Страница:
В первый, но не последний раз Муссолини выступил против созданной всего три года назад Лиги Наций, убежденный, что ни одна страна не должна превышать своих полномочий. И он выиграл схватку, так как Лига передала этот вопрос конференции послов, а та решила, что Греция должна заплатить требуемую сумму, а итальянский флот покинуть Корфу.
Уже в ноябре 1922 года Муссолини показал свое лицо и в международном плане: с дуче и Италией все должны считаться. По пути на Лозаннскую конференцию, которая должна была решить вопрос о послевоенном будущем Турции, Муссолини вызвал к себе в купе поезда Сальваторе Контарини, генерального секретаря по международным делам, и делегата конференции Раффаэля Гуариглия. Без всяких комментариев он передал им тексты телеграмм на имя французского премьера Раймона Пуанкаре и британского министра иностранных дел лорда Керзона.
Вечером оба этих государственных деятеля и Муссолини должны были быть почетными гостями на официальном банкете в гостинице «Бо Риваж» в Лозанне. Предварительно было решено, что Муссолини, прибывающий на 45 минут раньше парижского поезда, будет ожидать обоих на вокзале.
В его телеграммах шла речь об изменении этого плана. Муссолини сообщал, что сойдет с поезда в Территете, в ста километрах от Лозанны, на берегу Женевского озера, где и предлагал встретиться в привокзальной гостинице, отказавшись от банкета.
Ни один из репортеров, освещавших эту конференцию, не забыл момента, когда прибывшие на личном поезде Пуанкаре, он и Керзон выглядывали в недоумении из окон пульмановского салона, не видя Муссолини. Пуанкаре громко и возмущенно спросил:
– Где же этот ублюдок?
Примерно с полчаса длилась перебранка после того, как им были вручены телеграммы Муссолини. Отказаться от его приглашения значило проложить глубокую борозду между союзниками, а им было необходимо сохранить единый фронт против турецкой делегации. В молчаливой ярости Пуанкаре и Керзон направились в Территет на первую встречу с Муссолини, который ожидал их в фойе «Гранд-отеля» в утреннем костюме с большой черной тростью, подобно ирландцу, широко улыбаясь. Около него стояла целая фаланга молодых фашистов – его телохранителей.
Дипломаты старой школы, Пуанкаре и Керзон, были непривычны к тому, что даже во время их первой встречи и беседы в апартаментах Муссолини у двери стояли эти забияки со снаряженными карабинами в руках. В конце встречи они были вынуждены пообедать вместе с Муссолини в ресторане гостиницы. Когда же после этого оба направились к личному поезду, впереди их вышагивал оркестр бойскаутов в количестве двадцати человек, исполнявший фашистский гимн.
Контарини и Гуариглия после Корфу чувствовали себя на конференции вполне уверенно, да и Муссолини следовал традиционному курсу Италии в вопросах внешней политики – ориентации на Британию.
Приближенные скоро заметили слабое звено Муссолини – боязнь осмеяния.
– Когда я делаю ложный шаг или осознаю, что не владею ситуацией, – признался он как-то одной из своих приятельниц, – то начинаю нервничать, становлюсь злым и не могу даже спать ночью.
Когда Италия в 1924 году получила официальное право на владение Додеканесскими островами, Муссолини намеревался сразу же послать к ним военно-морскую эскадру для формального подтверждения этих прав.
– Но мы и так владеем ими уже десять лет, – запротестовал Гуариглия. – Если вы сделаете так, над нами будет смеяться весь мир.
Муссолини помрачнел, но от своего плана отказался.
Барон-Руссо, прекрасно знавший дипломатический протокол, придерживался такой же тактики.
Муссолини, несмотря на всю свою власть, оставался грубым романьольцем. В сорок своих лет он не имел подходящего утреннего туалета, фрака и лакированных туфель. Его гардероб как издателя «Иль Пополо» состоял из нескольких готовых костюмов. А модными он считал только свои гетры да котелок, который хранил как талисман.
– В мире остались только трое, кто носит их, – поделился он своей мыслью с Рашель, поклонницей Лауреля и Хард и, как и он сам, – это я, Станлио и Оллио.
Когда дуче однажды появился во дворце Чиги в зеленом пледовом костюме, отороченном красной лентой, подобно лошадиной попоне, сшитом им на заказ у портного, Барон-Руссо отреагировал словами:
– Какой прекрасный костюм у вас, ваше превосходительство, для поездки в Шотландию. Не собираетесь ли вы туда?
Муссолини понял намек и в этом костюме более нигде не появлялся.
Во время их короткого визита к британскому премьер-министру Бонару Лоу в декабря 1922 года Барон-Руссо вновь показал свою сообразительность. Когда поезд подходил к конечной станции Виктория, Муссолини вышел из своего купе с той самой черной тростью, с которой встречал Керзона в Швейцарии.
– По случаю вашего первого посещения столицы этой страны разрешите мне взять на память эту вещицу, – нашелся дипломат и мягко забрал трость у Муссолини.
В обществе дам с драгоценными украшениями и мужчин с твердыми воротничками – в этом незнакомом ему мире – Муссолини старался выглядеть достойно. За всю свою жизнь он ни разу не побрился самостоятельно, после женитьбы это делала Рашель. Теперь же он внимательно слушал то, что ему говорил Барон-Руссо по вопросам дипломатического этикета: краги вместе с фраком не надевают, на банкетах салфетку за ворот рубашки не затыкают, вино не разбавляется водой, и хлеб не мочится в бокале.
Главным ментором Муссолини стала леди Сибил Грехем, жена британского посла. В качестве почетного гостя на банкетах в посольстве он занимал место рядом с хозяйкой.
– Следите за каждым ее движением, – посоветовал ему Барон-Руссо. – Берите те же ложки, вилки и ножи, что и она.
Уходя со званого вечера, Муссолини поцеловал ее руку и сказал, широко улыбаясь:
– Я не знал ранее, что англичане пьют суп как пиво.
Во многих случаях он оставался тем, кем был на самом деле, – простым крестьянином.
Деньги для него в течение всей жизни были самой настоящей мистерией. Отправляясь в двухнедельное путешествие, он мог взять с собой всего сто лир. Когда «Иль Пополо» потребовался заем в местном банке, чтобы покрыть самые необходимые расходы, банкир потребовал долговую расписку.
– А что это такое? – спросил издатель своего помощника Луиджи Фредди.
