Мы пожали друг другу руки, и он, шлепая сандалиями, заковылял обратно по холму.
Я пересек огромную долину, поросшую мескитом в рост человека. Два раза я видел всадников – возможно, это были просто pacificos, но я не стал рисковать. За первой долиной лежала другая, длиной миль в семь. По сторонам высились огромные голые горы, а впереди маячила цепь белых, красных и желтых холмов. Прошло примерно четыре часа, прежде чем я обогнул эти холмы и увидел деревья аламо и низкие глинобитные стены асиенды дель Пелайо. Мои окровавленные ноги совсем одеревенели, спина невыносимо болела, перед глазами все плыло.
Как только я подошел к асиенде, меня окружили пеоны, внимательно слушая мой рассказ.
– Que carrai-i-i! [56]– бормотали они. – Да разве возможно за один день дойти сюда из Ла-Кадены? Pobrecito! [57]Ну и устал же ты, иди скорее есть. Сегодня ты будешь спать в постели.
– Мой дом к вашим услугам, – сказал дон Фелипе, кузнец. – Но скажите, уверены ли вы, что colorados сюда не придут? Последний раз, когда они были здесь, – он указал рукой на обгоревшие стены Каса-Гранде, – они убили четырех pacificos за то, что те отказались присоединиться к ним. – Он взял меня под руку. – Идем, amigo, тебе надо подкрепиться.
– Эх, если бы прежде можно было где-нибудь выкупаться!
При этих словах все кругом заулыбались, а дон Фелине повел меня за угол асиенды вдоль небольшого ручья, над которым свисали тенистые ивы, а берега были покрыты удивительно яркой зеленью. Вода вырывалась из-под высокой стены, над которой свисали искривленные ветви великана аламо. Мы вошли в калитку, н тут меня оставили.
Внутри почва круто поднималась вверх так же, как и выкрашенная в бледно-розовую краску стена. Посредине этого огороженного пространства находился небольшой бассейн с кристально чистой водой. Дно устилал белый песок. В дальнем конце бассейна со дна бил фонтан. Над поверхностью воды поднимался легкий пар. Вода была горячей.
В воде по шею стоял какой-то человек. На макушке у него был выбрит кружок.
– Сеньор, – спросил он, – вы католик?
– Нет.
– Слава богу, – сказал он быстро. – Мы, католики, часто бываем нетерпимы. Вы мексиканец?
– Нет, сеньор.
– Это очень хорошо, – он печально улыбнулся. – Я священник, и я испанец. Мне дали понять, что я лишний в этой прекрасной стране. Бог милостив, сеньор. Но в Испании он более милостив, чем в Мексике.
Я потихоньку начал опускаться в прозрачную теплую глубину. Боль, усталость, уныние сразу как рукой сняло. Я чувствовал себя бесплотным духом. Лежа на спине, мы нежились в теплых объятиях этого чудесного бассейна; над нашими головами склонялись кривые сучья аламо, и мы говорили о философии. Раскаленное небо постепенно охлаждалось, закатные лучи солнца скользили все выше и выше по розовой стене.
Дон Фелипе настоял, чтобы я ночевал у него в доме, на его кровати. Кровать эта состояла из железного остова, поперек которого были уложены доски, покрытые старым рваным одеялом. Укрылся я своей одеждой. Дон Фелипе, его жена, взрослый сын и дочь и двое маленьких детей – все те, кто обычно спал на кровати, устроились на земляном полу. Кроме них на полу лежало еще двое больных – дряхлый старик, покрытый красной сыпью, у которого уже не было сил говорить, и мальчик с необыкновенно распухшими железами на шее. Время от времени в хижину входила какая-то столетняя ведьма и начинала лечить своих пациентов. Лечение ее было очень простое. Старика она лечила так: нагревала на свече обломок железного прута и проводила им по сыпи. Для мальчика она приготовляла тесто из кукурузной муки и сала и мазала ему локти, громко читая молитву. Это продолжалось с перерывами всю ночь. А в промежутки просыпались дети и плакали, пока мать не начинала их кормить… Дверь в хижине была плотно закрыта еще с вечера, а окоп в ней не было совсем.
Надо помнить, что, оказывая мне такое гостеприимство, дон Фелипе приносил тяжелую жертву, особенно потчуя меня ужином и завтраком, во время которых он отпирал жестяной сундучок, благоговейно доставая для меня драгоценные сахар и кофе. Он был, как и все пеоны, невероятно беден и безмерно гостеприимен. Уступая мне на ночь свою кровать, он также оказал мне величайшую честь. А когда я на следующее утро хотел заплатить ему, он не пожелал даже слышать об этом.
– Мой дом к вашим услугам, – повторил он. – Принимая гостя, принимаешь бога, как у нас говорится.
Наконец я попросил его купить мне табаку, и тогда он взял деньги. Я знал, что они попадут туда, куда надо, ибо нет мексиканца, который выполнил бы поручение такого рода. Они упоительно безответственны.
В шесть утра я выехал в Санто-Доминго в двуколке, которой правил старик пеон по имени Фройльян Мендарес. Мы не решились держаться главной дороги и тряслись по боковой тропинке, пролегавшей позади длинного ряда холмов. Мы ехали около часа, как вдруг мне в голову пришла неприятная мысль.
– Что, если compa?eros бежали еще дальше, а в Санто-Доминго теперь colorados?
– Да, действительно, – пробормотал Фройльян и прикрикнул на мула.
– Ну а если в самом деле так, что нам тогда делать?
Фройльян на минуту задумался.
– А мы просто скажем, что мы родственники президента Уэрты, – сказал он совершенно серьезно.
Фройльян был босоногий пеон, возраст и тяжелый труд наложили неизгладимую печать на его лицо и руки; а я был одет в лохмотья гринго…
Так мы тряслись несколько часов. В одном месте из кустов выбежал вооруженный человек и крикнул, чтобы мы остановились. Его губы потрескались и запеклись от жажды. Espadas изрезали ему ноги до кости. Ему удалось спастись, и всю ночь он брел по горам. Мы отдали ему всю воду и продовольствие, которые у нас были, и он пошел по направлению к Пелайо.
День уже склонялся к вечеру, когда наша двуколка поднялась на гребень последнего бурого холма пустыни и перед нами открылась дремлющая в долине асиенда и рощица гигантских аламо, которые, словно пальмы в оазисе, окружали бьющий из земли ключ. Когда мы спускались вниз, мне казалось, что сердце мое выпрыгнет из груди. На большом дворе пеоны играли в мяч. От ключа к асиендо двигалась длинная вереница женщин с кувшинами на головах. От костра, разложенного среди деревьев, поднимался к небу голубоватый дымок.
