Страница:
— Здесь так чудесно! — мечтательно вздохнула я.
— Ты действительно так считаешь? — искренне удивился Джозеф. — Что до меня, то я ненавижу это место! — Он иронически рассмеялся и налил себе очередную порцию. Даже устрашающее количество уже выпитого спиртного не помогало ему избавиться от обиды на весь свет и острого чувства жалости к самому себе. — Впрочем, ты все и всегда делала мне наперекор. — Брат жестом указал на соседнее кресло. — Почему бы тебе не выпить со мной? Томас! Мой графин почти пуст. Живо неси другой и прихвати еще один бокал!
— Не надо, — попыталась я возразить, но Джозеф не стал меня даже слушать.
— Надо! — грубо отрезал он и снова повысил голос: — Томас! Куда запропастилась эта ленивая скотина?! Что он о себе возомнил? Я прикажу его выпороть! Том…
Томас возник на веранде бесшумной тенью из темноты, держа в руках поднос с полным графином и двумя бокалами. Поставив поднос на столик, он наполнил оба. Я сначала попробовала на язык, потом отпила маленький глоток золотистого напитка. Он обжигал нёбо и глотку, но разливался приятной теплотой в желудке. Совсем не так противно, как мне раньше представлялось.
— За мою дорогую сестренку! — Джозеф одним махом опрокинул свою порцию и тут же налил себе следующую. — Давай же, выпей!
— Почему ты не сказал, что отец завещал плантацию мне?
Вопрос застал его врасплох. Рука повисла в воздухе, не успев донести бокал до губ.
— Как ты узнала? — выдавил он наконец.
— Дьюк мне сообщил.
— Он не имел права ничего тебе рассказывать. И совать свой длинный нос в дела, которые его не касаются! — Джозеф со злости так резко поставил бокал на стол, что расплескал добрую половину его содержимого. — Вот еще один, кому не помешает прочистить мозги как следует!
— Он думал, я все знаю, и очень удивился, обнаружив, что я первый раз об этом слышу. А тебе не кажется, дорогой братец, что меня, как лицо заинтересованное, все-таки следовало бы поставить в известность?
— С какой стати? Ты еще ребенок, а мы с Генри твои опекуны. В любом случае ты не сможешь вступить в права наследства до достижения двадцати одного года. И даже тогда…
— Что тогда?
— Все будет зависеть от твоего мужа, не так ли?
— Мужа? — Несмотря на выпитый ром, все внутри меня похолодело. — Какого еще мужа?!
— А вот это пока секрет, — хитро подмигнул Джозеф, сделал большой глоток и пьяно расхохотался. — У нас грандиозные планы! Но это мужские дела. — Он погрозил мне пальцем. — И не вздумай ломать над ними свою прелестную головку!
С этими словами он откинулся в кресле и закрыл глаза. Я еще некоторое время посидела рядом, потягивая ром и наблюдая за налетевшими на свет бабочками — белыми и желтыми, с тонкими и полупрозрачными, как папиросная бумага, крылышками. Одни беспорядочно кружили вокруг лампы, другие садились на столик и запускали свои хоботки в лужицы пролитого рома.
Я поставила недопитый бокал и поднялась. Бабочки в испуге разлетелись. Джозеф заворочался в кресле и захихикал во сне — должно быть, ему приснилось что-то смешное.
— Эт хршо, — пробормотал он заплетающимся языком. — Хршо, что тбе здс нрвится. Тбе здс ще длго, Длго жть.
Он непрерывно пил на протяжении вот уже нескольких часов, но я так и не смогла определить, произнес он только что услышанную мною фразу во сне, наяву или в промежуточном состоянии полудремы. Как бы то ни было, пищи для размышлений У меня накопилось более чем достаточно. Джозеф снова заворочался, как спящий пес. Пальцы его разжались, и выпавший из них бокал разбился вдребезги.
День за днем я постепенно избавлялась от предрассудков и так называемых морально-этических норм, определявших всю мою предыдущую жизнь. Я пила ром и по-мужски скакала верхом. Я купалась голой в озере, реках и море и не испытывала ни малейшего стыда. Я ела непривычную пищу: крабов и омаров, лангустов и лобанов, молодых поросят и козлят, жаренных на открытом огне — на Ямайке это называется барбекю, — все обильно наперченное и сдобренное другими специями, и делала это, в отличие от капризного Джозефа, с нескрываемым удовольствием.
Каждое утро я садилась на лошадь и отправлялась на прогулку. Иногда одна, иногда вместе с Минервой. Возвращалась обычно к полудню и самое жаркое время суток проводила в своей мансарде под крышей дома, где всегда было свежо и прохладно, или сидела в тенечке на веранде, дожидаясь, когда солнце начнет клониться к закату. Джозефа я видела редко. Он либо торчал по неделе в Порт-Ройяле, либо отсыпался в своей комнате после очередной пьянки. Дьюк целый день проводил в поле, а вечерами запирался в своей хибаре. В их отсутствие Минерва с матерью нередко составляли мне компанию и помогали скоротать время.
Филлис приносила из кухни корзину с овощами, и мы дружно, все втроем, чистили картофель, лущили бобы и горох, обдирали кукурузные початки а по ходу дела она рассказывала нам, что с ней случилось и как ее занесло на Ямайку. Доходя в своем повествовании до того момента, когда ее насильно забирали из родного дома, она принималась стонать и раскачиваться из стороны в сторону, как будто воспоминания причиняли ей физическую боль. Так часто ведут себя страдающие ревматизмом — особенно в дождливый сезон, когда болезнь обостряется. Минерва не спускала с матери глаз, жадно впитывая каждое слово, хотя слышала ее историю не впервые и наверняка выучила наизусть. Начинала Филлис всегда одинаково:
— Я не открою вам ничего нового. Каждый год такое случается с тысячами моих соплеменников. Я была тогда совсем юной, еще моложе, чем вы…
Филлис родилась в Абомее, столице африканского королевства Дагомеи. Родители ее принадлежали к высшей знати, и девочке от рождения предназначалось стать одной из дев-воительниц, составлявших личную охрану короля. Выбор пал на нее не случайно. Отец Филлис — тогда ее, разумеется, звали по-другому — был в большом почете у правителя страны и считался одним из самых храбрых и преданных военачальников. Но жизнь при дворе непредсказуема и полна интриг. Случилось так, что его обвинили в заговоре против короля, арестовали и казнили, а всю семью продали в рабство. Вместе с другими несчастными их заковали в шейные колодки и гнали больше сотни миль по лесам и болотам до побережья Гвинейского залива. Их всех распродали поодиночке разным торговцам, погрузили на разные суда и отправили в разные страны. Никого из родных с тех пор Филлис не встречала и ничего о них не слышала.