Уже вскоре после этого при выезде к озеру Комо какой-то нищий попросил у него милостыню, а поскольку у Муссолини не было с собой денег, он выписал тому долговую расписку.
Он был очень суеверным человеком, опасаясь горбунов, уродов и бородатых мужчин. На его новой двухместной спортивной красного цвета «альфа-ромео» по обе стороны капота были прикреплены пучки клевера. Кирилло Тамбара заказал в Падуе шесть статуэток святого Антония – целителя по одной в каждую новую квартиру дуче, так как тот считал что этот святой – панацея от всех болезней.
Эта его слабость не была лишь семейной тайной. И во дворце Чиги старший хозяйственник Квинто Наварра приказал удалить из календарей несчастливые даты – 13 и 17. До полудня во дворце не мог появиться ни один военный. И никто из чиновников дворца не забыл тот день 1923 года, когда Муссолини услышал о вскрытии гробницы Тутанхамона и болезнях со смертельным исходом всех участников этого вскрытия.
Поклонники Муссолини установили в качестве подарка в помещении под его кабинетом только что привезенную из Египта мумию. Узнав об этом, он тут же схватил телефонную трубку и стал отдавать прерывающимся голосом истеричные распоряжения обслуживающему персоналу немедленно убрать ее, хотя был уже поздний вечер. В течение часа, пока саркофаг не был увезен в музей, дуче даже не входил в свой кабинет.
По отношению к женщинам он вел себя крайне распущенно. Генерал Эмилио де Боно, назначенный начальником службы общественной безопасности, старался не допустить распространения слухов об этом в городе. Рашель с детьми оставалась еще в Милане, а об его связи с Маргеритой Заффарти, снимавшей номер в гостинице «Гранд-отель», знало большинство горожан. Но Заффарти была лишь одной из его любовниц. Шофер Боратто возил дуче по самым различным адресам в Риме, многие женщины приходили сами в его спальню в апартаментах на улице Виа Раселла. Он был настолько нетерпелив, что не снимал даже ни брюк, ни обуви.
– Мужчине следовало бы иметь на спине небольшую машинку, – сказал он как-то Боратто, – чтобы быть в состоянии удовлетворить всех их.
Его страсть к уединению была поистине патологической. Ни одна из женщин не провела ночь в его апартаментах. Маргерита Заффарти сказала по этому поводу с иронией:
– Он боялся, что они будут смеяться, увидев его ночную рубашку.
Даже в редакции «Иль Пополо» он держался особняком. Узнав, что в его квартиру в Милане забирались воры, он сразу же снял другую, не ступив ногой в помещение, где побывали посторонние.
Его голос, приглушенный и конфиденциальный в разговоре с каким-либо собеседником, становился сразу же громким и высокомерным, как только к ним присоединялся еще кто-то. Кроме Арнальдо, у него не было друзей среди мужчин. Однажды барон Фассини, владелец дома по Виа Раселла, пригласил его к себе в гости на загородную виллу.
– Кого это он там ожидает, – грубо ответил Муссолини через дверь, – когда я обедаю?
«Одинокий волк», так называли его фашистские лидеры, в 1924 году предпринял шаг, который был воспринят ими как предательство всего того, что символизировал марш на Рим.
– Имеется только одна возможность спасти Италию, – сказал он удивленному журналисту-социалисту Карло Сильвестри, – это пойти на сотрудничество со всеми партиями, и прежде всего – с социалистами.
Сказанное с быстротой молнии распространилось в палате депутатов. Сидевшие в баре быстро допивали сухое вино. Кто-то крикнул:
– Поторопитесь, выступает Маттеотти, можно ожидать фейерверка.
Когда опоздавшие вошли в зал, то увидели удивившую всех сцену, освещенную солнечными лучами, проникшими сквозь потолочные стекла. Более пятисот депутатов нового созыва топали ногами, свистели и отпускали язвительные замечания. А за трибуной стоял депутат-социалист Джиакомо Маттеотти, терпеливо ждавший, когда шум в зале уляжется. На стенных часах и календаре были видны исторические 4 часа пополудни 30 мая 1924 года.
И вот голос Маттеотти зазвенел металлом:
– В связи с тем, что нынешние выборы следует считать недействительными, так как правительство не посчитало нужным учесть мнение избирателей, составившее большинство в четыре миллиона голосов, мы заявляем свой протест…
В зале послышался громкий ропот. Фашистские депутаты стали ритмично хлопать крышками своих столиков, выражая классическим способом свое неодобрение и несогласие. Многие при этом поглядывали на Муссолини, который, как и всегда в кризисные моменты, не выражал никаких эмоций. Он сидел неподвижно, подперев руками свое лицо, застывшее как маска.
Председательствующий Энрико де Никола ручным звонком призывал к тишине.
Маттеотти снова перешел в атаку.
В течение пяти лет сорокадевятилетний Джиакомо Маттеотти был назойливым слепнем для фашистской партии. Сын богатых землевладельцев, он стал убежденным социалистом, холодного, аналитического склада ума которого фашисты побаивались, пытаясь помешать его выступлениям перед массами как хорошего оратора. В Палермо, где рестораторы боялись фашистских репрессий, если бы они стали его обслуживать, он остался голодным. В Ферраре, отказавшись от эскорта карабинеров, ему пришлось покинуть город перемазанным угольной пылью и плевками. Но, даже будучи похищенным в родном Ровиго, когда его стали мучить, вставляя зажженную свечку в прямую кишку, Маттеотти остался непреклонным и непобежденным.
«Буря», как прозвали его коллеги, через несколько дней был во дворце Монтечиторио, где проходили заседания палаты депутатов, и, просматривая прессу, карандашом в серебряной оправе делал заметки, направленные против фашистов.
За восемь недель до этого, 6 апреля, Муссолини утвердил новый закон о выборах, который был воспринят фашистами с воодушевлением, так как обеспечивал им необходимое преимущество. Партия, получившая на этих выборах большинство голосов, – не менее двадцати пяти процентов от общего числа избирателей, – могла рассчитывать на две трети мест в парламенте. Фашисты, получившие 4 500 000 голосов против 3 000 000 голосов оппозиции, претендовали на 374 места. Вот против такого вердикта и выступал Маттеотти, проявляя все свое ораторское искусство.
