Старый пеон, согбенный годами и одетый в лохмотья, низко нагибаясь, собирал ветки мескита.
– Эй, друг, – обратились мы к нему, – не скажете, как нам подойти поближе к месту боя?
Старик выпрямился и пристально посмотрел на нас.
– Коли б вы пожили здесь столько времени, сколько я, – сказал он, – то у вас отпала бы охота смотреть бой. Carramba! За три года я семь раз видел, как брали Торреон. То наступление ведут со стороны Гомес-Паласио, то со стороны гор. Но всегда одно и то же – война. Молодым, может быть, это и интересно, а нам, старикам, война надоела дальше некуда.
Он остановился и перевел взгляд вдоль по пустынной равнине.
– Видите вон тот высохший канал? Так вот, если вы пойдете по этому каналу, то он приведет вас прямо в город. – Затем, как будто вспомнив о чем-то, он равнодушно спросил: – Какой вы партии?
– Мы – конституционалисты.
– Так. Сперва были мадеристы, потом ороскисты, а теперь – как вы сказали? Я очень стар, мне уже недолго осталось жить, но эта война, мне кажется, ничего не даст нам, кроме голода. Ступайте себе с богом, сеньоры.
Он опять нагнулся и стал собирать ветки, а мы спустились в заброшенный оросительный канал, тянувшийся в юго-западном направлении; дно его было покрыто пыльными сорняками. Он уходил вдаль, прямой как стрела, но дальний конец расплывался в мареве, и казалось, что там блестит озерцо. Пригнувшись, чтобы нас не заметили с равнины, мы шли вперед, казалось, целыми часами; потрескавшееся дно и пыльные берега канала дышали таким зноем, что кружилась голова и все начинало плавать перед глазами. Один раз справа от нас совсем близко проехали всадники, звеня огромными железными шпорами; мы прижались к берегу, не желая рисковать. На дне канала грохот орудий казался очень слабым и отдаленным, но, осторожно подняв голову над краем, я увидел, что мы находимся совсем близко от первого ряда деревьев. Вдоль этого ряда рвалась шрапнель, и я даже рассмотрел дымки, вырывавшиеся из дула наших пушек после каждого выстрела, и почувствовал удары звуковых волн. Мы находились теперь на добрую четверть мили впереди нашей артиллерии и, очевидно, продвигались прямо к резервуару на краю города. Мы снова шли нагнувшись, и визг снарядов доносился до нас теперь только в то мгновение, когда они прочерчивали небо над самой нашей головой, затем секунда тишины и глухой взрыв. Впереди, где канал пересекал мост боковой ветки, лежала куча трупов, вероятно оставшихся здесь после первой атаки. Крови почти не было: головы и сердца убитых пронзили стальные маузеровские пули, оставив крохотные чистые ранки. Мертвые лица с запавшими глазницами были спокойны спокойствием смерти. Кто-то, быть может их же собственные бережливые compa?eros, забрал их оружие и снял с них обувь, шляпы и всю мало-мальски уцелевшую одежду. Какой-то солдат, сидя на земле рядом с трупами и положив винтовку себе на колени, спал тяжелым сном, сильно храпя. Его облепили мухи – рои их гудели над трупами, пока еще не тронутыми разложением. Другой солдат, прислонившись к холмику и упираясь ногами в труп, стрелял раз за разом в сторону города, целясь во что-то вдали. В тени моста сидели еще четыре солдата и играли в карты. Они играли вяло, не разговаривая друг с другом; глаза их были красны от длительной бессонницы. Жара стояла нестерпимая. Порой проносилась шальная пуля, насвистывая: «Зде-с-с-с-ь вы?» Эта странная компания отнеслась к нашему появлению совершенно безразлично. Стрелок согнулся в три погибели и осторожно вставил новую обойму в свою винтовку.
– Нет ли у вас хоть капли воды? – спросил он, глядя на мою фляжку. – Adio! Мы не ели и не пили со вчерашнего дня.
Он жадно припал губами к фляжке, украдкой следя за игравшими в карты, боясь, что и они могут попросить воды.
– Говорят, что мы опять пойдем в атаку на резервуар и Корраль, как только артиллерия придет нам на подмогу. Мы все из Чиуауа. Ночью нам пришлось туго: они нас так и косили на улицах…
Вытерев губы тыльной стороной ладони, он опять начал стрелять. Мы лежали рядом и смотрели. Мы находились всего в двухстах шагах от смертоносного резервуара. По другую сторону пути и широкой улицы, отходившей от него, виднелись бурые, такие безобидные на вид стены Вриттингем-Корраля, и только чуть заметные черные точки выдавали двойной ряд бойниц.
– Вон там пулеметы, – сказал наш приятель. – Вон над стеной торчат их дула.
Но мы ничего не могли разглядеть. Резервуар, Корраль и город дремали в раскаленных солнечных лучах. В воздухе легким туманом по-прежнему висела пыль. Впереди, шагах в пятидесяти от нас, протянулась неглубокая открытая канава, несомненно окоп, вырытый федералистами, так как земля была навалена с нашей стороны. Теперь в нем засели две сотни усталых, покрытых пылью солдат – пехота конституционалистов. Они растянулись на земле в позах крайней усталости: одни спали, лежа на спине, даже не закрыв лицо от горячего солнца; другие, еле передвигая ноги, пригоршнями переносили землю с одной стороны канавы на другую, где уже лежали кучки камней. Надо помнить, что пехота в армии конституционалистов – это просто кавалерия без лошадей; все солдаты Вильи – кавалеристы, за исключением артиллерийской прислуги и тех, для кого не нашлось лошадей.
Внезапно артиллерия, позади нас открыла стрельбу изо всех орудий, десяток снарядов, просвистев над нашими головами, взорвались на склоне горы Черро.
– Это сигнал, – сказал стрелок. Он соскользнул на дно и пнул ногой спящего.
– Эй, – закричал он, – вставай! Сейчас пойдем в атаку на стриженых!
Спавший застонал и медленно открыл глаза; потом зевнул и молча взял винтовку. Игравшие в карты начали пререкаться из-за выигрышей. Затем они отчаянно заспорили по поводу того, кому принадлежит колода. Все еще ворча и споря, они вылезли из канала и пошли по его краю вслед за стрелком.
