Мы ехали целый день без отдыха, сделав лишь один короткий привал, чтобы проглотить несколько tortillas. На закате далеко впереди у подножия горы мы увидели красную глиняную стену, окружавшую Эль-Канотильо – целый город маленьких домишек, и возвышавшуюся под деревьями аламо розовую колокольню старинной церкви. А перед нами лежала деревушка Лас-Нивес – разбросанные в беспорядке хижины цвета глины, из которой они были построены, казавшиеся каким-то странным наростом на поверхности пустыни. Деревушка стояла в излучине сверкающей на солнце речушки. На ее берегах не было и следа зелени, и они ничем не отличались от сожженной солнцем равнины. Когда мы переходили речку вброд, пробираясь между женщинами, стиравшими белье, солнце вдруг скрылось за западными горами. Тотчас землю затопил поток оранжевого света, густой, как вода, и кругом заколебался золотистый туман, в котором словно плавал безногий скот.
Я знал, что за такую поездку нужно было заплатить Антонио не меньше десяти песо, – ведь он был араб до мозга костей. Но когда я предложил ему деньги, он бросился мне на шею и залился слезами…
Да благословит тебя бог, великодушный араб! Ты прав – в Мексике торговать выгоднее.
Глава II
Глава III
Глава IV
Я знал, что за такую поездку нужно было заплатить Антонио не меньше десяти песо, – ведь он был араб до мозга костей. Но когда я предложил ему деньги, он бросился мне на шею и залился слезами…
Да благословит тебя бог, великодушный араб! Ты прав – в Мексике торговать выгоднее.
Глава II
Лев Дуранго у себя дома
У дверей дома генерала Урбины сидел старик пеон, опоясанный четырьмя патронными лентами, и мирно начинял порохом бомбы из гофрированного железа. Он ткнул пальцем в сторону внутреннего двора. Дом генерала, разные службы и склады образовывали четырехугольник, внутри которого поместился бы целый квартал. Там кишели свиньи, куры и полуголые дети. Два козла и три пышных павлина задумчиво глядели на меня с крыши. Куры вереницами входили и выходили из гостиной, где граммофон терзал «Принцессу долларов». Из кухни вышла старуха и вылила на землю ведро помоев; к ним с визгом бросились свиньи. В углу за домом сидела маленькая дочка генерала и посасывала патрон. У колодца посреди двора стояли и лежали мужчины. В центре этой группы в поломанном плетеном кресле сидел сам генерал и кормил лепешками ручного оленя и хромую черную овцу. Стоя на коленях перед ним, пеон вытряхивал на землю из полотняного мешка сотни маузеровских патронов.
На мои объяснения генерал ничего не сказал. Даже не привстав, он протянул мне вялую руку и сразу же отдернул ее. Это был широкоплечий мужчина среднего роста, с медно-красным лицом, по самые скулы заросшим жидкой черной бородой, которая не могла скрыть узкогубый невыразительный рот и вывернутые ноздри. В его блестящих маленьких глазках животного прятался смешок. Добрых пять минут их взгляд не отрывался от моих глаз. Я протянул ему свои документы.
– Я не умею читать, – вдруг сказал генерал и подозвал своего секретаря. – Так, значит, вы хотите ехать со мной на фронт? – рявкнул он затем на простонародном испанском диалекте. – Пули там так и свистят (я промолчал). Muy bien! [20]Но я не знаю, когда я поеду туда. Может быть, дней через пять. А сейчас ешьте!
– Благодарю вас, генерал, я уже ел.
– Идите есть! – повторил он невозмутимо. – Andale. [21]
Грязный человек, которого все называли доктором, проводил меня в столовую. Когда-то он был аптекарем в Паррале, а теперь имел чин майора. Он сказал мне, что эту ночь я буду спать с ним. Но не успели мы дойти до столовой, как раздались крики: «Доктор!» Прибыл раненый крестъянин, державший свое сомбреро в руке, – голова его была завязана окровавленным платком. Маленький доктор сразу засуетился. Одного мальчугана он послал за ножницами, обыкновенными домашними ножницами, другому приказал принести ведро воды. Подняв с земли палочку, он начал заострять ее ножом. Затем, усадив раненого на ящик, он снял повязку, под которой зияла резаная рана дюйма в два, покрытая грязью и запекшейся кровью. Сначала он остриг волосы вокруг раны, то и дело задевая ее концами ножниц. Раненый тяжело дышал, но сидел неподвижно. Затем доктор, весело насвистывая, срезал ножницами всю запекшуюся кровь с раны.
– Да, интересная, знаете, жизнь у доктора, – заметил он, пристально вглядываясь в густую струю крови. Крестьянин сидел как изваяние мученика. – Благородная профессия! – продолжал доктор. – Облегчать людские страдания…
При этих словах он взял заостренную палочку, засунул в рану и принялся медленно выскабливать ее по всей длине.
– Тьфу! Это животное потеряло сознание! – сказал доктор. – Ну-ка, придержите его, пока я буду ее промывать.
Он взял ведро и вылил его содержимое на голову раненому. Вода, смешанная с кровью, стекала по одежде на землю.
– Эти невежественные пеоны совсем лишены мужества, – продолжал доктор, накладывая на рану прежнюю повязку. – Только разум придает человеку храбрость, а, сеньор?
Когда крестьянин пришел в себя, я спросил его:
– Вы солдат?
Раненый улыбнулся мягкой, виноватой улыбкой и сказал:
– Нет, сеньор. Я всего только pacifico… Я живу в Канотильо, и дом мой всегда к вашим услугам…
Спустя некоторое время – изрядное время – мы сели ужинать. Среди моих сотрапезников был лейтенант-полковник Пабло Сеанес – бесхитростный веселый молодой человек лет двадцати шести, носивший в теле пять пуль, заработанных за три года войны. Он уснащал свою речь крепкими солдатскими словечками, но произносил их довольно невнятно – одна из пуль засела у него в челюсти, а язык был разрублен сабельным ударом. О нем говорили, что он демон в бою и жестокий мститель (muj matador) после боя. При первом взятии Торреона Пабло и еще два офицера, майор Фиерро и капитан Борунда, собственноручно расстреляли из револьверов восемьдесят безоружных пленных и продолжали это занятие до тех пор, пока не устали спускать курок.