— Но я не плакала. Никогда не плакала. Ни разу и слезинки не пролила. Ни тогда, ни после. Я дева-воительница королевского дома Дагомеи, и мне не пристало проявлять слабость!
Минерва смотрела на нее с гордостью и обожанием. Лишь узнав ее поближе, я смогла оценить, до какой степени обязана она матери, сумевшей воспитать в дочери отвагу и бесстрашие. Да и впоследствии у меня было немало поводов возблагодарить небеса за текущую в ее жилах кровь многих поколений женщин-воинов.
Филлис купил португальский работорговец. Она немного говорила по-португальски, научившись у отца, и при пересечении Атлантики находилась в сравнительно привилегированном положении, выступая в роли посредницы и толмача. Судно направлялось в Бразилию, но сильным штормом его отнесло далеко от намеченного курса, и оно вынуждено было бросить якорь в гавани Сент-Китса [25].
Капитан принял решение распродать груз на месте, справедливо рассудив, что лучше сразу получить хоть какую-то прибыль, чем продолжать путь в Южную Америку, рискуя потерять все. Филлис в составе крупной партии невольников приобрел англичанин по фамилии Шарп. Он привез их на Ямайку и выгодно перепродал отцу. Заканчивалась ее повесть появлением на свет Минервы, хотя о том, кто был ее отцом, Филлис предпочла умолчать.
Я тоже внесла свою лепту, поведав им о Роберте. Оказалось, он был в той же партии с Сент-Китса, попал на плантацию одновременно с Филлис, и они вместе прожили несколько лет, прежде чем отец забрал Роберта с собой в Бристоль. Узнав об этом, я решила, что именно он является отцом Минервы, и потому постаралась припомнить как можно больше о своих детских годах, когда мы были с ним неразлучны. Я взахлеб рассказывала о всяких забавных случаях, о том, как он заботился обо мне, учил читать, ездить верхом и многому другому. Не забыла упомянуть также, что Роберт теперь свободный человек и получил немалую сумму денег по отцовскому завещанию.
Слушая меня, Филлис умилялась, светлела лицом и даже — редкостный случай! — иногда улыбалась.
— Роберт хороший человек, добрый, — приговаривала она. — Сам детишек любит, и они к нему тянутся. Отец ваш тоже был хорошим человеком и справедливым хозяином. Мы все горевали, узнав о его кончине. Это он научил нас с Робертом говорить по-английски. И не только разговаривать, но и читать, и писать. А я обучила Минерву всему, что знала сама. Теперь она сможет учиться у вас. — Услышав свое имя, девушка встрепенулась, подняла голову и с улыбкой посмотрела на меня. — Она будет читать ваши книги и научится правильному произношению, чтобы не быть похожей на других рабов. Это ведь ваш отец дал нам имена и мне, и Минерве. Он всегда был добр с нами. С обеими. — Филлис на минуту замолчала, а когда заговорила снова голос ее звучал так тихо, что я с трудом разбирала слова. — Мы ждали его год за годом в конце каждой зимы. Но приходила весна, приходили его суда, а сам он так больше и не появился. Очень плохо. А еще хуже, что он доверил управлять «Источником» человеку недостойному и равнодушному, которому ни до чего нет дела.
Она не стала уточнять, кого имеет в виду — Дьюка или моего брата. Впрочем, я и сама прекрасно видела, с какой изощренной жестокостью обращается с чернокожими старший надсмотрщик. Однажды я не выдержала и решила поговорить с ним. Отозвала в сторонку и напрямик, в лицо, высказала все, что я думаю о его методах. После чего приказала немедленно прекратить наказывать рабов без повода и веской причины. Он выслушал меня со скучающим видом, презрительно ухмыляясь, а когда я пригрозила пожаловаться Джозефу, молча повернулся и ушел. Мой выговор он пропустил мимо ушей и продолжал бесчинствовать.
— Этот Дьюк совсем как таракан, — заметила Филлис. — Наступишь на него, а он все равно вынырнет где-нибудь в другом месте.
Поразительно точное сравнение! Он даже походил на таракана, особенно со спины. Блестящие от масла темные волосы надкрыльями нависали над засаленным панцирем коричневой рабочей куртки, а до блеска начищенные черные кожаные ботфорты вносили последний штрих в портрет противного насекомого. Я невольно рассмеялась, мысленно представив таракана с физиономией старшего надсмотрщика, но ни мать, ни дочь меня не поддержали.
— Он всегда меня ненавидел и ненавидит до сих пор, — продолжала Филлис и обреченно вздохнула, как будто Дьюк был не просто человеком, а неизбежным злом, вроде кусачих мух, скорпионов и ядовитых змей. — Он всех подозревает и никому не доверяет. Ест только приготовленную его женщиной еду, да и ту заставляет ее сначала попробовать. Боится до одури, что его отравят. А чего ему бояться, когда он сам до мозга костей пропитан ядом! Господи, как же от него воняет! — Она брезгливо поморщилась и помахала рукой перед носом. — Да любая змея подохнет, стоит только ему на нее дыхнуть! — На этот раз они засмеялись вместе со мной, но я не увидела веселья в глазах Филлис. — И все-таки зря вы с ним так, мисс. Дьюк — опасный враг. Остерегайтесь.
