Страница:
(У истоков советской фантастики)
Орион: Сборник научно-фантастических повестей и рассказов / Сост.: Н.
Беркова. -- М.: Моск. рабочий, 1985. -- 349 с.
Стр. 309-348.
OCR: Сергей Кузнецов
Осмыслить октябрьский переворот средствами искусства -- такая
грандиозная задача выпала на долю первых советских писателей и художников.
Даже тем из них, кто уже имел за плечами солидный творческий опыт,
приходилось многое начинать с самого начала, настолько необычной,
непривычной, воистину фантастической была наступающая на художников
действительность.
Мир строится по новому масштабу.
В крови, в пыли, под пушки и набат
Возводим мы, отталкивая слабых,
Утопий град -- заветных мыслей град,--
писал один из первых поэтов революции -- Николай Тихонов. Он назвал
свое стихотворение "Перекресток утопий" -- перекресток, расположенный на
дорогах мировой истории. Стихи заканчиваются как бы эпиграфом для
рождающейся советской фантастики:
Утопия -- светило мирозданья,
Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь,--
Иль новый день в невиданном сиянье.
Иль новая, невиданная ночь!
И фантастика, долгое время остававшаяся где-то на отдаленной периферии
русской литературы, внезапно оказалась совершенно необходимым литературным
жанром. Только она, только фантастика, позволяла увидеть голубые города
будущего на месте развалин. Но ее роль этим не ограничивалась. Чтобы
вытащить страну из разрухи, чтобы приступить к закладке нового общества,
нужно было выстоять. У молодой республики хватало врагов. Не только
интервенты, не только "контра", ее тянули в пропасть обыватели, бюрократы,
уголовники. Литература сразу вклинилась в борьбу. Оказалось, например, что
фантастика великолепно сочеталась с сатирой, вернее -- легко и естественно
сама становится сатирой, что, впрочем, было известно еще со времен Свифта,
но надо было приноровиться к нетрадиционным реалиям. Фантастика могла
героизировать и высмеивать, предсказывать, предупреждать, утверждать и
отрицать.
Стоит ли удивляться тому, что к фантастике оказались причастны такие
разные писатели, как Маяковский и Алексей Толстой, Катаев, Грин, Платонов,
Оренбург, Шагинян, Каверин, Булгаков, Асеев, Лавренев, впоследствии
прославившие советскую литературу!
Можно, конечно, рассуждать так: через некоторое время писатели
повзрослели, посерьезнели и отложили фантастику в сторону вместе с прочими
юношескими опытами. Но, во-первых, многие вовсе и не отложили, а во-вторых,
не вернее ли предположить, что обращение к фантастике в тот период вовсе не
признак незрелости? И хотя большинство тогдашних книг интересующего нас
жанра ныне перешло в ведение одних историков литературы -- у ее создателей
не было ни опыта, ни прочных традиций,-- но как документы эпохи они
представляют острый интерес. Ведь в фантастике непосредственно отражаются
идеалы, мечты, стремления современников. Фантастика расцветает тогда, когда
перед внутренним взором разверзаются безбрежные дали "земле назначенных
столетий", равно как и бездны, от которых захватывает дух.
Сегодняшним глазом легко увидеть и высмеять просчеты, наивности и даже
откровенные ошибки молодых авторов. Могло ли быть иначе? Ведь большинство
этих просчетов, наивностей и ошибок можно классифицировать, только будучи
вооруженным огромным опытом прошедших десятилетий. Но судить их по
сегодняшним критериям в константе времени было бы просто несправедливо.
Эпоха эта была, по выражению В. И. Ленина, "переходной", и четко
сформулированных ответов на множество нахлынувших вопросов попросту не
существовало. Их надо было еще найти, а потому нельзя покидать историческую
точку отсчета, нельзя не видеть в произведениях того периода как раз те
самые разведывательные поиски, без которых не проложить никаких трасс.
Сами несовершенства тогдашних произведений -- тоже примета времени. Нам
дорог жизнеутверждающий настрой фантастики 20-х годов, дорога ее вера в
безграничные творческие возможности человека и человечества, юношеская
задиристость и уверенность в своей исторической правоте, -- такого
удивительного и многообразного социального феномена, как советская
фантастика 20-х годов, нигде не было и быть не могло -- сравнивать ее не с
чем...
Для того чтобы более или менее полно охарактеризовать 10-12
послереволюционных лет, потребовалась бы, вероятно, книга, а этот очерк
претендует только на более или менее общий набросок некоторых характерных
книг и черт эпохи, может быть, надо сказать, самых характерных. Но и среди
них компетентный читатель легко заметит пропуски, два из которых могут
показаться необъяснимыми. Речь идет о романах А. Толстого "Аэлита" и
"Гиперболоид инженера Гарина", лучшем из того, что было создано советской
фантастикой в те годы. Уже из этой оценки ясно, что их отсутствие -- не
случайный недосмотр. По романам А. Толстого существует большая и
всесторонняя критическая литература; здесь же хотелось затронуть сочинения
менее доступные, а на известные попробовать взглянуть сегодняшними глазами.
Назовем для начала имя, которое совсем не упоминается в
"фантастоведческих" работах, хотя автор своеобразных, ни на что не похожих
то ли стихотворений, то ли поэм в прозе Алексей Гастев вовсе не забыт, его
имя можно найти в любом курсе советской литературы.
Может быть, именно гастевские поэмы (будем их так называть) надо
считать тем самым последним и первым звеном в цепочке, которая связывает
дореволюционную фантастику с советской.
Его поэмы пользовались огромной популярностью в первые годы Советской
власти, они воспринимались как непосредственный отклик на революционные
события. На деле же они были созданы еще до Октября. Просто поэт сумел
заранее почувствовать настроения, которые овладели народными массами после
великого переворота, сумел воспринять всеобщую жажду переустройства. А.
Гастев, один из основателей небезызвестного Пролеткульта, считается певцом
машин -- это верно. Но не холодное, обездушенное железо возникает перед нами
в его строках, он поэтизирует создания человеческих рук и мозга, сливает их
с человеком, наполняет металлические артерии живой кровью.