– Oiga, [22]– обратился ко мне Пабло. – Вы по знаете, где в Соединенных Штатах самый лучший институт по изучению гипнотизма? Как только кончится эта проклятая война, я буду учиться на гипнотизера.
Тут он повернулся к лейтенанту Воррега и начал делать гипнотические пассы. Лейтенант, прозванный в насмешку «Сиеррский лев» за необыкновенную склонность к хвастовству, судорожно схватился за револьвер.
– Не желаю иметь дело с дьяволом! – взвизгнул он, и все кругом оглушительно захохотали.
Сидел за столом и капитан Фернандо, седой великан в узких брюках, участвовавший в двадцати двух сражениях. Мой ломаный испанский язык приводил его в неистовый восторг, и при каждом моем слове он разражался таким хохотом, что дрожали степы. Он никогда не выезжал из штата Дуранго и утверждал, что Мексику от Соединенных Штатов отделяет огромное море, и что вся остальная земля залита водой. Рядом с ним сидел Лонгипос Терека, чье круглое доброе лицо то и дело расплывалось в улыбке, открывавшей гнилые зубы, и чье простодушие и храбрость славились по всей армии. Ему исполнился двадцать один год, и он уже был в чине капитана. Он рассказал мне, что накануне ночью его собственные солдаты пытались убить его… Дальше сидел Патричио, лучший объездчик диких лошадей во всем штате, а рядом с ним – Фиденчио, чистокровный индеец, семи футов росту, который всегда сражался стоя. И наконец, Рафаэль Саларсо, горбатый карлик, которого Урбина всегда возил с собой для забавы, словно какой-нибудь средневековый итальянский герцог.
Когда мы обожгли свои глотки последними каплями enchilada и выловили последний боб с помощью последней лепешки – вилки и ложки здесь неизвестны, – каждый офицер пополоскал рот и выплюнул воду на пол. Выйдя после ужина во двор, я увидел генерала. Слегка пошатываясь, он появился из дверей своей комнаты. В руке у него был револьвер. Постояв минуту в луче света, падавшем из другой двери, он вдруг вошел в нее и захлопнул за собой.
Я уже лежал в постели, когда пришел доктор. На другой кровати лежал Сиеррский лев с очередной случайной подругой. Они уже громко храпели.
– Да, – сказал доктор, – произошла маленькая неприятность. Два месяца генерал совсем не может ходить из-за ревматизма. Когда боль становится особенно сильной, генерал находит забытье в aguardiente. [23]Сейчас он хотел застрелить свою мать. Он часто пытается застрелить ее… потому что он крепко ее любит.
Доктор посмотрелся в крохотное зеркальце и покрутил усы.
– Наша революция… Вы должны правильно судить о ней. Это борьба бедных против богатых. Я был очень беден до революции, а теперь я очень богат.
Подумав минуту, он начал раздеваться. Стаскивая заскорузлую от грязи нижнюю рубашку, доктор в первый и последний раз почтил меня ломаной английской фразой:
– У меня много вошей.
Я проснулся па рассвете и отправился осматривать Лас-Нивес. Все здесь принадлежит генералу Урбине – дома, животные, люди и их бессмертные души. Только он чинит здесь суд и расправу. Единственная лавочка в деревне находится в его доме, и я купил там папиросы у Сиеррского льва, который в тот день исполнял обязанности приказчика. Во дворе генерал разговаривал со своей любовницей – аристократического вида красавицей, чей голос напоминал визг пилы. Заметив меня, он пошел мне навстречу, пожал руку и сказал, что ему хотелось бы, чтобы я его сфотографировал. Я ответил, что это как раз цель моей жизни, и спросил, когда он отправляется на фронт.
– Деньков через десять, – сказал генерал.
Это меня сильно смутило.
– Я очень ценю ваше гостеприимство, генерал, – заявил я, – но я обязан как можно скорее отправиться туда, чтобы присутствовать при наступлении на Торреон. Если это возможно, я хотел бы вернуться в Чиуауа к генералу Вилье, который скоро отправляется на юг.
Урбина, не меняя выражения лица, закричал:
– А что вам тут не нравится? Ведь вы здесь как в собственном доме! Вам нужны папиросы? Aguardiente, so-tol [24]или коньяк? Женщина, которая согревала бы вашу постель по ночам? Говорите, что нужно, – все получите. Вам нужен пистолет? Лошадь? Деньги?
Он сунул руку в кармап, вынул горсть серебряных долларов и швырнул их мне под ноги.
– Нигде в Мексике меня не принимали так хорошо, как в вашем доме, – ответил я и решил ждать.
Весь следующий час я фотографировал генерала Урбину: генерал Урбина стоит с саблей и без сабли; генерал Урбина на трех разных лошадях; генерал Урбина в кругу своей семьи и без семьи; трое детей генерала Урбины на лошадях и без лошадей; мать генерала Урбины и его любовница; вся семья, вооруженная саблями, револьверами, с граммофоном посредине, один из сыновей держит плакат, на котором чернилами выведено: «Генерал Томас Урбина».
На мои объяснения генерал ничего не сказал. Даже не привстав, он протянул мне вялую руку и сразу же отдернул ее. Это был широкоплечий мужчина среднего роста, с медно-красным лицом, по самые скулы заросшим жидкой черной бородой, которая не могла скрыть узкогубый невыразительный рот и вывернутые ноздри. В его блестящих маленьких глазках животного прятался смешок. Добрых пять минут их взгляд не отрывался от моих глаз. Я протянул ему свои документы.
– Я не умею читать, – вдруг сказал генерал и подозвал своего секретаря. – Так, значит, вы хотите ехать со мной на фронт? – рявкнул он затем на простонародном испанском диалекте. – Пули там так и свистят (я промолчал). Muy bien! [20]Но я не знаю, когда я поеду туда. Может быть, дней через пять. А сейчас ешьте!