И он приводил примеры явного нарушения выборов фашистами. Так, из 100 кандидатов-социалистов 60 не имели возможности вербовать своих сторонников перед выборами даже в собственных округах. Один кандидат был застрелен в квартире, когда собирался идти в свое учреждение. Пятнадцать первых избирателей, отказавшихся голосовать за фашистов, были выброшены с поезда на ближайшей же станции. Помещения и имущество социалистов, уничтоженные фашистами, оценивались в миллионы лир.
– Ни один итальянский избиратель не мог свободно выразить свое волеизъявление, – возвысил голос Маттеотти. – Премьер возложил обеспечение порядка на избирательных участках на фашистскую милицию.
В зале начался ад кромешный. На скамьях фашистских депутатов многие вскакивали, размахивая бумагами и кулаками.
– Вы дискредитируете палату, – крикнул один из фашистов.
– Тогда вам следует распустить парламент, – спокойно возразил Маттеотти.
Роберто Фариначчи впервые за все время подал голос, произнеся с яростью:
– Сматывайся, или мы сделаем то, чего до сих пор не сделали!
– Тогда вы исполните только свою работу, – холодно ответил Маттеотти.
– Мы заставим тебя заговорить по-иному, – заорал Фариначчи.
Маттеотти, бледный, но решительный, скрестив руки, спокойно ждал, пока утихнет гвалт.
– Мы стоим у власти и намерены ее удерживать, – бросил ему кто-то из фашистов.
Маттеотти обратился к депутатам:
– Я привожу факты, и нечего создавать шум – либо они соответствуют действительности, либо докажите, что они неверны.
Муссолини продолжал сидеть молча и неподвижно. Его тщательно продуманный план поглощения социалистов одновременно с роспуском милиции и большого совета рушился. Твердолобые фашисты дезавуировали в 1921 году его пакт о примирении с социалистами, но он не собирался отказываться от этой идеи, хотя в октябре
1922 года приглашенные им на высокие посты представители левого крыла Луиджи Эйнауди и Луиджи Альбертини отказались от предложения. Муссолини понимал, что для эффективного управления государством ему нужны социалисты. Теперь же, после выступления Маттеотти, ему было бы чрезвычайно трудно убедить партийных экстремистов в необходимости привлечения социалистов к работе кабинета министров. Да и социалисты, получившие новые подтверждения террора фашистов, вряд ли пойдут на компромисс.
Звонок в руках де Николы трезвонил без умолку, а в отдаленных уголках палаты фашисты и социалисты начали между собой драку, нанося удары кулаками и ногами и пытаясь руками душить своих противников.
– Уважаемые коллеги, прошу занять свои места, – взывал к ним де Никола.
Боясь крови, он обратился затем к Маттеотти:
– Закругляйтесь, не надо провоцировать беспорядок.
Но непреклонный Маттеотти хотел быть услышанным и возразил:
– Это почему же? Вы, наоборот, обязаны обеспечить мое право на выступление.
Когда же де Никола попросил его говорить поосторожнее, Маттеотти вспылил:
– Я буду говорить так, как это предусмотрено парламентским правом.
И он продолжил свое выступление, хотя стенографисткам было трудно слышать то, что он говорил, из-за продолжавшегося гвалта. Выступление, на которое он планировал затратить двадцать пять минут, продолжалось все девяносто. Каждый приводимый им факт он подтверждал источниками, так что в их правоте сомнений не оставалось. Вот вкратце то, о чем он говорил.
Печатные органы социалистов уничтожены, вся выборная публикация сожжена. Молодые двадцатилетние люди голосовали вместо шестидесятилетних. Регистрационные карточки лиц, побоявшихся прийти на голосование, использовались фашистами под различными именами, что легко доказать, так как почерк везде одинаковый.
Говорить ему приходилось с трудом, ибо шум и крики в зале продолжались и даже нарастали.
– Заткнись! – завопил железнодорожный босс Эдоардо Toppe. – Мы не собираемся терпеть эти оскорбления!
Несколько здоровенных фашистов бросились к трибуне, чтобы стащить с нее выступавшего.
Тем не менее Маттеотти невозмутимо закончил свое выступление словами:
– В связи с вышеизложенным мы требуем аннулирования результатов выборов.
Возвратившись на свое место, он сказал своему коллеге, депутату Эмилио Луссу:
– Я сказал то, что должен был сказать. Все остальное меня не беспокоит.
Как бы шокированный собственной безрассудной смелостью, добавил, обращаясь к депутату Антонио Приоло:
– Я выступил с речью, теперь вы можете готовить свои соболезнования моим родным на моих похоронах.
Свою кончину он предугадал.
Все присутствовавшие в тот день в парламенте обратили внимание на перекошенное от гнева лицо Муссолини, когда он направился во дворец Чиги. Он не видел выхода из сложившейся обстановки и до самого своего конца был связан с людьми, подобными Фариначчи и Тамбурини, приведшими его к власти. Подобно Франкенштейну, он стал жертвой собственного творения. При входе во дворец Чиги он столкнулся с Джиованни Маринелли, сорокапятилетним административным секретарем партии, носившим бородку и золотое пенсне. В манере Генри II, короля Англии, выплескивавшего свое плохое настроение на архиепископа Томаса Беккета, Муссолини выкрикнул:
– Если бы вы не были шайкой негодяев, ни один человек не произнес бы речь, подобную этой.
С таким же неистовством он бросал реплики и замечания чуть ли не десяток раз в день, быстро о них забывая.
На этот раз дуче подал голос одинокого волка слишком открыто.
Джиакомо Маттеотти, положив руки под голову, лежал вытянувшись на софе, уставившись невидящими глазами в потолок. Времени было 4 часа пополудни 10 июня 1924 года. В его десятикомнатных апартаментах по улице Виа Пизанелли в доме номер 40, в тихом районе города на берегу Тибра, было спокойно. Трое его детей – Джиан Карло шести лет, Джиан Маттео трех лет и Изабелла, которой был всего годик, уже спали. Но ни он сам, ни его жена, голубоглазая, с мягким приятным голосом Велия, не могли заснуть.
– Я знаю, – неожиданно произнес Маттеотти, – что фашисты что-то готовят. Может быть, следует отправить детей в Боргезский сад.
– Но не бери с собой свои заботы, – ответила Велия.
Однако после некоторых раздумий Маттеотти отказался от своей идеи: если что-то и будет происходить, то дети будут в большей безопасности дома. Хотя палата была сегодня закрыта, ему надо было поработать в библиотеке и побывать во дворце Спагна, где он принимал участие в восстановительных работах.