В окопе впереди затрещали выстрелы. Те, кто спал, переворачивались на живот и, прячась за своими невысокими укрытиями, принимались стрелять – мы видели, как движутся их локти. Пустой железный резервуар зазвенел под градом пуль; кусочки глины посыпались со стен Корраля. Мгновенно стена ощетинилась дулами винтовок и пулеметов, открывших убийственный огонь. Небо закрыл свистящий поток свинца, пули взбивали пыль, и скоро желтое клубящееся облако скрыло от нас и резервуар, и Корраль. Мы видели, как наш стрелок бежал, пригибаясь к земле, сонный солдат следовал за ним, выпрямившись во весь рост и все еще протирая глаза. Позади гуськом бежали игроки, по-прежнему переругиваясь. Где-то в тылу раздался звук трубы. Стрелок, бежавший впереди, внезапно остановился, покачнувшись, словно налетел на каменную стену. Его левая нога подогнулась, он пошатнулся и упал на одно колено на открытом месте. С воплем ярости он вскинул винтовку.
– …мерзкие обезьяны! – кричал он, стреляя в облако пыли. – Я покажу этим… Стриженые головы! Арестанты.
Он раздраженно мотнул головой, как собака, которой прокусили ухо. Во все стороны полетели капли крови. Рыча от бешенства, он расстрелял всю обойму, потом упал и с минуту катался по земле в конвульсиях. Другие, пробегая мимо, даже не взглянули на него. Траншея теперь кишела солдатами, вскакивавшими на ноги, как потревоженный муравейник. Резко трещали выстрелы. Позади нас раздался топот бегущих ног – солдаты в сандалиях, с серапе на плечах кувырком скатывались в канал, затем взбирались вверх на другую сторону… сотни и сотни их… так казалось…
Они почти заслонили от нас передовую, но сквозь пыль и бегущие ноги мы успели рассмотреть, как солдаты в окопе мощной волной перекатывались через насыпь. Затем непроницаемое облако пыли сомкнулось и резкий треск пулеметов заглушил все остальные звуки. Внезапно горячий порыв ветра прорвал облако пыли, и мы увидели первый ряд солдат – они шли и бежали шатаясь, словно пьяные, а пулеметы на стенах выплевывали тусклое багровое пламя. Затем из облака пыли выбежал солдат без винтовки, пот градом катился у него по лицу. Он бежал без оглядки, быстро скользнул в канал и стал выбираться на другую сторону. Впереди сквозь облако пыли можно было видеть неясные очертания множества бегущих.
– В чем дело? Что происходит? – крикнул я.
Не ответив, он побежал дальше. Внезапно впереди раздался беспощадный визг шрапнели. Артиллерия неприятеля! Машинально я стал прислушиваться, стреляют ли наши пушки? Они молчали, лишь изредка раздавались одиночные выстрелы. Снова подвели самодельные снаряды. Еще две шрапнели! В огромном облаке пыли новая волна бегущих солдат метнулась назад. Они скатывались в канал по одному, по двое, кучками – и вот уже нас захлестнул охваченный паникой людской поток. «Назад, к деревьям! К поездам! – кричали они. – Федералисты наступают!» И мы побежали с толпой по полотну железной дороги…
Прямо передо мной из кустов вынырнул всадник, вопивший: «Федералисты наступают! К поездам! Они уже рядом!» Вся армия конституционалистов была обращена в бегство! Схватив свой плащ, я бросился вслед за другими. Вскоре я наткнулся на орудие, брошенное на равнине: постромки были обрезаны, мулы уведены. Всюду под ногами валялись винтовки, патронные ленты, серапе. Это был полный разгром. Выйдя на открытое место, я увидел впереди большую толпу бегущих безоружных солдат. Внезапно дорогу им перерезали три всадника, махавшие руками и громко кричавшие:
– Назад! Ради бога, назад! Они не наступают!
Двоих я не узнал. Третий был Вилья.
Глава X
Глава XI
– Эй, друг, – обратились мы к нему, – не скажете, как нам подойти поближе к месту боя?
Старик выпрямился и пристально посмотрел на нас.
– Коли б вы пожили здесь столько времени, сколько я, – сказал он, – то у вас отпала бы охота смотреть бой. Carramba! За три года я семь раз видел, как брали Торреон. То наступление ведут со стороны Гомес-Паласио, то со стороны гор. Но всегда одно и то же – война. Молодым, может быть, это и интересно, а нам, старикам, война надоела дальше некуда.
Он остановился и перевел взгляд вдоль по пустынной равнине.
– Видите вон тот высохший канал? Так вот, если вы пойдете по этому каналу, то он приведет вас прямо в город. – Затем, как будто вспомнив о чем-то, он равнодушно спросил: – Какой вы партии?
– Мы – конституционалисты.
– Так. Сперва были мадеристы, потом ороскисты, а теперь – как вы сказали? Я очень стар, мне уже недолго осталось жить, но эта война, мне кажется, ничего не даст нам, кроме голода. Ступайте себе с богом, сеньоры.
Он опять нагнулся и стал собирать ветки, а мы спустились в заброшенный оросительный канал, тянувшийся в юго-западном направлении; дно его было покрыто пыльными сорняками. Он уходил вдаль, прямой как стрела, но дальний конец расплывался в мареве, и казалось, что там блестит озерцо. Пригнувшись, чтобы нас не заметили с равнины, мы шли вперед, казалось, целыми часами; потрескавшееся дно и пыльные берега канала дышали таким зноем, что кружилась голова и все начинало плавать перед глазами. Один раз справа от нас совсем близко проехали всадники, звеня огромными железными шпорами; мы прижались к берегу, не желая рисковать. На дне канала грохот орудий казался очень слабым и отдаленным, но, осторожно подняв голову над краем, я увидел, что мы находимся совсем близко от первого ряда деревьев. Вдоль этого ряда рвалась шрапнель, и я даже рассмотрел дымки, вырывавшиеся из дула наших пушек после каждого выстрела, и почувствовал удары звуковых волн. Мы находились теперь на добрую четверть мили впереди нашей артиллерии и, очевидно, продвигались прямо к резервуару на краю города. Мы снова шли нагнувшись, и визг снарядов доносился до нас теперь только в то мгновение, когда они прочерчивали небо над самой нашей головой, затем секунда тишины и глухой взрыв. Впереди, где канал пересекал мост боковой ветки, лежала куча трупов, вероятно оставшихся здесь после первой атаки. Крови почти не было: головы и сердца убитых пронзили стальные маузеровские пули, оставив крохотные чистые ранки. Мертвые лица с запавшими глазницами были спокойны спокойствием смерти. Кто-то, быть может их же собственные бережливые compa?eros, забрал их оружие и снял с них обувь, шляпы и всю мало-мальски уцелевшую одежду. Какой-то солдат, сидя на земле рядом с трупами и положив винтовку себе на колени, спал тяжелым сном, сильно храпя. Его облепили мухи – рои их гудели над трупами, пока еще не тронутыми разложением. Другой солдат, прислонившись к холмику и упираясь ногами в труп, стрелял раз за разом в сторону города, целясь во что-то вдали. В тени моста сидели еще четыре солдата и играли в карты. Они играли вяло, не разговаривая друг с другом; глаза их были красны от длительной бессонницы. Жара стояла нестерпимая. Порой проносилась шальная пуля, насвистывая: «Зде-с-с-с-ь вы?» Эта странная компания отнеслась к нашему появлению совершенно безразлично. Стрелок согнулся в три погибели и осторожно вставил новую обойму в свою винтовку.