– Благодарю вас, генерал, я уже ел.
– Идите есть! – повторил он невозмутимо. – Andale. [21]
Грязный человек, которого все называли доктором, проводил меня в столовую. Когда-то он был аптекарем в Паррале, а теперь имел чин майора. Он сказал мне, что эту ночь я буду спать с ним. Но не успели мы дойти до столовой, как раздались крики: «Доктор!» Прибыл раненый крестъянин, державший свое сомбреро в руке, – голова его была завязана окровавленным платком. Маленький доктор сразу засуетился. Одного мальчугана он послал за ножницами, обыкновенными домашними ножницами, другому приказал принести ведро воды. Подняв с земли палочку, он начал заострять ее ножом. Затем, усадив раненого на ящик, он снял повязку, под которой зияла резаная рана дюйма в два, покрытая грязью и запекшейся кровью. Сначала он остриг волосы вокруг раны, то и дело задевая ее концами ножниц. Раненый тяжело дышал, но сидел неподвижно. Затем доктор, весело насвистывая, срезал ножницами всю запекшуюся кровь с раны.
– Да, интересная, знаете, жизнь у доктора, – заметил он, пристально вглядываясь в густую струю крови. Крестьянин сидел как изваяние мученика. – Благородная профессия! – продолжал доктор. – Облегчать людские страдания…
При этих словах он взял заостренную палочку, засунул в рану и принялся медленно выскабливать ее по всей длине.
– Тьфу! Это животное потеряло сознание! – сказал доктор. – Ну-ка, придержите его, пока я буду ее промывать.
Он взял ведро и вылил его содержимое на голову раненому. Вода, смешанная с кровью, стекала по одежде на землю.
– Эти невежественные пеоны совсем лишены мужества, – продолжал доктор, накладывая на рану прежнюю повязку. – Только разум придает человеку храбрость, а, сеньор?
Когда крестьянин пришел в себя, я спросил его:
– Вы солдат?
Раненый улыбнулся мягкой, виноватой улыбкой и сказал:
– Нет, сеньор. Я всего только pacifico… Я живу в Канотильо, и дом мой всегда к вашим услугам…
Спустя некоторое время – изрядное время – мы сели ужинать. Среди моих сотрапезников был лейтенант-полковник Пабло Сеанес – бесхитростный веселый молодой человек лет двадцати шести, носивший в теле пять пуль, заработанных за три года войны. Он уснащал свою речь крепкими солдатскими словечками, но произносил их довольно невнятно – одна из пуль засела у него в челюсти, а язык был разрублен сабельным ударом. О нем говорили, что он демон в бою и жестокий мститель (muj matador) после боя. При первом взятии Торреона Пабло и еще два офицера, майор Фиерро и капитан Борунда, собственноручно расстреляли из револьверов восемьдесят безоружных пленных и продолжали это занятие до тех пор, пока не устали спускать курок.
– Oiga, [22]– обратился ко мне Пабло. – Вы по знаете, где в Соединенных Штатах самый лучший институт по изучению гипнотизма? Как только кончится эта проклятая война, я буду учиться на гипнотизера.
Тут он повернулся к лейтенанту Воррега и начал делать гипнотические пассы. Лейтенант, прозванный в насмешку «Сиеррский лев» за необыкновенную склонность к хвастовству, судорожно схватился за револьвер.
– Не желаю иметь дело с дьяволом! – взвизгнул он, и все кругом оглушительно захохотали.
Сидел за столом и капитан Фернандо, седой великан в узких брюках, участвовавший в двадцати двух сражениях. Мой ломаный испанский язык приводил его в неистовый восторг, и при каждом моем слове он разражался таким хохотом, что дрожали степы. Он никогда не выезжал из штата Дуранго и утверждал, что Мексику от Соединенных Штатов отделяет огромное море, и что вся остальная земля залита водой. Рядом с ним сидел Лонгипос Терека, чье круглое доброе лицо то и дело расплывалось в улыбке, открывавшей гнилые зубы, и чье простодушие и храбрость славились по всей армии. Ему исполнился двадцать один год, и он уже был в чине капитана. Он рассказал мне, что накануне ночью его собственные солдаты пытались убить его… Дальше сидел Патричио, лучший объездчик диких лошадей во всем штате, а рядом с ним – Фиденчио, чистокровный индеец, семи футов росту, который всегда сражался стоя. И наконец, Рафаэль Саларсо, горбатый карлик, которого Урбина всегда возил с собой для забавы, словно какой-нибудь средневековый итальянский герцог.
Когда мы обожгли свои глотки последними каплями enchilada и выловили последний боб с помощью последней лепешки – вилки и ложки здесь неизвестны, – каждый офицер пополоскал рот и выплюнул воду на пол. Выйдя после ужина во двор, я увидел генерала. Слегка пошатываясь, он появился из дверей своей комнаты. В руке у него был револьвер. Постояв минуту в луче света, падавшем из другой двери, он вдруг вошел в нее и захлопнул за собой.
Я уже лежал в постели, когда пришел доктор. На другой кровати лежал Сиеррский лев с очередной случайной подругой. Они уже громко храпели.
– Да, – сказал доктор, – произошла маленькая неприятность. Два месяца генерал совсем не может ходить из-за ревматизма. Когда боль становится особенно сильной, генерал находит забытье в aguardiente. [23]Сейчас он хотел застрелить свою мать. Он часто пытается застрелить ее… потому что он крепко ее любит.
Доктор посмотрелся в крохотное зеркальце и покрутил усы.
– Наша революция… Вы должны правильно судить о ней. Это борьба бедных против богатых. Я был очень беден до революции, а теперь я очень богат.
Подумав минуту, он начал раздеваться. Стаскивая заскорузлую от грязи нижнюю рубашку, доктор в первый и последний раз почтил меня ломаной английской фразой:
– У меня много вошей.