— Чего мне остерегаться? Это моя плантация! — возмутилась я. — Мне он ничего не посмеет сделать.
Филлис промолчала и через несколько минут удалилась, сославшись на то, что ей пора готовить ужин. Минерва последовала за матерью. Я осталась на веранде одна, преисполненная самодовольной уверенности в полной безопасности и неприкосновенности собственной персоны, и даже не помышляла о том, что мое безрассудное поведение может поставить под удар других.
Однако предупреждение Филлис не выходило у меня из головы. Я решила поговорить с братом по поводу Дьюка и, если получится, убедить его расстаться со старшим надсмотрщиком. Удобный случай представился на следующий день за завтраком. Джозеф только проснулся и к выпивке еще не притрагивался.
— Да-да, — рассеянно кивнул Джозеф, выслушав мой взволнованный и оттого несколько сбивчивый монолог, — я тоже давно собираюсь обсудить с тобой эту тему, сестренка.
Сердце мое радостно забилось. Неужели мы наконец хоть в чем-то придем к согласию? Мне следовало заранее знать, что такого быть не может, потому что не может быть никогда.
— Дело касается… э-э… — Он смущенно откашлялся. — Короче говоря, меня не совсем устраивает твое отношение к черномазым.
— Что?! — Такого поворота я никак не ожидала. — И чем же оно тебе не нравится?
— Ты с ними либеральничаешь. Слишком либеральничаешь, — подчеркнул Джозеф, срезая макушку вареного яйца. — Так не годится, Нэнси. Им только дай послабление, сразу на шею сядут.
— А ты, я вижу, Дьюка наслушался?
— При чем тут Дьюк? — промямлил он с набитым ртом. — Я и сам так считаю. Ты здесь недавно и еще не успела во всем разобраться. Взять тех же Филлис и Минерву. Вместо того чтобы сохранять дистанцию, ты ведешь себя с ними запросто, если не сказать фамильярно. Еще куда ни шло, если бы это были белые слуги, но они же негры. Они другой породы, пойми! Им нельзя доверять. Я знаю, тебе не хватает женского общества. Дома были миссис Кингтон, ее подруги, твои подруги, а здесь никого нет. Я все понимаю…
— Ничего ты не понимаешь!
— Да уж побольше, чем ты думаешь, — обиделся брат. — В конце концов, я же не зверь какой. Но я абсолютно убежден в одном: они никогда не смогут стать твоими подругами. Ничего не выйдет, как бы ты ни старалась и какие бы поблажки им ни делала.
— Почему?
— Потому что они рабы. — Эту фразу он произнес медленно и раздельно, повысив голос. Так, будто я была глухой или умственно неполноценной.
— Прежде всего они человеческие существа! — с горячностью возразила я. — Такие же люди из плоти и крови, как мы с тобой. А если я тебе скажу, что не верю в право белого человека обращать в рабство представителей других рас?
Мое последнее высказывание шокировало Джозефа и вывело его из себя.
— Глупая девчонка! Я запрещаю тебе так говорить! — в ярости стукнул он кулаком по столу. Немного успокоившись, брат продолжил нравоучение, но уже более мирным тоном: — Позволь напомнить, дорогая сестричка, что именно рабы обеспечивают тебе пищу, кров и одежду. Более того, рабство существует испокон веку и столь же естественно для человеческой природы, как инстинкт самосохранения или борьба за выживание. Вот ты говоришь: белые обращают в рабство другие расы. Это не совсем так. Африканцы сами порабощают своих же соплеменников, собирают их в фортах на побережье и дожидаются прихода наших судов. Мы же просто пользуемся сложившимся положением вещей, чтобы извлечь свою выгоду. Так было и так будет, Нэнси, уясни себе это раз и навсегда! Да, Дьюк человек жесткий, в чем-то даже жестокий, — снова заговорил Джозеф после короткой паузы, — но он нам нужен. Ты можешь не одобрять его методы, но они необходимы, поверь. Управлять плантацией без железной дисциплины невозможно, так что мой тебе совет: лучше не вмешивайся. Изменить ты все равно ничего не изменишь, можешь только доставить массу хлопот и неприятностей другим, включая твоих любимчиков. — Он на миг задумался и энергично кивнул. — Да-да, им в особенности. Учти, ты сама распускаешь их, внушая идеи и взгляды, которые бывают чрезвычайно вредны для здоровья. Рабов, разумеется, — хохотнул Джозеф. — Прошу тебя, не упрямься, Нэнси. Тебе только кажется, что ты помогаешь им, тогда как на самом деле лишь отягощаешь их участь.
Закончив завтрак, он заперся в своем кабинете, приказав Томасу принести туда графин с ромом. Как бы он ни отговаривался, я ни минуты не сомневалась, что Дьюк опередил меня и первым нажаловался брату на мое якобы возмутительное поведение. Тогда я еще не знала, что он настоятельно рекомендовал Джозефу как можно скорее избавиться от обеих служанок и продать непременно раздельно. Филлис — на отдаленную плантацию в другом конце острова, а Минерву — в кингстонский бордель, который держит одна его знакомая.
Конечно, будь я в курсе его интриг, то вела бы себя осторожней. Но я была молода, нетерпелива, упряма и не привыкла прислушиваться к чужому мнению — тем более мнению Джозефа, беспутного транжиры и беспробудного пьяницы. К тому же я жутко на него разозлилась, поэтому начисто проигнорировала все его советы и наставления и продолжала гнуть свое со свойственным юности эгоистичным максимализмом. Знай я тогда, на какое подлое коварство способны мужчины, все могло бы сложиться по-иному. Но человек предполагает, а бог располагает, и в моей истории найдется немало тому подтверждений.