– Нет ли у вас хоть капли воды? – спросил он, глядя на мою фляжку. – Adio! Мы не ели и не пили со вчерашнего дня.
Он жадно припал губами к фляжке, украдкой следя за игравшими в карты, боясь, что и они могут попросить воды.
– Говорят, что мы опять пойдем в атаку на резервуар и Корраль, как только артиллерия придет нам на подмогу. Мы все из Чиуауа. Ночью нам пришлось туго: они нас так и косили на улицах…
Вытерев губы тыльной стороной ладони, он опять начал стрелять. Мы лежали рядом и смотрели. Мы находились всего в двухстах шагах от смертоносного резервуара. По другую сторону пути и широкой улицы, отходившей от него, виднелись бурые, такие безобидные на вид стены Вриттингем-Корраля, и только чуть заметные черные точки выдавали двойной ряд бойниц.
– Вон там пулеметы, – сказал наш приятель. – Вон над стеной торчат их дула.
Но мы ничего не могли разглядеть. Резервуар, Корраль и город дремали в раскаленных солнечных лучах. В воздухе легким туманом по-прежнему висела пыль. Впереди, шагах в пятидесяти от нас, протянулась неглубокая открытая канава, несомненно окоп, вырытый федералистами, так как земля была навалена с нашей стороны. Теперь в нем засели две сотни усталых, покрытых пылью солдат – пехота конституционалистов. Они растянулись на земле в позах крайней усталости: одни спали, лежа на спине, даже не закрыв лицо от горячего солнца; другие, еле передвигая ноги, пригоршнями переносили землю с одной стороны канавы на другую, где уже лежали кучки камней. Надо помнить, что пехота в армии конституционалистов – это просто кавалерия без лошадей; все солдаты Вильи – кавалеристы, за исключением артиллерийской прислуги и тех, для кого не нашлось лошадей.
Внезапно артиллерия, позади нас открыла стрельбу изо всех орудий, десяток снарядов, просвистев над нашими головами, взорвались на склоне горы Черро.
– Это сигнал, – сказал стрелок. Он соскользнул на дно и пнул ногой спящего.
– Эй, – закричал он, – вставай! Сейчас пойдем в атаку на стриженых!
Спавший застонал и медленно открыл глаза; потом зевнул и молча взял винтовку. Игравшие в карты начали пререкаться из-за выигрышей. Затем они отчаянно заспорили по поводу того, кому принадлежит колода. Все еще ворча и споря, они вылезли из канала и пошли по его краю вслед за стрелком.
В окопе впереди затрещали выстрелы. Те, кто спал, переворачивались на живот и, прячась за своими невысокими укрытиями, принимались стрелять – мы видели, как движутся их локти. Пустой железный резервуар зазвенел под градом пуль; кусочки глины посыпались со стен Корраля. Мгновенно стена ощетинилась дулами винтовок и пулеметов, открывших убийственный огонь. Небо закрыл свистящий поток свинца, пули взбивали пыль, и скоро желтое клубящееся облако скрыло от нас и резервуар, и Корраль. Мы видели, как наш стрелок бежал, пригибаясь к земле, сонный солдат следовал за ним, выпрямившись во весь рост и все еще протирая глаза. Позади гуськом бежали игроки, по-прежнему переругиваясь. Где-то в тылу раздался звук трубы. Стрелок, бежавший впереди, внезапно остановился, покачнувшись, словно налетел на каменную стену. Его левая нога подогнулась, он пошатнулся и упал на одно колено на открытом месте. С воплем ярости он вскинул винтовку.
– …мерзкие обезьяны! – кричал он, стреляя в облако пыли. – Я покажу этим… Стриженые головы! Арестанты.
Он раздраженно мотнул головой, как собака, которой прокусили ухо. Во все стороны полетели капли крови. Рыча от бешенства, он расстрелял всю обойму, потом упал и с минуту катался по земле в конвульсиях. Другие, пробегая мимо, даже не взглянули на него. Траншея теперь кишела солдатами, вскакивавшими на ноги, как потревоженный муравейник. Резко трещали выстрелы. Позади нас раздался топот бегущих ног – солдаты в сандалиях, с серапе на плечах кувырком скатывались в канал, затем взбирались вверх на другую сторону… сотни и сотни их… так казалось…
Они почти заслонили от нас передовую, но сквозь пыль и бегущие ноги мы успели рассмотреть, как солдаты в окопе мощной волной перекатывались через насыпь. Затем непроницаемое облако пыли сомкнулось и резкий треск пулеметов заглушил все остальные звуки. Внезапно горячий порыв ветра прорвал облако пыли, и мы увидели первый ряд солдат – они шли и бежали шатаясь, словно пьяные, а пулеметы на стенах выплевывали тусклое багровое пламя. Затем из облака пыли выбежал солдат без винтовки, пот градом катился у него по лицу. Он бежал без оглядки, быстро скользнул в канал и стал выбираться на другую сторону. Впереди сквозь облако пыли можно было видеть неясные очертания множества бегущих.
– В чем дело? Что происходит? – крикнул я.