Я проснулся па рассвете и отправился осматривать Лас-Нивес. Все здесь принадлежит генералу Урбине – дома, животные, люди и их бессмертные души. Только он чинит здесь суд и расправу. Единственная лавочка в деревне находится в его доме, и я купил там папиросы у Сиеррского льва, который в тот день исполнял обязанности приказчика. Во дворе генерал разговаривал со своей любовницей – аристократического вида красавицей, чей голос напоминал визг пилы. Заметив меня, он пошел мне навстречу, пожал руку и сказал, что ему хотелось бы, чтобы я его сфотографировал. Я ответил, что это как раз цель моей жизни, и спросил, когда он отправляется на фронт.
– Деньков через десять, – сказал генерал.
Это меня сильно смутило.
– Я очень ценю ваше гостеприимство, генерал, – заявил я, – но я обязан как можно скорее отправиться туда, чтобы присутствовать при наступлении на Торреон. Если это возможно, я хотел бы вернуться в Чиуауа к генералу Вилье, который скоро отправляется на юг.
Урбина, не меняя выражения лица, закричал:
– А что вам тут не нравится? Ведь вы здесь как в собственном доме! Вам нужны папиросы? Aguardiente, so-tol [24]или коньяк? Женщина, которая согревала бы вашу постель по ночам? Говорите, что нужно, – все получите. Вам нужен пистолет? Лошадь? Деньги?
Он сунул руку в кармап, вынул горсть серебряных долларов и швырнул их мне под ноги.
– Нигде в Мексике меня не принимали так хорошо, как в вашем доме, – ответил я и решил ждать.
Весь следующий час я фотографировал генерала Урбину: генерал Урбина стоит с саблей и без сабли; генерал Урбина на трех разных лошадях; генерал Урбина в кругу своей семьи и без семьи; трое детей генерала Урбины на лошадях и без лошадей; мать генерала Урбины и его любовница; вся семья, вооруженная саблями, револьверами, с граммофоном посредине, один из сыновей держит плакат, на котором чернилами выведено: «Генерал Томас Урбина».
Глава III
Генерал отправляется на войну
Мы кончили завтракать, и я уже примирился с тем, что мне придется еще десять дней провести в Лас-Нивес, как вдруг генерал изменил решение. Он вышел из своей комнаты, громовым голосом выкрикивая приказания. Через пять минут в доме уже царила невообразимая суматоха – офицеры бежали укладывать свои серапе, кавалеристы седлали лошадей, пеоны метались взад и вперед, таская охапки винтовок. Патричио запряг пять мулов в огромную карету – как две капли воды похожую на старинный дилижанс. В Канотильо, где стоял эскадрон, помчался гонец с известием о выступлении в поход. Рафаэлито таскал в карету багаж генерала: пишущую машинку, четыре сабли, одна из них с эмблемой рыцарей Пифии
[25], три мундира, генеральское тавро и огромную бутыль aguardiente.
Вдали на дороге показалось облако бурой пыли – это скакал эскадрон. Впереди летел на лошади маленький, коренастый черный кавалерист с мексиканским флагом; па голове у него красовалось огромное сомбреро, украшенное пятью фунтами потемневшего золотого галуна, некогда составлявшего гордость какого-нибудь асиендадо. Вслед за ним скакал Мануэль Иаредес в сапогах с голенищами до бедер, застегнутыми серебряными пряжками величиной с доллар, колотивший своего коня саблей плашмя. Исидро Амайо заставлял своего жеребца гарцевать, хлопая его шляпой по глазам; Хосе Валиенте звенел огромнейшими серебряными шпорами с бирюзовой инкрустацией; у Хесуса Манчилла на шее сверкала медная цепь; на сомбреро Хулиана Риеса красовались все самые известные изображения Христа и богородицы. За ними тесной кучкой неслись еще шесть всадников, над которыми то и дело взлетало лассо Антонио Гусмана, старавшегося их заарканить. Эскадрон мчался во весь опор, испуская воинственные вопли и стреляя из револьверов. Не замедляя скачки, всадники приблизились на сто шагов и вдруг круто остановили лошадей, разрывая им губы, – вихрь из людей, лошадей и пыли.
Таков был эскадрон генерала Урбины, когда я увидел его впервые, – человек сто, одетых в живописные и невообразимо потрепанные костюмы: тут были и комбинезоны, и куртки пеонов, и узкие ковбойские брюки. Кое-кто был обут в сапоги, большинство щеголяло в сандалиях из сыромятной кожи, остальные разгуливали босиком. Сабас Гутирес облачился в старомодный фрак, разрезанный сзади до пояса, чтобы удобнее было сидеть в седле. Винтовка, притороченная к луке, четыре-пять патронных лент, крест-накрест пересекавших грудь, высокие сомбреро с широченными полями, огромные шпоры, звенящие на ходу, и пестрые серапе – такова была их форма.
Генерал прощался с матерью. Перед дверью, скорчившись на земле, плакала его любовница, окруженная тремя своими детьми. Мы прождали почти целый час, как вдруг Урбина стремительно выбежал из дома. Даже не взглянув на семью, он вскочил на своего огромного серого коня и бешено его пришпорил. Хуан Санчес затрубил в разбитую трубу, и эскадрон во главе с генералом понесся к Канотильо.
Тем временем мы с Патричио погрузили в карету три ящика динамита и ящик с бомбами. Я уселся рядом с Патричио, пеоны отпустили мулов, и длинный бич полоснул животных по брюху. Мы выехали из деревушки галопом помчались по крутому берегу реки со скоростью двадцати миль в час. Эскадрон скакал по другому берегу, выбрав более прямой путь. Мы миновали Канотильо, не останавливаясь.
– Arre, mulas! Hijas de la puta!.. [26]– вопил Патричио, размахивая длинным кнутом.
Camino Real [27]представляла собой обыкновенную проселочную дорогу, изрытую ухабами; каждый раз, когда мы спускались в овраг, ящики с динамитом угрожающе стучали. Вдруг лопнула веревка, и один ящик свалился на камни. Но утро было прохладное, и мы благополучно водворили его на место…
Через каждые сто ярдов мы проезжали кучки камней, увенчанные деревянными крестами, – память об убитом на дороге. На перекрестках торчали высокие побеленные кресты, охранявшие затерянное в пустыне ранчо, к которому вела боковая тропа, от посещения дьявола. Черный блестящий чапарраль, вышиной с мула, царапал стенку кареты; испанский штык и огромные кактусы-питайа высились на горизонте, как часовые. А над ними кружили могучие мексиканские грифы, словно знавшие, что мы едем на войну.