Дьюк почти в открытую следил теперь за каждым моим шагом. Я старалась не обращать на него внимания, все еще наивно полагая, что он не в состоянии причинить мне вреда, но его постоянное присутствие действовало на меня угнетающе. Рассчитывать на брата или ждать от него поддержки не приходилось: слабохарактерный Джозеф хоть и не приветствовал чрезмерно жестокое обращение с рабами, но легко поддавался постороннему влиянию, в результате чего Дьюк совсем распоясался. Кандалы на дереве в центре базарной площади больше не пустовали и заскорузли от крови заковываемых в них жертв. Наказывать провинившихся старший надсмотрщик предпочитал собственноручно. Его знаменитая плетка свистела без устали; свинчатка на ее конце наносила несчастным, попавшимся под горячую руку, ужасные раны, вырывая клочья мяса из их спин и боков. Дьюк пускал ее в ход по малейшему поводу, не делая различий между серьезными проступками и мелкими прегрешениями.
Я снова пожаловалась брату, и опять он приказал мне не вмешиваться.
— У него большой зуб на твоих служанок, — предупредил меня Джозеф. — Если хочешь, чтобы с ними не случилось ничего дурного, держись подальше от Дьюка и не лезь в его дела.
Филлис и Минерва вели теперь себя в моем присутствии, как в первые дни после моего приезда на плантацию. Они сразу почуяли нависшую над ними угрозу и вновь сделались тихими, молчаливыми и неприметными, как мышки. Они усердно выполняли все свои обязанности, но избегали смотреть мне в глаза и отвечали только на прямые вопросы. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уязвленной и беспричинно обиженной.
Сейчас трудно сказать, сколько бы еще длилось это противостояние и чем закончилось, нашла бы я в себе силы продолжать борьбу или смирилась, но настал день, когда решительно все изменилось. Я хорошо его помню, потому что в тот день мне исполнилось шестнадцать лет. Но не только по этой причине.
Начался он с того, что поздним утром на великолепной гнедой лошади на плантацию прискакал гонец — красивый молодой негр, весь в черном и сам черный, как эбеновое дерево, с коротко подстриженной курчавой шевелюрой. Порывшись в седельной сумке, украшенной вензелем «Б» с невообразимым количеством завитушек, он достал оттуда конверт с такой же печатью. Я с первого взгляда поняла, кто послал письмо, потому что видела этот вензель еще в Бристоле.
Бразилец Бартоломе, бывший буканьер и наш ближайший сосед.
13
— Ты действительно так считаешь? — искренне удивился Джозеф. — Что до меня, то я ненавижу это место! — Он иронически рассмеялся и налил себе очередную порцию. Даже устрашающее количество уже выпитого спиртного не помогало ему избавиться от обиды на весь свет и острого чувства жалости к самому себе. — Впрочем, ты все и всегда делала мне наперекор. — Брат жестом указал на соседнее кресло. — Почему бы тебе не выпить со мной? Томас! Мой графин почти пуст. Живо неси другой и прихвати еще один бокал!
— Не надо, — попыталась я возразить, но Джозеф не стал меня даже слушать.
— Надо! — грубо отрезал он и снова повысил голос: — Томас! Куда запропастилась эта ленивая скотина?! Что он о себе возомнил? Я прикажу его выпороть! Том…
Томас возник на веранде бесшумной тенью из темноты, держа в руках поднос с полным графином и двумя бокалами. Поставив поднос на столик, он наполнил оба. Я сначала попробовала на язык, потом отпила маленький глоток золотистого напитка. Он обжигал нёбо и глотку, но разливался приятной теплотой в желудке. Совсем не так противно, как мне раньше представлялось.
— За мою дорогую сестренку! — Джозеф одним махом опрокинул свою порцию и тут же налил себе следующую. — Давай же, выпей!
— Почему ты не сказал, что отец завещал плантацию мне?
Вопрос застал его врасплох. Рука повисла в воздухе, не успев донести бокал до губ.
— Как ты узнала? — выдавил он наконец.
— Дьюк мне сообщил.
— Он не имел права ничего тебе рассказывать. И совать свой длинный нос в дела, которые его не касаются! — Джозеф со злости так резко поставил бокал на стол, что расплескал добрую половину его содержимого. — Вот еще один, кому не помешает прочистить мозги как следует!
— Он думал, я все знаю, и очень удивился, обнаружив, что я первый раз об этом слышу. А тебе не кажется, дорогой братец, что меня, как лицо заинтересованное, все-таки следовало бы поставить в известность?
— С какой стати? Ты еще ребенок, а мы с Генри твои опекуны. В любом случае ты не сможешь вступить в права наследства до достижения двадцати одного года. И даже тогда…
— Что тогда?
— Все будет зависеть от твоего мужа, не так ли?
— Мужа? — Несмотря на выпитый ром, все внутри меня похолодело. — Какого еще мужа?!
— А вот это пока секрет, — хитро подмигнул Джозеф, сделал большой глоток и пьяно расхохотался. — У нас грандиозные планы! Но это мужские дела. — Он погрозил мне пальцем. — И не вздумай ломать над ними свою прелестную головку!
С этими словами он откинулся в кресле и закрыл глаза. Я еще некоторое время посидела рядом, потягивая ром и наблюдая за налетевшими на свет бабочками — белыми и желтыми, с тонкими и полупрозрачными, как папиросная бумага, крылышками. Одни беспорядочно кружили вокруг лампы, другие садились на столик и запускали свои хоботки в лужицы пролитого рома.
Я поставила недопитый бокал и поднялась. Бабочки в испуге разлетелись. Джозеф заворочался в кресле и захихикал во сне — должно быть, ему приснилось что-то смешное.
— Эт хршо, — пробормотал он заплетающимся языком. — Хршо, что тбе здс нрвится. Тбе здс ще длго, Длго жть.
Он непрерывно пил на протяжении вот уже нескольких часов, но я так и не смогла определить, произнес он только что услышанную мною фразу во сне, наяву или в промежуточном состоянии полудремы. Как бы то ни было, пищи для размышлений У меня накопилось более чем достаточно. Джозеф снова заворочался, как спящий пес. Пальцы его разжались, и выпавший из них бокал разбился вдребезги.