Мы нагнали старика пеона, тащившего на спине вязанку хвороста.
– Нет, – сказал он, – здесь не было colorados. Мадеристы? Да, они прискакали вчера вечером – целые сотни их. Но сегодня на рассвете они вернулись обратно в Ла-Кадену «поднять землю» (похоронить убитых).
У костра между деревьями вдруг раздались веселые восклицания:
– Мистер! Глядите, приехал мистер. Que tal, compa?ero? Как тебе удалось спастись?
Это были мои старые друзья, бродячие торговцы. Они кинулись ко мне, забросали меня вопросами, пожимали мне руки, крепко обнимали меня.
Ну и туго же мне пришлось. Carramba! [58]Но все-таки я везучий. А знаю ли я, что Лонгинос Терека убит? Да, убит. Но прежде он успел положить на месте шестерых colorados. Мартинес тоже убит, и Никанор, и Редондо.
Мне стало невыносимо больно. Больно при мысли об их бессмысленной гибели в такой ничтожной схватке. Жизнерадостный милый Мартинес; Гино Терека, которого я так полюбил; Редондо, невеста которого в это самое время ехала в Чиуауа купить себе подвенечное платье, и весельчак Никанор.
Солдаты Редондо, заметив, что их обходят с фланга, бросили его и разбежались, а он галопом помчался в Ла-Кадену, но его настигли триста colorados и буквально изрешетили пулями. Лонгинос, Луис Мартинес и Никанор с пятью кавалеристами одни удерживали восточную часть асиенды, пока у них не кончились патроны и их не окружили непрерывно стреляющие враги. И они были убиты. Colorados увели подругу полковника.
– Но вот человек, который был в самой гуще боя, – сказал один из торговцев. – Он сражался до последнего патрона, а затем саблей проложил себе дорогу через неприятельские ряды.
Я оглянулся. Окруженный толпой завороженных пеонов и усиленно жестикулируя, чтобы точнее описать свой подвиг, стоял Аполлинарио! Увидев меня, он холодно кивнул мне – человеку, бежавшему с поля битвы, и продолжал свой рассказ.
До самого заката я и Фройльян играли с пеонами в мяч. Кругом царила мирная сонная тишина. Легкий ветерок покачивал ветки огромных деревьев; их могучие вершины золотились в лучах солнца, опускавшегося за холм позади Санто-Доминго. Это был странный закат. К вечеру небо затянулось светлой дымкой, сначала она порозовела, потом стала красной, и вдруг все небо стало темно-алым, словно кровь.
Пьяный гигант индеец футов семи ростом, пошатываясь, вышел на площадку рядом с полем для игры в мяч. В руках у него была скрипка. Он подсунул ее под подбородок и принялся пиликать по струнам, раскачиваясь в такт мелодии. Затем из толпы пеонов выскочил однорукий карлик и принялся плясать. Сразу образовался тесный круг, зрители громко хохотали, выражая свой восторг.
И как раз в эту минуту на фоне кровавого неба из-за гребня восточного холма показались измученные солдаты разбитого отряда. Одни ехали на лошадях, другие брели пешком – и раненые и здоровые, одинаково измученные и павшие духом, пошатываясь и хромая, приближались к Санто-Доминго.
Часть вторая
Глава I
Глава II
Глава III
Я пересек огромную долину, поросшую мескитом в рост человека. Два раза я видел всадников – возможно, это были просто pacificos, но я не стал рисковать. За первой долиной лежала другая, длиной миль в семь. По сторонам высились огромные голые горы, а впереди маячила цепь белых, красных и желтых холмов. Прошло примерно четыре часа, прежде чем я обогнул эти холмы и увидел деревья аламо и низкие глинобитные стены асиенды дель Пелайо. Мои окровавленные ноги совсем одеревенели, спина невыносимо болела, перед глазами все плыло.
Как только я подошел к асиенде, меня окружили пеоны, внимательно слушая мой рассказ.
– Que carrai-i-i! [56]– бормотали они. – Да разве возможно за один день дойти сюда из Ла-Кадены? Pobrecito! [57]Ну и устал же ты, иди скорее есть. Сегодня ты будешь спать в постели.
– Мой дом к вашим услугам, – сказал дон Фелипе, кузнец. – Но скажите, уверены ли вы, что colorados сюда не придут? Последний раз, когда они были здесь, – он указал рукой на обгоревшие стены Каса-Гранде, – они убили четырех pacificos за то, что те отказались присоединиться к ним. – Он взял меня под руку. – Идем, amigo, тебе надо подкрепиться.
– Эх, если бы прежде можно было где-нибудь выкупаться!
При этих словах все кругом заулыбались, а дон Фелине повел меня за угол асиенды вдоль небольшого ручья, над которым свисали тенистые ивы, а берега были покрыты удивительно яркой зеленью. Вода вырывалась из-под высокой стены, над которой свисали искривленные ветви великана аламо. Мы вошли в калитку, н тут меня оставили.
Внутри почва круто поднималась вверх так же, как и выкрашенная в бледно-розовую краску стена. Посредине этого огороженного пространства находился небольшой бассейн с кристально чистой водой. Дно устилал белый песок. В дальнем конце бассейна со дна бил фонтан. Над поверхностью воды поднимался легкий пар. Вода была горячей.
В воде по шею стоял какой-то человек. На макушке у него был выбрит кружок.
– Сеньор, – спросил он, – вы католик?
– Нет.
– Слава богу, – сказал он быстро. – Мы, католики, часто бываем нетерпимы. Вы мексиканец?
– Нет, сеньор.
– Это очень хорошо, – он печально улыбнулся. – Я священник, и я испанец. Мне дали понять, что я лишний в этой прекрасной стране. Бог милостив, сеньор. Но в Испании он более милостив, чем в Мексике.
Я потихоньку начал опускаться в прозрачную теплую глубину. Боль, усталость, уныние сразу как рукой сняло. Я чувствовал себя бесплотным духом. Лежа на спине, мы нежились в теплых объятиях этого чудесного бассейна; над нашими головами склонялись кривые сучья аламо, и мы говорили о философии. Раскаленное небо постепенно охлаждалось, закатные лучи солнца скользили все выше и выше по розовой стене.
