Ревич Всеволод. Перекресток утопий (послесловие к сборнику "Орион")

из-за этого расстраиваться,-- утешает он дочку,-- каждые 10--15 миллионов
лет происходят подобные изменения". "Прочитавши с первых строк,-- продолжает
писатель,-- о престарелом профессоре, который производит какие-то очень
сложные вычисления, затем взволнованно трет седеющие виски большим
профессорским платком, читатель, конечно, имеет полное право отнестись к
моему роману скептически и бросить его читать с первой страницы". Как видим,
уже тогда ощущалась расхожесть подобного сюжетного хода, тем не менее мы
будем обнаруживать чудаков-профессоров с седеющими висками и в самых
новейших изданиях.
Разумеется, к концу повествования окажется, что из-за ошибки в
арифмометре, подведшем ученого, погибнет в катаклизмах только островок, А
остальная твердь останется незыблемой. Но можно представить себе, какая
паника царила в мире и как рвались толстосумы захватить местечко на острове.
Как и "Повелитель железа", книга написана в стиле веселой пародии,
начинающейся прямо с заглавия, ведь "Эрендорф" откровенно образован от
"Эренбурга": в романе выведен образ плодовитого прозаика, собирающегося
организовать питомник своих читателей, "выбранных из самых выносливых сортов
безработных"... Впрочем, насмешка автора над коллегой вполне дружелюбная,
порой даже льстящая...
В 1927 и 1928 годах вышли в свет два романа Владимира Орловского
"Машина ужаса" и "Бунт атомов", книги посерьезнее. В первой из них,
написанной в реалистическом, бытовом ключе, мы снова находим
изобретателя-одиночку, сконструировавшего машину, посылающую на людей волны
беспричинного ужаса, только на этот раз перед нами не идеалист-миротворец, у
миллионера Джозефа Эликота зловещие намерения: захватить власть над миром,
впрочем, в отличие от инженера Гарина ему удается сделать только первые
шаги.
Если не считать только что упомянутого "Гиперболоида инженера Гарина",
то, пожалуй, лучшим среди этой группы произведений был роман В. Орловского
"Бунт атомов". Еще раз отметим, что фантасты 20-х годов очень интересовались
внутриатомной энергией и в общем-то верно предугадали и ее невообразимую
мощь, и те опасности, которые она несет миру. (Парадоксально, что в
фантастике 30-х годов, когда учащенное дыхание атомного века уже
чувствовалось за плечами, тема эта исчезла напрочь.) В пьесе Анатолия
Глебова "РАГ-1. Золото и мозг" (1929) происходит примечательный диалог между
изобретателем нового вида энергии Ромэдом и коммунистом Зоргом:
"Зорг. А если все-таки они получат ваши формулы? Вы представляете, что
будет, если завтра атомная энергия сделается орудием кучки хищников? Они
получают безраздельное господство над всем миром... Они обрушатся на
Советский Союз, на рабочих. Они отбросят человечество на сотни лет назад...
Ромэд. Вы знаете -- я об этом не думал. Это как-то выпало у меня из
головы..."
Разве нет переклички между этим диалогом, сочиненным более полувека
назад, и сегодняшним интервью лауреата Нобелевской премии британского физика
М. Уилкинса, к которому обратился журнал "Нувель обсерватер":
"Вопрос. Во время второй мировой войны вы принимали участие в
осуществлении "проекта Манхеттен", то есть в создании бомбы, сброшенной на
Хиросиму. Сожалеете ли вы об этом? Чувствуете ли вы себя частично
ответственным за происшедшее?
Ответ. ...Не один год впоследствии я думал над тем, какую роль пришлось
мне сыграть в этой истории. И пришел к выводу, что не должен был участвовать
в создании бомбы. Сегодня я абсолютно уверен, что настоящей мишенью для этой
бомбы была не Япония, а Советский Союз. Замысел состоял в том, чтобы послать
таким образом предупреждение коммунизму. Хиросима ознаменовала не завершение
второй мировой войны, а начало "холодной войны"..."