День за днем я постепенно избавлялась от предрассудков и так называемых морально-этических норм, определявших всю мою предыдущую жизнь. Я пила ром и по-мужски скакала верхом. Я купалась голой в озере, реках и море и не испытывала ни малейшего стыда. Я ела непривычную пищу: крабов и омаров, лангустов и лобанов, молодых поросят и козлят, жаренных на открытом огне — на Ямайке это называется барбекю, — все обильно наперченное и сдобренное другими специями, и делала это, в отличие от капризного Джозефа, с нескрываемым удовольствием.
Каждое утро я садилась на лошадь и отправлялась на прогулку. Иногда одна, иногда вместе с Минервой. Возвращалась обычно к полудню и самое жаркое время суток проводила в своей мансарде под крышей дома, где всегда было свежо и прохладно, или сидела в тенечке на веранде, дожидаясь, когда солнце начнет клониться к закату. Джозефа я видела редко. Он либо торчал по неделе в Порт-Ройяле, либо отсыпался в своей комнате после очередной пьянки. Дьюк целый день проводил в поле, а вечерами запирался в своей хибаре. В их отсутствие Минерва с матерью нередко составляли мне компанию и помогали скоротать время.
Филлис приносила из кухни корзину с овощами, и мы дружно, все втроем, чистили картофель, лущили бобы и горох, обдирали кукурузные початки а по ходу дела она рассказывала нам, что с ней случилось и как ее занесло на Ямайку. Доходя в своем повествовании до того момента, когда ее насильно забирали из родного дома, она принималась стонать и раскачиваться из стороны в сторону, как будто воспоминания причиняли ей физическую боль. Так часто ведут себя страдающие ревматизмом — особенно в дождливый сезон, когда болезнь обостряется. Минерва не спускала с матери глаз, жадно впитывая каждое слово, хотя слышала ее историю не впервые и наверняка выучила наизусть. Начинала Филлис всегда одинаково:
— Я не открою вам ничего нового. Каждый год такое случается с тысячами моих соплеменников. Я была тогда совсем юной, еще моложе, чем вы…
Филлис родилась в Абомее, столице африканского королевства Дагомеи. Родители ее принадлежали к высшей знати, и девочке от рождения предназначалось стать одной из дев-воительниц, составлявших личную охрану короля. Выбор пал на нее не случайно. Отец Филлис — тогда ее, разумеется, звали по-другому — был в большом почете у правителя страны и считался одним из самых храбрых и преданных военачальников. Но жизнь при дворе непредсказуема и полна интриг. Случилось так, что его обвинили в заговоре против короля, арестовали и казнили, а всю семью продали в рабство. Вместе с другими несчастными их заковали в шейные колодки и гнали больше сотни миль по лесам и болотам до побережья Гвинейского залива. Их всех распродали поодиночке разным торговцам, погрузили на разные суда и отправили в разные страны. Никого из родных с тех пор Филлис не встречала и ничего о них не слышала.
— Но я не плакала. Никогда не плакала. Ни разу и слезинки не пролила. Ни тогда, ни после. Я дева-воительница королевского дома Дагомеи, и мне не пристало проявлять слабость!
Минерва смотрела на нее с гордостью и обожанием. Лишь узнав ее поближе, я смогла оценить, до какой степени обязана она матери, сумевшей воспитать в дочери отвагу и бесстрашие. Да и впоследствии у меня было немало поводов возблагодарить небеса за текущую в ее жилах кровь многих поколений женщин-воинов.
Филлис купил португальский работорговец. Она немного говорила по-португальски, научившись у отца, и при пересечении Атлантики находилась в сравнительно привилегированном положении, выступая в роли посредницы и толмача. Судно направлялось в Бразилию, но сильным штормом его отнесло далеко от намеченного курса, и оно вынуждено было бросить якорь в гавани Сент-Китса [25].
Капитан принял решение распродать груз на месте, справедливо рассудив, что лучше сразу получить хоть какую-то прибыль, чем продолжать путь в Южную Америку, рискуя потерять все. Филлис в составе крупной партии невольников приобрел англичанин по фамилии Шарп. Он привез их на Ямайку и выгодно перепродал отцу. Заканчивалась ее повесть появлением на свет Минервы, хотя о том, кто был ее отцом, Филлис предпочла умолчать.
Я тоже внесла свою лепту, поведав им о Роберте. Оказалось, он был в той же партии с Сент-Китса, попал на плантацию одновременно с Филлис, и они вместе прожили несколько лет, прежде чем отец забрал Роберта с собой в Бристоль. Узнав об этом, я решила, что именно он является отцом Минервы, и потому постаралась припомнить как можно больше о своих детских годах, когда мы были с ним неразлучны. Я взахлеб рассказывала о всяких забавных случаях, о том, как он заботился обо мне, учил читать, ездить верхом и многому другому. Не забыла упомянуть также, что Роберт теперь свободный человек и получил немалую сумму денег по отцовскому завещанию.
Слушая меня, Филлис умилялась, светлела лицом и даже — редкостный случай! — иногда улыбалась.
— Роберт хороший человек, добрый, — приговаривала она. — Сам детишек любит, и они к нему тянутся. Отец ваш тоже был хорошим человеком и справедливым хозяином. Мы все горевали, узнав о его кончине. Это он научил нас с Робертом говорить по-английски. И не только разговаривать, но и читать, и писать. А я обучила Минерву всему, что знала сама. Теперь она сможет учиться у вас. — Услышав свое имя, девушка встрепенулась, подняла голову и с улыбкой посмотрела на меня. — Она будет читать ваши книги и научится правильному произношению, чтобы не быть похожей на других рабов. Это ведь ваш отец дал нам имена и мне, и Минерве. Он всегда был добр с нами. С обеими. — Филлис на минуту замолчала, а когда заговорила снова голос ее звучал так тихо, что я с трудом разбирала слова. — Мы ждали его год за годом в конце каждой зимы. Но приходила весна, приходили его суда, а сам он так больше и не появился. Очень плохо. А еще хуже, что он доверил управлять «Источником» человеку недостойному и равнодушному, которому ни до чего нет дела.