Не ответив, он побежал дальше. Внезапно впереди раздался беспощадный визг шрапнели. Артиллерия неприятеля! Машинально я стал прислушиваться, стреляют ли наши пушки? Они молчали, лишь изредка раздавались одиночные выстрелы. Снова подвели самодельные снаряды. Еще две шрапнели! В огромном облаке пыли новая волна бегущих солдат метнулась назад. Они скатывались в канал по одному, по двое, кучками – и вот уже нас захлестнул охваченный паникой людской поток. «Назад, к деревьям! К поездам! – кричали они. – Федералисты наступают!» И мы побежали с толпой по полотну железной дороги…
Прямо передо мной из кустов вынырнул всадник, вопивший: «Федералисты наступают! К поездам! Они уже рядом!» Вся армия конституционалистов была обращена в бегство! Схватив свой плащ, я бросился вслед за другими. Вскоре я наткнулся на орудие, брошенное на равнине: постромки были обрезаны, мулы уведены. Всюду под ногами валялись винтовки, патронные ленты, серапе. Это был полный разгром. Выйдя на открытое место, я увидел впереди большую толпу бегущих безоружных солдат. Внезапно дорогу им перерезали три всадника, махавшие руками и громко кричавшие:
– Назад! Ради бога, назад! Они не наступают!
Двоих я не узнал. Третий был Вилья.
Глава X
Между двумя атаками
Примерно через милю беглецы остановились. Мне попадалось все больше и больше встречных солдат. У всех на лицах было написано облегчение – словно они страшились неведомой опасности и вдруг страх исчез. В этом и заключалась сила Вильи: он всегда так умел все объяснить массе простых людей, что они сразу его понимали. Федералисты, по обыкновению, не сумели воспользоваться удобным моментом, чтобы окончательно разгромить конституционалистов. Быть может, они боялись ловушки, вроде той, какую Вилья устроил им у Мапулы, когда победоносные федералисты сделали вылазку, чтобы преследовать бегущую армию Вильи после первой атаки у Чиуауа, и были отбиты с тяжелыми потерями. Как бы то ни было, но они не вышли из своих укреплений. Наши солдаты возвращались обратно и начинали разыскивать в зарослях мескита свои винтовки и серапе, а также чужие винтовки и серапе. По всей равнине раздавались громкие возгласы и шутки:
– Oiga! Куда ты тащишь эту винтовку?… Это моя фляжка!.. Я бросил свое серапе вот под этот самый куст, и уже его сперли!
– А что, Хуан, – кричал кто-то, – я же всегда говорил, что тебе за мной не угнаться!
– Вот и соврал, compadre! Я тебя обогнал на сто метров и летел, как ядро из пушки!
Надо помнить, что накануне солдаты провели в седлах двенадцать часов, что потом они сражались всю ночь и все следующее утро под палящими лучами, что им приходилось бросаться в атаку на окопавшегося противника под артиллерийским и пулеметным огнем, а ведь они не ели, не пили и не спали уже более суток. Не удивительно, что их нервы не выдержали. Но с той минуты, как они повернули обратно, конечный результат был предопределен. Психологический кризис миновал.
Ружейная перестрелка теперь совершенно затихла, и даже неприятельские пушки стреляли очень редко. Наши солдаты окопались у канала под первым рядом деревьев; артиллерия отошла на милю ко второму ряду, и в благодатной тени солдаты растягивались на земле и сразу засыпали. Напряжение спало. Когда солнце поднялось к зениту, пустыню, горы и город окутало знойное марево. Иногда где-нибудь на правом или левом фланге начиналась перестрелка между аванпостами. Но вскоре и она прекратилась. На хлопковых и кукурузных полях, тянувшихся к северу, среди зеленых всходов трещали кузнечики. Птицы умолкли: слишком велика была жара. Стояла невыносимая духота и полное безветрие.
Тут и там дымились костры – это солдаты пекли лепешки из скудных запасов муки, оказавшейся в их седельных сумках, а те, у кого муки не было, толпились вокруг, выпрашивая крохи. С ними делились щедро и просто. От десятка костров ко мне неслись приглашения: «Эй, compa?eros, ты уже завтракал? Вот тебе кусок лепешки – садись и ешь!»
Вдоль берега рядами лежали солдаты, черпавшие пригоршнями грязную воду. В трех-четырех милях позади нас у большого ранчо Эль-Верхель виднелся бронированный поезд и еще два головных поезда. На полотне продолжала трудиться неутомимая ремонтная бригада, не обращая внимания на палящее солнце. Поезд с провиантом еще не прибыл…
Мимо на громадном гнедом коне проехал маленький полковник Сервин, подтянутый и свежий, несмотря на страшную ночь.
– Не знаю, что мы предпримем, – сказал он. – Это знает только командующий, а он ничего не говорит заранее. Но мы не пойдем в наступление, пока не вернется Сарагосская бригада. Бенавидес выдержал горячий бой у Сакраменто – говорят, двести пятьдесят человек наших пало в бою. А командующий послал приказ генералу Роблесу и генералу Контрера, которые вели наступление с юга, идти сюда со всеми своими частями на соединение с ним. Впрочем, говорят, что мы ночью пойдем в атаку, чтобы вывести из строя неприятельскую артиллерию.
Он поскакал дальше.
Около полудня над городом в нескольких местах стали подниматься клубы грязного дыма, и днем вместе с горячим ветром до нас донесся тошнотворный запах нефти, смешанный с запахом паленого мяса. Федералисты сжигали убитых…
Мы вернулись к поездам и взяли штурмом личный вагон генерала Бенавидеса в поезде Сарагосской бригады. Начальник поезда приказал приготовить нам что-нибудь поесть на кухне генерала. С жадностью проглотив обед, мы отправились в тень деревьев и проспали там несколько часов. Сотни солдат и окрестных пеонов, томимые голодом, бродили вокруг поездов в надежде подобрать какие-нибудь объедки или отбросы. Но им было стыдно, и, когда мы проходили мимо, они сделали вид, что просто гуляют тут. А когда мы сидели на крыше вагона, болтая с солдатами, внизу прошел какой-то юнец, перепоясанный патронными лентами. Держа винтовку наперевес, он внимательно вглядывался в землю. Вдруг он заметил черствую заплесневелую лепешку, втоптанную в пыль множеством ног.
Он схватил ее и жадно откусил кусок. Вдруг он поднял глаза и увидел нас.