Эти черты характера Джиакомо нравились Велии. Посвятив свою жизнь борьбе за улучшение положения обездоленных, он отдавал половину своего депутатского жалованья в дом для девочек-сирот. Он ненавидел забастовки, парады и демагогию в собственной партии, не говоря уже о фашизме. Будучи человеком дела, он критиковал «кресельных социалистов», которые, призывая к забастовкам, сами на улицы не выходили. Был он и гордым и заботливым отцом, играющим с детьми в чижи, постоянно державшим открытыми окна, чтобы ребятишки дышали свежим воздухом, и немедленно бежавшим в аптеку, если кто-то из них поцарапает себе ногу.
Через четверть часа Маттеотти встал с софы и начал одеваться: белая рубашка с мягким воротником, белый галстук и белые ботинки с черными носками, элегантный пиджак серого цвета, в карманах которого лежали листки бумаги для заметок.
Поцеловав жену, он пообещал возвратиться в 8 часов вечера на ужин. В кармане у него было всего десять лир. Велия из окна видела, как он пошел в направлении Тибра.
В это время на углу улицы остановился черный шестиместный лимузин «лянча» с фашистами. Водителем был Америго Думини, тридцатилетний флорентиец, совершивший одиннадцать убийств. На задних сиденьях располагались Аугусто Малакрия, судимый за растрату; Филиппо Панцери; Амлето Поверомо, сорокаоднолетний миланский мясник, сидевший в тюрьме за вооруженное ограбление; Джузеппе Виола, двадцатисемилетний эпилептик, дезертир военного времени, и Альбино Вольпи, тридцатипятилетний диверсант-подводник Первой мировой войны.
Среди этой шестерки только Думини хорошо знал Маттеотти, к тому же он уже несколько дней осуществлял слежку за его домом. От административного секретаря партии Джиованни Маринелли он получил задание похитить Маттеотти и «поработать» с ним.
До Маринелли дошли слухи, что депутат имел доказательства выплаты нефтяной компанией Синклера из Нью-Джерси ста пятидесяти миллионов лир для получения концессии в Италии. Деньги эти должны были быть поделены между министром труда Габриэлем Карнаццей, министром экономики Марио Орсо Корбино, заместителем министра внутренних дел Альдо Финци, пресс-секретарем Муссолини Цезарем Росси и издателем газеты «Корьере Итальяно» Филиппо Филиппелли. Если Маттеотти опубликует эти сведения, это может вызвать большие осложнения. Когда Муссолини 30 мая высказал свое недовольство Маттеотти, для Маринелли был открыт зеленый свет.
Думини не знал, дома ли Маттеотти, и решил на всякий случай показать своим кумпанам, где тот живет и каким путем идет, чтобы добраться трамваем номер 15 с улицы Виа Фламиниа до парламента.
Увидев внезапно идущего Маттеотти, Думини прохрипел:
– Хватай свинью!
Вольпи тут же выпрыгнул из машины, за ним последовал Малакрия.
Молодой клерк страховой компании Элисео ди Лео, пришедший искупаться в Тибре с друзьями, случайно взглянул на обрыв и увидел появившегося высокого мужчину. В тот же момент двое других прыгнули на него и свалили на землю, ударив кулаками в живот. Поскольку они исчезли из виду, ди Лео подумал, что это друзья, разыгрывающие какую-то шутку.
Четырнадцатилетний Ренато Бианчини, шедший к другу, увидел картину, от которой застыл в ужасе: четыре человека несли на руках вскрикивающего и извивающегося мужчину – двое за голову и двое за ноги. Задним ходом к ним подъехала машина, дверца ее открылась, и четверо попытались затолкнуть мужчину на заднее сиденье. От удара ботинком мужчины стекло в дверце разлетелось вдребезги. Вольпи нанес ему удар кулаком, Поверомо же крикнул:
– Хватит, идут люди!
Но было уже поздно. Некий Джиованни Каванна увидел со своего балкона свалку, но подумал, что это полиция производит арест. Услышав крики Маттеотти, он побежал вниз, успев заметить, как с подножки тронувшейся машины спрыгнул Панцери и скрылся в боковой улице.
«Лянча» с быстротой пули неслась в направлении ведущего на север моста Милвио, пересекая трамвайные линии. Редкие прохожие были в недоумении: дорога впереди была свободна, а шофер подавал непрерывные гудки клаксона. Им было, конечно, невдомек, что Думини заглушал крики, доносившиеся с заднего сиденья. Вдруг из бокового окна машины показался красный кожаный овал – депутатское удостоверение, которым Маттеотти попытался привлечь к себе внимание.
Мужчины внутри мчавшейся автомашины устроили настоящую свалку, пытаясь утихомирить депутата, навалившегося всем телом на Поверомо. В драке не принимал участия только Джузеппе Виола, поскольку у него заболел живот. Но вот Маттеотти в пылу этой свалки ударил его каблуком ботинка в половые органы. Взвыв от боли, он выхватил кинжал и нанес удар. Все еще находясь под Маттеотти, Поверомо вдруг почувствовал, как по его правой ноге потекла горячая кровь.
Сидевший за рулем Думини не знал, что произошло. Он был незнаком с Римом и поэтому ехал наугад. Стук в стеклянную перегородку машины заставил его остановиться. Он хотел было открыть заднюю дверку, как вдруг увидел окровавленного Маттеотти.
– Смотри-ка, Америго, – сказал Малакрия, – он совсем плох.
Как потом вспоминал Думини, у него появился позыв к рвоте. Он не понимал, что у Маттеотти задета сонная артерия, а тот лишь хрипел.
– Надо к ближайшему фонтану, – заикаясь, произнес он, – ему нужна вода.
– Это не поможет, – возразил Малакрия. – Он уже мертв.
На какой-то момент наступила тишина, был слышен только шорох листьев деревьев. Рядом с Думини оказался Вольпи, пробормотавший мрачно:
– Мы прирезали его как цыпленка. Но он умер мужественно, а?
Тридцатисемилетний Артуро Фасциоло, бывший сотрудник «Пополо д'Италиа», а теперь личный секретарь Муссолини, зашел поужинать в кафе «Пикароцци», что через дорогу от дворца Чиги. Среди немногих посетителей он увидел знакомые лица – Америго Думини с товарищами. Чтобы не примыкать к их компании, он подошел к стойке бара. И вдруг ему показалось странным, что они не шумели, как обычно, а на лице каждого читалось замешательство.
– Вы, наверное, кого-то прикончили? – спросил он без большого интереса.