Она не стала уточнять, кого имеет в виду — Дьюка или моего брата. Впрочем, я и сама прекрасно видела, с какой изощренной жестокостью обращается с чернокожими старший надсмотрщик. Однажды я не выдержала и решила поговорить с ним. Отозвала в сторонку и напрямик, в лицо, высказала все, что я думаю о его методах. После чего приказала немедленно прекратить наказывать рабов без повода и веской причины. Он выслушал меня со скучающим видом, презрительно ухмыляясь, а когда я пригрозила пожаловаться Джозефу, молча повернулся и ушел. Мой выговор он пропустил мимо ушей и продолжал бесчинствовать.
— Этот Дьюк совсем как таракан, — заметила Филлис. — Наступишь на него, а он все равно вынырнет где-нибудь в другом месте.
Поразительно точное сравнение! Он даже походил на таракана, особенно со спины. Блестящие от масла темные волосы надкрыльями нависали над засаленным панцирем коричневой рабочей куртки, а до блеска начищенные черные кожаные ботфорты вносили последний штрих в портрет противного насекомого. Я невольно рассмеялась, мысленно представив таракана с физиономией старшего надсмотрщика, но ни мать, ни дочь меня не поддержали.
— Он всегда меня ненавидел и ненавидит до сих пор, — продолжала Филлис и обреченно вздохнула, как будто Дьюк был не просто человеком, а неизбежным злом, вроде кусачих мух, скорпионов и ядовитых змей. — Он всех подозревает и никому не доверяет. Ест только приготовленную его женщиной еду, да и ту заставляет ее сначала попробовать. Боится до одури, что его отравят. А чего ему бояться, когда он сам до мозга костей пропитан ядом! Господи, как же от него воняет! — Она брезгливо поморщилась и помахала рукой перед носом. — Да любая змея подохнет, стоит только ему на нее дыхнуть! — На этот раз они засмеялись вместе со мной, но я не увидела веселья в глазах Филлис. — И все-таки зря вы с ним так, мисс. Дьюк — опасный враг. Остерегайтесь.
— Чего мне остерегаться? Это моя плантация! — возмутилась я. — Мне он ничего не посмеет сделать.
Филлис промолчала и через несколько минут удалилась, сославшись на то, что ей пора готовить ужин. Минерва последовала за матерью. Я осталась на веранде одна, преисполненная самодовольной уверенности в полной безопасности и неприкосновенности собственной персоны, и даже не помышляла о том, что мое безрассудное поведение может поставить под удар других.
Однако предупреждение Филлис не выходило у меня из головы. Я решила поговорить с братом по поводу Дьюка и, если получится, убедить его расстаться со старшим надсмотрщиком. Удобный случай представился на следующий день за завтраком. Джозеф только проснулся и к выпивке еще не притрагивался.
— Да-да, — рассеянно кивнул Джозеф, выслушав мой взволнованный и оттого несколько сбивчивый монолог, — я тоже давно собираюсь обсудить с тобой эту тему, сестренка.
Сердце мое радостно забилось. Неужели мы наконец хоть в чем-то придем к согласию? Мне следовало заранее знать, что такого быть не может, потому что не может быть никогда.
— Дело касается… э-э… — Он смущенно откашлялся. — Короче говоря, меня не совсем устраивает твое отношение к черномазым.
— Что?! — Такого поворота я никак не ожидала. — И чем же оно тебе не нравится?
— Ты с ними либеральничаешь. Слишком либеральничаешь, — подчеркнул Джозеф, срезая макушку вареного яйца. — Так не годится, Нэнси. Им только дай послабление, сразу на шею сядут.
— А ты, я вижу, Дьюка наслушался?
— При чем тут Дьюк? — промямлил он с набитым ртом. — Я и сам так считаю. Ты здесь недавно и еще не успела во всем разобраться. Взять тех же Филлис и Минерву. Вместо того чтобы сохранять дистанцию, ты ведешь себя с ними запросто, если не сказать фамильярно. Еще куда ни шло, если бы это были белые слуги, но они же негры. Они другой породы, пойми! Им нельзя доверять. Я знаю, тебе не хватает женского общества. Дома были миссис Кингтон, ее подруги, твои подруги, а здесь никого нет. Я все понимаю…
— Ничего ты не понимаешь!
— Да уж побольше, чем ты думаешь, — обиделся брат. — В конце концов, я же не зверь какой. Но я абсолютно убежден в одном: они никогда не смогут стать твоими подругами. Ничего не выйдет, как бы ты ни старалась и какие бы поблажки им ни делала.
— Почему?
— Потому что они рабы. — Эту фразу он произнес медленно и раздельно, повысив голос. Так, будто я была глухой или умственно неполноценной.
— Прежде всего они человеческие существа! — с горячностью возразила я. — Такие же люди из плоти и крови, как мы с тобой. А если я тебе скажу, что не верю в право белого человека обращать в рабство представителей других рас?
Мое последнее высказывание шокировало Джозефа и вывело его из себя.
— Глупая девчонка! Я запрещаю тебе так говорить! — в ярости стукнул он кулаком по столу. Немного успокоившись, брат продолжил нравоучение, но уже более мирным тоном: — Позволь напомнить, дорогая сестричка, что именно рабы обеспечивают тебе пищу, кров и одежду. Более того, рабство существует испокон веку и столь же естественно для человеческой природы, как инстинкт самосохранения или борьба за выживание. Вот ты говоришь: белые обращают в рабство другие расы. Это не совсем так. Африканцы сами порабощают своих же соплеменников, собирают их в фортах на побережье и дожидаются прихода наших судов. Мы же просто пользуемся сложившимся положением вещей, чтобы извлечь свою выгоду. Так было и так будет, Нэнси, уясни себе это раз и навсегда! Да, Дьюк человек жесткий, в чем-то даже жестокий, — снова заговорил Джозеф после короткой паузы, — но он нам нужен. Ты можешь не одобрять его методы, но они необходимы, поверь. Управлять плантацией без железной дисциплины невозможно, так что мой тебе совет: лучше не вмешивайся. Изменить ты все равно ничего не изменишь, можешь только доставить массу хлопот и неприятностей другим, включая твоих любимчиков. — Он на миг задумался и энергично кивнул. — Да-да, им в особенности. Учти, ты сама распускаешь их, внушая идеи и взгляды, которые бывают чрезвычайно вредны для здоровья. Рабов, разумеется, — хохотнул Джозеф. — Прошу тебя, не упрямься, Нэнси. Тебе только кажется, что ты помогаешь им, тогда как на самом деле лишь отягощаешь их участь.