Его башня пробила шпилем высоту, разорвала, разбросала облака, его
рельсы опоясали весь земной шар и рвутся дальше, в космос, их пытаются
"поднять и продвинуть в бездонных, безвестных, немых атмосферах к соседним,
еще не разгаданным, чуждым планетам". Конечно, перед нами романтические
гиперболы, но в их стилистике, в специфике поэтического видения уже есть
зачатки новой фантастики, которая с самых первых своих опытов замахнулась на
безбрежные горизонты земли и неба: недаром В. Хлебников называл поэзию А.
Гастева "миром научных образов"," "странных научных видений".
Вот, например, поэма "Кран". Гигантских, глобальных размеров кран,
который строился годами, даже веками как олицетворение рабочей мощи,
творческих свершений человечества. Нет таких препятствий, нет таких
тяжестей, которые были бы не по плечу этому исполину. Кран начал с малого, с
домиков, потом перенес железнодорожный виадук и водонапорные башни, поднял
со дна моря затонувший корабль. Кран все время растет, становится сильнее и
сильнее, он уже затевает неслыханные дела: "В Азии транспортным постройкам
помешали Гималаи... Никто и не подумал о туннелях: краном приподняли весь
горный кряж и низвергли его в индийские болота". Но и этого мало. Новая
дерзновенная мысль возникает у лихих "такелажников": они хотят сдвинуть с
места самое Землю! Зачем? А вот зачем: "Эй, вы, тихие потребители жизни!
Разве вы не видите, как неудобно посажена Земля, как неловко сидит она на
орбите? Мы сделаем ее безбоязненно-гордой, дадим уверенность, пропитаем
новой волей". Здесь Гастев, в сущности, предвосхитил главную тему будущей
советской фантастики, ее пафос, пафос решительной, революционной переделки,
пафос создания нового мира.
Весьма современно звучит и гастевский "Экспресс". Поэт совершает
путешествие по преображенной Сибири в чудо-поезде, восхищаясь великими
делами, стройками, заводами, научными учреждениями, которые проносятся за
окнами его безостановочного состава. Он называет вымышленные и существующие
города -- Иркутск, Красноярск, Якутск, он переименовывает Ново-николаевск в
Сталь-Город, не зная еще, что он будет называться Новосибирском...
Некоторые совпадения с сегодняшним днем Сибири поразительны, не будем
забывать, что все это писалось до революции: "...Экспресс мчится по залитым
солнцем пашням, где все лето бороздят и ровняют поля стальные
чудовища-машины", "только что закончен постройкой сибирский музей, ставший
целым ученым городом. Университет стоит рядом с музеем, кажется маленькой
будочкой, но он уже известен всему миру своими открытиями...", "Все... сопки
давно одеты стальными асбестовыми кожухами, дар земли собирается, немедленно
трансформируется и переводится в энергию...".
И залежи угля на дне океана, и хрустальные дворцы из морского янтаря, и
туннель из Азии в Америку, и стремление согнать снега с полюса, изменить
направление теплых течении, смягчить весь арктический климат -- А. Гастев
заглянул даже дальше сегодняшнего дня. Но дело, конечно, не в конкретной
осуществимости его проектов; "Экспресс" -- вовсе не научно-техническое
предвидение, а гимн социальным переменам.
Конечно, в этой поэме нет и еще не могло быть привычных нам обозначений
социалистической системы хозяйства, там идет речь о синдикатах и трестах, но
главное ухвачено верно.
Своими глобально-космическими образами поэмы А. Гастева напоминают
некоторые творения Маяковского первых лет революции, такие, как "150 000
000" или "Мистерия-буфф". И действительно, чувства, которыми были охвачены
оба поэта, едины, недаром они относились друг к другу с большой симпатией...
Календарно первой фантастической книгой, вышедшей при Советской власти,
был роман Н. Комарова "Холодный город" (1918). Это, конечно, еще не
советская фантастика, но и не совсем случайный опус -- "Холодный город"
выдержал три издания. Действие его развертывалось в XXII веке. По непонятным
причинам повысилась температура Солнца и возрос подземный жар, на Земле
воцарилась жгучая жара, непреходящая засуха. Для спасения страждущих
американский инженер Том Хад предлагает построить Колтон -- "Холодный
город", исполинское сооружение на десять миллионов человек, где мощные
холодильные установки (слова "кондиционер" еще не знали) будут поддерживать
приемлемую для организма температуру. Как и положено в капиталистическом
мире, проект вызывает строительный и финансовый ажиотаж...
И тема глобальной катастрофы, с которой должно вступить в сражение
человечество, и грандиозные технические начинания -- все это много раз будет
повторяться в фантастике XX века. Тогдашние "фантазии техники", порой
наивные, порой прозорливые, отразили впечатление, произведенное иногда даже
пугающими достижениями науки и техники в конце XIX и начале нынешнего
столетия; пожалуй, скорее техники, чем науки. И в свете сегодняшних
свершений такие предприятия, как Суэцкий и Панамский каналы, как Эйфелева
башня, такие конструкции, как дизель, электромотор и радиопередатчик,
выглядят достаточно внушительно. Нетрудно почувствовать в настроениях и
сочинениях тех лет известную эйфорию, вызванную дерзаниями инженерной мысли;
кажется, что техника всемогуща, а об отрицательных последствиях
индустриального прогресса еще никто не догадывается. Даже фантасты.
Что же касается только что родившейся Страны Советов, которой достались
в наследство мертвые заводы и ржавые локомотивы, то для нее овладение
техникой, технологическими знаниями было вопросом жизни или смерти. А если
вдобавок практические нужды помножить на энтузиазм масс, то стоит ли
удивляться трем изданиям даже такой не представляющей художественной
ценности книги, как "Холодный город", открывающей список бесчисленных
технических фантазий? Люди непременно хотели заглянуть поглубже, подальше,
для начала хотя бы в одно узкое, техническое окошко. Впрочем, многим в те
годы именно такой взгляд казался главным, даже единственным -- в Жюле Верне
и Уэллсе тоже видели прежде всего технических фантастов и радовались или
огорчались, что их догадки сбываются или не сбываются. Надо заметить, что
рецидивы подобных взглядов дошли и до наших дней, еще и сейчас фантастика по
преимуществу находится в ведении молодежных научно-популярных журналов, а
литературно-художественные издания печатают ее гораздо реже, хотя фантастика
давно стала совсем другой.