Никто ему не ответил. Все шестеро сидели как в шоке. Однако, когда он вышел из кафе, его догнал Альбино Вольпи, тронувший его за рукав.
Уже в ноябре 1922 года Муссолини показал свое лицо и в международном плане: с дуче и Италией все должны считаться. По пути на Лозаннскую конференцию, которая должна была решить вопрос о послевоенном будущем Турции, Муссолини вызвал к себе в купе поезда Сальваторе Контарини, генерального секретаря по международным делам, и делегата конференции Раффаэля Гуариглия. Без всяких комментариев он передал им тексты телеграмм на имя французского премьера Раймона Пуанкаре и британского министра иностранных дел лорда Керзона.
Вечером оба этих государственных деятеля и Муссолини должны были быть почетными гостями на официальном банкете в гостинице «Бо Риваж» в Лозанне. Предварительно было решено, что Муссолини, прибывающий на 45 минут раньше парижского поезда, будет ожидать обоих на вокзале.
В его телеграммах шла речь об изменении этого плана. Муссолини сообщал, что сойдет с поезда в Территете, в ста километрах от Лозанны, на берегу Женевского озера, где и предлагал встретиться в привокзальной гостинице, отказавшись от банкета.
Ни один из репортеров, освещавших эту конференцию, не забыл момента, когда прибывшие на личном поезде Пуанкаре, он и Керзон выглядывали в недоумении из окон пульмановского салона, не видя Муссолини. Пуанкаре громко и возмущенно спросил:
– Где же этот ублюдок?
Примерно с полчаса длилась перебранка после того, как им были вручены телеграммы Муссолини. Отказаться от его приглашения значило проложить глубокую борозду между союзниками, а им было необходимо сохранить единый фронт против турецкой делегации. В молчаливой ярости Пуанкаре и Керзон направились в Территет на первую встречу с Муссолини, который ожидал их в фойе «Гранд-отеля» в утреннем костюме с большой черной тростью, подобно ирландцу, широко улыбаясь. Около него стояла целая фаланга молодых фашистов – его телохранителей.
Дипломаты старой школы, Пуанкаре и Керзон, были непривычны к тому, что даже во время их первой встречи и беседы в апартаментах Муссолини у двери стояли эти забияки со снаряженными карабинами в руках. В конце встречи они были вынуждены пообедать вместе с Муссолини в ресторане гостиницы. Когда же после этого оба направились к личному поезду, впереди их вышагивал оркестр бойскаутов в количестве двадцати человек, исполнявший фашистский гимн.
Контарини и Гуариглия после Корфу чувствовали себя на конференции вполне уверенно, да и Муссолини следовал традиционному курсу Италии в вопросах внешней политики – ориентации на Британию.
Приближенные скоро заметили слабое звено Муссолини – боязнь осмеяния.
– Когда я делаю ложный шаг или осознаю, что не владею ситуацией, – признался он как-то одной из своих приятельниц, – то начинаю нервничать, становлюсь злым и не могу даже спать ночью.
Когда Италия в 1924 году получила официальное право на владение Додеканесскими островами, Муссолини намеревался сразу же послать к ним военно-морскую эскадру для формального подтверждения этих прав.
– Но мы и так владеем ими уже десять лет, – запротестовал Гуариглия. – Если вы сделаете так, над нами будет смеяться весь мир.
Муссолини помрачнел, но от своего плана отказался.
Барон-Руссо, прекрасно знавший дипломатический протокол, придерживался такой же тактики.
Муссолини, несмотря на всю свою власть, оставался грубым романьольцем. В сорок своих лет он не имел подходящего утреннего туалета, фрака и лакированных туфель. Его гардероб как издателя «Иль Пополо» состоял из нескольких готовых костюмов. А модными он считал только свои гетры да котелок, который хранил как талисман.
– В мире остались только трое, кто носит их, – поделился он своей мыслью с Рашель, поклонницей Лауреля и Хард и, как и он сам, – это я, Станлио и Оллио.
Когда дуче однажды появился во дворце Чиги в зеленом пледовом костюме, отороченном красной лентой, подобно лошадиной попоне, сшитом им на заказ у портного, Барон-Руссо отреагировал словами:
– Какой прекрасный костюм у вас, ваше превосходительство, для поездки в Шотландию. Не собираетесь ли вы туда?
Муссолини понял намек и в этом костюме более нигде не появлялся.
Во время их короткого визита к британскому премьер-министру Бонару Лоу в декабря 1922 года Барон-Руссо вновь показал свою сообразительность. Когда поезд подходил к конечной станции Виктория, Муссолини вышел из своего купе с той самой черной тростью, с которой встречал Керзона в Швейцарии.
– По случаю вашего первого посещения столицы этой страны разрешите мне взять на память эту вещицу, – нашелся дипломат и мягко забрал трость у Муссолини.
В обществе дам с драгоценными украшениями и мужчин с твердыми воротничками – в этом незнакомом ему мире – Муссолини старался выглядеть достойно. За всю свою жизнь он ни разу не побрился самостоятельно, после женитьбы это делала Рашель. Теперь же он внимательно слушал то, что ему говорил Барон-Руссо по вопросам дипломатического этикета: краги вместе с фраком не надевают, на банкетах салфетку за ворот рубашки не затыкают, вино не разбавляется водой, и хлеб не мочится в бокале.
Главным ментором Муссолини стала леди Сибил Грехем, жена британского посла. В качестве почетного гостя на банкетах в посольстве он занимал место рядом с хозяйкой.
– Следите за каждым ее движением, – посоветовал ему Барон-Руссо. – Берите те же ложки, вилки и ножи, что и она.
Уходя со званого вечера, Муссолини поцеловал ее руку и сказал, широко улыбаясь:
– Я не знал ранее, что англичане пьют суп как пиво.
Во многих случаях он оставался тем, кем был на самом деле, – простым крестьянином.
Деньги для него в течение всей жизни были самой настоящей мистерией. Отправляясь в двухнедельное путешествие, он мог взять с собой всего сто лир. Когда «Иль Пополо» потребовался заем в местном банке, чтобы покрыть самые необходимые расходы, банкир потребовал долговую расписку.
– А что это такое? – спросил издатель своего помощника Луиджи Фредди.
Уже вскоре после этого при выезде к озеру Комо какой-то нищий попросил у него милостыню, а поскольку у Муссолини не было с собой денег, он выписал тому долговую расписку.
