пойду с ним… – говорит другой лоцман.
– И черт тебя бей! А мы как раз дойдем и по своей… Бурлаки советуются, как им идти.
– Те, поди, ладно идут, а мы-то как?
– Подем тожно с ним. Однако лоцманы ведут своих товарищей по той дороге, по которой ушла недавно половина бурлаков. Прошли с версту, а тех бурлаков не видать. Прошли они две дороги, наконец на третью свернули и пошли.
– Куды же те-то побегли?
– Черти… – ворчат лоцманы.
– Надо бы нам поворотить по той дороге, что впервые попали.
– Кто ево знат… И места все другие, ни разу не был здеся.
– И я тоже. Вот подошли они к большому полю. Дорогу занесло снегом; ветер сильный, резкий. Бурлаки ругаются и идут по полю, оставляя за собой следы большими зигзагами. Идут они час, все нет конца. «Что за черт?» – ворчат бурлаки. Их обуяла лень… Идти не хочется, а хочется поспать. Останавливается один бурлак, за ним останавливаются все. Садится один на снег, все садятся. Развязывает котомку один, все развязывают свои котомки.
– Подем назад! – кричат один.
– Аида! – кричат двадцать человек.
– Баял, не ходи с ним!.. – ворчит Пила.-А пошто назад-то?
– А пошто? А подем… – было ответом.
– Братцы, пойдемте, ночь, поди, скоро. Бурлаки боятся ночи.
– А ты веди, пес! – кричит Пила. – Куда ты завел в эку чучу!
– Пырни ево! пырни! – кричат бурлаки на лоцмана.
– Пойдемте! право, скоро конец, за этим полем и конец.
– Помрем! – говорит Пила.
– Не помрем, а река будет. А назад подете, заблудитесь.
– Ну и подем. Уж много шли, ишшо подем, – говорит Пила. Все идут. Посыпал снег, ветер стих. Снег залепляет глаза, только и видно, что снег да товарищей, а что крутом товарищей – бог весть. Бурлаки злятся, смотрят на свою одежду, она в снегу, словно в муке купались. Все устали.
– Ребя, вон лес! – кричит один из толпы. Все повеселели. Бродят около лесу и блуждают. Отыскали дорогу к ночи, спустились под гору и под горой уснули. Закусивши утром, опять идут, дорога опять делится на две дороги. Просто черт знает что такое.
– Ну уж и времечко! Преж, как подешь, и конец скоро, а теперь сколь исходили… – говорит один лоцман.
– Оттово все, што не так пошли. Говорил, надо трактом идти, а то мало ли дорог-ту! – ворчит другой лоцман.
– Экие лешие, куды завели. Все леса да леса да горы какие-то. Эвон гора-то, чучела какая! – ворчат бурлаки.
– А мы подем на гору-то? Там, поди, баско! – говорит Сысойко.
– А и поди, попробуй!.. Там таперь видимо-невидимо медведев засело, – замечает Пила.
– Што медведи, волки, поди, стерелешивают (бегают)… Ужасти! – замечает бурлак.
– А што, бат, здесь, поди, много медведев?
– Столько – беда!
– Вре?
– Видал ономеднись. Стадо целое.
– Вре? И не съели? Бурлак-хвастун, не бывший никогда в этих местах, улыбается и того больше врет.
– Как хватил колом, вон эдаким, однако, – и издох, другого хватил – побежал, и те побежали.
– Вре?.. Ишь ты! Разговор идет о медведях, кто сколько на своем веку медведей убил. Всякий старается перебить товарища рассказом, кто врет, кто говорит правду. Больше всех врал Пила.
– Ты вот по-моему сделай, – говорил он. – Одново раза летом иду знашь, лесом; а лес-то – эво! не здешний, иное дерево и не охватишь, выше этова, густо… А со мной, знашь, лом был. Ну, иду да собираю грибы… Собирал такту, много набрал. Баско! и нашел на медведя, спит… А медведь-то – эво какой! Таких впервой увидел. Вот я, знашь, на цыпочках и побег к нему, и хлоп его по башке… и хлоп!.. И пику не дал!..
– Да он, поди, издохлой какой?
– Издохлой!.. Как бы не так! А пошто я ево хлестнул?..
– Значит, ты слеп был, или другое что… может, спугался?
– Ну уж, кто другой спугатся, а я – шабаш!
– Да он, поди, медведь-то, мухомора обтрескался!
– Сказано-убил! – кричит Пила, сердясь.