К вечеру слева показалась каменная стена, окружающая миллион акров асиенды Торреон-де-Каньяс и, подобно Великой китайской стене, протянувшаяся по пустыне и по горам больше чем на тридцать миль. Затем мы увидели асиенду. Перед господским домом расположился эскадрон. Нам сообщили, что генерал Урбина внезапно серьезно заболел и ему, вероятно, придется с неделю пролежать в постели.
Каса-Гранде (господский дом), великолепный дворец с портиками, но всего в один этаж, занимал всю вершину оголенного холма. Перед его фасадом расстилались пятнадцать миль желтой холмистой равнины, за которой протянулись цепи громоздящихся друг на друга гор. Позади Каса-Гранде были расположены конюшни и огромные загоны для скота. Там уже вились столбы желтого дыма – это солдаты эскадрона разожгли свои вечерние костры. Дальше в лощине хижины пеонов – их было больше сотни – отгораживали квадратную площадку, где резвились дети и животные, а женщины, как всегда, стоя на коленях, мололи кукурузу. По равнине медленно ехали возвращавшиеся домой вакеро, [28]а от реки, находившейся в миле от поселка, бесконечной вереницей брели женщины, закутанные в черные шали, с огромными кувшинами на головах.
Трудно себе даже представить, как близко к природе живут пеоны на этих огромных асиендах. Даже их хижины построены из той же обожженной солнцем глины, на которой они стоят; их пища – кукуруза, которую они выращивают; их питье – вода, которую зачерпывают из пересыхающей реки и тащут домой на головах усталые женщины; их одежда соткана из шерсти, сандалии вырезаны из шкуры только что зарезанного быка. Животные – самые близкие их друзья. Свет и тьма – их депь и ночь. Когда мужчина и женщина влюбляются, они бросаются друг другу в объятия без всяких предварительных формальностей; надоев друг другу, они расходятся. Венчание стоит дорого (целых шесть песо священнику) и считается излишней роскошью, но и оно ни к чему не обязывает случайно сошедшуюся пару. Ревность, конечно, приводит к поножовщине.
Мы обедали в одной из величественных пустых зал дворца – огромной комнате высотой в восемнадцать футов и с чудесными стенами, оклеенными дешевыми американскими обоями. Одну сторону зала занимал гигантский буфет красного дерева, но ножей и вилок в нем не оказалось. В крохотном камине никогда не зажигался огонь, хотя в помещении веяло холодом смерти. В соседней комнате стены были обиты тяжелой цветной парчой, но на бетонном полу не было ковра. Ни водопровода, ни канализации – за водой приходилось ходить к колодцу или к реке. Свечи – единственное освещение. Конечно, владелец асиенды давно бежал, но даже при нем дворец, наверное, был так же пышен и неуютен, как средневековый замок.
Сига – священник асиенды – занимал почетное место за столом. Ему подавались лучшие кушанья, которые он, отложив себе на тарелку, иногда передавал своим любимцам. Мы пили sotol и aguaniel, а сига осушил целую бутылку где-то похищенной анисовки. Развеселившись после этого, его преподобие начал превозносить прелести исповедальни – особенно когда исповедуются молодые девушки. Он также намекнул нам, что обладает неким феодальным правом, касающимся новобрачных.
– Здешние девушки, – сказал он, – очень страстные…
Я заметил, что сидевшие за столом не засмеялись на это, хотя внешне все были очень почтительны с сига. Когда мы вышли из зала, Хосе Валиенте, весь дрожа от злобы, процедил сквозь зубы:
– Я знаю этих… Мою сестру… Революция еще скажет свое слово по поводу этих curas!
Впоследствии два видных конституционалиста в малоизвестном проекте предложили изгнать духовенство из Мексики, а ненависть к попам генерала Вильи хорошо всем известна.
Когда на следующее утро я вышел во двор, Патричио уже запрягал мулов в карету, а кавалеристы седлали коней. Доктор, остававшийся с генералом в асиенде, подошел к моему приятелю кавалеристу Хуану Валехо.
– Славная у тебя лошадка, да и винтовка неплоха, – сказал он. – Одолжи-ка их мне.
– Но у меня ведь нет другой… – начал было Хуан.
– Я старше тебя чином, – возразил доктор, и больше мы не видели пи его, ни лошади, пи винтовки.
Я пошел проститься с генералом, который мучительно корчился в постели, каждые четверть часа передавая своей матери по телефону бюллетень о состоянии своего здоровья.
– Желаю вам счастливого пути! – сказал он. – Пишите правду. Отдаю вас на попечение Паблито.
Вдали на дороге показалось облако бурой пыли – это скакал эскадрон. Впереди летел на лошади маленький, коренастый черный кавалерист с мексиканским флагом; па голове у него красовалось огромное сомбреро, украшенное пятью фунтами потемневшего золотого галуна, некогда составлявшего гордость какого-нибудь асиендадо. Вслед за ним скакал Мануэль Иаредес в сапогах с голенищами до бедер, застегнутыми серебряными пряжками величиной с доллар, колотивший своего коня саблей плашмя. Исидро Амайо заставлял своего жеребца гарцевать, хлопая его шляпой по глазам; Хосе Валиенте звенел огромнейшими серебряными шпорами с бирюзовой инкрустацией; у Хесуса Манчилла на шее сверкала медная цепь; на сомбреро Хулиана Риеса красовались все самые известные изображения Христа и богородицы. За ними тесной кучкой неслись еще шесть всадников, над которыми то и дело взлетало лассо Антонио Гусмана, старавшегося их заарканить. Эскадрон мчался во весь опор, испуская воинственные вопли и стреляя из револьверов. Не замедляя скачки, всадники приблизились на сто шагов и вдруг круто остановили лошадей, разрывая им губы, – вихрь из людей, лошадей и пыли.