В "Бунте атомов" германский физик-реваншист Флинднер зажигает в своей
лаборатории атомный огонь, который не может погасить. Пылающий шарик
вырывается из стен лаборатории и начинает гулять по Европе, все время
увеличиваясь в размерах. Фантаст не знал, что цепная реакция протекает в
доли секунды, его шар через неделю достигает всего 30 метров. И тем не менее
-- Европа в панике. "Процесс, начавшийся две недели назад в Берлине, уже не
может быть остановлен никакими силами",-- смятенно кричат газетные заголовки
на Западе. "Правда" придерживается другого тона: "Слово за наукой, она
должна оценить размеры опасности и указать, как с ней бороться". Обратим
внимание, что подобной фразы в уэллсовской "Войне миров" нет, с марсианами
сражаются все кто угодно, только не ученые. Отношение к науке резко
изменилось, хотя прошло всего четверть века. В конце концов советским
физикам удалось поймать огнедышащий клубок в электромагнитный капкан (таким
способом сейчас пытаются удержать термоядерную плазму) и гигантским зарядом
взрывчатки выбросить его за пределы атмосферы. Удача этого романа не только
в отличной научной предпосылке, но и в тщательно продуманной, так сказать,
интерференционной картине тех социальных волн, которые были возбуждены этим
событием. Трудно понять, почему этот роман, остающийся злободневным и
сегодня, не разу не переиздавался.

6

Фантастика развивалась и по географическому, если так можно сказать,
руслу. Перед гражданами нового Советского государства распростерлась
огромная и далеко еще не открытая страна. Отдельные экспедиции на ее окраины
-- Козлова, Пржевальского, других отважных путешественников -- приносили
сенсационные результаты, но они были именно отдельными. Только после
революции и пришло время комплексного изучения собственной страны, ее
богатств, народов, ее населяющих. Не верится, что лишь в 20-х годах С.
Обручевым (сыном В. Обручева, автора "Плутонии") был открыт самый крупный в
Восточной Сибири горный хребет, названный им хребтом Черского. Немало
удивительного открыли и советские этнографы. Но прежде чем до таинственных
окраин и заброшенных уголков добралась официальная наука, они были "открыты"
приключенческой фантастикой, лишний повод убедиться в том, что фантастика --
это не парение в эмпиреях, а прямой и непосредственный отклик на окружающую
жизнь.
Тема "затерянных миров" долго занимала прочные позиции в нашей
фантастике. Ее герои открывали первобытные племена на неведомых островах
("Земля Санникова" В. Обручева), находили в неприступной тайге поселения
отрезанных от внешнего мира потомков разинских мятежников ("Сказание о граде
Ново-Китеже" М. Зуева-Ордынца), добирались до легендарной "Страны Семи Трав"
(Л. Платов), сталкивались с мамонтами в кратере вулкана ("Кратер Эршота" В.
Пальмана)... Многие из подобных произведений были написаны позже, но
утвердила тему также фантастика 20-х годов.
Вот совершенно забытый, но весьма характерный для этого круга книг
роман А. Адалис (впоследствии очень известной переводчицы) и И.^Сергеева
"Абджед хевез хютти..." (1927). Слова эти, звучащие как мистическое
восточное заклинание, расшифровываются просто как названия арабских букв.
Книга соединила в себе новые советские реалии, понятия, слова с приемами и
оборотами традиционного романа приключений.
По труднодоступным ущельям Памира, где в некоторых местах еще и не
слышали о Советской власти, со множеством приключений бредет случайно
собравшаяся группа, состоящая из двух молодых москвичей, решивших поискать
романтики в дни отпуска, девушки-украинки и юноши-узбека, сбежавших с ними
из родных сел, чтобы отправиться в новую жизнь, бывшего белогвардейца,
отколовшегося от басмачей, и двух английских летчиков, которые перелетели в
Туркестан из Индии через Гиндукуш, спасаясь от ареста по обвинению в
коммунистической деятельности,-- интернациональная тема была в фантастике
тех лет почти обязательной.
После долгих блужданий эта разношерстная компания попадает в плен к
маленькому замкнутому обществу странных неулыбающихся людей, обладающих
чрезвычайно высокой культурой и техникой, настолько высокой, что сигналы их
радиостанции были приняты остальным миром за сигналы с Марса. Когда тайна
раскрылась, оказалось, что это колония прокаженных, скрывающих под
косметической маской изуродованные черты лица. Они боятся человеческого
общества и хотят сами найти средства спасения, а потому их случайные
спутники обречены на пожизненное заключение в сердце гор. Разумеется, им
удается бежать и, разумеется, с помощью влюбленной женщины: ведь перед нами
"роман приключений". Вот только формулу одного из достижений прокаженных
ученых -- усыпляющего газа, который мог бы прекратить на Земле войны, герои
по дороге, к большому сожалению, утрачивают...