– Что я, с голоду умираю, что ли! – сказал он презрительно и небрежно отшвырнул лепешку…
В тени деревьев аламо, против Сан-Рамона, на другом берегу канала стояла пулеметная батарея канадца капитана Трестона. Пулеметы и их тяжелые треножки были сняты с мулов и уложены под деревьями. Мулы паслись в зеленых полях, а солдаты сидели у костров или лежали, растянувшись на берегу канала. Трестон помахал мне вывалянной в золе лепешкой, которую он в это время жевал.
– Эй, Рид, – крикнул он. – Пойдите-ка сюда и помогите мне! Мои переводчики куда-то девались, и, если начнется наступление, я здорово влипну. Я ведь не знаю их идиотского языка, и, когда я приехал сюда, Вилья нанял двух переводчиков, чтобы они все время находились при мне. Но этих мерзавцев не дозовешься: вечно шляются неизвестно где, оставляя меня ни с чем.
Я взял кусок предложенного мне деликатеса и спросил капитана, действительно ли мы скоро пойдем в наступление.
– По-моему, мы начнем дело сегодня же, как только стемнеет, – ответил он. – Хотите идти с моей батареей и быть моим переводчиком?
Я охотно согласился.
Оборванный солдат, которого я никогда раньше не встречал, встал и, улыбаясь, подошел ко мне:
– Судя по вашему виду, вы давно уже не пробовали табака. Хотите половину моей папиросы?
Я хотел было с благодарностью отказаться, но он уже вытащил из кармана помятую папиросу и перервал ее надвое…
Ослепительное солнце спустилось за зубчатую стену лиловых гор, и несколько мгновений в небе трепетал веер светлых лучей. На деревьях встрепенулись птицы, зашуршали листья. От плодородной земли поднялся жемчужный пар. Несколько лежавших рядом оборванных солдат начали сочинять мотив и слова песни о сражении при Торреоне – рождалась новая баллада… В тихих прохладных сумерках до нас доносилось пение от других костров. Я почувствовал, что весь растворяюсь в любви к этим добрым, простым людям, – такими милыми они мне казались…
Как раз когда я вернулся от канала, куда ходил напиться воды, Трестон сказал мне:
– Да, кстати, один из наших солдат выловил из канала вот эту бумажку. Я ведь не умею читать по-испански и не понял, что на ней написано. Вода во все эти каналы поступает из реки, протекающей через город, так что, может быть, эта бумажка приплыла сюда от федералистов.
Он протянул мне клочок белой мокрой бумаги, очевидно сорванной с какого-то пакетика. На ней большими черными буквами было напечатано «Arsenico», a пониже мелким шрифтом стояло: «Guidado! Veneno!» («Мышьяк. Осторожно – яд!»)
– Послушайте, – сказал я, вскакивая на ноги. – А у вас сегодня никто не заболел?
– Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат вдруг начались страшные колики в животе, да и мне что-то не по себе. Как раз перед вашим приходом один мул внезапно свалился и издох, а вон там, возле канала, – лошадь. От солнечного удара, или, может, их совсем загнали…
К счастью, канал оказался глубоким, а течение быстрым, и опасность была невелика. Я объяснил капитану, что федералисты отравили воду в канале.
– Ах, черт! – воскликнул Трестон. – Недаром солдаты пытались объяснить мне что-то. Человек двадцать приходили ко мне и все повторяли: envenenado. [71]Что означает это слово?
– А это самое и означает, – ответил я. – Где тут можно достать кварту крепкого кофе?
Мы нашли большую жестянку кофе у соседнего костра и нам сразу стало легче.
– Ну, конечно, мы знали об этом, – сказали солдаты. – Вот почему мы поили своих лошадей и мулов в другом канале. Нас уж давно предупреждали. Говорят, впереди нас сегодня пало десять лошадей и очень много солдат катается в корчах по земле.
Мимо проскакал офицер, крича, что все мы должны отойти к ранчо Эль-Верхель и расположиться на ночь вблизи поездов; что командующий приказал, чтобы все, кроме передовых постов, хорошенько выспались вне зоны огня и что поезд с провиантом прибыл и стоит за санитарным поездом.
Загремели трубы, солдаты начали подниматься с земли, седлать лошадей, собирать пулеметы, ловить и запрягать мулов под аккомпанемент ругани, рева и лязга. Трестов сел на своего пони, а я шагал рядом. Значит, в эту ночь атаки не будет. Было уже почти темно. Перейдя канал, мы натолкнулись на отряд, который тоже отходил к поездам. Во мраке смутно виднелись широкополые шляпы и серапе, слышалось звяканье шпор. «Эй, compa?ero, а где твоя лошадь?» – закричали несколько человек, обращаясь ко мне. Я ответил, что у меня нет лошади. «Прыгай ко мне!» – сказали сразу человек пять-шесть. Один из них подъехал поближе, и я взобрался на круп его лошади. Легкой рысцой мы миновали заросли и поехали по необычайно красивому, чуть освещенному полю. Кто-то затянул песню, еще двое начали вторить ему. В ясном небе плыла полная луна.
– Послушай, как сказать по-вашему «mula»? [72] – спросил меня мой всадник.
– …упрямый, глупый мул! – ответил я.
И в течение нескольких дней после этого совершенно незнакомые мне солдаты останавливали меня и спрашивали со смехом, как по-американски «мул».
Армия расположилась биваком вокруг ранчо Эль-Верхель. Мы выехали на поле, усеянное кострами, где бродили отставшие солдаты, громко спрашивая, не знает ли кто, Где бригада Гонсалеса – Ортеги, или gente Xoce Родригеса, или ametralladoras. [73]Ближе к городу широким полукругом стала артиллерия, дула орудий были обращены на юг. На востоке пылали костры Сарагосской бригады Бенавидеса, только что прибывшей из Сакраменто. От интендантского поезда тянулась длинная вереница солдат, словно муравьи тащивших мешки с мукой и кофе и пачки папирос… Повсюду во мраке звенели песни множества хоров.
Когда я думаю о той ночи, мне особенно ярко припоминается, как бедная отравленная лошадь вдруг покатилась по земле и ноги ее судорожно задергались; как в темноте мы проходили мимо стоявшего на четвереньках солдата, которого страшно рвало; как у меня, когда я закутался в одеяло и лег, начались вдруг ужасные колики и я отполз в кусты и был не в силах приползти обратно. Так до самого рассвета и «катался в корчах по земле».