Автор "Холодного города" Н. С. Комаров не был литератором, он был
специалистом по холодильному делу, поэтому он уснащает страницы множеством
конструкторских подробностей, доказывая, например, достоинства
турбокомпрессорных установок перед поршневыми. Однако понятно, что даже
простой инженер, доведись ему работать над столь грандиозным проектом,
задумался бы над его социальными последствиями, а писатель тем более. Но как
только главный герой романа поделился со страждущим человечеством своим
замыслом, у читателя сразу же должны появиться многочисленные вопросы. Как
отнесется к счастливым избранникам Колтона остальное народонаселение? Кто
будет кормить десять миллионов затворников и чем, если даже в Аргентине
падает скот? Чем они будут заниматься внутри своей башни? И если бы автор
всерьез задумался над возникающими вокруг его города проблемами, то могла бы
получиться действительно любопытная техническая утопия, наподобие вышедшего
примерно в то же время известного романа немецкого писателя Б. Келлермана
"Туннель".
Вспомним, что в основу его сюжета также заложен феноменальный
строительный проект -- железнодорожный туннель под Атлантическим океаном,
позволяющий преодолеть расстояние от Европы до Америки всего за сутки.
Целесообразность такого проекта сейчас кажется смешной. Б. Келлерман не
сумел предвосхитить бурного развития авиации в самый-самый подходящий для
такого прогноза момент. Но все-таки истинно художественному произведению
даже подобная промашка не наносит сокрушительного удара, потому что главное
в нем -- портрет времени, который устареть не может.
Немецкий романист четко представил себе, что случилось бы, если бы
такой чудовищный проход и вправду начал пробиваться. Гипотетична только сама
посылка, все детали реальны -- таков один из обязательных признаков
фантастики высокого класса. Масштабность строительства придает особую
остроту всем акциям и конфликтам, захлестывающимся вокруг него. Мы видим как
бы под увеличительным стеклом (это еще одно свойство хорошей фантастики)
задействованные капиталистические механизмы, не остановимые, словно
свинцовый маховик, -- магнаты-миллиардеры, акционерные общества, биржевые
спекуляции, жестокая эксплуатация строителей и демагогическая реклама --
работа для безработных, большие заработки, исторические свершения! Главный
вдохновитель проекта, тоже американский инженер Мак Аллан притворяется или
даже воображает себя другом рабочих, но держит про запас пулеметы, чтобы
справиться с бастующими. В финале мы находим туннель построенным, но он
стоит на человеческих костях...
Очень быстро и в ранней советской фантастике появились книги,
соединившие технические гипотезы с социальными.
Почти во всех тогдашних утопиях (что тоже черта времени) создание
нового общества связывалось с мировой революцией, в скором наступлении
которой авторы были уверены. Вот с какой речью обращается к красноармейцам
черноморец Хведин в одном из вариантов романа А. Толстого "Восемнадцатый
год". "Мы, рабочие и крестьяне, чего отчебучили,-- а? Шестую часть света
забрали в свои мозолистые руки... Наши кровные братья... наши братья
трудящиеся на обоих полушариях должны поднять оружие... Троны и парламенты,
оплоты кровавых эксплуататоров, полетят кверху ногами... Может, еще месяц,
ну недель шесть осталось до мировой революции..."
Сегодня, должно быть, такой монолог вызовет добрую улыбку, но он был
искренним. Ощущением близости "последнего дня" капитализма полны книги,
фантастические особенно: ведь в них мировая революция представала как дело
свершившееся.
"Всем! Всем! Всем! В западных и южных штатах Америки пролетариат
сбросил капиталистическое ярмо. Тихоокеанская эскадра, после короткой
борьбы, которая вывела из строя один дредноут и два крейсера, перешла на
сторону революции. Капитализм корчится в последних судорогах, проливая моря
крови нью-йоркских рабочих".
Это воззвание взято из романа Я. Окунева "Завтрашний день" (1924), но
нечто подобное можно найти почти в каждом произведении.
Якову Окуневу принадлежит первая советская утопия -- "Грядущий мир
(1923--2123)". Здесь чуть ли не впервые в отечественной фантастике
появляется фигура талантливого ученого, отшельника и энтузиаста, даже
фанатика, сделавшего крупное открытие и держащего его в тайне; впоследствии
эта фигура станет дежурной. Профессор Моран открывает особый газ, с помощью
которого можно погрузить человека в анабиоз на любое время, что он и
совершает, усыпляя в специальных камерах-гробницах свою дочь Евгению и
молодого человека по фамилии Викентьев. В его поступке нет преступления или
фанатизма, оба усыпленных смертельно больны, и профессор надеется, что
медицина будущего сумеет их вылечить. Каждый знающий фантастику без труда
вспомнит, сколько раз подобная ситуация использовалась различными авторами.
Но сейчас мы имеем дело с истоками.
Первая часть книги изобилует всевозможными приключениями и событиями,
включая мировую революцию, которая более подробно и почти в тех же
выражениях описана в упомянутом "Завтрашнем дне". Для нас важно, что два
наших современника проснулись через двести лет.
Что же они увидели? "Земли, голой земли так мало, ее почти нет нигде на
земном шаре. Улицы, скверы, площади, опять улицы -- бескрайний всемирный
город..." Мужчины и женщины всемирного города одеты одинаково, головы без
волос, лица бриты... В дореволюциошюй литературе (например, у В. Одоевского)
встречались подобные города от океана до океана, и вот ту же картину
пропагандирует Я. Окунев; видимо, он тоже воспринимал природу как
противника, которого надо покорить, победить, распластать у своих ног, чтобы
человечество могло вздохнуть наконец свободно. И не одни литераторы
призывали в те времена брать природу за горло. Только гений Чернышевского
позволил ему увидеть будущее не в борьбе, а в гармонии с природой. Сегодня,
конечно, вряд ли кто-нибудь согласится с перспективой навечно поселиться в
бессолнечных каменных ущельях, а тогда это подавалось как заветная мечта,
как страстное стремление человечества.