7

К географической фантастике близки два романа выдающегося геолога и
путешественника академика В. А. Обручева -- "Земля Савинкова" и "Плутония"
(1924--1926).
Строго говоря, только такая фантастика и заслуживает эпитета "научная",
потому что в ней главной задачей автора была как раз пропаганда определенных
научных положений. В этих романах В. Обручев решил познакомить юношество с
доисторическим прошлым Земли, оживить палеонтологический музей в одной книге
и рассказать про обитателей ледникового периода и людей каменного века в
другой, что он и сделал с большим мастерством и знанием предмета. В
"Плутонии" использована старинная гипотеза о наличии гигантской полости
внутри земного шара с собственным светилом, в которой якобы и сохранились с
незапамятных времен царство птеродактилей и динозавров. Более правдоподобно
предположение автора о существовании в арктических льдах неизвестного
острова, обогреваемого тлеющим вулканом. Если быть последовательным, то обе
книги должны в первую очередь рассматриваться в истории научной
популяризации. В ней они займут подобающее им место благодаря оригинальности
подачи и живости изложения. В истории фантастики они находятся на более
скромной ступени, хотя переиздаются по сей день из-за основательности их
научного багажа. Других задач автор перед собой не ставил, поэтому, скажем,
его путешественники, забирающиеся в недра Земли или достигшие таинственного
острова,-- это безликие экскурсанты, которых проводят вдоль музейных
диковин: Каштанов, Маншеев, Громеко, Горюнов, Ордин и вождь онкилонов -- все
на одно лицо.
Романы В. Обручева находятся в определенной литературной традиции, сам
автор говорил о том, что написал "Плутонию" как отклик на роман Ж. Верна
"Путешествие к центру Земли", а "Землю Савинкова" -- на роман чешского
писателя К. Глоуха "Заколдованная земля", в Которых его возмутили некоторые
научные несообразности. Но, критикуя французского фантаста, скажем, за то,
что его герои проникают внутрь Земли невероятным путем -- через жерло
потухшего вулкана, В. Обручев сам тут же отступает от строгих научных
установлений. Чем его допущение о пустотелой Земле лучше, научнее спуска
через вулкан? Но между прочим, именно в этом "ненаучном" предположении
заключена самая интересная, самая увлекательная сторона "Плутонии". Логика
художественного повествования подчинила себе автора.
Ближе всего В. Обручев стоит к "Затерянному миру" А. Конан Дойла. И
хотя по научной достоверности английский романист уступает советскому
академику, но гипотеза Конан Дойла о неприступном плато в амазонской сельве
выглядит много естественнее, и, к сожалению, таких героев, как в "Затерянном
мире", у В. Обручева нет. Кстати сказать, сам В. Обручев, говоря
о.воздействии на него приключенческой и фантастической литературы, выделял в
ней прежде всего не познавательную, а как раз человеческую сторону:
"...Родители стали покупать нам сочинения Майн Рида и Жюля Верна. Мы
мысленно одолевали льды Арктики, поднимались на высокие горы, опускались в
глубины океанов, изнывали от жажды в пустынях, охотились за слонами, львами
и тиграми, переживали приключения на таинственном острове...
И тогда я решил, что, когда вырасту, сделаюсь путешественником. Но в
этих любимых книгах мне нравились не только охотники и моряки. В них часто
описывались ученые, иногда смешные и донельзя рассеянные... И мне хотелось
сделаться ученым и естествоиспытателем, открывать неизвестные страны,
собирать растения, взбираться на высокие горы за редкими камнями..;"
Популяризаторских книг в тогдашней фантастике было много, проводились
даже конкурсы: кто лучше всех напишет сочинение на тему "Химизация народного
хозяйства".
В 1928 году В. Гончаров выпустил, например, "микробиологическую шутку"
-- "Приключения доктора Скальпеля и фабзавуча Николки в мире малых величин".