Таков был эскадрон генерала Урбины, когда я увидел его впервые, – человек сто, одетых в живописные и невообразимо потрепанные костюмы: тут были и комбинезоны, и куртки пеонов, и узкие ковбойские брюки. Кое-кто был обут в сапоги, большинство щеголяло в сандалиях из сыромятной кожи, остальные разгуливали босиком. Сабас Гутирес облачился в старомодный фрак, разрезанный сзади до пояса, чтобы удобнее было сидеть в седле. Винтовка, притороченная к луке, четыре-пять патронных лент, крест-накрест пересекавших грудь, высокие сомбреро с широченными полями, огромные шпоры, звенящие на ходу, и пестрые серапе – такова была их форма.
Генерал прощался с матерью. Перед дверью, скорчившись на земле, плакала его любовница, окруженная тремя своими детьми. Мы прождали почти целый час, как вдруг Урбина стремительно выбежал из дома. Даже не взглянув на семью, он вскочил на своего огромного серого коня и бешено его пришпорил. Хуан Санчес затрубил в разбитую трубу, и эскадрон во главе с генералом понесся к Канотильо.
Тем временем мы с Патричио погрузили в карету три ящика динамита и ящик с бомбами. Я уселся рядом с Патричио, пеоны отпустили мулов, и длинный бич полоснул животных по брюху. Мы выехали из деревушки галопом помчались по крутому берегу реки со скоростью двадцати миль в час. Эскадрон скакал по другому берегу, выбрав более прямой путь. Мы миновали Канотильо, не останавливаясь.
– Arre, mulas! Hijas de la puta!.. [26]– вопил Патричио, размахивая длинным кнутом.
Camino Real [27]представляла собой обыкновенную проселочную дорогу, изрытую ухабами; каждый раз, когда мы спускались в овраг, ящики с динамитом угрожающе стучали. Вдруг лопнула веревка, и один ящик свалился на камни. Но утро было прохладное, и мы благополучно водворили его на место…
Через каждые сто ярдов мы проезжали кучки камней, увенчанные деревянными крестами, – память об убитом на дороге. На перекрестках торчали высокие побеленные кресты, охранявшие затерянное в пустыне ранчо, к которому вела боковая тропа, от посещения дьявола. Черный блестящий чапарраль, вышиной с мула, царапал стенку кареты; испанский штык и огромные кактусы-питайа высились на горизонте, как часовые. А над ними кружили могучие мексиканские грифы, словно знавшие, что мы едем на войну.
К вечеру слева показалась каменная стена, окружающая миллион акров асиенды Торреон-де-Каньяс и, подобно Великой китайской стене, протянувшаяся по пустыне и по горам больше чем на тридцать миль. Затем мы увидели асиенду. Перед господским домом расположился эскадрон. Нам сообщили, что генерал Урбина внезапно серьезно заболел и ему, вероятно, придется с неделю пролежать в постели.
Каса-Гранде (господский дом), великолепный дворец с портиками, но всего в один этаж, занимал всю вершину оголенного холма. Перед его фасадом расстилались пятнадцать миль желтой холмистой равнины, за которой протянулись цепи громоздящихся друг на друга гор. Позади Каса-Гранде были расположены конюшни и огромные загоны для скота. Там уже вились столбы желтого дыма – это солдаты эскадрона разожгли свои вечерние костры. Дальше в лощине хижины пеонов – их было больше сотни – отгораживали квадратную площадку, где резвились дети и животные, а женщины, как всегда, стоя на коленях, мололи кукурузу. По равнине медленно ехали возвращавшиеся домой вакеро, [28]а от реки, находившейся в миле от поселка, бесконечной вереницей брели женщины, закутанные в черные шали, с огромными кувшинами на головах.
Трудно себе даже представить, как близко к природе живут пеоны на этих огромных асиендах. Даже их хижины построены из той же обожженной солнцем глины, на которой они стоят; их пища – кукуруза, которую они выращивают; их питье – вода, которую зачерпывают из пересыхающей реки и тащут домой на головах усталые женщины; их одежда соткана из шерсти, сандалии вырезаны из шкуры только что зарезанного быка. Животные – самые близкие их друзья. Свет и тьма – их депь и ночь. Когда мужчина и женщина влюбляются, они бросаются друг другу в объятия без всяких предварительных формальностей; надоев друг другу, они расходятся. Венчание стоит дорого (целых шесть песо священнику) и считается излишней роскошью, но и оно ни к чему не обязывает случайно сошедшуюся пару. Ревность, конечно, приводит к поножовщине.
Мы обедали в одной из величественных пустых зал дворца – огромной комнате высотой в восемнадцать футов и с чудесными стенами, оклеенными дешевыми американскими обоями. Одну сторону зала занимал гигантский буфет красного дерева, но ножей и вилок в нем не оказалось. В крохотном камине никогда не зажигался огонь, хотя в помещении веяло холодом смерти. В соседней комнате стены были обиты тяжелой цветной парчой, но на бетонном полу не было ковра. Ни водопровода, ни канализации – за водой приходилось ходить к колодцу или к реке. Свечи – единственное освещение. Конечно, владелец асиенды давно бежал, но даже при нем дворец, наверное, был так же пышен и неуютен, как средневековый замок.
Сига – священник асиенды – занимал почетное место за столом. Ему подавались лучшие кушанья, которые он, отложив себе на тарелку, иногда передавал своим любимцам. Мы пили sotol и aguaniel, а сига осушил целую бутылку где-то похищенной анисовки. Развеселившись после этого, его преподобие начал превозносить прелести исповедальни – особенно когда исповедуются молодые девушки. Он также намекнул нам, что обладает неким феодальным правом, касающимся новобрачных.
– Здешние девушки, – сказал он, – очень страстные…
Я заметил, что сидевшие за столом не засмеялись на это, хотя внешне все были очень почтительны с сига. Когда мы вышли из зала, Хосе Валиенте, весь дрожа от злобы, процедил сквозь зубы:
– Я знаю этих… Мою сестру… Революция еще скажет свое слово по поводу этих curas!