Закончив завтрак, он заперся в своем кабинете, приказав Томасу принести туда графин с ромом. Как бы он ни отговаривался, я ни минуты не сомневалась, что Дьюк опередил меня и первым нажаловался брату на мое якобы возмутительное поведение. Тогда я еще не знала, что он настоятельно рекомендовал Джозефу как можно скорее избавиться от обеих служанок и продать непременно раздельно. Филлис — на отдаленную плантацию в другом конце острова, а Минерву — в кингстонский бордель, который держит одна его знакомая.
Конечно, будь я в курсе его интриг, то вела бы себя осторожней. Но я была молода, нетерпелива, упряма и не привыкла прислушиваться к чужому мнению — тем более мнению Джозефа, беспутного транжиры и беспробудного пьяницы. К тому же я жутко на него разозлилась, поэтому начисто проигнорировала все его советы и наставления и продолжала гнуть свое со свойственным юности эгоистичным максимализмом. Знай я тогда, на какое подлое коварство способны мужчины, все могло бы сложиться по-иному. Но человек предполагает, а бог располагает, и в моей истории найдется немало тому подтверждений.
Дьюк почти в открытую следил теперь за каждым моим шагом. Я старалась не обращать на него внимания, все еще наивно полагая, что он не в состоянии причинить мне вреда, но его постоянное присутствие действовало на меня угнетающе. Рассчитывать на брата или ждать от него поддержки не приходилось: слабохарактерный Джозеф хоть и не приветствовал чрезмерно жестокое обращение с рабами, но легко поддавался постороннему влиянию, в результате чего Дьюк совсем распоясался. Кандалы на дереве в центре базарной площади больше не пустовали и заскорузли от крови заковываемых в них жертв. Наказывать провинившихся старший надсмотрщик предпочитал собственноручно. Его знаменитая плетка свистела без устали; свинчатка на ее конце наносила несчастным, попавшимся под горячую руку, ужасные раны, вырывая клочья мяса из их спин и боков. Дьюк пускал ее в ход по малейшему поводу, не делая различий между серьезными проступками и мелкими прегрешениями.
Я снова пожаловалась брату, и опять он приказал мне не вмешиваться.
— У него большой зуб на твоих служанок, — предупредил меня Джозеф. — Если хочешь, чтобы с ними не случилось ничего дурного, держись подальше от Дьюка и не лезь в его дела.
Филлис и Минерва вели теперь себя в моем присутствии, как в первые дни после моего приезда на плантацию. Они сразу почуяли нависшую над ними угрозу и вновь сделались тихими, молчаливыми и неприметными, как мышки. Они усердно выполняли все свои обязанности, но избегали смотреть мне в глаза и отвечали только на прямые вопросы. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уязвленной и беспричинно обиженной.
Сейчас трудно сказать, сколько бы еще длилось это противостояние и чем закончилось, нашла бы я в себе силы продолжать борьбу или смирилась, но настал день, когда решительно все изменилось. Я хорошо его помню, потому что в тот день мне исполнилось шестнадцать лет. Но не только по этой причине.
Начался он с того, что поздним утром на великолепной гнедой лошади на плантацию прискакал гонец — красивый молодой негр, весь в черном и сам черный, как эбеновое дерево, с коротко подстриженной курчавой шевелюрой. Порывшись в седельной сумке, украшенной вензелем «Б» с невообразимым количеством завитушек, он достал оттуда конверт с такой же печатью. Я с первого взгляда поняла, кто послал письмо, потому что видела этот вензель еще в Бристоле.
Бразилец Бартоломе, бывший буканьер и наш ближайший сосед.
13
В адресованном брату письме содержалось приглашение к ужину для нас обоих, но об этом я узнала чуть позже. Джозеф незамедлительно ответил согласием. Он сам вышел на веранду — бледный и небритый, но почти протрезвевший, — и вручил нарочному сложенный и запечатанный конверт, надписанный немного неряшливо, однако вполне разборчиво. Мне он ничего объяснять не стал, но приказал Томасу срочно его побрить, а Филлис и Минерве велел достать и погладить мое лучшее платье, а потом заняться моей внешностью.
— Если мисс Нэнси не будет выглядеть настоящей леди, продам вас обеих в болота Суринама, -пригрозил Джозеф.
Минерва незаметно прыснула в кулачок, а Филлис чуть слышно проворчала себе под нос:
— Можно подумать, там будет хуже, чем здесь!
Тем не менее мои служанки рьяно взялись за дело, а когда они закончили, я с трудом узнала себя в зеркале. Брат ожидал моего выхода на веранде. Он нарядился в светло-серый атласный камзол с брабантскими кружевами на груди и обшлагах, жилет с отделкой из золотой парчи, изящно расшитый бабочками и цветами, штаны из мягкой замши и надраенные до солнечного сияния сапоги. Таким расфранченным я его после Бата еще не видела. Свежевыбритый и в новом парике, Джозеф окинул меня тревожным взглядом, испустил вздох облегчения, с одобрением кивнул и даже подарил восхищенной улыбкой. Ну надо же! Пожалуй, впервые в жизни я не вызвала его недовольства своим поведением или внешним видом. Перед отъездом братец все-таки не удержался и пропустил стаканчик -чтоб дрожь в руках унять, как он объяснил.