Дон Фелипе настоял, чтобы я ночевал у него в доме, на его кровати. Кровать эта состояла из железного остова, поперек которого были уложены доски, покрытые старым рваным одеялом. Укрылся я своей одеждой. Дон Фелипе, его жена, взрослый сын и дочь и двое маленьких детей – все те, кто обычно спал на кровати, устроились на земляном полу. Кроме них на полу лежало еще двое больных – дряхлый старик, покрытый красной сыпью, у которого уже не было сил говорить, и мальчик с необыкновенно распухшими железами на шее. Время от времени в хижину входила какая-то столетняя ведьма и начинала лечить своих пациентов. Лечение ее было очень простое. Старика она лечила так: нагревала на свече обломок железного прута и проводила им по сыпи. Для мальчика она приготовляла тесто из кукурузной муки и сала и мазала ему локти, громко читая молитву. Это продолжалось с перерывами всю ночь. А в промежутки просыпались дети и плакали, пока мать не начинала их кормить… Дверь в хижине была плотно закрыта еще с вечера, а окоп в ней не было совсем.
Надо помнить, что, оказывая мне такое гостеприимство, дон Фелипе приносил тяжелую жертву, особенно потчуя меня ужином и завтраком, во время которых он отпирал жестяной сундучок, благоговейно доставая для меня драгоценные сахар и кофе. Он был, как и все пеоны, невероятно беден и безмерно гостеприимен. Уступая мне на ночь свою кровать, он также оказал мне величайшую честь. А когда я на следующее утро хотел заплатить ему, он не пожелал даже слышать об этом.
– Мой дом к вашим услугам, – повторил он. – Принимая гостя, принимаешь бога, как у нас говорится.
Наконец я попросил его купить мне табаку, и тогда он взял деньги. Я знал, что они попадут туда, куда надо, ибо нет мексиканца, который выполнил бы поручение такого рода. Они упоительно безответственны.
В шесть утра я выехал в Санто-Доминго в двуколке, которой правил старик пеон по имени Фройльян Мендарес. Мы не решились держаться главной дороги и тряслись по боковой тропинке, пролегавшей позади длинного ряда холмов. Мы ехали около часа, как вдруг мне в голову пришла неприятная мысль.
– Что, если compa?eros бежали еще дальше, а в Санто-Доминго теперь colorados?
– Да, действительно, – пробормотал Фройльян и прикрикнул на мула.
– Ну а если в самом деле так, что нам тогда делать?
Фройльян на минуту задумался.
– А мы просто скажем, что мы родственники президента Уэрты, – сказал он совершенно серьезно.
Фройльян был босоногий пеон, возраст и тяжелый труд наложили неизгладимую печать на его лицо и руки; а я был одет в лохмотья гринго…
Так мы тряслись несколько часов. В одном месте из кустов выбежал вооруженный человек и крикнул, чтобы мы остановились. Его губы потрескались и запеклись от жажды. Espadas изрезали ему ноги до кости. Ему удалось спастись, и всю ночь он брел по горам. Мы отдали ему всю воду и продовольствие, которые у нас были, и он пошел по направлению к Пелайо.
День уже склонялся к вечеру, когда наша двуколка поднялась на гребень последнего бурого холма пустыни и перед нами открылась дремлющая в долине асиенда и рощица гигантских аламо, которые, словно пальмы в оазисе, окружали бьющий из земли ключ. Когда мы спускались вниз, мне казалось, что сердце мое выпрыгнет из груди. На большом дворе пеоны играли в мяч. От ключа к асиендо двигалась длинная вереница женщин с кувшинами на головах. От костра, разложенного среди деревьев, поднимался к небу голубоватый дымок.
Мы нагнали старика пеона, тащившего на спине вязанку хвороста.
– Нет, – сказал он, – здесь не было colorados. Мадеристы? Да, они прискакали вчера вечером – целые сотни их. Но сегодня на рассвете они вернулись обратно в Ла-Кадену «поднять землю» (похоронить убитых).
У костра между деревьями вдруг раздались веселые восклицания:
– Мистер! Глядите, приехал мистер. Que tal, compa?ero? Как тебе удалось спастись?
Это были мои старые друзья, бродячие торговцы. Они кинулись ко мне, забросали меня вопросами, пожимали мне руки, крепко обнимали меня.
Ну и туго же мне пришлось. Carramba! [58]Но все-таки я везучий. А знаю ли я, что Лонгинос Терека убит? Да, убит. Но прежде он успел положить на месте шестерых colorados. Мартинес тоже убит, и Никанор, и Редондо.
Мне стало невыносимо больно. Больно при мысли об их бессмысленной гибели в такой ничтожной схватке. Жизнерадостный милый Мартинес; Гино Терека, которого я так полюбил; Редондо, невеста которого в это самое время ехала в Чиуауа купить себе подвенечное платье, и весельчак Никанор.
Солдаты Редондо, заметив, что их обходят с фланга, бросили его и разбежались, а он галопом помчался в Ла-Кадену, но его настигли триста colorados и буквально изрешетили пулями. Лонгинос, Луис Мартинес и Никанор с пятью кавалеристами одни удерживали восточную часть асиенды, пока у них не кончились патроны и их не окружили непрерывно стреляющие враги. И они были убиты. Colorados увели подругу полковника.
– Но вот человек, который был в самой гуще боя, – сказал один из торговцев. – Он сражался до последнего патрона, а затем саблей проложил себе дорогу через неприятельские ряды.
Я оглянулся. Окруженный толпой завороженных пеонов и усиленно жестикулируя, чтобы точнее описать свой подвиг, стоял Аполлинарио! Увидев меня, он холодно кивнул мне – человеку, бежавшему с поля битвы, и продолжал свой рассказ.
До самого заката я и Фройльян играли с пеонами в мяч. Кругом царила мирная сонная тишина. Легкий ветерок покачивал ветки огромных деревьев; их могучие вершины золотились в лучах солнца, опускавшегося за холм позади Санто-Доминго. Это был странный закат. К вечеру небо затянулось светлой дымкой, сначала она порозовела, потом стала красной, и вдруг все небо стало темно-алым, словно кровь.
Пьяный гигант индеец футов семи ростом, пошатываясь, вышел на площадку рядом с полем для игры в мяч. В руках у него была скрипка. Он подсунул ее под подбородок и принялся пиликать по струнам, раскачиваясь в такт мелодии. Затем из толпы пеонов выскочил однорукий карлик и принялся плясать. Сразу образовался тесный круг, зрители громко хохотали, выражая свой восторг.
И как раз в эту минуту на фоне кровавого неба из-за гребня восточного холма показались измученные солдаты разбитого отряда. Одни ехали на лошадях, другие брели пешком – и раненые и здоровые, одинаково измученные и павшие духом, пошатываясь и хромая, приближались к Санто-Доминго.