Впоследствии два видных конституционалиста в малоизвестном проекте предложили изгнать духовенство из Мексики, а ненависть к попам генерала Вильи хорошо всем известна.
Когда на следующее утро я вышел во двор, Патричио уже запрягал мулов в карету, а кавалеристы седлали коней. Доктор, остававшийся с генералом в асиенде, подошел к моему приятелю кавалеристу Хуану Валехо.
– Славная у тебя лошадка, да и винтовка неплоха, – сказал он. – Одолжи-ка их мне.
– Но у меня ведь нет другой… – начал было Хуан.
– Я старше тебя чином, – возразил доктор, и больше мы не видели пи его, ни лошади, пи винтовки.
Я пошел проститься с генералом, который мучительно корчился в постели, каждые четверть часа передавая своей матери по телефону бюллетень о состоянии своего здоровья.
– Желаю вам счастливого пути! – сказал он. – Пишите правду. Отдаю вас на попечение Паблито.
Глава IV
Эскадрон в походе
Я сел в карету вместе с Рафаэлито, Пабло Сеанесом и его подругой. Это было странное создание. Молодая, стройная, красивая, она обдавала холодом и злобой всех, кроме Пабло. Я ни разу не видел, чтобы она улыбнулась, не слышал, чтобы она сказала хоть одно ласковое слово. С нами она обходилась с тупым равнодушием, а иногда мы вызывали у нее вспышки бешеной ярости. Но за Пабло она ухаживала, как за маленьким ребенком. Когда он укладывался па сиденье и клал голову ей па колени, она крепко прижимала ее к своей груди, взвизгивая, как тигрица, играющая с детенышами.
Патричио достал из ящика свою гитару и передал ее Рафаэлито. Под его аккомпанемент Пабло начал петь хриплым голосом любовные баллады. Каждый мексиканец знает наизусть сотни этих баллад. Они нигде не записаны, часто сочиняются экспромтом и передаются из уст в уста. Некоторые из них прекрасны, другие безобразны, третьи по едкой сатире не уступают французским народным песням. Он пел:
Эскадрой был уже далеко, всадники, растянувшись на полмили, мелькали среди кустов черного мескита. Впереди них колыхался крохотный красно-бело-зеленый флаг. Горы скрылись за горизонтом, и мы ехали теперь по огромной чаше пустыни, края которой задевали раскаленную синеву мексиканского неба. Теперь, когда я расстался с каретой, глубокая тишина, невыразимый покой окружили меня. На пустыню нельзя смотреть со стороны – вы сливаетесь с нею, становитесь ее частью.
Пришпорив лошадь, я скоро догнал эскадрон.
– Эгей, мистер! – вопили всадники. – Гляди, мистер наш верхом! Que tal, мистер? Как дела? Хочешь воевать вместе с нами?
Но капитан Фернандо, ехавший впереди колонны, обернулся ко мне и рявкнул:
– Сюда, мистер! – Он весь сиял от радости. – Поедем вместе! – кричал он, хлопая меня но спине. – Пей! – И он протянул мне бутылку sotol, наполовину опорожненную. – Пей до дна, докажи, что ты мужчина.
– Как будто многовато, – засмеялся я.
– Пей! – закричали кавалеристы, и почти весь эскадрон сгрудился вокруг меня. Я осушил бутылку до дна. Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Фернандо перегнулся и крепко пожал мне руку.
– Здорово пьешь, compa?ero! [30]– заорал он, покатываясь со смеху.
Меня принялись расспрашивать, буду ли я драться вместе с ними? Откуда я приехал? Чем я занимаюсь? Большинство никогда не слыхало слова «репортер», а один, мрачно взглянув на меня, высказал мнение, что я гринго и порфирист [31]и меня нужно расстрелять.
Остальные, однако, с этим не согласились. Ни один порфирист не выпьет одним залпом столько sotol. Исидро Амайо заявил, что он в первую революцию служил в бригаде, при которой был репортер, и его называли «Correspon-sal de Guerra». [32]Нравится ли мне Мексика? Я ответил, что очень люблю Мексику и мексиканцы тоже мне нравятся. И еще мне нравятся sotol, aguardiente, mescal, tequila, pulque [33]и разные мексиканские обычаи. Это вызвало настоящий взрыв восторга.
Капитан Фернандо наклонился в седле и похлопал меня по плечу:
– Значит, ты заодно с народом. Когда революция победит, у нас будет народное правительство – правительство бедноты. Вот эта земля, по которой мы проезжаем, раньше принадлежала богачам, а теперь принадлежит мне и моим compa?eros.
– А вы будете служить в армии? – спросил я.
– Когда революция победит, тогда совсем не будет армии, – ответил он, к моему изумлению. – Народ ненавидит армию. Ведь дон Порфирио грабил нас с помощью армии.
– А если Соединенные Штаты вторгнутся в Мексику?
Поднялась настоящая буря.
– Мы храбрее американцев. Проклятые гринго дальше Хуареса не продвинутся… Мы им покажем!.. Мы их сразу прогоним обратно, а на другой день сожжем их столицу!..
– Да, – сказал Фернандо, – у вас больше денег и больше солдат. У нас встанет весь народ. Нам не нужна армия. Народ будет сражаться за свои семьи, за своих жен.
– А вы за что сражаетесь? – спросил я.
Хуан Санчес, знаменосец, удивленно посмотрел на меня:
– Да ведь сражаться хорошо. Не надо работать в рудниках…
– Мы сражаемся за то, чтобы Франсиско Мадеро опять был президентом, – сказал Мануэль Паредес.
Это необычайное требование значится в программе революции. И повсюду солдат-конституционалистов называют «мадеристами».
– Я знал его, – продолжал Мануэль. – Всегда он был такой веселый, всегда смеялся.
– Да, – начал другой, – бывало, когда кто-нибудь провинится и его хотели убить или посадить в тюрьму, Маlеро говорил: «Подождите, дайте мне с ним поговорить. Я думаю, он исправится».