– Знамо, издохлова.
– Поговори ты, собака! Бурлаки хохочут и дразнят Пилу: знамо, издохлова медведя убил.
– А што, если таперь медведи прибегут?
– Сюды-то?
– Ну… съедят нас али нет?
– Ну, таперь шабаш. Нас-то эво сколь. Как закричим и прогоним, и черт его не догонит…
– И топоров-то ни у кого нет…
– А мы закричим. Побежит… Пришли они в деревню. В деревне сказали им, что они не в ту сторону идут к Чусовой. Пошли опять бурлаки назад отыскивать настоящий путь. Опять сбились с дороги. На другой день встретились с толпой других бурлаков.
– Вон они, лешие! – сказали обрадованные наши бурлаки.
– Это не те, другие.
– И то.
– А вы откедова?
– Вячки.
– Вячки ребята хвачки, семеро одново не бояча! – сострил один молодой бывалый бурлак. Эти бурлаки знали дорогу лучше наших бурлаков, и все скоро добрались до Чусовой.
– Кажись, сюда теперь? – спрашивал один лоцман.
– Нет, не сюда, а сюда, – говорит другой лоцман.
– Накося! Теперь по этой, по левой, надо: тут село будет, – говорит третий.
– Эво! Што у те шары-те чем заволокло? Вот как подем по этой, по правой, – тут и будет деревня, три версты и всего-то! – говорит второй лоцман.
– Молчи! Тебе бают – село, а ты баешь – деревня…
– Медведь ты раменской!.. Тебе говорят – деревня… как войдем в нее, и сворачивай налево, – говорит четвертый лоцман.
– Да будьте вы прокляты, лешие! Привычки у вас нет, обычаю… Мы десять годов по эвтой дороге хаживали. Черти вы дьявольские! – ругается второй лоцман. Остальные лоцманы задумались: а что, если он правду говорит?
– Смотри, не обмишурься… Право, знать, эта дорога-то? – говорит первый лоцман. Часть бурлаков (бывалые) пристает ко второму лоцману и говорит:
– А, бат, дорога-то налево. Веди! – К ним пристает еще человек тридцать. Пристают и остальные. Начинается брань беспощадная, крик…
– Что, братцы, горло дерете? Коли вы другую дорогу знаете, – пошли… Мы восьмой год ходим, знаем…
– И я восьмой! И я шестой!.. – кричат остальные путеводители.
– Ты веди толком! – кричит Пила.
– А я уйду тожно! – кричит первый лоцман.
– Ну, и иди, черт! што пристал? – кричат бурлаки.
– Ребя! валяй его?.. бей!.. Первого путеводителя окружает человек сорок. Он старается всех урезонить. Бурлаки не верят. Остальные лоцманы-путеводители идут по левой дороге. За ними идут и прочие. Попадается им крестьянин с дровами. Он знает, кто это люди.
– Эй, братан! эта дорога на Чусовую? – спрашивает крестьянина один из лоцманов.
– А вы бурлачить?
– Бурлачить.
– Э! Ступай вкось, там и будет река Яйва.
– Вре! А мы ее не прошли?
– Послезавтра будет.
– Ах, ты (следует непечатная брань), да ведь Яйва в Каму бежит?
– А куды не то?.. Кама-то эво што… Вы бы и шли по Каме.
– А ништо, подем по Каме! – говорит один лоцман.
– Ступай. Эдак мы скоро придем; там еще будет Косьва да Усьва, а потом Чусова.
– Ну, и подем. Тронулись по левой дороге. Пришли в деревню. Ночевали. Утром тронулись в путь по правой дороге. К вечеру пришли в эту же деревню… Ночевали. Утром пошли по левой дороге.
– Ишь ты, леший! – ворчат бурлаки. – Да ведь мы были ту тока?
– Где, в деревне-то?
– Ну!
– Слеп! Деревня-то совсем другая: в той семь домов, а в этой восемь, – говорит один лоцман. Бурлаки верят и нe верят. Лоцмана спорят и все-таки идут вместе все. Наконец пришли и к Яйве. Река не широкая, покрытая льдом, занесенным снегом.
– А это што? – спрашивает Пила, указывая на пространство, занимаемое рекой.
– Это река, бают, – отвечают ему бурлаки. – Кама? – спрашивает Пила.
– Нету. Кама вон де, – указывая рукой на север, говорит бурлак. Пила дивится. Все стоят на берегу реки и спорят, как идти: направо по речке или налево.