В этой книге он предвосхитил прием, с блеском использованный через несколько
лет Я. Ларри в популярных некогда, переиздававшихся даже после войны
"Приключениях Карика и Вали". Герои этих книг уменьшаются до размеров
насекомых у Я. Ларри, а у В. Гончарова даже до размеров бактерий, что
позволяет им и читателям познакомиться с макроскопическим и микроскопическим
мирами, как говорится, воочию, лицом к лицу. Так, путешественникам в книге
В. Гончарова приходится сражаться с холерным вибрионом, туберкулезной
палочкой, амебой и другими неаппетитными жителями одеял и луж. Литературные
достоинства книги Я. Ларри были неизмеримо выше; впрочем, В. Гончарову
приходилось рассчитывать свою санитарно-нравственную пропаганду на читателя,
которому нужно объяснять, что кислород -- это составная часть воздуха. (В
других своих романах, таких, как "Лучи смерти", "Психомашина", Виктор
Гончаров был причастен к жанру "катастроф").

8

В 1925 году появился первый и, может быть, лучший роман (сначала
рассказ) Александра Беляева "Голова профессора Доуэля". А. Беляев -- первый,
кто сделал фантастику главным делом своей жизни и благодаря своему
энтузиазму стал центральной фигурой среди советских фантастов предвоенного
периода.
А. Беляев написал немало книг, достаточно для собрания сочинений,
которое и было выпущено в восьми томах, но уже в 60-х годах, спустя много
лет после смерти автора. К сожалению, А. Беляев не был таким выдающимся
мастером, как, скажем, А. Толстой, его произведения неравноценны. Как
правило, он брал локальную научную идею, но разрабатывал ее тщательно; он
обладал "смелым воображением, сила которого была, в частности, в том, что,
несмотря на декларативные заверения в неизменной верности богине-науке и,
должно быть, искренней уверенности, что так оно и должно быть, он все время
нарушал ее запреты, за что ему неоднократно "влетало". Анекдотично, что его,
может быть самого научного из наших фантастов, пожалуй, больше всех и
обвиняли в ненаучности. Романы А. Беляева привлекали верой в неограниченные
творческие способности человека, и в этом плане они напоминали романы Жюля
Верна.
Первый вариант "Головы профессора Доуэля" был опубликован журналом
"Всемирный следопыт". Этот его роман, как и "Человек-амфибия", переиздавался
несчетное количество раз, правда, большинство переизданий падает на два
последних десятилетия. Есть книги, которые знает каждый подросток, буквально
каждый. Два названных беляевских романа принадлежат к числу этих
избранников. Чем же они заслужили столь счастливую судьбу?
Обратим внимание, что до А. Беляева успехи биологии (в отличие,
например, от физики) никто не ставил в центр внимания, удачных произведений
на эту тему, во всяком случае, почти нет. Были известны в то время романы М.
Гирели, например, "Преступление профессора Звездочетова", написанное явно на
потребу мещанскому вкусу, несмотря на самые солидные заверения автора в
предисловии. Герой этого произведения производит какие-то изуверские
эксперименты над собственным телом и мозгом, а потом в припадке ревности
убивает жену.
Беляевский роман с первых страниц привлекает дерзостью предложенной
гипотезы. Зрелище головы, отделенной от тела и продолжающей жить, производит
впечатление не только на молодую ассистентку профессора Керна.
Конечно, читателя, особенно молодого, прежде других волнует вопрос:
возможно ли такое? Ответить отрицательно скорее всего было бы неправильно.
Конечно, фантаст смотрел далеко вперед, но достижения медицины и биологии
позволяют утверждать, что фантазия писателей, как мы не раз убеждались,
обгоняла близорукий практицизм их критиков. Хотя автор основывался на
полузабытых опытах французского профессора Броун-Секара, хотя еще при жизни
Беляева начались работы советских ученых Брюхоненко, Неговского, Петрова,
Чечулина, по-настоящему исследования в области оживления и трансплантации
органов развернулись в новейшее время. Но живущую отдельно голову собаки у
Брюхоненко фантаст мог бы видеть, еще большим триумфом для него был бы
снимок, уже после его смерти обошедший всю мировую прессу, -- советский
хирург Демихов с собакой, к телу которой пришита вторая голова.