– Он любил bailes, [34]– сказал индеец. – Не раз я видел, как он плясал всю ночь напролет, и еще день, и еще ночь. Он приезжал в большие асиенды и произносил речи. Когда он начинал речь, пеоны с ненавистью смотрели на него, когда кончал – все плакали…
Патричио достал из ящика свою гитару и передал ее Рафаэлито. Под его аккомпанемент Пабло начал петь хриплым голосом любовные баллады. Каждый мексиканец знает наизусть сотни этих баллад. Они нигде не записаны, часто сочиняются экспромтом и передаются из уст в уста. Некоторые из них прекрасны, другие безобразны, третьи по едкой сатире не уступают французским народным песням. Он пел:
И затем: «Los Hijos de la Noche»: [29]
Правительство меня сослало,
И долго я блуждал по свету,
Но к концу года я вернулся —
Возлюбленную не мог позабыть.
Уезжая, я задумал твердо
Навсегда остаться на чужбине,
И меня заставить возвратиться
Только женщина могла своей любовью.
Мы позавтракали на асиенде Эль-Гентро, и тут Фиденчио предложил мне поехать дальше на его лошади.
Я – сын ночи, так же как другие,
И во тьме ее брожу бесцельно,
Лишь луна в серебряном наряде
Грусть мою со мною разделяет.
От тебя себя уйти заставлю,
Обессилев от рыданий,
Уплыву далеко в море,
Берега его покину.
Я скажу при расставанье,
Если мне с другим изменишь,
Я лицо твое испорчу,
Будем бить с тобой друг друга
Я американцем стану,
Уеду в Америку и там поселюсь,
Бог, Антония, с тобою,
Передай привет друзьям ты.
Лишь бы американцы пустили меня к себе
И позволили трактир открыть
На другом берегу Рио-Гранде!
Эскадрой был уже далеко, всадники, растянувшись на полмили, мелькали среди кустов черного мескита. Впереди них колыхался крохотный красно-бело-зеленый флаг. Горы скрылись за горизонтом, и мы ехали теперь по огромной чаше пустыни, края которой задевали раскаленную синеву мексиканского неба. Теперь, когда я расстался с каретой, глубокая тишина, невыразимый покой окружили меня. На пустыню нельзя смотреть со стороны – вы сливаетесь с нею, становитесь ее частью.
Пришпорив лошадь, я скоро догнал эскадрон.
– Эгей, мистер! – вопили всадники. – Гляди, мистер наш верхом! Que tal, мистер? Как дела? Хочешь воевать вместе с нами?
Но капитан Фернандо, ехавший впереди колонны, обернулся ко мне и рявкнул:
– Сюда, мистер! – Он весь сиял от радости. – Поедем вместе! – кричал он, хлопая меня но спине. – Пей! – И он протянул мне бутылку sotol, наполовину опорожненную. – Пей до дна, докажи, что ты мужчина.
– Как будто многовато, – засмеялся я.
– Пей! – закричали кавалеристы, и почти весь эскадрон сгрудился вокруг меня. Я осушил бутылку до дна. Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Фернандо перегнулся и крепко пожал мне руку.
– Здорово пьешь, compa?ero! [30]– заорал он, покатываясь со смеху.
Меня принялись расспрашивать, буду ли я драться вместе с ними? Откуда я приехал? Чем я занимаюсь? Большинство никогда не слыхало слова «репортер», а один, мрачно взглянув на меня, высказал мнение, что я гринго и порфирист [31]и меня нужно расстрелять.
Остальные, однако, с этим не согласились. Ни один порфирист не выпьет одним залпом столько sotol. Исидро Амайо заявил, что он в первую революцию служил в бригаде, при которой был репортер, и его называли «Correspon-sal de Guerra». [32]Нравится ли мне Мексика? Я ответил, что очень люблю Мексику и мексиканцы тоже мне нравятся. И еще мне нравятся sotol, aguardiente, mescal, tequila, pulque [33]и разные мексиканские обычаи. Это вызвало настоящий взрыв восторга.
Капитан Фернандо наклонился в седле и похлопал меня по плечу:
– Значит, ты заодно с народом. Когда революция победит, у нас будет народное правительство – правительство бедноты. Вот эта земля, по которой мы проезжаем, раньше принадлежала богачам, а теперь принадлежит мне и моим compa?eros.
– А вы будете служить в армии? – спросил я.
– Когда революция победит, тогда совсем не будет армии, – ответил он, к моему изумлению. – Народ ненавидит армию. Ведь дон Порфирио грабил нас с помощью армии.
– А если Соединенные Штаты вторгнутся в Мексику?
Поднялась настоящая буря.
– Мы храбрее американцев. Проклятые гринго дальше Хуареса не продвинутся… Мы им покажем!.. Мы их сразу прогоним обратно, а на другой день сожжем их столицу!..
– Да, – сказал Фернандо, – у вас больше денег и больше солдат. У нас встанет весь народ. Нам не нужна армия. Народ будет сражаться за свои семьи, за своих жен.
– А вы за что сражаетесь? – спросил я.
Хуан Санчес, знаменосец, удивленно посмотрел на меня:
– Да ведь сражаться хорошо. Не надо работать в рудниках…
– Мы сражаемся за то, чтобы Франсиско Мадеро опять был президентом, – сказал Мануэль Паредес.
Это необычайное требование значится в программе революции. И повсюду солдат-конституционалистов называют «мадеристами».
– Я знал его, – продолжал Мануэль. – Всегда он был такой веселый, всегда смеялся.
– Да, – начал другой, – бывало, когда кто-нибудь провинится и его хотели убить или посадить в тюрьму, Маlеро говорил: «Подождите, дайте мне с ним поговорить. Я думаю, он исправится».
– Он любил bailes, [34]– сказал индеец. – Не раз я видел, как он плясал всю ночь напролет, и еще день, и еще ночь. Он приезжал в большие асиенды и произносил речи. Когда он начинал речь, пеоны с ненавистью смотрели на него, когда кончал – все плакали…