– Мы, таперича, как подем налево, и Чусова будет, – говорит один лоцман, – олонись я не был здеся, – добавляет он.
– Ну, это ошшо тово оно… – говорит другой лоцман.
– Вот если бы таперича вскрылась река, да барки бы если пошли, ну и узнал бы, в кою сторону путь держать, – говорит первый лоцман. Холодно. Все опускаются на лед; всех продувает ветер. Идут кто направо, кто налево, кто за реку. Все тонут в снегу и ворчат.
– Да вы ладом ведите! По Яйве-то никто не бурлачит, и мы в Яйве-то ни разу не шли, а переходили только, – ворчит один бурлак. Лоцмана ведут всех узенькой дорожкой, попавшейся за рекой. Бурлаки радуются. Пришли в деревню к вечеру. Поели, выспались, утром тронулись в путь. День шли хорошо, пели песни или молчали. К ним пристало несколько зырян. Увидев кучу бурлаков, зыряне спросили:
– Кыдче мунан (Куда пошли)?
– Бурлачить! – было ответом. Зыряне пристали, В толпе были тоже зыряне, и между ними завязался разговор.
– Илыся лок тысь (Издалека ли)?
– А Ежва, кырныш (Ежва – по-зырянски Вычегда, кырныш – ругань). Опять попалась река. Бурлаки обрадовались.
– Вот она, Чусовая-то!
– Вре! Экая махонькая?
– Эта, братцы, не Чусова, а Косьва. Там еще будет Усьва, вот по той мы и пойдем в Чусовую. Бурлаки успокоились, перешли реку и тихим шагом пошли за своими путеводителями. На третий день после перехода Косьвы вышла ссора. Все шли они по одной узкой дороге; ладно… Вдруг дорога разделилась на три части. По которой идти? Лоцманы забыли. Все стоят.
– По этой?
– Нет, по этой.
– Знаешь ты черную немочь! По этой… Лоцмана дерутся. Их окружают бурлаки.
– Бей ево!.. Вот так!.. ну-ко, ошшо! – слышится со всех сторон. Один лоцман убежал по левой дорожке. Его пошел догонять другой лоцман. Половина бурлаков идут за этими лоцманами. Два оставшиеся лоцмана уговаривают остальных бурлаков идти за ними.
– Пусть они пойдут по той! Уж как-то ли заблудятся, эво как! – говорит один лоцман.
– Ну, а ты и веди, коли мастер, а я пойду с ним… – говорит другой лоцман.
– И черт тебя бей! А мы как раз дойдем и по своей… Бурлаки советуются, как им идти.
– Те, поди, ладно идут, а мы-то как?
– Подем тожно с ним. Однако лоцманы ведут своих товарищей по той дороге, по которой ушла недавно половина бурлаков. Прошли с версту, а тех бурлаков не видать. Прошли они две дороги, наконец на третью свернули и пошли.
– Куды же те-то побегли?
– Черти… – ворчат лоцманы.
– Надо бы нам поворотить по той дороге, что впервые попали.
– Кто ево знат… И места все другие, ни разу не был здеся.
– И я тоже. Вот подошли они к большому полю. Дорогу занесло снегом; ветер сильный, резкий. Бурлаки ругаются и идут по полю, оставляя за собой следы большими зигзагами. Идут они час, все нет конца. «Что за черт?» – ворчат бурлаки. Их обуяла лень… Идти не хочется, а хочется поспать. Останавливается один бурлак, за ним останавливаются все. Садится один на снег, все садятся. Развязывает котомку один, все развязывают свои котомки.
– Подем назад! – кричат один.
– Аида! – кричат двадцать человек.
– Баял, не ходи с ним!.. – ворчит Пила.-А пошто назад-то?
– А пошто? А подем… – было ответом.
– Братцы, пойдемте, ночь, поди, скоро. Бурлаки боятся ночи.
– А ты веди, пес! – кричит Пила. – Куда ты завел в эку чучу!
– Пырни ево! пырни! – кричат бурлаки на лоцмана.
– Пойдемте! право, скоро конец, за этим полем и конец.
– Помрем! – говорит Пила.
– Не помрем, а река будет. А назад подете, заблудитесь.
– Ну и подем. Уж много шли, ишшо подем, – говорит Пила. Все идут. Посыпал снег, ветер стих. Снег залепляет глаза, только и видно, что снег да товарищей, а что крутом товарищей – бог весть. Бурлаки злятся, смотрят на свою одежду, она в снегу, словно в муке купались. Все устали.