Евгению и Викентьева берет под покровительство некий Стерн; герои
думают сначала, что он ученый. Но Стерн разубеждает их: "Сегодня я читал
лекцию. Вчера я работал у экскаватора. Завтра я намерен работать на
химическом заводе..." Работа в их мире продолжается два-три часа в день, но
она стала потребностью каждого; люди, которые не чувствуют такой
потребности, считаются больными и подлежат принудительному лечению. Конечно,
давно нет никаких преступлений, ведь для преступлений нужны мотивы, причины.
Ну а на почве ревности, предположим? -- допытываются не совсем убежденные
наши соотечественники. Ревность, объясняет Стерн, это атавистическое,
преодоленное чувство; впрочем, вынужден прибавить он, некоторых приходится
все-таки свозить в лечебницу эмоций. Так пришлось поступить с Нелли, которая
любила Стерна, но не нашла в нем понимания. Нелли внушили равнодушие к нему,
но воспоминания о девушке тяжелы для Стерна. Значит, не столь просто снять с
"повестки дня" свободное проявление человеческих чувств и вряд ли задача
может быть решена, так сказать, в организационном порядке. Скорее всего, она
никогда не будет решена, и, может быть, именно в такой неуспокоенности и
скрывается значительная доля человеческого счастья. Нет, никогда не
понадобится "лечебниц для эмоций"!
Если прибавить к этому, что люди будущего не теряют времени на сон, а
воспитание детей отдано в руки общества, которое растит их на прекрасных
Горных Террасах, то у читателя закрадывается вопрос: чем же эти люди
заполняют свой досуг, ведь именно разумное использование свободного времени
демонстрирует духовный потенциал общества? На это в утопии Я. Окунева ясного
ответа нет.
Многие черты будущего, которые открылись нам в окуневском романе, будут
через четверть века развиты в ефремовской "Туманности Андромеды". Правда,
фантаст 20-х годов поступил, как многие тогдашние утописты: приметы будущего
изложены в книге почти столь же конспективно, как в этом очерке. Автор
боится развернуть их в живописное зрелище, тем более боится заглянуть в душу
людей -- Стерна, Нелли, а ведь возможности у него были, в начале той же
книги весьма красочно описано бегство короля и миллиардера, улепетывающих от
восставшего пролетариата. Если бы Я. Окунев попробовал дать художественную
панораму "Грядущего мира", мы бы имели прямую предшественницу "Туманности
Андромеды". В предисловии он обращается к читателю: "Автор имеет основание
опасаться, что он взял слишком большой срок для наступления царства
грядущего мира и убежден, что через 200 лет действительность оставит далеко
позади все то, что в романе покажется читателю выдумкой". Если мы вспомним
авторское же вступление к "Туманности Андромеды", мы сможем убедиться, что
ее создатель высказал точно такую же мысль, и это еще больше сближает две
книги, хотя они принадлежат совсем разным эпохам.
В 1922 году была издана в Канске под названием "Страна Гонгури", а в
1927 году переиздана в Госиздате под названием "Открытие Риэля" повесть
сибирского литератора Вивиана Итина -- одно из наиболее совершенных по
своему исполнению произведений ранней советской фантастики.
Первый вариант "Открытия Риэля" был написан В. Итиным в бытность его
петербургским студентом в 1917 году. Лариса Рейснер, хорошо знавшая Итина,
отнесла рассказ в горьковскую "Летопись". По воспоминаниям автора, Алексею
Максимовичу рассказ понравился, но "Летопись" перестала существовать раньше,
чем он попал в набор, а затем в суматохе событий рукопись и вовсе
потерялась.
Судьба занесла В. Итина в Сибирь, где он стал непосредственным
участником борьбы с белогвардейцами и активным строителем новой,
социалистической культуры. В Красноярске он работал вридзавгубюстом, в
Канске был одновременно завагитпропом, завполитпросветом, завуроста,
редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда. Туда,
в Канск, родные переслали ему чудом отыскавшуюся рукопись "Открытия Риэля",
которую он напечатал в местной типографии. Впрочем, "Страна Гонгури" сильно
отличается от первоначальной версии: в нее вошли непосредственные авторские
впечатления от гражданской войны. О судьбе фантастической книжки, вышедшей в
те годы в далекой сибирской провинции, В. Итин отозвался с иронией: "Расходы
мне удалось вернуть. Канские крестьяне покупали книжку: бумага была
подходящей для курева, а цена недорогая: всего 20 000 руб. за штуку". Тем не
менее книга была замечена Горьким, и впоследствии В. Итин изумлялся, каким
образом тот сумел заметить в солнечном Сорренто рождение "Страны Гонгури" на
берегу таежного Кана.
В "Открытии Риэля" сосуществуют два плана -- реальный и воображаемый. В
реальном -- молодой большевик Гелий, попавший в плен к белочехам, ждет утра,
на рассвете его расстреляют. Вместе с ним в камере находится старый доктор,
заподозренный в сочувствии коммунистам. Из сострадания врач погружает юношу
в гипнотический сон, содержание которого и составляет фантастическую часть
повести. В этом сне Гелий осознает себя другой личностью, живущей в мире под
другим солнцем -- в прекрасном мире, расположенном на нескольких планетах,
где нет войн, нет социальных неурядиц, а люди увлечены духовными материями
-- наукой, поэзией, любовью.
Хотя повесть В. Итина мало похожа на традиционную утопию типа
окуневской -- повествование переведено в романтический план,-- но тем не
менее мимоходом автор набросал социальные и научно-технические параметры
своей "Страны" ("Преступление стало невозможным, как ... ну, как съесть
горсть пауков" или "В реторте ... впервые зашевелилась протоплазма,
созданная путем синтеза..."). Здесь беглость изложенных примет нельзя
поставить автору в укор, потому, что не они у него главные.
В том мире Гелий осознает себя молодым ученым Риэлем, сделавшим великие
открытия. Так, он изобрел вещество онтэ, освободившее людей от оков
тяготения, сконструировал аппарат, с помощью которого можно заглядывать в
прошлое разных миров. Картины мироздания, одна величественнее другой,
проходят перед ним, как на экране. При этом он видит поступательное движение
материи: "Мир идет не к мертвому безразличному пространству, где нет даже
миражей лучшего будущего, а к накоплению высшей силы"„ В своих
скитаниях по космосу он наталкивается на Землю, и кровавая человеческая
история предстает перед его взором, заставляя его ужасаться и думать, может
Орион: Сборник научно-фантастических повестей и рассказов / Сост.: Н.