– Oiga! Куда ты тащишь эту винтовку?… Это моя фляжка!.. Я бросил свое серапе вот под этот самый куст, и уже его сперли!
– А что, Хуан, – кричал кто-то, – я же всегда говорил, что тебе за мной не угнаться!
– Вот и соврал, compadre! Я тебя обогнал на сто метров и летел, как ядро из пушки!
Надо помнить, что накануне солдаты провели в седлах двенадцать часов, что потом они сражались всю ночь и все следующее утро под палящими лучами, что им приходилось бросаться в атаку на окопавшегося противника под артиллерийским и пулеметным огнем, а ведь они не ели, не пили и не спали уже более суток. Не удивительно, что их нервы не выдержали. Но с той минуты, как они повернули обратно, конечный результат был предопределен. Психологический кризис миновал.
Ружейная перестрелка теперь совершенно затихла, и даже неприятельские пушки стреляли очень редко. Наши солдаты окопались у канала под первым рядом деревьев; артиллерия отошла на милю ко второму ряду, и в благодатной тени солдаты растягивались на земле и сразу засыпали. Напряжение спало. Когда солнце поднялось к зениту, пустыню, горы и город окутало знойное марево. Иногда где-нибудь на правом или левом фланге начиналась перестрелка между аванпостами. Но вскоре и она прекратилась. На хлопковых и кукурузных полях, тянувшихся к северу, среди зеленых всходов трещали кузнечики. Птицы умолкли: слишком велика была жара. Стояла невыносимая духота и полное безветрие.
Тут и там дымились костры – это солдаты пекли лепешки из скудных запасов муки, оказавшейся в их седельных сумках, а те, у кого муки не было, толпились вокруг, выпрашивая крохи. С ними делились щедро и просто. От десятка костров ко мне неслись приглашения: «Эй, compa?eros, ты уже завтракал? Вот тебе кусок лепешки – садись и ешь!»
Вдоль берега рядами лежали солдаты, черпавшие пригоршнями грязную воду. В трех-четырех милях позади нас у большого ранчо Эль-Верхель виднелся бронированный поезд и еще два головных поезда. На полотне продолжала трудиться неутомимая ремонтная бригада, не обращая внимания на палящее солнце. Поезд с провиантом еще не прибыл…
Мимо на громадном гнедом коне проехал маленький полковник Сервин, подтянутый и свежий, несмотря на страшную ночь.
– Не знаю, что мы предпримем, – сказал он. – Это знает только командующий, а он ничего не говорит заранее. Но мы не пойдем в наступление, пока не вернется Сарагосская бригада. Бенавидес выдержал горячий бой у Сакраменто – говорят, двести пятьдесят человек наших пало в бою. А командующий послал приказ генералу Роблесу и генералу Контрера, которые вели наступление с юга, идти сюда со всеми своими частями на соединение с ним. Впрочем, говорят, что мы ночью пойдем в атаку, чтобы вывести из строя неприятельскую артиллерию.
Он поскакал дальше.
Около полудня над городом в нескольких местах стали подниматься клубы грязного дыма, и днем вместе с горячим ветром до нас донесся тошнотворный запах нефти, смешанный с запахом паленого мяса. Федералисты сжигали убитых…
Мы вернулись к поездам и взяли штурмом личный вагон генерала Бенавидеса в поезде Сарагосской бригады. Начальник поезда приказал приготовить нам что-нибудь поесть на кухне генерала. С жадностью проглотив обед, мы отправились в тень деревьев и проспали там несколько часов. Сотни солдат и окрестных пеонов, томимые голодом, бродили вокруг поездов в надежде подобрать какие-нибудь объедки или отбросы. Но им было стыдно, и, когда мы проходили мимо, они сделали вид, что просто гуляют тут. А когда мы сидели на крыше вагона, болтая с солдатами, внизу прошел какой-то юнец, перепоясанный патронными лентами. Держа винтовку наперевес, он внимательно вглядывался в землю. Вдруг он заметил черствую заплесневелую лепешку, втоптанную в пыль множеством ног.
Он схватил ее и жадно откусил кусок. Вдруг он поднял глаза и увидел нас.
– Что я, с голоду умираю, что ли! – сказал он презрительно и небрежно отшвырнул лепешку…
В тени деревьев аламо, против Сан-Рамона, на другом берегу канала стояла пулеметная батарея канадца капитана Трестона. Пулеметы и их тяжелые треножки были сняты с мулов и уложены под деревьями. Мулы паслись в зеленых полях, а солдаты сидели у костров или лежали, растянувшись на берегу канала. Трестон помахал мне вывалянной в золе лепешкой, которую он в это время жевал.
– Эй, Рид, – крикнул он. – Пойдите-ка сюда и помогите мне! Мои переводчики куда-то девались, и, если начнется наступление, я здорово влипну. Я ведь не знаю их идиотского языка, и, когда я приехал сюда, Вилья нанял двух переводчиков, чтобы они все время находились при мне. Но этих мерзавцев не дозовешься: вечно шляются неизвестно где, оставляя меня ни с чем.
Я взял кусок предложенного мне деликатеса и спросил капитана, действительно ли мы скоро пойдем в наступление.
– По-моему, мы начнем дело сегодня же, как только стемнеет, – ответил он. – Хотите идти с моей батареей и быть моим переводчиком?
Я охотно согласился.
Оборванный солдат, которого я никогда раньше не встречал, встал и, улыбаясь, подошел ко мне:
– Судя по вашему виду, вы давно уже не пробовали табака. Хотите половину моей папиросы?
Я хотел было с благодарностью отказаться, но он уже вытащил из кармана помятую папиросу и перервал ее надвое…
Ослепительное солнце спустилось за зубчатую стену лиловых гор, и несколько мгновений в небе трепетал веер светлых лучей. На деревьях встрепенулись птицы, зашуршали листья. От плодородной земли поднялся жемчужный пар. Несколько лежавших рядом оборванных солдат начали сочинять мотив и слова песни о сражении при Торреоне – рождалась новая баллада… В тихих прохладных сумерках до нас доносилось пение от других костров. Я почувствовал, что весь растворяюсь в любви к этим добрым, простым людям, – такими милыми они мне казались…
Как раз когда я вернулся от канала, куда ходил напиться воды, Трестон сказал мне:
– Да, кстати, один из наших солдат выловил из канала вот эту бумажку. Я ведь не умею читать по-испански и не понял, что на ней написано. Вода во все эти каналы поступает из реки, протекающей через город, так что, может быть, эта бумажка приплыла сюда от федералистов.