– Ребя, вон лес! – кричит один из толпы. Все повеселели. Бродят около лесу и блуждают. Отыскали дорогу к ночи, спустились под гору и под горой уснули. Закусивши утром, опять идут, дорога опять делится на две дороги. Просто черт знает что такое.
– Ну уж и времечко! Преж, как подешь, и конец скоро, а теперь сколь исходили… – говорит один лоцман.
– Оттово все, што не так пошли. Говорил, надо трактом идти, а то мало ли дорог-ту! – ворчит другой лоцман.
– Экие лешие, куды завели. Все леса да леса да горы какие-то. Эвон гора-то, чучела какая! – ворчат бурлаки.
– А мы подем на гору-то? Там, поди, баско! – говорит Сысойко.
– А и поди, попробуй!.. Там таперь видимо-невидимо медведев засело, – замечает Пила.
– Што медведи, волки, поди, стерелешивают (бегают)… Ужасти! – замечает бурлак.
– А што, бат, здесь, поди, много медведев?
– Столько – беда!
– Вре?
– Видал ономеднись. Стадо целое.
– Вре? И не съели? Бурлак-хвастун, не бывший никогда в этих местах, улыбается и того больше врет.
– Как хватил колом, вон эдаким, однако, – и издох, другого хватил – побежал, и те побежали.
– Вре?.. Ишь ты! Разговор идет о медведях, кто сколько на своем веку медведей убил. Всякий старается перебить товарища рассказом, кто врет, кто говорит правду. Больше всех врал Пила.
– Ты вот по-моему сделай, – говорил он. – Одново раза летом иду знашь, лесом; а лес-то – эво! не здешний, иное дерево и не охватишь, выше этова, густо… А со мной, знашь, лом был. Ну, иду да собираю грибы… Собирал такту, много набрал. Баско! и нашел на медведя, спит… А медведь-то – эво какой! Таких впервой увидел. Вот я, знашь, на цыпочках и побег к нему, и хлоп его по башке… и хлоп!.. И пику не дал!..
– Да он, поди, издохлой какой?
– Издохлой!.. Как бы не так! А пошто я ево хлестнул?..
– Значит, ты слеп был, или другое что… может, спугался?
– Ну уж, кто другой спугатся, а я – шабаш!
– Да он, поди, медведь-то, мухомора обтрескался!
– Сказано-убил! – кричит Пила, сердясь.
– Знамо, издохлова.
– Поговори ты, собака! Бурлаки хохочут и дразнят Пилу: знамо, издохлова медведя убил.
– А што, если таперь медведи прибегут?
– Сюды-то?
– Ну… съедят нас али нет?
– Ну, таперь шабаш. Нас-то эво сколь. Как закричим и прогоним, и черт его не догонит…
– И топоров-то ни у кого нет…
– А мы закричим. Побежит… Пришли они в деревню. В деревне сказали им, что они не в ту сторону идут к Чусовой. Пошли опять бурлаки назад отыскивать настоящий путь. Опять сбились с дороги. На другой день встретились с толпой других бурлаков.
– Вон они, лешие! – сказали обрадованные наши бурлаки.
– Это не те, другие.
– И то.
– А вы откедова?
– Вячки.
– Вячки ребята хвачки, семеро одново не бояча! – сострил один молодой бывалый бурлак. Эти бурлаки знали дорогу лучше наших бурлаков, и все скоро добрались до Чусовой.
II
Река Чусовая была уже оживлена в это время. В нескольких местах, на льду и на низких берегах ее, на полях, строились барки и полубарки; воздух оглашался стуком топоров, криком крестьян. Подлиповцы с товарищами пошли берегом. Здесь идти им было весело: везде народ, есть с кем и слово перемолвить, есть кого и спросить, куда идти и далеко ли еще, и народ такой добрый. Река в этом месте узка; по обеим сторонам ее или высокие крутые берега, с нависшими деревьями и скалами, или с одной стороны крутой берег – гора, а с другой – низина, поле. В местах, где крутые берега с обеих сторон, было мрачно и страшно. Бывалые бурлаки рассказывали разные ужасы и страхи.
– Вишь, эта гора-то какая, матушка! А бед от нее много бывает… Вот она теперь ровно впереди, а как подем, она углом будет, ровно кто топором обрубил… Тут беда баркам. Как поплывет это барка и хлобыснется о гору, так ее и шарахнет, а место – беда, бают, дна нету…
– Бают, тут сидит кто-то. Черт не черт, а уж больно сердится. Бают, у него в лапах-то стресоглазка.