Беркова. -- М.: Моск. рабочий, 1985. -- 349 с.
Стр. 309-348.
OCR: Сергей Кузнецов
Осмыслить октябрьский переворот средствами искусства -- такая
грандиозная задача выпала на долю первых советских писателей и художников.
Даже тем из них, кто уже имел за плечами солидный творческий опыт,
приходилось многое начинать с самого начала, настолько необычной,
непривычной, воистину фантастической была наступающая на художников
действительность.
Мир строится по новому масштабу.
В крови, в пыли, под пушки и набат
Возводим мы, отталкивая слабых,
Утопий град -- заветных мыслей град,--
писал один из первых поэтов революции -- Николай Тихонов. Он назвал
свое стихотворение "Перекресток утопий" -- перекресток, расположенный на
дорогах мировой истории. Стихи заканчиваются как бы эпиграфом для
рождающейся советской фантастики:
Утопия -- светило мирозданья,
Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь,--
Иль новый день в невиданном сиянье.
Иль новая, невиданная ночь!
И фантастика, долгое время остававшаяся где-то на отдаленной периферии
русской литературы, внезапно оказалась совершенно необходимым литературным
жанром. Только она, только фантастика, позволяла увидеть голубые города
будущего на месте развалин. Но ее роль этим не ограничивалась. Чтобы
вытащить страну из разрухи, чтобы приступить к закладке нового общества,
нужно было выстоять. У молодой республики хватало врагов. Не только
интервенты, не только "контра", ее тянули в пропасть обыватели, бюрократы,
уголовники. Литература сразу вклинилась в борьбу. Оказалось, например, что
фантастика великолепно сочеталась с сатирой, вернее -- легко и естественно
сама становится сатирой, что, впрочем, было известно еще со времен Свифта,
но надо было приноровиться к нетрадиционным реалиям. Фантастика могла
героизировать и высмеивать, предсказывать, предупреждать, утверждать и
отрицать.
Стоит ли удивляться тому, что к фантастике оказались причастны такие
разные писатели, как Маяковский и Алексей Толстой, Катаев, Грин, Платонов,
Оренбург, Шагинян, Каверин, Булгаков, Асеев, Лавренев, впоследствии
прославившие советскую литературу!
Можно, конечно, рассуждать так: через некоторое время писатели
повзрослели, посерьезнели и отложили фантастику в сторону вместе с прочими
юношескими опытами. Но, во-первых, многие вовсе и не отложили, а во-вторых,
не вернее ли предположить, что обращение к фантастике в тот период вовсе не
признак незрелости? И хотя большинство тогдашних книг интересующего нас
жанра ныне перешло в ведение одних историков литературы -- у ее создателей
не было ни опыта, ни прочных традиций,-- но как документы эпохи они
представляют острый интерес. Ведь в фантастике непосредственно отражаются
идеалы, мечты, стремления современников. Фантастика расцветает тогда, когда
перед внутренним взором разверзаются безбрежные дали "земле назначенных
столетий", равно как и бездны, от которых захватывает дух.
Сегодняшним глазом легко увидеть и высмеять просчеты, наивности и даже
откровенные ошибки молодых авторов. Могло ли быть иначе? Ведь большинство
этих просчетов, наивностей и ошибок можно классифицировать, только будучи
вооруженным огромным опытом прошедших десятилетий. Но судить их по
сегодняшним критериям в константе времени было бы просто несправедливо.
Эпоха эта была, по выражению В. И. Ленина, "переходной", и четко
сформулированных ответов на множество нахлынувших вопросов попросту не
существовало. Их надо было еще найти, а потому нельзя покидать историческую
точку отсчета, нельзя не видеть в произведениях того периода как раз те
самые разведывательные поиски, без которых не проложить никаких трасс.
Сами несовершенства тогдашних произведений -- тоже примета времени. Нам
дорог жизнеутверждающий настрой фантастики 20-х годов, дорога ее вера в
безграничные творческие возможности человека и человечества, юношеская
задиристость и уверенность в своей исторической правоте, -- такого
удивительного и многообразного социального феномена, как советская
фантастика 20-х годов, нигде не было и быть не могло -- сравнивать ее не с
чем...
Для того чтобы более или менее полно охарактеризовать 10-12
послереволюционных лет, потребовалась бы, вероятно, книга, а этот очерк
претендует только на более или менее общий набросок некоторых характерных
книг и черт эпохи, может быть, надо сказать, самых характерных. Но и среди
них компетентный читатель легко заметит пропуски, два из которых могут
показаться необъяснимыми. Речь идет о романах А. Толстого "Аэлита" и
"Гиперболоид инженера Гарина", лучшем из того, что было создано советской
фантастикой в те годы. Уже из этой оценки ясно, что их отсутствие -- не
случайный недосмотр. По романам А. Толстого существует большая и
всесторонняя критическая литература; здесь же хотелось затронуть сочинения
менее доступные, а на известные попробовать взглянуть сегодняшними глазами.
Назовем для начала имя, которое совсем не упоминается в
"фантастоведческих" работах, хотя автор своеобразных, ни на что не похожих
то ли стихотворений, то ли поэм в прозе Алексей Гастев вовсе не забыт, его
имя можно найти в любом курсе советской литературы.
Может быть, именно гастевские поэмы (будем их так называть) надо
считать тем самым последним и первым звеном в цепочке, которая связывает
дореволюционную фантастику с советской.
Его поэмы пользовались огромной популярностью в первые годы Советской
власти, они воспринимались как непосредственный отклик на революционные
события. На деле же они были созданы еще до Октября. Просто поэт сумел
заранее почувствовать настроения, которые овладели народными массами после
великого переворота, сумел воспринять всеобщую жажду переустройства. А.
Гастев, один из основателей небезызвестного Пролеткульта, считается певцом
машин -- это верно. Но не холодное, обездушенное железо возникает перед нами
в его строках, он поэтизирует создания человеческих рук и мозга, сливает их
с человеком, наполняет металлические артерии живой кровью.