Часть вторая
Франсиско Вилья
Глава I
Вилья получает медаль
Во время пребывания Вильи в городе Чиуауа, за две недели до наступления на Торреон, артиллерийский корпус его армии решил преподнести ему золотую медаль за героизм на поле сражения.
В приемном зале губернаторского дворца в Чиуауа, предназначенном для всяческих церемоний, украшенном огромными люстрами, тяжелыми малиновыми портьерами и кричащими американскими обоями, стоит губернаторский трон. Это – позолоченное кресло, с ручками наподобие львиных лап, стоящее на возвышении под малиновым бархатным балдахином, увенчанным деревянной позолоченной шапкой, которая чем-то напоминает корону.
Артиллерийские офицеры в щегольских голубых мундирах, отделанных черным бархатом, с блестящими новенькими шпагами на боку и оплетенными золотым галуном шляпами под мышкой плотными рядами выстроились в одном конце зала. От дверей этого зала вокруг галереи, вниз по парадной лестнице, во всю длину грандиозного внутреннего двора до внушительных ворот и за ворота протянулась двойная шеренга солдат, державших винтовки на караул. Четыре полковых оркестра, сведенные в один, клином вдавались в толпу. Жители столицы собрались тысячами на Пласа-де-Армас перед дворцом.
– Ya viene! Вот он идет! Да здравствует Вилья! Да здравствует Мадеро! Вилья – друг бедняков!
Рев возник где-то в задних рядах толпы, прокатился, как лесной пожар, нарастая мощным крещендо, и казалось, это он взметывает в воздух тысячи шляп. Оркестр во дворе заиграл национальный гимн Мексики, и на улице показался Вилья. Он шел пешком.
Одет он был в старый простой мундир цвета хаки, у которого не хватало нескольких пуговиц. Он давно не брился, шляпы на нем не было, и нечесаные волосы стояли копной. Он шел косолапой походкой, сутулясь, засунув руки в карманы брюк. Очутившись в узком проходе между двумя шеренгами застывших солдат, он, казалось, немного смутился и, широко ухмыляясь, то и дело кивал какому-нибудь compadre, стоявшему в рядах. У лестницы его встретили губернатор Чао и секретарь штата Террасас в парадных формах. Оркестр совсем обезумел, а когда Вилья вошел в приемный зал, то по сигналу, данному с балкона дворца, огромная толпа на Пласа-де-Армас обнажила головы, а блестящее собрание офицеров в зале вытянулось в струнку.
Это было нечто наполеоновское!
Вилья минуту колебался, покручивая ус, и вид у него был очень растерянный, затем направился к трону, покачал его за подлокотник, чтобы проверить, прочно ли он стоит, и сел. Губернатор занял место по правую его руку, секретарь штата – по левую.
Сеньор Бауче Алькальде выступил вперед, поднял правую руку, как Цицерон, изобличающий Катилину, и произнес небольшую речь, восхваляя храбрость, проявленную Вильей в шести сражениях, которые он описал подробно и красочно. Его сменил начальник артиллерии, который сказал:
– Армия вас обожает. Мы пойдем за вами, куда бы вы нас ни повели. Вы можете стать в Мексике, чем пожелаете.
Затем один за другим выступили три офицера, говорившие высокопарными длинными фразами, как это в обычае у мексиканских ораторов. Они называли Вилью «другом бедняков», «непобедимым генералом», «вдохновителем храбрости и патриотизма», «надеждой Индейской республики». Все это время Вилья сидел сгорбившись на троне, рот его был полуоткрыт, маленькие хитрые глазки внимательно оглядывали зал. Раза два он зевнул, но по большей части он, казалось, размышлял, к чему и зачем все это, и испытывал от этого огромное удовольствие, словно маленький мальчик в церкви. Он, конечно, знал, что так принято, и, быть может, сознавая себя виновником всех этих церемоний, испытывал некоторое тщеславие. Тем не менее они нагоняли на него скуку.
Наконец торжественной походкой к трону подошел полковник Сервин, держа в руках картонную коробку с медалью. Губернатор Чао слегка толкнул Вилью локтем, и тот встал. Раздались громкие рукоплескания офицеров, толпа на улице разразилась радостными криками, оркестр заиграл торжественный марш.
Вилья протянул вперед обе руки, словно ребенок, тянущийся за новой игрушкой. Казалось, он хотел как можно скорее открыть коробку и посмотреть, что в ней. Выжидательная тишина воцарилась в зале, передавшись даже толпе на площади. Вилья посмотрел на медаль, почесал затылок и, нарушив благоговейную тишину, сказал громко:
– Уж больно она мала, чтобы ею наградить за весь тот героизм, о котором вы столько тут наговорили!
И мыльный пузырь империи лопнул от громовых раскатов хохота.
Все ожидали, что Вилья произнесет полагающуюся в таких случаях благодарственную речь. Но когда он окинул взглядом всех этих блестящих образованных людей, которые говорили, что готовы умереть за Вилью, за пеона, и говорили это искренне, и увидел в дверях оборванных солдат, которые давно уже вышли из рядов и забили коридоры, не сводя глаз со своего любимого compa?ero, он еще яснее понял, что песет в себе мексиканская революция.
Сморщившись, как всегда, когда он напряженно думал, он наклонился над столом, стоявшим перед ним, и сказал настолько тихим голосом, что его с трудом можно было расслышать:
– У меня нет слов. Одно могу сказать: мое сердце навсегда ваше.
Затем, толкнув в бок губернатора Чао, он сел и сплюнул. А Чао произнес требуемую обычаем речь.
В приемном зале губернаторского дворца в Чиуауа, предназначенном для всяческих церемоний, украшенном огромными люстрами, тяжелыми малиновыми портьерами и кричащими американскими обоями, стоит губернаторский трон. Это – позолоченное кресло, с ручками наподобие львиных лап, стоящее на возвышении под малиновым бархатным балдахином, увенчанным деревянной позолоченной шапкой, которая чем-то напоминает корону.
Артиллерийские офицеры в щегольских голубых мундирах, отделанных черным бархатом, с блестящими новенькими шпагами на боку и оплетенными золотым галуном шляпами под мышкой плотными рядами выстроились в одном конце зала. От дверей этого зала вокруг галереи, вниз по парадной лестнице, во всю длину грандиозного внутреннего двора до внушительных ворот и за ворота протянулась двойная шеренга солдат, державших винтовки на караул. Четыре полковых оркестра, сведенные в один, клином вдавались в толпу. Жители столицы собрались тысячами на Пласа-де-Армас перед дворцом.
– Ya viene! Вот он идет! Да здравствует Вилья! Да здравствует Мадеро! Вилья – друг бедняков!