Он протянул мне клочок белой мокрой бумаги, очевидно сорванной с какого-то пакетика. На ней большими черными буквами было напечатано «Arsenico», a пониже мелким шрифтом стояло: «Guidado! Veneno!» («Мышьяк. Осторожно – яд!»)
– Послушайте, – сказал я, вскакивая на ноги. – А у вас сегодня никто не заболел?
– Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат вдруг начались страшные колики в животе, да и мне что-то не по себе. Как раз перед вашим приходом один мул внезапно свалился и издох, а вон там, возле канала, – лошадь. От солнечного удара, или, может, их совсем загнали…
К счастью, канал оказался глубоким, а течение быстрым, и опасность была невелика. Я объяснил капитану, что федералисты отравили воду в канале.
– Ах, черт! – воскликнул Трестон. – Недаром солдаты пытались объяснить мне что-то. Человек двадцать приходили ко мне и все повторяли: envenenado. [71]Что означает это слово?
– А это самое и означает, – ответил я. – Где тут можно достать кварту крепкого кофе?
Мы нашли большую жестянку кофе у соседнего костра и нам сразу стало легче.
– Ну, конечно, мы знали об этом, – сказали солдаты. – Вот почему мы поили своих лошадей и мулов в другом канале. Нас уж давно предупреждали. Говорят, впереди нас сегодня пало десять лошадей и очень много солдат катается в корчах по земле.
Мимо проскакал офицер, крича, что все мы должны отойти к ранчо Эль-Верхель и расположиться на ночь вблизи поездов; что командующий приказал, чтобы все, кроме передовых постов, хорошенько выспались вне зоны огня и что поезд с провиантом прибыл и стоит за санитарным поездом.
Загремели трубы, солдаты начали подниматься с земли, седлать лошадей, собирать пулеметы, ловить и запрягать мулов под аккомпанемент ругани, рева и лязга. Трестов сел на своего пони, а я шагал рядом. Значит, в эту ночь атаки не будет. Было уже почти темно. Перейдя канал, мы натолкнулись на отряд, который тоже отходил к поездам. Во мраке смутно виднелись широкополые шляпы и серапе, слышалось звяканье шпор. «Эй, compa?ero, а где твоя лошадь?» – закричали несколько человек, обращаясь ко мне. Я ответил, что у меня нет лошади. «Прыгай ко мне!» – сказали сразу человек пять-шесть. Один из них подъехал поближе, и я взобрался на круп его лошади. Легкой рысцой мы миновали заросли и поехали по необычайно красивому, чуть освещенному полю. Кто-то затянул песню, еще двое начали вторить ему. В ясном небе плыла полная луна.
– Послушай, как сказать по-вашему «mula»? [72] – спросил меня мой всадник.
– …упрямый, глупый мул! – ответил я.
И в течение нескольких дней после этого совершенно незнакомые мне солдаты останавливали меня и спрашивали со смехом, как по-американски «мул».
Армия расположилась биваком вокруг ранчо Эль-Верхель. Мы выехали на поле, усеянное кострами, где бродили отставшие солдаты, громко спрашивая, не знает ли кто, Где бригада Гонсалеса – Ортеги, или gente Xoce Родригеса, или ametralladoras. [73]Ближе к городу широким полукругом стала артиллерия, дула орудий были обращены на юг. На востоке пылали костры Сарагосской бригады Бенавидеса, только что прибывшей из Сакраменто. От интендантского поезда тянулась длинная вереница солдат, словно муравьи тащивших мешки с мукой и кофе и пачки папирос… Повсюду во мраке звенели песни множества хоров.
Когда я думаю о той ночи, мне особенно ярко припоминается, как бедная отравленная лошадь вдруг покатилась по земле и ноги ее судорожно задергались; как в темноте мы проходили мимо стоявшего на четвереньках солдата, которого страшно рвало; как у меня, когда я закутался в одеяло и лег, начались вдруг ужасные колики и я отполз в кусты и был не в силах приползти обратно. Так до самого рассвета и «катался в корчах по земле».
Глава XI
Аванпост в бою
Во вторник, рано утром, армия снова двинулась к фронту по железнодорожному полотну и по полям. Четыреста бешеных демонов, обливаясь потом, гремели молотами, исправляя путь; ночью головной поезд продвинулся на полмили. В это утро запасных лошадей было много, и я купил себе коня с седлом и со всем прочим за семьдесят пять песо – около пятнадцати долларов золотом. Проезжая мелкой рысью по Сан-Рамону, я догнал двух свирепых на вид всадников в высоких сомбреро, к тульям которых были пришиты литографии Гваделупской богоматери. Они сказали, что направляются в расположение аванпоста, занимающего позицию на правом крыле армии вблизи гор у Лердо, – там их роте приказано удерживать холм. Почему это мне захотелось ехать с ними? Кто я такой вообще? Я показал им свой пропуск, подписанный Франсиско Вильей. Это их не смягчило.
– Франсиско Вилья для нас – ничто! – сказали они. – И почем мы знаем, его это подпись или не его? Мы из Хуаресской бригады, gente генерала Каликсто Контрера.
Однако после короткого совещания тот, кто был повыше ростом, сказал:
– Ну ладно, едем.
Мы выехали из спасительной тени деревьев и поскакали по диагонали через изрытое траншеями хлопковое поле на запад, прямо к высокому крутому холму, уже расплывавшемуся в знойном мареве. Между нами и окраинами Гомес-Паласио тянулась голая плоская равнина, заросшая низким мескитовым кустарником и изрезанная высохшими оросительными канавами. Грозная артиллерия Черро-де-ла-Пилья была замаскирована, и вокруг царило глубокое спокойствие, однако так чист и прозрачен был воздух, что мы рассмотрели кучку людей, тащивших что-то похожее на пушку. У самого города разъезжало несколько всадников, и мы тотчас свернули к северу, предпочитая кружной путь, так как эта нейтральная полоска земли кишела пикетами и разведчиками. Проехав так милю, мы достигли подножия холма, где пролегала проезжая дорога с севера на Лердо. Прячась в кустах, мы осторожно осмотрели ее. Мимо, насвистывая, прошел крестьянин: он гнал стадо коз. На обочине дороги под кустом стояла глиняная крынка, доверху наполненная молоком. Недолго думая, первый солдат вынул револьвер и выстрелил в нее. Крынка разлетелась вдребезги – молоко расплескалось по земле.