Его башня пробила шпилем высоту, разорвала, разбросала облака, его
рельсы опоясали весь земной шар и рвутся дальше, в космос, их пытаются
"поднять и продвинуть в бездонных, безвестных, немых атмосферах к соседним,
еще не разгаданным, чуждым планетам". Конечно, перед нами романтические
гиперболы, но в их стилистике, в специфике поэтического видения уже есть
зачатки новой фантастики, которая с самых первых своих опытов замахнулась на
безбрежные горизонты земли и неба: недаром В. Хлебников называл поэзию А.
Гастева "миром научных образов"," "странных научных видений".
Вот, например, поэма "Кран". Гигантских, глобальных размеров кран,
который строился годами, даже веками как олицетворение рабочей мощи,
творческих свершений человечества. Нет таких препятствий, нет таких
тяжестей, которые были бы не по плечу этому исполину. Кран начал с малого, с
домиков, потом перенес железнодорожный виадук и водонапорные башни, поднял
со дна моря затонувший корабль. Кран все время растет, становится сильнее и
сильнее, он уже затевает неслыханные дела: "В Азии транспортным постройкам
помешали Гималаи... Никто и не подумал о туннелях: краном приподняли весь
горный кряж и низвергли его в индийские болота". Но и этого мало. Новая
дерзновенная мысль возникает у лихих "такелажников": они хотят сдвинуть с
места самое Землю! Зачем? А вот зачем: "Эй, вы, тихие потребители жизни!
Разве вы не видите, как неудобно посажена Земля, как неловко сидит она на
орбите? Мы сделаем ее безбоязненно-гордой, дадим уверенность, пропитаем
новой волей". Здесь Гастев, в сущности, предвосхитил главную тему будущей
советской фантастики, ее пафос, пафос решительной, революционной переделки,
пафос создания нового мира.
Весьма современно звучит и гастевский "Экспресс". Поэт совершает
путешествие по преображенной Сибири в чудо-поезде, восхищаясь великими
делами, стройками, заводами, научными учреждениями, которые проносятся за
окнами его безостановочного состава. Он называет вымышленные и существующие
города -- Иркутск, Красноярск, Якутск, он переименовывает Ново-николаевск в
Сталь-Город, не зная еще, что он будет называться Новосибирском...
Некоторые совпадения с сегодняшним днем Сибири поразительны, не будем
забывать, что все это писалось до революции: "...Экспресс мчится по залитым
солнцем пашням, где все лето бороздят и ровняют поля стальные
чудовища-машины", "только что закончен постройкой сибирский музей, ставший
целым ученым городом. Университет стоит рядом с музеем, кажется маленькой
будочкой, но он уже известен всему миру своими открытиями...", "Все... сопки
давно одеты стальными асбестовыми кожухами, дар земли собирается, немедленно
трансформируется и переводится в энергию...".
И залежи угля на дне океана, и хрустальные дворцы из морского янтаря, и
туннель из Азии в Америку, и стремление согнать снега с полюса, изменить
направление теплых течении, смягчить весь арктический климат -- А. Гастев
заглянул даже дальше сегодняшнего дня. Но дело, конечно, не в конкретной
осуществимости его проектов; "Экспресс" -- вовсе не научно-техническое
предвидение, а гимн социальным переменам.
Конечно, в этой поэме нет и еще не могло быть привычных нам обозначений
социалистической системы хозяйства, там идет речь о синдикатах и трестах, но
главное ухвачено верно.
Своими глобально-космическими образами поэмы А. Гастева напоминают
некоторые творения Маяковского первых лет революции, такие, как "150 000
000" или "Мистерия-буфф". И действительно, чувства, которыми были охвачены
оба поэта, едины, недаром они относились друг к другу с большой симпатией...
Календарно первой фантастической книгой, вышедшей при Советской власти,
был роман Н. Комарова "Холодный город" (1918). Это, конечно, еще не
советская фантастика, но и не совсем случайный опус -- "Холодный город"
выдержал три издания. Действие его развертывалось в XXII веке. По непонятным
причинам повысилась температура Солнца и возрос подземный жар, на Земле
воцарилась жгучая жара, непреходящая засуха. Для спасения страждущих
американский инженер Том Хад предлагает построить Колтон -- "Холодный
город", исполинское сооружение на десять миллионов человек, где мощные
холодильные установки (слова "кондиционер" еще не знали) будут поддерживать
приемлемую для организма температуру. Как и положено в капиталистическом
мире, проект вызывает строительный и финансовый ажиотаж...
И тема глобальной катастрофы, с которой должно вступить в сражение
человечество, и грандиозные технические начинания -- все это много раз будет
повторяться в фантастике XX века. Тогдашние "фантазии техники", порой
наивные, порой прозорливые, отразили впечатление, произведенное иногда даже
пугающими достижениями науки и техники в конце XIX и начале нынешнего
столетия; пожалуй, скорее техники, чем науки. И в свете сегодняшних
свершений такие предприятия, как Суэцкий и Панамский каналы, как Эйфелева
башня, такие конструкции, как дизель, электромотор и радиопередатчик,
выглядят достаточно внушительно. Нетрудно почувствовать в настроениях и
сочинениях тех лет известную эйфорию, вызванную дерзаниями инженерной мысли;
кажется, что техника всемогуща, а об отрицательных последствиях
индустриального прогресса еще никто не догадывается. Даже фантасты.
Что же касается только что родившейся Страны Советов, которой достались
в наследство мертвые заводы и ржавые локомотивы, то для нее овладение
техникой, технологическими знаниями было вопросом жизни или смерти. А если
вдобавок практические нужды помножить на энтузиазм масс, то стоит ли
удивляться трем изданиям даже такой не представляющей художественной
ценности книги, как "Холодный город", открывающей список бесчисленных
технических фантазий? Люди непременно хотели заглянуть поглубже, подальше,
для начала хотя бы в одно узкое, техническое окошко. Впрочем, многим в те
годы именно такой взгляд казался главным, даже единственным -- в Жюле Верне
и Уэллсе тоже видели прежде всего технических фантастов и радовались или
огорчались, что их догадки сбываются или не сбываются. Надо заметить, что
рецидивы подобных взглядов дошли и до наших дней, еще и сейчас фантастика по
преимуществу находится в ведении молодежных научно-популярных журналов, а
литературно-художественные издания печатают ее гораздо реже, хотя фантастика
давно стала совсем другой.