– Что сидит! Коли сидел бы – словили; нынче, бают, начальство строго. Вот таперича штуки поделали, штобы нам ловко было плыть. А без эвтих штук беда была, потому река уж такая бурливая, да камней в ней много, – говорил один лоцман.
– Экая гора-то! Ах ты, какая высь! – дивятся бурлаки.
– Вот где мы идем! – говорит весело Пила. – Эк, баско! А там, поди, ишшо лучше. В этих местах им приходилось идти даже ночью, потому что не было не только что деревень, даже людей, кроме их, и ни одной барки. Здесь им казалось страшно: они боялись не медведей, а чего-то иного. Впереди, позади
– кругом все горы, а вверху небо черное и звезд не видать.
– Ребята, тихонько иди! Смотри, полонья, – говорил кто-нибудь.
– Да мы бы спать.
– Ну, нет. Смотри, какие богародни стоят вон там. Коева дни такие же были… В левой стороне видится что-то белое, большое такое. Немного выше – не то церковь, не то кто его знает что такое. И таких видов много. Бурлаки боятся подойти. «Убьет!» – говорят они и делают от таких мест большие круги.
– Боязно, братцы! Теперь-то еще што, а прежде, бают, ужасти бывали. Вон, сказывают, жил здесь Ермак, атаман-разбойник, людей убивал, беда?.. Он, сказывают, Сибирь в полон взял, – рассказывал лоцман.
– Все один?
– У него сила была огромнеющая. Люду сколь было, все разбойники…
– А он теперь где?
– Помер, сказывают… Сказывают, утонул.
– Вре? А он, поди, спрятался там на гope-то?
– Сказывают, потонул! У него, слышь, зипуна-то не было, а он железо носил.
– Пра?! Вот дак сила!.. Как хлобыснет, и помрешь?
– Ну уж, он сидит, поди, таперь, смотрит шарами-то. Это смотри, не он ли – экой высокой да белой, ишь как усторился (долго и строго смотрит на один предмет)!..
– Это дерево, а то вон камень выдался.
– Ну уж, не ври, это он… Подем, поглядим? – Ну-ко, поди, он те задаст? Как пырнет камнем-то… – Бурлаки дали круг. И долго толковали бурлаки об Ермаке, не зная его, а только наслышавшись о нем от бурлаков же. Наконец кончился их путь. Они пришли к заводу.
– Вишь, эта гора-то какая, матушка! А бед от нее много бывает… Вот она теперь ровно впереди, а как подем, она углом будет, ровно кто топором обрубил… Тут беда баркам. Как поплывет это барка и хлобыснется о гору, так ее и шарахнет, а место – беда, бают, дна нету…
– Бают, тут сидит кто-то. Черт не черт, а уж больно сердится. Бают, у него в лапах-то стресоглазка.
– Что сидит! Коли сидел бы – словили; нынче, бают, начальство строго. Вот таперича штуки поделали, штобы нам ловко было плыть. А без эвтих штук беда была, потому река уж такая бурливая, да камней в ней много, – говорил один лоцман.
– Экая гора-то! Ах ты, какая высь! – дивятся бурлаки.
– Вот где мы идем! – говорит весело Пила. – Эк, баско! А там, поди, ишшо лучше. В этих местах им приходилось идти даже ночью, потому что не было не только что деревень, даже людей, кроме их, и ни одной барки. Здесь им казалось страшно: они боялись не медведей, а чего-то иного. Впереди, позади
– кругом все горы, а вверху небо черное и звезд не видать.
– Ребята, тихонько иди! Смотри, полонья, – говорил кто-нибудь.
– Да мы бы спать.
– Ну, нет. Смотри, какие богародни стоят вон там. Коева дни такие же были… В левой стороне видится что-то белое, большое такое. Немного выше – не то церковь, не то кто его знает что такое. И таких видов много. Бурлаки боятся подойти. «Убьет!» – говорят они и делают от таких мест большие круги.
– Боязно, братцы! Теперь-то еще што, а прежде, бают, ужасти бывали. Вон, сказывают, жил здесь Ермак, атаман-разбойник, людей убивал, беда?.. Он, сказывают, Сибирь в полон взял, – рассказывал лоцман.
– Все один?
– У него сила была огромнеющая. Люду сколь было, все разбойники…
– А он теперь где?
– Помер, сказывают… Сказывают, утонул.