Но тогда это были лишь лабораторные опыты, об операциях на человеке и
речи быть не могло, хотя остроумный Бернард Шоу не преминул заявить: "...Я
испытываю прямо-таки искушение дать отрезать голову мне самому, чтобы я
впредь мог диктовать пьесы и книги так, чтобы мне не мешали соблазны, чтобы
мне не нужно было есть, чтобы мне не приходилось делать ничего другого, как
только производить драматические и литературные шедевры".
Подлинный бум поднялся после того, как в: 1967 году южноафриканский
хирург К. Барнард осуществил пересадку сердца человеку. С тех пор было
произведено немало таких операций. Хотя люди с пересаженным сердцем живут
недолго, это, как говорится, технический вопрос, ясно, что в принципе такие
операции возможны. Менее ответственные органы, вроде почек, "оживляются" и
пересаживаются сравнительно успешно. А после открытия нового продукта
плесневых грибов -- циклоспорина А, подавляющего, но не разрушающего
тканевую несовместимость, перспективы у данного направления хирургии
становятся еще более сияющими/
Но -- особенно после операций Барнарда -- возникла серьезная этическая
проблема, которую увидел уже А. Беляев, и в этом сильная сторона его романа.
Нравственная подоплека пересадки органов вызывает большое смущение. Ведь то
же сердце надо у кого-то взять, значит, пациент должен с нетерпением
дожидаться чьей-то смерти, и смерти не от болезни, а насильственной, скажем
в автокатастрофе. И конечно, донором должен быть человек по возможности
молодой и здоровый: кому же нужно пересаживать изношенное сердце старика?
Какая пропасть безнравственности может развернуться за сугубо медицинской
проблемой! Но это еще не все. Органы для пересадки надо брать немедленно,
буквально в первые же минуты после смерти, до того, как началось разложение
тканей. Значит, врач в условиях острого дефицита времени должен однозначно
решить вопрос: умер уже человек или еще нет? Но разве это всегда просто,
разве мы не знаем случаев возвращения к жизни, когда уже была установлена
клиническая смерть или когда за жизнь пострадавшего, находящегося, казалось
бы, в безнадежном состоянии, шла борьба часами, сутками. А тут кто-то хочет
его смерти, и это может оказаться "ожидатель", который, как говорится, не
постоит за расходами, если речь идет о собственной жизни. И опять-таки
открываются соблазнительные возможности для сделок с совестью и даже для
прямых преступлений. Впрочем, оказывается, что оформились и встречные
предложения. Вот что пишет один молодой человек из Канады (его письмо
процитировано журналом "Форчун"): "Бедным продажа каких-то частей
собственного организма, вероятно, сулит единственную возможность вырваться
из заколдованного круга бедности. Моя почка -- единственный капитал, которым
я еще обладаю и который можно продать, чтобы получить шанс выучиться и
устроиться на приличную работу..." Эта новая сфера спекулятивных и уголовных
махинаций уже нашла свое отражение в искусстве. Был, например, итальянский
фильм "Глаз" с Альберто Сорди в главной роли, где безработному за огромную
сумму предлагали продать глаз. -У нас был переведен и даже экранизирован на
телевидении роман английского писателя А. Уиннингтона "Миллионы Ферфакса",
эпиграфом к которому, кстати, служит злая и выразительная фраза: "Пересадка
сердца -- это уникальный метод убийства сразу двух пациентов".
Нет, путь создания искусственных органов, сконструированных, или --
лучше -- выращенных, может быть, окажется более перспективным. Жаль, что мы
стоим лишь в самом начале этого пути, но ведь уже стоим. Пусть первый
человек с искусственным сердцем Б. Кларк прожил всего несколько месяцев, но
ведь прожил, и вечная ему благодарность от человечества за то, что он
разрешил поставить на себе этот опыт. Пусть и это электромеханическое сердце
мало было похоже на человеческое, это тоже лишь вопрос техники. Конечно, и
здесь возникают свои проблемы.