Он был очень суеверным человеком, опасаясь горбунов, уродов и бородатых мужчин. На его новой двухместной спортивной красного цвета «альфа-ромео» по обе стороны капота были прикреплены пучки клевера. Кирилло Тамбара заказал в Падуе шесть статуэток святого Антония – целителя по одной в каждую новую квартиру дуче, так как тот считал что этот святой – панацея от всех болезней.
Эта его слабость не была лишь семейной тайной. И во дворце Чиги старший хозяйственник Квинто Наварра приказал удалить из календарей несчастливые даты – 13 и 17. До полудня во дворце не мог появиться ни один военный. И никто из чиновников дворца не забыл тот день 1923 года, когда Муссолини услышал о вскрытии гробницы Тутанхамона и болезнях со смертельным исходом всех участников этого вскрытия.
Поклонники Муссолини установили в качестве подарка в помещении под его кабинетом только что привезенную из Египта мумию. Узнав об этом, он тут же схватил телефонную трубку и стал отдавать прерывающимся голосом истеричные распоряжения обслуживающему персоналу немедленно убрать ее, хотя был уже поздний вечер. В течение часа, пока саркофаг не был увезен в музей, дуче даже не входил в свой кабинет.
По отношению к женщинам он вел себя крайне распущенно. Генерал Эмилио де Боно, назначенный начальником службы общественной безопасности, старался не допустить распространения слухов об этом в городе. Рашель с детьми оставалась еще в Милане, а об его связи с Маргеритой Заффарти, снимавшей номер в гостинице «Гранд-отель», знало большинство горожан. Но Заффарти была лишь одной из его любовниц. Шофер Боратто возил дуче по самым различным адресам в Риме, многие женщины приходили сами в его спальню в апартаментах на улице Виа Раселла. Он был настолько нетерпелив, что не снимал даже ни брюк, ни обуви.
– Мужчине следовало бы иметь на спине небольшую машинку, – сказал он как-то Боратто, – чтобы быть в состоянии удовлетворить всех их.
Его страсть к уединению была поистине патологической. Ни одна из женщин не провела ночь в его апартаментах. Маргерита Заффарти сказала по этому поводу с иронией:
– Он боялся, что они будут смеяться, увидев его ночную рубашку.
Даже в редакции «Иль Пополо» он держался особняком. Узнав, что в его квартиру в Милане забирались воры, он сразу же снял другую, не ступив ногой в помещение, где побывали посторонние.
Его голос, приглушенный и конфиденциальный в разговоре с каким-либо собеседником, становился сразу же громким и высокомерным, как только к ним присоединялся еще кто-то. Кроме Арнальдо, у него не было друзей среди мужчин. Однажды барон Фассини, владелец дома по Виа Раселла, пригласил его к себе в гости на загородную виллу.
– Кого это он там ожидает, – грубо ответил Муссолини через дверь, – когда я обедаю?
«Одинокий волк», так называли его фашистские лидеры, в 1924 году предпринял шаг, который был воспринят ими как предательство всего того, что символизировал марш на Рим.
– Имеется только одна возможность спасти Италию, – сказал он удивленному журналисту-социалисту Карло Сильвестри, – это пойти на сотрудничество со всеми партиями, и прежде всего – с социалистами.
Сказанное с быстротой молнии распространилось в палате депутатов. Сидевшие в баре быстро допивали сухое вино. Кто-то крикнул:
– Поторопитесь, выступает Маттеотти, можно ожидать фейерверка.
Когда опоздавшие вошли в зал, то увидели удивившую всех сцену, освещенную солнечными лучами, проникшими сквозь потолочные стекла. Более пятисот депутатов нового созыва топали ногами, свистели и отпускали язвительные замечания. А за трибуной стоял депутат-социалист Джиакомо Маттеотти, терпеливо ждавший, когда шум в зале уляжется. На стенных часах и календаре были видны исторические 4 часа пополудни 30 мая 1924 года.
И вот голос Маттеотти зазвенел металлом:
– В связи с тем, что нынешние выборы следует считать недействительными, так как правительство не посчитало нужным учесть мнение избирателей, составившее большинство в четыре миллиона голосов, мы заявляем свой протест…
В зале послышался громкий ропот. Фашистские депутаты стали ритмично хлопать крышками своих столиков, выражая классическим способом свое неодобрение и несогласие. Многие при этом поглядывали на Муссолини, который, как и всегда в кризисные моменты, не выражал никаких эмоций. Он сидел неподвижно, подперев руками свое лицо, застывшее как маска.
Председательствующий Энрико де Никола ручным звонком призывал к тишине.
Маттеотти снова перешел в атаку.
В течение пяти лет сорокадевятилетний Джиакомо Маттеотти был назойливым слепнем для фашистской партии. Сын богатых землевладельцев, он стал убежденным социалистом, холодного, аналитического склада ума которого фашисты побаивались, пытаясь помешать его выступлениям перед массами как хорошего оратора. В Палермо, где рестораторы боялись фашистских репрессий, если бы они стали его обслуживать, он остался голодным. В Ферраре, отказавшись от эскорта карабинеров, ему пришлось покинуть город перемазанным угольной пылью и плевками. Но, даже будучи похищенным в родном Ровиго, когда его стали мучить, вставляя зажженную свечку в прямую кишку, Маттеотти остался непреклонным и непобежденным.
«Буря», как прозвали его коллеги, через несколько дней был во дворце Монтечиторио, где проходили заседания палаты депутатов, и, просматривая прессу, карандашом в серебряной оправе делал заметки, направленные против фашистов.
За восемь недель до этого, 6 апреля, Муссолини утвердил новый закон о выборах, который был воспринят фашистами с воодушевлением, так как обеспечивал им необходимое преимущество. Партия, получившая на этих выборах большинство голосов, – не менее двадцати пяти процентов от общего числа избирателей, – могла рассчитывать на две трети мест в парламенте. Фашисты, получившие 4 500 000 голосов против 3 000 000 голосов оппозиции, претендовали на 374 места. Вот против такого вердикта и выступал Маттеотти, проявляя все свое ораторское искусство.
И он приводил примеры явного нарушения выборов фашистами. Так, из 100 кандидатов-социалистов 60 не имели возможности вербовать своих сторонников перед выборами даже в собственных округах. Один кандидат был застрелен в квартире, когда собирался идти в свое учреждение. Пятнадцать первых избирателей, отказавшихся голосовать за фашистов, были выброшены с поезда на ближайшей же станции. Помещения и имущество социалистов, уничтоженные фашистами, оценивались в миллионы лир.