Автор "Холодного города" Н. С. Комаров не был литератором, он был
специалистом по холодильному делу, поэтому он уснащает страницы множеством
конструкторских подробностей, доказывая, например, достоинства
турбокомпрессорных установок перед поршневыми. Однако понятно, что даже
простой инженер, доведись ему работать над столь грандиозным проектом,
задумался бы над его социальными последствиями, а писатель тем более. Но как
только главный герой романа поделился со страждущим человечеством своим
замыслом, у читателя сразу же должны появиться многочисленные вопросы. Как
отнесется к счастливым избранникам Колтона остальное народонаселение? Кто
будет кормить десять миллионов затворников и чем, если даже в Аргентине
падает скот? Чем они будут заниматься внутри своей башни? И если бы автор
всерьез задумался над возникающими вокруг его города проблемами, то могла бы
получиться действительно любопытная техническая утопия, наподобие вышедшего
примерно в то же время известного романа немецкого писателя Б. Келлермана
"Туннель".
Вспомним, что в основу его сюжета также заложен феноменальный
строительный проект -- железнодорожный туннель под Атлантическим океаном,
позволяющий преодолеть расстояние от Европы до Америки всего за сутки.
Целесообразность такого проекта сейчас кажется смешной. Б. Келлерман не
сумел предвосхитить бурного развития авиации в самый-самый подходящий для
такого прогноза момент. Но все-таки истинно художественному произведению
даже подобная промашка не наносит сокрушительного удара, потому что главное
в нем -- портрет времени, который устареть не может.
Немецкий романист четко представил себе, что случилось бы, если бы
такой чудовищный проход и вправду начал пробиваться. Гипотетична только сама
посылка, все детали реальны -- таков один из обязательных признаков
фантастики высокого класса. Масштабность строительства придает особую
остроту всем акциям и конфликтам, захлестывающимся вокруг него. Мы видим как
бы под увеличительным стеклом (это еще одно свойство хорошей фантастики)
задействованные капиталистические механизмы, не остановимые, словно
свинцовый маховик, -- магнаты-миллиардеры, акционерные общества, биржевые
спекуляции, жестокая эксплуатация строителей и демагогическая реклама --
работа для безработных, большие заработки, исторические свершения! Главный
вдохновитель проекта, тоже американский инженер Мак Аллан притворяется или
даже воображает себя другом рабочих, но держит про запас пулеметы, чтобы
справиться с бастующими. В финале мы находим туннель построенным, но он
стоит на человеческих костях...
Очень быстро и в ранней советской фантастике появились книги,
соединившие технические гипотезы с социальными.
Почти во всех тогдашних утопиях (что тоже черта времени) создание
нового общества связывалось с мировой революцией, в скором наступлении
которой авторы были уверены. Вот с какой речью обращается к красноармейцам
черноморец Хведин в одном из вариантов романа А. Толстого "Восемнадцатый
год". "Мы, рабочие и крестьяне, чего отчебучили,-- а? Шестую часть света
забрали в свои мозолистые руки... Наши кровные братья... наши братья
трудящиеся на обоих полушариях должны поднять оружие... Троны и парламенты,
оплоты кровавых эксплуататоров, полетят кверху ногами... Может, еще месяц,
ну недель шесть осталось до мировой революции..."
Сегодня, должно быть, такой монолог вызовет добрую улыбку, но он был
искренним. Ощущением близости "последнего дня" капитализма полны книги,
фантастические особенно: ведь в них мировая революция представала как дело
свершившееся.
"Всем! Всем! Всем! В западных и южных штатах Америки пролетариат
сбросил капиталистическое ярмо. Тихоокеанская эскадра, после короткой
борьбы, которая вывела из строя один дредноут и два крейсера, перешла на
сторону революции. Капитализм корчится в последних судорогах, проливая моря
крови нью-йоркских рабочих".
Это воззвание взято из романа Я. Окунева "Завтрашний день" (1924), но
нечто подобное можно найти почти в каждом произведении.
Якову Окуневу принадлежит первая советская утопия -- "Грядущий мир
(1923--2123)". Здесь чуть ли не впервые в отечественной фантастике
появляется фигура талантливого ученого, отшельника и энтузиаста, даже
фанатика, сделавшего крупное открытие и держащего его в тайне; впоследствии
эта фигура станет дежурной. Профессор Моран открывает особый газ, с помощью
которого можно погрузить человека в анабиоз на любое время, что он и
совершает, усыпляя в специальных камерах-гробницах свою дочь Евгению и
молодого человека по фамилии Викентьев. В его поступке нет преступления или
фанатизма, оба усыпленных смертельно больны, и профессор надеется, что
медицина будущего сумеет их вылечить. Каждый знающий фантастику без труда
вспомнит, сколько раз подобная ситуация использовалась различными авторами.
Но сейчас мы имеем дело с истоками.
Первая часть книги изобилует всевозможными приключениями и событиями,
включая мировую революцию, которая более подробно и почти в тех же
выражениях описана в упомянутом "Завтрашнем дне". Для нас важно, что два
наших современника проснулись через двести лет.
Что же они увидели? "Земли, голой земли так мало, ее почти нет нигде на
земном шаре. Улицы, скверы, площади, опять улицы -- бескрайний всемирный
город..." Мужчины и женщины всемирного города одеты одинаково, головы без
волос, лица бриты... В дореволюциошюй литературе (например, у В. Одоевского)
встречались подобные города от океана до океана, и вот ту же картину
пропагандирует Я. Окунев; видимо, он тоже воспринимал природу как
противника, которого надо покорить, победить, распластать у своих ног, чтобы
человечество могло вздохнуть наконец свободно. И не одни литераторы
призывали в те времена брать природу за горло. Только гений Чернышевского
позволил ему увидеть будущее не в борьбе, а в гармонии с природой. Сегодня,
конечно, вряд ли кто-нибудь согласится с перспективой навечно поселиться в
бессолнечных каменных ущельях, а тогда это подавалось как заветная мечта,
как страстное стремление человечества.