– Вре? А он, поди, спрятался там на гope-то?
– Сказывают, потонул! У него, слышь, зипуна-то не было, а он железо носил.
– Пра?! Вот дак сила!.. Как хлобыснет, и помрешь?
– Ну уж, он сидит, поди, таперь, смотрит шарами-то. Это смотри, не он ли – экой высокой да белой, ишь как усторился (долго и строго смотрит на один предмет)!..
– Это дерево, а то вон камень выдался.
– Ну уж, не ври, это он… Подем, поглядим? – Ну-ко, поди, он те задаст? Как пырнет камнем-то… – Бурлаки дали круг. И долго толковали бурлаки об Ермаке, не зная его, а только наслышавшись о нем от бурлаков же. Наконец кончился их путь. Они пришли к заводу.
III
На берегу было множество крестьян: кто пилил бревна, кто рубил, кто строгал, кто гвозди и скобки вбивал; достраивались барки, коломенки и полубарки. Подлиповцев и прочих бурлаков сосчитали, поверили и выдали им по десяти копеек денег. Купили они хлеба, надели новые лапти, взяли господские топоры, железные лопаты и прочие необходимые инструменты для скорой работы и стали работать. Всюду работа кипела. Каждый человек что-нибудь да делал, и если кто не умел топором, то гвозди вколачивал, снег отскребал или доски таскал. Кажется, барку нехитро сделать, а нашим бурлакам больно мудреною казалась эта штука. Они не могли надивиться, как это такая штука состроена, – с которой стороны ни подойди, везде гладко, только железки какие-то вбиты, и вся из досок сделана да бревен. «Вон у нас избенки-те не так делаютча: как хошь, так и перевернешь бревно и приладишь, а тут все инако. И куда экая чучела? дом не дом, а кто ее знает, куда она годна?.. Дай мне – не возьму. Пра, не возьму?..» На бурлаков кричали мастера:
– Что стоишь? Робь! Деньги только даром берете, разбойники? Бурлак почешет один бок, спину и пойдет с топором к барке. Что ему делать? Вот он видит, лежит доска. Баская доска-то, да верно робить велят, и бурлак начинает рубить доску без цели, а так, думая, что и он робит.
– Пошто ты доску-то рубишь, пошто? Я тебе!.. – кричит на бурлака мастер или работник. Бурлак отходит от доски и глядит на прочих.
– Что стал? робь!
– Да што робить-то?
– Што! Подь обтеши бревно…. У, лентяи! скоты! – и т. д. И пойдет бурлак рубить бревно, и изрубит его так, что оно на дрова годится.
– Ах, вы, бестолочь! Я вас!.. Поди, притяни доску. Один бурлак не совладает, – он и взять не умеет доску, с которого конца ее приложить; вот и возьмутся человек шесть-семь держать доску.
– Ладь, ладь! Што стали! Бурлаки прилаживают.
– Не так!.. Сюды! Бурлаки смотрят на доску. Доску берут еще человек пять. Доску приладили.
– Напри брюхом! Наперли все разом – и так сильно, что пот их пробирает, и им баско кажется. Так кипит работа. Все бьются до поту и не могут понять, что они такое робят и к чему эдакая работа, больно уж баская да чудная. Работают они каждый день, бахвалятся, что и они робить мастера, а не понимают своей работы. Чувствовать им нечего: им или баско, или худо; об своих деревнях они забыли, с людьми хорошо, да и чувствовать-то некогда: то рубить, то скоблить, то колотить… Встал рано, есть хочется – чувство, поробил, есть хочется – чувство, спать хочется – чувство… О Пиле и Сысойке сказать особенного нечего. Они точно такие же были, а пожалуй, и хуже. Они теперь блаженствовали. У маленьких подлиповцев, Павла и Ивана, было больше способностей, чем у старших. Они, конечно, не могли сделать больше взрослого, окрепшего мужчины, но понимали, как и к чему такая-то вещь следует и как, что и для чего делается. Занятие их было обделывать поносную, похожую на мачту, или вколачивать скобки. Эта работа им так казалась хорошей, что они, если ее не было в одном месте, шли в другое и там отгоняли рабочих от не своего дела. Теперь отец для Павла и Ивана был все равно что и прочие бурлаки. Они теперь никого не боялись, и старших у них не было.
– Пашка! Они все свиньи, – говорил Иван.
– Все. Они робить не умеют.
– И тятька свинья!
– И Сысойко свинья… А мы свиньи?