– Отравлено, – сказал он отрывисто. – Первая рота, стоявшая здесь, напилась как-то такого молока. Четверо умерло.
Мы поехали дальше.
На вершине холма виднелось несколько темных фигур: солдаты сидели, положив на колени винтовки. Мои спутники помахали им рукой; мы свернули на север и поехали вдоль речушки, чьи зеленые берега резко контрастировали с окружающей пустыней. Аванпост расположился лагерем на обоих берегах речки, где было что-то вроде лужайки. Я спросил, где их полковник, и когда в конце концов отыскал его, оказалось, что он расположился под тентом, который соорудил из своего серапе, подвесив его на ветках куста.
– Слезайте с коня, amigo, – сказал он. – Рад приветствовать вас здесь. Мой дом, – он шутливо указал на седане, – к вашим услугам. Вот папиросы. На костре жарится мясо.
На лугу паслись оседланные кони, их было примерно с полсотни. Солдаты валялись на траве в тени мескита, болтая и играя в карты. Они не были похожи на хорошо вооруженных, снабженных хорошими лошадьми и сравнительно хорошо дисциплинированных солдат армии Вильи. Это были просто пеоны, взявшиеся за оружие, такие же, как мои друзья из эскадрона, – неотесанные веселые горцы и ковбои, среди которых насчитывалось немало бывших бандитов. Не получая жалованья, обмундирования, не имея никакого понятия о дисциплине – их офицеры были просто самые храбрые из них, – вооруженные лишь устаревшими спрингфилдами и горстью патронов на человека, они сражались почти беспрерывно на протяжении трех лет. Четыре месяца они и нерегулярные части таких партизанских командиров, как Урбина и Роблес, вели наступление на Торреон, сражаясь почти ежедневно с федеральными аванпостами и выдерживая все тяготы кампании, в то время как главные силы армии стояли гарнизонами в Чиуауа и Хуаресе. Эти оборванцы были самыми храбрыми солдатами в армии Вильи.
Четверть часа я лежал у костра, наблюдая, как мясо шипит на углях, и объясняя охваченным любопытством солдатам, что такое моя странная профессия, как вдруг раздался топот копыт несущейся галопом лошади и крики:
– Они сделали вылазку из Лердо! По коням!
– Франсиско Вилья для нас – ничто! – сказали они. – И почем мы знаем, его это подпись или не его? Мы из Хуаресской бригады, gente генерала Каликсто Контрера.
Однако после короткого совещания тот, кто был повыше ростом, сказал:
– Ну ладно, едем.
Мы выехали из спасительной тени деревьев и поскакали по диагонали через изрытое траншеями хлопковое поле на запад, прямо к высокому крутому холму, уже расплывавшемуся в знойном мареве. Между нами и окраинами Гомес-Паласио тянулась голая плоская равнина, заросшая низким мескитовым кустарником и изрезанная высохшими оросительными канавами. Грозная артиллерия Черро-де-ла-Пилья была замаскирована, и вокруг царило глубокое спокойствие, однако так чист и прозрачен был воздух, что мы рассмотрели кучку людей, тащивших что-то похожее на пушку. У самого города разъезжало несколько всадников, и мы тотчас свернули к северу, предпочитая кружной путь, так как эта нейтральная полоска земли кишела пикетами и разведчиками. Проехав так милю, мы достигли подножия холма, где пролегала проезжая дорога с севера на Лердо. Прячась в кустах, мы осторожно осмотрели ее. Мимо, насвистывая, прошел крестьянин: он гнал стадо коз. На обочине дороги под кустом стояла глиняная крынка, доверху наполненная молоком. Недолго думая, первый солдат вынул револьвер и выстрелил в нее. Крынка разлетелась вдребезги – молоко расплескалось по земле.
– Отравлено, – сказал он отрывисто. – Первая рота, стоявшая здесь, напилась как-то такого молока. Четверо умерло.
Мы поехали дальше.
На вершине холма виднелось несколько темных фигур: солдаты сидели, положив на колени винтовки. Мои спутники помахали им рукой; мы свернули на север и поехали вдоль речушки, чьи зеленые берега резко контрастировали с окружающей пустыней. Аванпост расположился лагерем на обоих берегах речки, где было что-то вроде лужайки. Я спросил, где их полковник, и когда в конце концов отыскал его, оказалось, что он расположился под тентом, который соорудил из своего серапе, подвесив его на ветках куста.
– Слезайте с коня, amigo, – сказал он. – Рад приветствовать вас здесь. Мой дом, – он шутливо указал на седане, – к вашим услугам. Вот папиросы. На костре жарится мясо.
На лугу паслись оседланные кони, их было примерно с полсотни. Солдаты валялись на траве в тени мескита, болтая и играя в карты. Они не были похожи на хорошо вооруженных, снабженных хорошими лошадьми и сравнительно хорошо дисциплинированных солдат армии Вильи. Это были просто пеоны, взявшиеся за оружие, такие же, как мои друзья из эскадрона, – неотесанные веселые горцы и ковбои, среди которых насчитывалось немало бывших бандитов. Не получая жалованья, обмундирования, не имея никакого понятия о дисциплине – их офицеры были просто самые храбрые из них, – вооруженные лишь устаревшими спрингфилдами и горстью патронов на человека, они сражались почти беспрерывно на протяжении трех лет. Четыре месяца они и нерегулярные части таких партизанских командиров, как Урбина и Роблес, вели наступление на Торреон, сражаясь почти ежедневно с федеральными аванпостами и выдерживая все тяготы кампании, в то время как главные силы армии стояли гарнизонами в Чиуауа и Хуаресе. Эти оборванцы были самыми храбрыми солдатами в армии Вильи.
Четверть часа я лежал у костра, наблюдая, как мясо шипит на углях, и объясняя охваченным любопытством солдатам, что такое моя странная профессия, как вдруг раздался топот копыт несущейся галопом лошади и крики:
– Они сделали вылазку из Лердо! По коням!