Рев возник где-то в задних рядах толпы, прокатился, как лесной пожар, нарастая мощным крещендо, и казалось, это он взметывает в воздух тысячи шляп. Оркестр во дворе заиграл национальный гимн Мексики, и на улице показался Вилья. Он шел пешком.
Одет он был в старый простой мундир цвета хаки, у которого не хватало нескольких пуговиц. Он давно не брился, шляпы на нем не было, и нечесаные волосы стояли копной. Он шел косолапой походкой, сутулясь, засунув руки в карманы брюк. Очутившись в узком проходе между двумя шеренгами застывших солдат, он, казалось, немного смутился и, широко ухмыляясь, то и дело кивал какому-нибудь compadre, стоявшему в рядах. У лестницы его встретили губернатор Чао и секретарь штата Террасас в парадных формах. Оркестр совсем обезумел, а когда Вилья вошел в приемный зал, то по сигналу, данному с балкона дворца, огромная толпа на Пласа-де-Армас обнажила головы, а блестящее собрание офицеров в зале вытянулось в струнку.
Это было нечто наполеоновское!
Вилья минуту колебался, покручивая ус, и вид у него был очень растерянный, затем направился к трону, покачал его за подлокотник, чтобы проверить, прочно ли он стоит, и сел. Губернатор занял место по правую его руку, секретарь штата – по левую.
Сеньор Бауче Алькальде выступил вперед, поднял правую руку, как Цицерон, изобличающий Катилину, и произнес небольшую речь, восхваляя храбрость, проявленную Вильей в шести сражениях, которые он описал подробно и красочно. Его сменил начальник артиллерии, который сказал:
– Армия вас обожает. Мы пойдем за вами, куда бы вы нас ни повели. Вы можете стать в Мексике, чем пожелаете.
Затем один за другим выступили три офицера, говорившие высокопарными длинными фразами, как это в обычае у мексиканских ораторов. Они называли Вилью «другом бедняков», «непобедимым генералом», «вдохновителем храбрости и патриотизма», «надеждой Индейской республики». Все это время Вилья сидел сгорбившись на троне, рот его был полуоткрыт, маленькие хитрые глазки внимательно оглядывали зал. Раза два он зевнул, но по большей части он, казалось, размышлял, к чему и зачем все это, и испытывал от этого огромное удовольствие, словно маленький мальчик в церкви. Он, конечно, знал, что так принято, и, быть может, сознавая себя виновником всех этих церемоний, испытывал некоторое тщеславие. Тем не менее они нагоняли на него скуку.
Наконец торжественной походкой к трону подошел полковник Сервин, держа в руках картонную коробку с медалью. Губернатор Чао слегка толкнул Вилью локтем, и тот встал. Раздались громкие рукоплескания офицеров, толпа на улице разразилась радостными криками, оркестр заиграл торжественный марш.
Вилья протянул вперед обе руки, словно ребенок, тянущийся за новой игрушкой. Казалось, он хотел как можно скорее открыть коробку и посмотреть, что в ней. Выжидательная тишина воцарилась в зале, передавшись даже толпе на площади. Вилья посмотрел на медаль, почесал затылок и, нарушив благоговейную тишину, сказал громко:
– Уж больно она мала, чтобы ею наградить за весь тот героизм, о котором вы столько тут наговорили!
И мыльный пузырь империи лопнул от громовых раскатов хохота.
Все ожидали, что Вилья произнесет полагающуюся в таких случаях благодарственную речь. Но когда он окинул взглядом всех этих блестящих образованных людей, которые говорили, что готовы умереть за Вилью, за пеона, и говорили это искренне, и увидел в дверях оборванных солдат, которые давно уже вышли из рядов и забили коридоры, не сводя глаз со своего любимого compa?ero, он еще яснее понял, что песет в себе мексиканская революция.
Сморщившись, как всегда, когда он напряженно думал, он наклонился над столом, стоявшим перед ним, и сказал настолько тихим голосом, что его с трудом можно было расслышать:
– У меня нет слов. Одно могу сказать: мое сердце навсегда ваше.
Затем, толкнув в бок губернатора Чао, он сел и сплюнул. А Чао произнес требуемую обычаем речь.
Глава II
Карьера бандита
Вилья в течение двадцати двух лет считался преступником, объявленным вне закона. Когда он был еще шестнадцатилетним юношей и развозил молоко по улицам Чи-уауа, он убил правительственного чиновника, и ему пришлось бежать в горы. Говорят, что этот чиновник изнасиловал его сестру, но, вернее, Вилья убил его за невыносимую надменность и жестокость. Однако по одной этой причине он недолго находился бы вне закона, так как в Мексике человеческая жизнь ценится дешево. Однако, скрываясь в горах, он совершил уже непростительное преступление – угнал скот богатого асиендадо. И поэтому мексиканское правительство назначило награду за его голову, и так продолжалось до революции Мадеро.
Вилья происходил из семьи неграмотных пеонов. Он никогда не ходил в школу. Он не имел ни малейшего представления о всей сложности современной цивилизации, и когда вновь столкнулся с ней уже взрослым человеком, обладающим необыкновенным природным умом, то принес в двадцатый век наивное простодушие дикаря.
Невозможно узнать точно о действиях Вильи как бандита. Комплекты местных газет за прошлые годы и правительственные отчеты содержат много материала о совершенных им преступлениях, но они не могут служить достоверным источником, так как слава Вильи как бандита была столь велика, что всякое ограбление поезда, всякий разбой на большой дороге и всякое убийство в Северной Мексике приписывались ему. Его имя стало легендарным. Существует множество народных песен и баллад, восхваляющих его подвиги. По ночам их поют в горах пастухи у своих костров, повторяя строфы, сложенные еще их отцами, или тут же сочиняя новые. Например, они поют о том, как Вилья, разгневанный бедственным положением пеонов на асиенде Лос-Аламос, собрал своих сторонников и напал на Каса-Гранде, разграбил его и поделил добычу между бедняками. Он угнал несколько тысяч голов скота с ранчо Террасас и переправил их через границу. Он делал внезапные налеты на рудники и увозил весь добытый металл. Когда ему была нужна кукуруза, он захватывал амбары какого-нибудь богача. В глухих деревнях, удаленных от главных проезжих дорог и железнодорожных путей, он открыто набирал людей в свой отряд и объединял всех объявленных вне закона беглецов, скрывавшихся в горах. В его шайке состояли многие из нынешних повстанцев-солдат, а также и некоторые генералы-конституционалисты, как, например, Урбина. Область его деятельности ограничивалась по большей части южным Чиуауа и северным Дуранго, но она простиралась через всю республику от штата Коагуила до Синалоа…
Его бесшабашная и романтическая храбрость служит темой бесчисленных баллад. Поют, например, о том, как один из его бандитов, Реса, был захвачен руралес [59]и подкуплен, чтобы он выдал Вилью. Вилья услыхал об этом и сообщил в Чиуауа, что он явится туда для расправы над Реса. Среди бела дня он въехал в город верхом, съел на площади мороженое – в балладе особенно подчеркивается эта деталь – и стал разъезжать по улицам, встретил Ресу, гулявшего со своей возлюбленной среди праздничных толп на улице Пасео Боливар, застрелил его и скрылся.