Опасности, связанные с экспериментами над человеческими "деталями",
проницательно почувствовал А. Беляев. Пользуясь правами фантаста, он
заострил проблему до предела -- его персонаж "пересаживает" не отдельный
орган, а целую голову, целое тело. Вряд ли такая операция станет
когда-нибудь возможной, но главное свойство фантастики как раз и заключается
в гиперболизации, в преувеличении, в обобщении жизненных явлений, доведении
их до логических концов, в этом не только ее специфика, но и ее оправдание
как самостоятельной литературной дисциплины. А. Беляева надо хвалить за
смелое допущение, а его по привычке ругали все за ту же "ненаучность..."
Наиболее содержательна и интересна в романе первая часть, в которой мы
знакомимся с тремя отрезанными головами, и прежде всего с головой Доуэля,
который был предварительно убит его неблагодарным учеником с подлой целью --
оживить мозг выдающегося ученого и заставить его работать на себя, выдавая
достижения Доуэля за свои собственные. Керн пытает несчастную голову; это,
правда, несколько отдает фильмом ужасов, но мысль ясна: писатель хочет
сказать, что гении и злодейство -- вещи несовместные.
А вот достаточно достоверно передать жуткие и ни на что не похожие
ощущения голов, которые живут без туловищ, равно как и чувства окружающих
эти головы людей, писатель не смог. Впрочем, справиться со столь сложной
задачей смог бы разве что человек, обладающий талантом Достоевского. А люди
не давались Беляеву; конечно, все относительно, но будем все-таки вести
отсчет от вершин мировой фантастики. Керн -- это абсолютный злодей, чернота
без просвета, как и сообщник Керна -- директор дома умалишенных Равелино;
ассистентка Керна Лоран -- это голубое без пятнышка воплощение прямодушия, а
три молодых человека, принявших активное участие в спасении девушки и
разоблачении Керна, совсем неразличимы. Лучше обстоит дело с образом Брике,
певички из кабаре с чужим телом; история с ее побегом из больницы Керна и
вынужденным возвращением придумана великолепно. Но и тут, подметив, что
молодое, девственное тело физиологически облагораживает вульгарную
шансонетку, автор не сумел убедительно изобразить ее внутренний перелом. А
потому конфликт в душах, конфликт в пределах этого замкнутого круга людей
оказался быстро исчерпанным, и писатель, чтобы избежать топтания на месте,
переводит стрелки на простор традиционного приключенческого действа, в
котором психологию заменяют события: побеги, похищения, сумасшедшие дома,
куда запросто засаживают здоровых людей, драки и тому подобная чехарда. И
хотя сыну профессора Доуэля удалось расквитаться с убийцей отца,
нравственный потенциал романа оказался израсходованным в первой половине.
Беляевская ситуация -- "тело одного + голова другого" таит в себе
заманчивые сюжетные возможности, она неоднократно заимствовалась различными
фантастами. Но, как всегда бывает со вторичностью, свежести первооткрывателя
они не достигали. Одна из последних попыток разработать по-своему данный
сюжет принадлежит симферопольской писательнице Л. Ягупновой. В повести "Твой
образ" (1979) она перенесла действие в наши дни, в наши советские условия,
где, конечно, нет места никаким Кернам, но неразрешимость конфликта
сохраняется.
Еще большей популярностью среди юношества пользуется "Человек-амфибия"
-- история об индейском мальчике, которому гениальный хирург Сальватор
врезал в детстве под лопатки жабры молодой акулы, благодаря чему тот
приобрел способность дышать под водой. Подросткам близок герой --
мечтательный, добрый, благородный Ихтиандр, "человек-рыба".
Опять-таки, к этой фантастической посылке можно подойти с точки зрения
физиологии и с точки зрения этики. Честно говоря, реальная осуществимость
подобной операции равна нулю, сращивание тканей таких эволюционно далеких
видов вряд ли когда-нибудь станет возможным. Это, впрочем, не должно нас
смущать. Можно только повторить, что фантастическая гипотеза -- не
конструкторское задание, а литературный прием. Гораздо важнее задуматься:
допустимо ли такое предприятие в принципе и для чего оно нужно?
На вторую часть вопроса ответить просто -- на него отвечает и сам
Сальватор, прежде всего в своей страстной речи на суде, и автор, и практика
всего человечества. С каждым годом становится все яснее, что без активного
освоения океана благополучное существование многомиллиардного человечества
вряд ли возможно. Мечта о существе, которое было бы хозяином водной стихии,