– Ни один итальянский избиратель не мог свободно выразить свое волеизъявление, – возвысил голос Маттеотти. – Премьер возложил обеспечение порядка на избирательных участках на фашистскую милицию.
В зале начался ад кромешный. На скамьях фашистских депутатов многие вскакивали, размахивая бумагами и кулаками.
– Вы дискредитируете палату, – крикнул один из фашистов.
– Тогда вам следует распустить парламент, – спокойно возразил Маттеотти.
Роберто Фариначчи впервые за все время подал голос, произнеся с яростью:
– Сматывайся, или мы сделаем то, чего до сих пор не сделали!
– Тогда вы исполните только свою работу, – холодно ответил Маттеотти.
– Мы заставим тебя заговорить по-иному, – заорал Фариначчи.
Маттеотти, бледный, но решительный, скрестив руки, спокойно ждал, пока утихнет гвалт.
– Мы стоим у власти и намерены ее удерживать, – бросил ему кто-то из фашистов.
Маттеотти обратился к депутатам:
– Я привожу факты, и нечего создавать шум – либо они соответствуют действительности, либо докажите, что они неверны.
Муссолини продолжал сидеть молча и неподвижно. Его тщательно продуманный план поглощения социалистов одновременно с роспуском милиции и большого совета рушился. Твердолобые фашисты дезавуировали в 1921 году его пакт о примирении с социалистами, но он не собирался отказываться от этой идеи, хотя в октябре
1922 года приглашенные им на высокие посты представители левого крыла Луиджи Эйнауди и Луиджи Альбертини отказались от предложения. Муссолини понимал, что для эффективного управления государством ему нужны социалисты. Теперь же, после выступления Маттеотти, ему было бы чрезвычайно трудно убедить партийных экстремистов в необходимости привлечения социалистов к работе кабинета министров. Да и социалисты, получившие новые подтверждения террора фашистов, вряд ли пойдут на компромисс.
Звонок в руках де Николы трезвонил без умолку, а в отдаленных уголках палаты фашисты и социалисты начали между собой драку, нанося удары кулаками и ногами и пытаясь руками душить своих противников.
– Уважаемые коллеги, прошу занять свои места, – взывал к ним де Никола.
Боясь крови, он обратился затем к Маттеотти:
– Закругляйтесь, не надо провоцировать беспорядок.
Но непреклонный Маттеотти хотел быть услышанным и возразил:
– Это почему же? Вы, наоборот, обязаны обеспечить мое право на выступление.
Когда же де Никола попросил его говорить поосторожнее, Маттеотти вспылил:
– Я буду говорить так, как это предусмотрено парламентским правом.
И он продолжил свое выступление, хотя стенографисткам было трудно слышать то, что он говорил, из-за продолжавшегося гвалта. Выступление, на которое он планировал затратить двадцать пять минут, продолжалось все девяносто. Каждый приводимый им факт он подтверждал источниками, так что в их правоте сомнений не оставалось. Вот вкратце то, о чем он говорил.
Печатные органы социалистов уничтожены, вся выборная публикация сожжена. Молодые двадцатилетние люди голосовали вместо шестидесятилетних. Регистрационные карточки лиц, побоявшихся прийти на голосование, использовались фашистами под различными именами, что легко доказать, так как почерк везде одинаковый.
Говорить ему приходилось с трудом, ибо шум и крики в зале продолжались и даже нарастали.
– Заткнись! – завопил железнодорожный босс Эдоардо Toppe. – Мы не собираемся терпеть эти оскорбления!
Несколько здоровенных фашистов бросились к трибуне, чтобы стащить с нее выступавшего.
Тем не менее Маттеотти невозмутимо закончил свое выступление словами:
– В связи с вышеизложенным мы требуем аннулирования результатов выборов.
Возвратившись на свое место, он сказал своему коллеге, депутату Эмилио Луссу:
– Я сказал то, что должен был сказать. Все остальное меня не беспокоит.
Как бы шокированный собственной безрассудной смелостью, добавил, обращаясь к депутату Антонио Приоло:
– Я выступил с речью, теперь вы можете готовить свои соболезнования моим родным на моих похоронах.
Свою кончину он предугадал.
Все присутствовавшие в тот день в парламенте обратили внимание на перекошенное от гнева лицо Муссолини, когда он направился во дворец Чиги. Он не видел выхода из сложившейся обстановки и до самого своего конца был связан с людьми, подобными Фариначчи и Тамбурини, приведшими его к власти. Подобно Франкенштейну, он стал жертвой собственного творения. При входе во дворец Чиги он столкнулся с Джиованни Маринелли, сорокапятилетним административным секретарем партии, носившим бородку и золотое пенсне. В манере Генри II, короля Англии, выплескивавшего свое плохое настроение на архиепископа Томаса Беккета, Муссолини выкрикнул:
– Если бы вы не были шайкой негодяев, ни один человек не произнес бы речь, подобную этой.
С таким же неистовством он бросал реплики и замечания чуть ли не десяток раз в день, быстро о них забывая.
На этот раз дуче подал голос одинокого волка слишком открыто.
Джиакомо Маттеотти, положив руки под голову, лежал вытянувшись на софе, уставившись невидящими глазами в потолок. Времени было 4 часа пополудни 10 июня 1924 года. В его десятикомнатных апартаментах по улице Виа Пизанелли в доме номер 40, в тихом районе города на берегу Тибра, было спокойно. Трое его детей – Джиан Карло шести лет, Джиан Маттео трех лет и Изабелла, которой был всего годик, уже спали. Но ни он сам, ни его жена, голубоглазая, с мягким приятным голосом Велия, не могли заснуть.
– Я знаю, – неожиданно произнес Маттеотти, – что фашисты что-то готовят. Может быть, следует отправить детей в Боргезский сад.
– Но не бери с собой свои заботы, – ответила Велия.
Однако после некоторых раздумий Маттеотти отказался от своей идеи: если что-то и будет происходить, то дети будут в большей безопасности дома. Хотя палата была сегодня закрыта, ему надо было поработать в библиотеке и побывать во дворце Спагна, где он принимал участие в восстановительных работах.