Во время голода Вилья кормил целые районы, а также брал под свою опеку многие деревни, согнанные с насиженного места возмутительным земельным законом Порфирио Диаса. Повсюду Вилья был известен как «друг бедняков». Это был мексиканский Робин Гуд.
За все эти годы Вилья научился никому не доверять. Нередко в своих тайных поездках по стране с каким-нибудь верным товарищем он разбивал лагерь где-нибудь в пустынном, уединенном месте и отсылал своего проводника, а затем, оставив горящий костер, ехал всю ночь, чтобы скрыться от своего верного товарища. Так Вилья учился искусству войны, и теперь, когда его армия разбивает лагерь на ночь, он бросает поводья своего коня ординарцу, набрасывает на плечи серапе и один уходит в горы. Он как будто никогда не спит. В любое время ночи он вдруг появляется где-нибудь в линии расположения аванпостов, чтобы проверить часовых, а утром возвращается с совершенно противоположной стороны. Ни одна душа, даже самый доверенный офицер его штаба, ничего не знает о его планах, пока он не решает, что пора действовать.
Когда в 1910 году на сцену выступил Мадеро, Вилья все еще находился вне закона. Быть может, как утверждают его враги, он увидел возможность загладить свои грехи, а может быть, что кажется более вероятным, он просто был увлечен революцией пеонов, революцией бедноты. Как бы то ни было, но примерно через три месяца после начала вооруженного восстания Вилья внезапно появился в Эль-Пасо и предоставил себя, свою банду, свое знание страны и все свое состояние в полное распоряжение Мадеро. Огромные богатства, которые он, по всеобщему мнению, должен был нажить за двадцать лет грабежа, на деле свелись к тремстам шестидесяти трем серебряным песо, изрядно потертым. Вилья получил чин капитана в мадерястской армии и в этом чине отправился вместе с Мадеро в город Мехико, где был произведен в почетные генералы обновленных руралес. Он был прикомандирован к армии Уэрты, когда она была послана на север для подавления восстания генерала Ороско. Вилья командовал гарнизоном в Паррале и нанес поражение Ороско, на стороне которого было значительное численное преимущество, в единственном за всю войну решительном сражении.
Уэрта назначил Вилью командующим авангардом, свалив на него и на ветеранов армии Мадеро всю тяжелую и опасную работу, в то время как федеральные полки отсиживались в тылу под защитой своей артиллерии. В Хименесе Уэрта внезапно приказал арестовать Вилью, предал его военно-полевому суду, обвинив его в неподчинении приказу, который, как он утверждал, был передан Вилье в Парраль по телеграфу. Вилья отрицал это, заявляя, что он никакого распоряжения не получал. Процесс продолжался пятнадцать минут, и будущий самый грозный противник Уэрты был приговорен к расстрелу.
Альфонсо Мадеро, находившийся в штабе Уэрты, приостановил исполнение смертной казни, но президент Мадеро, будучи вынужден поддержать авторитет своего главнокомандующего, приказал посадить Вилью в главную тюрьму столицы. За все это время Вилья ни разу не поколебался в своей верности Мадеро – вещь неслыханная в истории Мексики. Он давно уже страстно стремился к образованию и теперь не стал тратить время на напрасные сожаления или политические интриги. Он с необыкновенным энтузиазмом начал учиться грамоте. У него не было ни малейшей подготовки. Он говорил лишь на грубом диалекте бедноты, известном под названием pelade Он не имел ни малейшего представления об элементарной грамматике, не говоря уже о философии языкознания, но он начал именно с этого, потому что он всегда стремился узнать причины, лежащие в основе явлений. Через девять месяцев он уже очень неплохо писал и умел читать газеты. Очень интересно наблюдать или, вернее, слушать, как он читает: он бормочет слова вслух, как ребенок. Наконец правительство Мадеро устроило ему побег из тюрьмы, для того ли, чтобы спасти престиж Уэрты, так как друзья Вильи настоятельно требовали пересмотра дела, или потому, что Мадеро убедился в невиновности Вильи, хотя и не осмеливался открыто освободить его.
С этого времени до начала последней революции Вилъя жил в Техасе, в Эль-Пасо, и именно оттуда в апреле 1913 года он отправился завоевывать Мексику всего с четырьмя товарищами, тремя вьючными лошадьми, двумя фунтами сахара и кофе и фунтом соли.
Об этом рассказывают следующий анекдот. Ни у Вильи, ни у его товарищей не было денег на покупку лошадей. В течение недели он посылал двух своих приятелей в местную конюшню брать каждый день лошадей напрокат. Они исправно платили после каждой поездки, и, когда однажды они попросили дать им восемь лошадей, служащий конюшни, не задумываясь, выполнил их просьбу.
Шесть месяцев спустя, когда Вилья во главе четырехтысячной армии с триумфом вступил в Хуарес, первым его общественным актом было послать хозяину конюшни сумму, равную двойной стоимости взятых у него лошадей.
Он набирал солдат в горах вблизи Сан-Андреса, и его популярность была столь велика, что в течение одного месяца у него набралась армия в три тысячи человек; через два месяца он очистил весь штат Чиуауа от федеральных гарнизонов, загнав их в город Чиуауа; через шесть месяцев он взял Торреон, а через семь с половиной месяцев – Хуарес; федеральная армия Меркадо бежала из Чиуауа, и почти вся Северная Мексика была освобождена.
Вилья происходил из семьи неграмотных пеонов. Он никогда не ходил в школу. Он не имел ни малейшего представления о всей сложности современной цивилизации, и когда вновь столкнулся с ней уже взрослым человеком, обладающим необыкновенным природным умом, то принес в двадцатый век наивное простодушие дикаря.