Евгению и Викентьева берет под покровительство некий Стерн; герои
думают сначала, что он ученый. Но Стерн разубеждает их: "Сегодня я читал
лекцию. Вчера я работал у экскаватора. Завтра я намерен работать на
химическом заводе..." Работа в их мире продолжается два-три часа в день, но
она стала потребностью каждого; люди, которые не чувствуют такой
потребности, считаются больными и подлежат принудительному лечению. Конечно,
давно нет никаких преступлений, ведь для преступлений нужны мотивы, причины.
Ну а на почве ревности, предположим? -- допытываются не совсем убежденные
наши соотечественники. Ревность, объясняет Стерн, это атавистическое,
преодоленное чувство; впрочем, вынужден прибавить он, некоторых приходится
все-таки свозить в лечебницу эмоций. Так пришлось поступить с Нелли, которая
любила Стерна, но не нашла в нем понимания. Нелли внушили равнодушие к нему,
но воспоминания о девушке тяжелы для Стерна. Значит, не столь просто снять с
"повестки дня" свободное проявление человеческих чувств и вряд ли задача
может быть решена, так сказать, в организационном порядке. Скорее всего, она
никогда не будет решена, и, может быть, именно в такой неуспокоенности и
скрывается значительная доля человеческого счастья. Нет, никогда не
понадобится "лечебниц для эмоций"!
Если прибавить к этому, что люди будущего не теряют времени на сон, а
воспитание детей отдано в руки общества, которое растит их на прекрасных
Горных Террасах, то у читателя закрадывается вопрос: чем же эти люди
заполняют свой досуг, ведь именно разумное использование свободного времени
демонстрирует духовный потенциал общества? На это в утопии Я. Окунева ясного
ответа нет.
Многие черты будущего, которые открылись нам в окуневском романе, будут
через четверть века развиты в ефремовской "Туманности Андромеды". Правда,
фантаст 20-х годов поступил, как многие тогдашние утописты: приметы будущего
изложены в книге почти столь же конспективно, как в этом очерке. Автор
боится развернуть их в живописное зрелище, тем более боится заглянуть в душу
людей -- Стерна, Нелли, а ведь возможности у него были, в начале той же
книги весьма красочно описано бегство короля и миллиардера, улепетывающих от
восставшего пролетариата. Если бы Я. Окунев попробовал дать художественную
панораму "Грядущего мира", мы бы имели прямую предшественницу "Туманности
Андромеды". В предисловии он обращается к читателю: "Автор имеет основание
опасаться, что он взял слишком большой срок для наступления царства
грядущего мира и убежден, что через 200 лет действительность оставит далеко
позади все то, что в романе покажется читателю выдумкой". Если мы вспомним
авторское же вступление к "Туманности Андромеды", мы сможем убедиться, что
ее создатель высказал точно такую же мысль, и это еще больше сближает две
книги, хотя они принадлежат совсем разным эпохам.
В 1922 году была издана в Канске под названием "Страна Гонгури", а в
1927 году переиздана в Госиздате под названием "Открытие Риэля" повесть
сибирского литератора Вивиана Итина -- одно из наиболее совершенных по
своему исполнению произведений ранней советской фантастики.
Первый вариант "Открытия Риэля" был написан В. Итиным в бытность его
петербургским студентом в 1917 году. Лариса Рейснер, хорошо знавшая Итина,
отнесла рассказ в горьковскую "Летопись". По воспоминаниям автора, Алексею
Максимовичу рассказ понравился, но "Летопись" перестала существовать раньше,
чем он попал в набор, а затем в суматохе событий рукопись и вовсе
потерялась.
Судьба занесла В. Итина в Сибирь, где он стал непосредственным
участником борьбы с белогвардейцами и активным строителем новой,
социалистической культуры. В Красноярске он работал вридзавгубюстом, в
Канске был одновременно завагитпропом, завполитпросветом, завуроста,
редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда. Туда,
в Канск, родные переслали ему чудом отыскавшуюся рукопись "Открытия Риэля",
которую он напечатал в местной типографии. Впрочем, "Страна Гонгури" сильно
отличается от первоначальной версии: в нее вошли непосредственные авторские
впечатления от гражданской войны. О судьбе фантастической книжки, вышедшей в
те годы в далекой сибирской провинции, В. Итин отозвался с иронией: "Расходы
мне удалось вернуть. Канские крестьяне покупали книжку: бумага была
подходящей для курева, а цена недорогая: всего 20 000 руб. за штуку". Тем не
менее книга была замечена Горьким, и впоследствии В. Итин изумлялся, каким
образом тот сумел заметить в солнечном Сорренто рождение "Страны Гонгури" на
берегу таежного Кана.
В "Открытии Риэля" сосуществуют два плана -- реальный и воображаемый. В
реальном -- молодой большевик Гелий, попавший в плен к белочехам, ждет утра,
на рассвете его расстреляют. Вместе с ним в камере находится старый доктор,
заподозренный в сочувствии коммунистам. Из сострадания врач погружает юношу
в гипнотический сон, содержание которого и составляет фантастическую часть
повести. В этом сне Гелий осознает себя другой личностью, живущей в мире под
другим солнцем -- в прекрасном мире, расположенном на нескольких планетах,
где нет войн, нет социальных неурядиц, а люди увлечены духовными материями
-- наукой, поэзией, любовью.
Хотя повесть В. Итина мало похожа на традиционную утопию типа
окуневской -- повествование переведено в романтический план,-- но тем не
менее мимоходом автор набросал социальные и научно-технические параметры
своей "Страны" ("Преступление стало невозможным, как ... ну, как съесть
горсть пауков" или "В реторте ... впервые зашевелилась протоплазма,
созданная путем синтеза..."). Здесь беглость изложенных примет нельзя
поставить автору в укор, потому, что не они у него главные.
В том мире Гелий осознает себя молодым ученым Риэлем, сделавшим великие
открытия. Так, он изобрел вещество онтэ, освободившее людей от оков
тяготения, сконструировал аппарат, с помощью которого можно заглядывать в
прошлое разных миров. Картины мироздания, одна величественнее другой,
проходят перед ним, как на экране. При этом он видит поступательное движение
материи: "Мир идет не к мертвому безразличному пространству, где нет даже
миражей лучшего будущего, а к накоплению высшей силы"„ В своих
скитаниях по космосу он наталкивается на Землю, и кровавая человеческая
история предстает перед его взором, заставляя его ужасаться и думать, может