– Мы-то?.. А пошто? Немного помолчав, они опять спрашивают друг друга, свиньи они или нет; кажется, свиньи, а ровно и нет. «Свиньи-то эво какие! А мы воно какие». Откуда забралась в их головы такая мысль, они сами понять не могли; слышали только, что прикащик ругал как-то бурлаков свиньями… С бурлаками маленькое заводское начальство обращалось очень грубо; часто обделивало деньгами, так что многие голодали. У него, конечно, свои интересы, а над бедным бурлаком что хочешь делай – смолчит или изругает, а жаловаться не пойдет, да и некому…
– Что стоишь? Робь! Деньги только даром берете, разбойники? Бурлак почешет один бок, спину и пойдет с топором к барке. Что ему делать? Вот он видит, лежит доска. Баская доска-то, да верно робить велят, и бурлак начинает рубить доску без цели, а так, думая, что и он робит.
– Пошто ты доску-то рубишь, пошто? Я тебе!.. – кричит на бурлака мастер или работник. Бурлак отходит от доски и глядит на прочих.
– Что стал? робь!
– Да што робить-то?
– Што! Подь обтеши бревно…. У, лентяи! скоты! – и т. д. И пойдет бурлак рубить бревно, и изрубит его так, что оно на дрова годится.
– Ах, вы, бестолочь! Я вас!.. Поди, притяни доску. Один бурлак не совладает, – он и взять не умеет доску, с которого конца ее приложить; вот и возьмутся человек шесть-семь держать доску.
– Ладь, ладь! Што стали! Бурлаки прилаживают.
– Не так!.. Сюды! Бурлаки смотрят на доску. Доску берут еще человек пять. Доску приладили.
– Напри брюхом! Наперли все разом – и так сильно, что пот их пробирает, и им баско кажется. Так кипит работа. Все бьются до поту и не могут понять, что они такое робят и к чему эдакая работа, больно уж баская да чудная. Работают они каждый день, бахвалятся, что и они робить мастера, а не понимают своей работы. Чувствовать им нечего: им или баско, или худо; об своих деревнях они забыли, с людьми хорошо, да и чувствовать-то некогда: то рубить, то скоблить, то колотить… Встал рано, есть хочется – чувство, поробил, есть хочется – чувство, спать хочется – чувство… О Пиле и Сысойке сказать особенного нечего. Они точно такие же были, а пожалуй, и хуже. Они теперь блаженствовали. У маленьких подлиповцев, Павла и Ивана, было больше способностей, чем у старших. Они, конечно, не могли сделать больше взрослого, окрепшего мужчины, но понимали, как и к чему такая-то вещь следует и как, что и для чего делается. Занятие их было обделывать поносную, похожую на мачту, или вколачивать скобки. Эта работа им так казалась хорошей, что они, если ее не было в одном месте, шли в другое и там отгоняли рабочих от не своего дела. Теперь отец для Павла и Ивана был все равно что и прочие бурлаки. Они теперь никого не боялись, и старших у них не было.
– Пашка! Они все свиньи, – говорил Иван.
– Все. Они робить не умеют.
– И тятька свинья!
– И Сысойко свинья… А мы свиньи?
– Мы-то?.. А пошто? Немного помолчав, они опять спрашивают друг друга, свиньи они или нет; кажется, свиньи, а ровно и нет. «Свиньи-то эво какие! А мы воно какие». Откуда забралась в их головы такая мысль, они сами понять не могли; слышали только, что прикащик ругал как-то бурлаков свиньями… С бурлаками маленькое заводское начальство обращалось очень грубо; часто обделивало деньгами, так что многие голодали. У него, конечно, свои интересы, а над бедным бурлаком что хочешь делай – смолчит или изругает, а жаловаться не пойдет, да и некому…
IV
Настало тепло. Солнышко греет; снег с каждым днем тает и тает; с гор бегут в реку ручьи, на вершинах видится бурая земля. Барки уже сделаны, а бурлаки все еще работают: кто весло делает, кто конопатит барки и полубарки, кто так себе рубит бревно; работа кипит везде; целые две тысячи бурлаков копошатся на берегу у барок, на барках, на льду, в рубахах, дырявых и со множеством заплат; с иных пот каплет. Наступает пора еды, бурлаки садятся кучками на барки или на обрубки бревен, на сломанные доски, едят хлеб, прихлебывая щей с капустой и дрянной говядиной, кто в шапках, кто без шапок. Солнышко так и греет их, оно освещает загрубелые, желтые лица бурлаков, и вообще как-то приветливо. В кучках сидят преимущественно люди разных названий: татары с