Невозможно узнать точно о действиях Вильи как бандита. Комплекты местных газет за прошлые годы и правительственные отчеты содержат много материала о совершенных им преступлениях, но они не могут служить достоверным источником, так как слава Вильи как бандита была столь велика, что всякое ограбление поезда, всякий разбой на большой дороге и всякое убийство в Северной Мексике приписывались ему. Его имя стало легендарным. Существует множество народных песен и баллад, восхваляющих его подвиги. По ночам их поют в горах пастухи у своих костров, повторяя строфы, сложенные еще их отцами, или тут же сочиняя новые. Например, они поют о том, как Вилья, разгневанный бедственным положением пеонов на асиенде Лос-Аламос, собрал своих сторонников и напал на Каса-Гранде, разграбил его и поделил добычу между бедняками. Он угнал несколько тысяч голов скота с ранчо Террасас и переправил их через границу. Он делал внезапные налеты на рудники и увозил весь добытый металл. Когда ему была нужна кукуруза, он захватывал амбары какого-нибудь богача. В глухих деревнях, удаленных от главных проезжих дорог и железнодорожных путей, он открыто набирал людей в свой отряд и объединял всех объявленных вне закона беглецов, скрывавшихся в горах. В его шайке состояли многие из нынешних повстанцев-солдат, а также и некоторые генералы-конституционалисты, как, например, Урбина. Область его деятельности ограничивалась по большей части южным Чиуауа и северным Дуранго, но она простиралась через всю республику от штата Коагуила до Синалоа…
Его бесшабашная и романтическая храбрость служит темой бесчисленных баллад. Поют, например, о том, как один из его бандитов, Реса, был захвачен руралес [59]и подкуплен, чтобы он выдал Вилью. Вилья услыхал об этом и сообщил в Чиуауа, что он явится туда для расправы над Реса. Среди бела дня он въехал в город верхом, съел на площади мороженое – в балладе особенно подчеркивается эта деталь – и стал разъезжать по улицам, встретил Ресу, гулявшего со своей возлюбленной среди праздничных толп на улице Пасео Боливар, застрелил его и скрылся.
Во время голода Вилья кормил целые районы, а также брал под свою опеку многие деревни, согнанные с насиженного места возмутительным земельным законом Порфирио Диаса. Повсюду Вилья был известен как «друг бедняков». Это был мексиканский Робин Гуд.
За все эти годы Вилья научился никому не доверять. Нередко в своих тайных поездках по стране с каким-нибудь верным товарищем он разбивал лагерь где-нибудь в пустынном, уединенном месте и отсылал своего проводника, а затем, оставив горящий костер, ехал всю ночь, чтобы скрыться от своего верного товарища. Так Вилья учился искусству войны, и теперь, когда его армия разбивает лагерь на ночь, он бросает поводья своего коня ординарцу, набрасывает на плечи серапе и один уходит в горы. Он как будто никогда не спит. В любое время ночи он вдруг появляется где-нибудь в линии расположения аванпостов, чтобы проверить часовых, а утром возвращается с совершенно противоположной стороны. Ни одна душа, даже самый доверенный офицер его штаба, ничего не знает о его планах, пока он не решает, что пора действовать.
Когда в 1910 году на сцену выступил Мадеро, Вилья все еще находился вне закона. Быть может, как утверждают его враги, он увидел возможность загладить свои грехи, а может быть, что кажется более вероятным, он просто был увлечен революцией пеонов, революцией бедноты. Как бы то ни было, но примерно через три месяца после начала вооруженного восстания Вилья внезапно появился в Эль-Пасо и предоставил себя, свою банду, свое знание страны и все свое состояние в полное распоряжение Мадеро. Огромные богатства, которые он, по всеобщему мнению, должен был нажить за двадцать лет грабежа, на деле свелись к тремстам шестидесяти трем серебряным песо, изрядно потертым. Вилья получил чин капитана в мадерястской армии и в этом чине отправился вместе с Мадеро в город Мехико, где был произведен в почетные генералы обновленных руралес. Он был прикомандирован к армии Уэрты, когда она была послана на север для подавления восстания генерала Ороско. Вилья командовал гарнизоном в Паррале и нанес поражение Ороско, на стороне которого было значительное численное преимущество, в единственном за всю войну решительном сражении.
Уэрта назначил Вилью командующим авангардом, свалив на него и на ветеранов армии Мадеро всю тяжелую и опасную работу, в то время как федеральные полки отсиживались в тылу под защитой своей артиллерии. В Хименесе Уэрта внезапно приказал арестовать Вилью, предал его военно-полевому суду, обвинив его в неподчинении приказу, который, как он утверждал, был передан Вилье в Парраль по телеграфу. Вилья отрицал это, заявляя, что он никакого распоряжения не получал. Процесс продолжался пятнадцать минут, и будущий самый грозный противник Уэрты был приговорен к расстрелу.
Альфонсо Мадеро, находившийся в штабе Уэрты, приостановил исполнение смертной казни, но президент Мадеро, будучи вынужден поддержать авторитет своего главнокомандующего, приказал посадить Вилью в главную тюрьму столицы. За все это время Вилья ни разу не поколебался в своей верности Мадеро – вещь неслыханная в истории Мексики. Он давно уже страстно стремился к образованию и теперь не стал тратить время на напрасные сожаления или политические интриги. Он с необыкновенным энтузиазмом начал учиться грамоте. У него не было ни малейшей подготовки. Он говорил лишь на грубом диалекте бедноты, известном под названием pelade Он не имел ни малейшего представления об элементарной грамматике, не говоря уже о философии языкознания, но он начал именно с этого, потому что он всегда стремился узнать причины, лежащие в основе явлений. Через девять месяцев он уже очень неплохо писал и умел читать газеты. Очень интересно наблюдать или, вернее, слушать, как он читает: он бормочет слова вслух, как ребенок. Наконец правительство Мадеро устроило ему побег из тюрьмы, для того ли, чтобы спасти престиж Уэрты, так как друзья Вильи настоятельно требовали пересмотра дела, или потому, что Мадеро убедился в невиновности Вильи, хотя и не осмеливался открыто освободить его.
С этого времени до начала последней революции Вилъя жил в Техасе, в Эль-Пасо, и именно оттуда в апреле 1913 года он отправился завоевывать Мексику всего с четырьмя товарищами, тремя вьючными лошадьми, двумя фунтами сахара и кофе и фунтом соли.
Об этом рассказывают следующий анекдот. Ни у Вильи, ни у его товарищей не было денег на покупку лошадей. В течение недели он посылал двух своих приятелей в местную конюшню брать каждый день лошадей напрокат. Они исправно платили после каждой поездки, и, когда однажды они попросили дать им восемь лошадей, служащий конюшни, не задумываясь, выполнил их просьбу.
Шесть месяцев спустя, когда Вилья во главе четырехтысячной армии с триумфом вступил в Хуарес, первым его общественным актом было послать хозяину конюшни сумму, равную двойной стоимости взятых у него лошадей.