Эти черты характера Джиакомо нравились Велии. Посвятив свою жизнь борьбе за улучшение положения обездоленных, он отдавал половину своего депутатского жалованья в дом для девочек-сирот. Он ненавидел забастовки, парады и демагогию в собственной партии, не говоря уже о фашизме. Будучи человеком дела, он критиковал «кресельных социалистов», которые, призывая к забастовкам, сами на улицы не выходили. Был он и гордым и заботливым отцом, играющим с детьми в чижи, постоянно державшим открытыми окна, чтобы ребятишки дышали свежим воздухом, и немедленно бежавшим в аптеку, если кто-то из них поцарапает себе ногу.
Через четверть часа Маттеотти встал с софы и начал одеваться: белая рубашка с мягким воротником, белый галстук и белые ботинки с черными носками, элегантный пиджак серого цвета, в карманах которого лежали листки бумаги для заметок.
Поцеловав жену, он пообещал возвратиться в 8 часов вечера на ужин. В кармане у него было всего десять лир. Велия из окна видела, как он пошел в направлении Тибра.
В это время на углу улицы остановился черный шестиместный лимузин «лянча» с фашистами. Водителем был Америго Думини, тридцатилетний флорентиец, совершивший одиннадцать убийств. На задних сиденьях располагались Аугусто Малакрия, судимый за растрату; Филиппо Панцери; Амлето Поверомо, сорокаоднолетний миланский мясник, сидевший в тюрьме за вооруженное ограбление; Джузеппе Виола, двадцатисемилетний эпилептик, дезертир военного времени, и Альбино Вольпи, тридцатипятилетний диверсант-подводник Первой мировой войны.
Среди этой шестерки только Думини хорошо знал Маттеотти, к тому же он уже несколько дней осуществлял слежку за его домом. От административного секретаря партии Джиованни Маринелли он получил задание похитить Маттеотти и «поработать» с ним.
До Маринелли дошли слухи, что депутат имел доказательства выплаты нефтяной компанией Синклера из Нью-Джерси ста пятидесяти миллионов лир для получения концессии в Италии. Деньги эти должны были быть поделены между министром труда Габриэлем Карнаццей, министром экономики Марио Орсо Корбино, заместителем министра внутренних дел Альдо Финци, пресс-секретарем Муссолини Цезарем Росси и издателем газеты «Корьере Итальяно» Филиппо Филиппелли. Если Маттеотти опубликует эти сведения, это может вызвать большие осложнения. Когда Муссолини 30 мая высказал свое недовольство Маттеотти, для Маринелли был открыт зеленый свет.
Думини не знал, дома ли Маттеотти, и решил на всякий случай показать своим кумпанам, где тот живет и каким путем идет, чтобы добраться трамваем номер 15 с улицы Виа Фламиниа до парламента.
Увидев внезапно идущего Маттеотти, Думини прохрипел:
– Хватай свинью!
Вольпи тут же выпрыгнул из машины, за ним последовал Малакрия.
Молодой клерк страховой компании Элисео ди Лео, пришедший искупаться в Тибре с друзьями, случайно взглянул на обрыв и увидел появившегося высокого мужчину. В тот же момент двое других прыгнули на него и свалили на землю, ударив кулаками в живот. Поскольку они исчезли из виду, ди Лео подумал, что это друзья, разыгрывающие какую-то шутку.
Четырнадцатилетний Ренато Бианчини, шедший к другу, увидел картину, от которой застыл в ужасе: четыре человека несли на руках вскрикивающего и извивающегося мужчину – двое за голову и двое за ноги. Задним ходом к ним подъехала машина, дверца ее открылась, и четверо попытались затолкнуть мужчину на заднее сиденье. От удара ботинком мужчины стекло в дверце разлетелось вдребезги. Вольпи нанес ему удар кулаком, Поверомо же крикнул:
– Хватит, идут люди!
Но было уже поздно. Некий Джиованни Каванна увидел со своего балкона свалку, но подумал, что это полиция производит арест. Услышав крики Маттеотти, он побежал вниз, успев заметить, как с подножки тронувшейся машины спрыгнул Панцери и скрылся в боковой улице.
«Лянча» с быстротой пули неслась в направлении ведущего на север моста Милвио, пересекая трамвайные линии. Редкие прохожие были в недоумении: дорога впереди была свободна, а шофер подавал непрерывные гудки клаксона. Им было, конечно, невдомек, что Думини заглушал крики, доносившиеся с заднего сиденья. Вдруг из бокового окна машины показался красный кожаный овал – депутатское удостоверение, которым Маттеотти попытался привлечь к себе внимание.
Мужчины внутри мчавшейся автомашины устроили настоящую свалку, пытаясь утихомирить депутата, навалившегося всем телом на Поверомо. В драке не принимал участия только Джузеппе Виола, поскольку у него заболел живот. Но вот Маттеотти в пылу этой свалки ударил его каблуком ботинка в половые органы. Взвыв от боли, он выхватил кинжал и нанес удар. Все еще находясь под Маттеотти, Поверомо вдруг почувствовал, как по его правой ноге потекла горячая кровь.
Сидевший за рулем Думини не знал, что произошло. Он был незнаком с Римом и поэтому ехал наугад. Стук в стеклянную перегородку машины заставил его остановиться. Он хотел было открыть заднюю дверку, как вдруг увидел окровавленного Маттеотти.
– Смотри-ка, Америго, – сказал Малакрия, – он совсем плох.
Как потом вспоминал Думини, у него появился позыв к рвоте. Он не понимал, что у Маттеотти задета сонная артерия, а тот лишь хрипел.
– Надо к ближайшему фонтану, – заикаясь, произнес он, – ему нужна вода.
– Это не поможет, – возразил Малакрия. – Он уже мертв.
На какой-то момент наступила тишина, был слышен только шорох листьев деревьев. Рядом с Думини оказался Вольпи, пробормотавший мрачно:
– Мы прирезали его как цыпленка. Но он умер мужественно, а?
Тридцатисемилетний Артуро Фасциоло, бывший сотрудник «Пополо д'Италиа», а теперь личный секретарь Муссолини, зашел поужинать в кафе «Пикароцци», что через дорогу от дворца Чиги. Среди немногих посетителей он увидел знакомые лица – Америго Думини с товарищами. Чтобы не примыкать к их компании, он подошел к стойке бара. И вдруг ему показалось странным, что они не шумели, как обычно, а на лице каждого читалось замешательство.
– Вы, наверное, кого-то прикончили? – спросил он без большого интереса.
Никто ему не ответил. Все шестеро сидели как в шоке. Однако, когда он вышел из кафе, его догнал Альбино Вольпи, тронувший его за рукав.