татарами, черемисы с черемисами, подлиповцы с подлиповцами и т. д., так что воздух оглашается разными наречиями: лепечут бойко татары и черемисы, пришепетывают зыряне, кричат пермяки, выговаривая: поце? зацем? цуца, и т. д. За обедом все кажутся веселы: каждому, утомленному работой, любо, что солнышко светит и греет баско, и он долго-долго смотрит на солнышко, до тех пор, пока не заболят глаза, и думает какую-то думу… Славное солнышко! пошто оно не каждый день так светит? когда и вовсе его нет, а когда покажется, да и спрячется, чучело!.. Поевши, бурлаки опять принимаются за работу, но уже ленивее утреннего: хочется полежать. Вечером все собираются на барки, сидят кучками и толкуют больше о бурлачестве; сидят долго, думают, скоро ли они перестанут робить; когда будет такая пора, когда они все так будут сидеть… Потом начинают петь свои песни, каждый на своем языке, и поют они долго-долго, не понимая сами смысла песни, а хорошо им кажется и сердце ноет, кого-то жаль, хочется чего-то… Тут есть и музыканты: те разгоняют свою тоску, играя на гармониках и балалайках какие-то веселые песни. Но и тут невесело поиграет, поиграет бурлак, отдаст инструмент другому, а сам пристанет к другим и поет с ними. Одни только татары да зыряне какие-то чудные: они как кончат работу, и ложатся спать, как будто им не нравится общество остальных людей. Днем они иногда поют поодиночке или голосов в шесть, так над ними бурлаки смеются – больно уж забавно поют, талалакают на своем языке. Умаявшись, надравши горла, бурлаки идут спать в пустые барки; положив под голову котомку с имуществом, чашкой, ложкой, лаптями, бурлак растягивается на полу; и как лег, так и уснул… Становилось все теплее и теплее. Снег почти весь стаял. Лед покрылся водой. Барки уже совсем отстроены. Стали прибирать бревна, доски, очищали берег, сдвигали коломенки, барки и полубарки ближе к берегу, стали грузить их железом и чугуном. Воздух наполнился криком, руганью, стуком, треском, звуком от железа; бурлаки суетились, бегали, тащили полосы и листы железные, кряхтели, потели… На них кричали прикащики, лоцманы, показывая, куда что нужно класть. Наконец барки, коломенки и полубарки наполнены, поносные весла, канаты, шестики, доски, бревна и разные разности положены на коломенки, барки и полубарки, бурлаков распределили на барки, кого до Елабуги, кого до Сарапула, кого до Волги, кого до Саратова. Бурлакам до Елабуги назначили восемь рублей, до Сарапула девять, до Волги десять, до Саратова четырнадцать за сплав. Всем заказано быть наготове. На каждой барке было по одному и по два лоцмана, по два водолива. Каждому было наказано, что делать, где стоять. Делать нечего, а бурлак все что-нибудь да делает: то поносную потешет топором, да пообрубит весло, то увидит на боку барки дыру, выстрогает дощечку, прибьет и законопатит, а то еще дранку на скобки прибьет. И сколько на этих барках заплат! Хотя они и новые, а все как-то кстати приладилась: и сами они в заплатах, и рабочие на них тоже с заплатами носят одежду. Барки приладились, нумера на них написали, – первую букву завода на корме выжгли, воткнули в столб на носу палочку с маленьким флагом. Среди коломенок и барок, точно барыни какие, красуются три большие коломенки-караванки с мачтами, с разноцветными кружками на верху мачт и с флагами, на которых красуется название завода. Бурлаки большею частию отдыхают, поют песни, едят и поглядывают на другие барки и в особенности на караванки, на коих, сказывают, поплывут набольшие, кои бурлаков приняли, да бают, ошшо палить станут. Бурлаки получили по полтора рубля денег, ходят по заводу, покупают хлеба, мяса, больше луку свежего; несколько человек купили балалайки. В барках и на берегу варят в больших котлах говядину, брюшину, баранину и едят дружно. Накопившие рубля три денег покупают в заводе у рабочих чугунки, сковородки, сковородники, утюги, и разные вещи очень дешево и тащат в барки. Даже собирают бросовое железо, валяющиеся гвозди, скобки – все пригодится, может быть, кто и купит. Подлиповцы торжествовали. Они никогда не живали в таком большом обществе людей своей братии и друг другу сообщали свои чувства.