Он набирал солдат в горах вблизи Сан-Андреса, и его популярность была столь велика, что в течение одного месяца у него набралась армия в три тысячи человек; через два месяца он очистил весь штат Чиуауа от федеральных гарнизонов, загнав их в город Чиуауа; через шесть месяцев он взял Торреон, а через семь с половиной месяцев – Хуарес; федеральная армия Меркадо бежала из Чиуауа, и почти вся Северная Мексика была освобождена.
Глава III
Пеон-политик
Вилья объявил себя военным губернатором штата Чиуауа и взялся за необыкновенный эксперимент – необыкновенный потому, что он ничего не смыслил в этом деле, – за создание на пустом месте правительства для трехсот тысяч человек.
Часто приходится слышать, что Вилье это удалось потому, что его окружали образованные советники. На самом же деле он действовал почти один. Окружавшие его советники были заняты главным образом тем, что давали ответы на его пытливые вопросы и выполняли то, что он им приказывал. Я часто рано утром отправлялся в губернаторский дворец и ожидал Вилью в приемной. Примерно в восемь часов являлись секретарь штата Сильвестре Террасас, казначей штата Себастиан Варгас и Мануэль Чао, в то время временный гражданский губернатор, с кипами составленных ими отчетов, планов и декретов. Сам Вилья выходил около половины девятого, усаживался в кресло, и они начинали читать принесенные документы. Каждую минуту он прерывал их замечаниями, поправками или дополнениями. Иногда он, помахивая пальцем, говорил: «No sirve». [60]Когда они кончали, он начинал быстро, без запинки развивать программу штата Чиуауа в вопросах законодательства, финансов, судопроизводства и даже образования. Когда он сталкивался с какой-нибудь трудностью, он спрашивал: «Как это делается?» – и, выслушав подробное объяснение, неизменно добавлял: «Почему?» Большинство актов и методов правительственной системы казались ему запутанными и совершенно ненужными. Например, советники предлагали ему в целях финансирования революции выпустить тридцати – сорокапроцентный заем. Вилья сказал: «Я понимаю, что штат должен платить известные проценты тем, кто одолжил ему деньги, но я не могу понять, почему мы должны выплачивать им сумму в три-четыре раза больше занятой?» Он также не мог понять, почему богатым людям отводились большие участки земли, а бедные не пользовались такой привилегией. Вся сложная структура цивилизации была для него непонятна. Только философ мог бы что-нибудь объяснить Вилье, но его советники были всего лишь практическими людьми.
Вот, например, финансы. Вилья задумался над ними при следующих обстоятельствах. Он заметил, что деньги почти исчезли из обращения. Крестьяне перестали подвозить в города мясо и овощи, потому что у горожан не на что было их покупать. Дело в том, что те, у кого было серебро или государственные банкноты, прятали их, закапывая в землю. Чиуауа никогда не был промышленным центром, да и все находившиеся там немногие фабрики во время революции закрылись, таким образом, обменивать продукты сельского хозяйства было не на что; подвоз сразу прекратился, и городское население буквально начало голодать. Я что-то смутно припоминаю о весьма сложных проектах, направленных к устранению финансового кризиса, которые предлагали советники. Сам же Вилья сказал просто: «Если дело только в деньгах, то их просто нужно напечатать». И вот в подвале губернаторского дворца установили печатный станок и напечатали два миллиона песо на прочной бумаге, с подписями правительственных чиновников и фамилией Вильи, набранной посредине крупными буквами. Фальшивые деньги, которые впоследствии наводнили Эль-Пасо, отличались от оригинала тем, что подписи официальных лиц на них делались от руки, а не при помощи штампа.
Часто приходится слышать, что Вилье это удалось потому, что его окружали образованные советники. На самом же деле он действовал почти один. Окружавшие его советники были заняты главным образом тем, что давали ответы на его пытливые вопросы и выполняли то, что он им приказывал. Я часто рано утром отправлялся в губернаторский дворец и ожидал Вилью в приемной. Примерно в восемь часов являлись секретарь штата Сильвестре Террасас, казначей штата Себастиан Варгас и Мануэль Чао, в то время временный гражданский губернатор, с кипами составленных ими отчетов, планов и декретов. Сам Вилья выходил около половины девятого, усаживался в кресло, и они начинали читать принесенные документы. Каждую минуту он прерывал их замечаниями, поправками или дополнениями. Иногда он, помахивая пальцем, говорил: «No sirve». [60]Когда они кончали, он начинал быстро, без запинки развивать программу штата Чиуауа в вопросах законодательства, финансов, судопроизводства и даже образования. Когда он сталкивался с какой-нибудь трудностью, он спрашивал: «Как это делается?» – и, выслушав подробное объяснение, неизменно добавлял: «Почему?» Большинство актов и методов правительственной системы казались ему запутанными и совершенно ненужными. Например, советники предлагали ему в целях финансирования революции выпустить тридцати – сорокапроцентный заем. Вилья сказал: «Я понимаю, что штат должен платить известные проценты тем, кто одолжил ему деньги, но я не могу понять, почему мы должны выплачивать им сумму в три-четыре раза больше занятой?» Он также не мог понять, почему богатым людям отводились большие участки земли, а бедные не пользовались такой привилегией. Вся сложная структура цивилизации была для него непонятна. Только философ мог бы что-нибудь объяснить Вилье, но его советники были всего лишь практическими людьми.
Вот, например, финансы. Вилья задумался над ними при следующих обстоятельствах. Он заметил, что деньги почти исчезли из обращения. Крестьяне перестали подвозить в города мясо и овощи, потому что у горожан не на что было их покупать. Дело в том, что те, у кого было серебро или государственные банкноты, прятали их, закапывая в землю. Чиуауа никогда не был промышленным центром, да и все находившиеся там немногие фабрики во время революции закрылись, таким образом, обменивать продукты сельского хозяйства было не на что; подвоз сразу прекратился, и городское население буквально начало голодать. Я что-то смутно припоминаю о весьма сложных проектах, направленных к устранению финансового кризиса, которые предлагали советники. Сам же Вилья сказал просто: «Если дело только в деньгах, то их просто нужно напечатать». И вот в подвале губернаторского дворца установили печатный станок и напечатали два миллиона песо на прочной бумаге, с подписями правительственных чиновников и фамилией Вильи, набранной посредине крупными буквами. Фальшивые деньги, которые впоследствии наводнили Эль-Пасо, отличались от оригинала тем, что подписи официальных лиц на них делались от руки, а не при помощи штампа.