Потом мы вдвоем уселись в открытую коляску, а Томас в ливрее взгромоздился на козлы. Я заметила пистолет у него за поясом и еще один у Джозефа, прихватившего также свою шпагу. На Ямайке человек может чувствовать себя спокойно лишь в границах собственных владений. Но стоит выехать за их пределы, и его поджидает тысяча опасностей. Тут и беглые, и мароны, и просто грабители. Да и пираты пошаливают, время от времени высаживаясь на побережье и совершая разбойничьи рейды в глубь острова. И пускаться в путь безоружным чревато в здешних краях неприятными неожиданностями.
Приготовления к визиту отняли довольно много времени, и с плантации мы выехали, когда уже вечерело. Попугаи-какаду и пересмешники сопровождали нас всю дорогу через лес, мелькая меж ветвей ослепительными вспышками голубого, красного и желтого на зеленом фоне и вплетая свои пронзительные крики в стрекот цикад и жужжание пчел. Раскинувшаяся по левую сторону от дороги морская гладь сияла расплавленным золотом в лучах заходящего солнца. Стая пеликанов удалялась от берега. Редко взмахивая широкими крыльями, они летели так низко, будто их огромные красные клювы притягивали птиц к земле и мешали им подняться выше.
— Говорят, они выкармливают птенцов собственной кровью, — заметил Джозеф.
Я ничего не ответила, лишь мысленно позавидовала неограниченной свободе пернатых, вольных летать и парить, где им вздумается, и не знающих ни запретов, ни преград.
Воротами на въезде в усадьбу Бартоломе служили два гигантских дерева. На протянутой между ними цепи висел литой металлический вензель «Б» с замысловатыми завитушками — точно такой же, только раз в сто меньше, я уже видела сегодня на седельной сумке гонца. Томас въехал в ворота, и коляска покатила по широкой аллее, вымощенной блестящими белыми камешками, похожими на обломки мрамора.
Справа и чуть впереди, в промежутке между двумя деревьями, что-то вдруг зашуршало. Эта непонятная возня напугала наших лошадей. Они громко заржали и в панике шарахнулись в противоположную сторону. Коляску занесло, и она угрожающе накренилась. Джозеф вскочил на ноги, изрыгая проклятья в адрес кучера. Томас повернул голову и посмотрел на нас. Даже в полусвете уходящего дня были отчетливо видны его посеревшее лицо и расширенные от ужаса глаза. Он дрожал всем телом, как будто только что встретился с привидением.
Уродливое громоздкое сооружение, подвешенное к нижним ветвям, жалобно поскрипывало, едва заметно раскачиваясь на ветру. Это была железная клетка, которую сплошь облепили большие черные птицы. При нашем появлении они взмыли в воздух, шумно хлопая крыльями, но далеко не улетели, рассевшись по соседним деревьям. Томас изо всех сил натянул вожжи, лошади всхрапнули и встали, а наша коляска остановилась прямо напротив импровизированной виселицы. Стервятники, не обращая на нас внимания, начали потихоньку возвращаться к прерванному занятию. Толкаясь и переругиваясь на своем птичьем языке, они стремились покрепче зацепиться когтями за прутья и занять местечко поудобнее.
Мне случалось и раньше видеть повешенных подобным образом. С детства помню вываливающиеся сквозь решетку побелевшие кости скелетов в конце аллеи висельников, не забыла я и обмазанное дегтем тело матроса в кандалах на входе в Бристольский залив, но в Англии все было по-другому. Там преступника сначала казнили, тогда как здесь помещенный в клетку человек был еще жив. Своими мощными клювами стервятники успели выклевать ему глаза и ободрать до костей кожу и мясо на лице и плечах. Кровь рубиновыми слезами капала с истерзанных щек, скапливаясь и застывая темными лужицами в придорожной пыли. Мне поневоле пришлось зажать нос: смрад от него исходил, как от уже разложившегося трупа. Внезапно тело несчастного конвульсивно задергалось. Полчища навозных мух взвились в воздух и закружились над закачавшейся клеткой сердито жужжащим черным облачком. Узник в клетке слабо пошевелил рукой и разжал губы, словно пытаясь что-то сказать.
— Если мисс Нэнси не будет выглядеть настоящей леди, продам вас обеих в болота Суринама, -пригрозил Джозеф.
Минерва незаметно прыснула в кулачок, а Филлис чуть слышно проворчала себе под нос:
— Можно подумать, там будет хуже, чем здесь!
Тем не менее мои служанки рьяно взялись за дело, а когда они закончили, я с трудом узнала себя в зеркале. Брат ожидал моего выхода на веранде. Он нарядился в светло-серый атласный камзол с брабантскими кружевами на груди и обшлагах, жилет с отделкой из золотой парчи, изящно расшитый бабочками и цветами, штаны из мягкой замши и надраенные до солнечного сияния сапоги. Таким расфранченным я его после Бата еще не видела. Свежевыбритый и в новом парике, Джозеф окинул меня тревожным взглядом, испустил вздох облегчения, с одобрением кивнул и даже подарил восхищенной улыбкой. Ну надо же! Пожалуй, впервые в жизни я не вызвала его недовольства своим поведением или внешним видом. Перед отъездом братец все-таки не удержался и пропустил стаканчик -чтоб дрожь в руках унять, как он объяснил.
Потом мы вдвоем уселись в открытую коляску, а Томас в ливрее взгромоздился на козлы. Я заметила пистолет у него за поясом и еще один у Джозефа, прихватившего также свою шпагу. На Ямайке человек может чувствовать себя спокойно лишь в границах собственных владений. Но стоит выехать за их пределы, и его поджидает тысяча опасностей. Тут и беглые, и мароны, и просто грабители. Да и пираты пошаливают, время от времени высаживаясь на побережье и совершая разбойничьи рейды в глубь острова. И пускаться в путь безоружным чревато в здешних краях неприятными неожиданностями.
Приготовления к визиту отняли довольно много времени, и с плантации мы выехали, когда уже вечерело. Попугаи-какаду и пересмешники сопровождали нас всю дорогу через лес, мелькая меж ветвей ослепительными вспышками голубого, красного и желтого на зеленом фоне и вплетая свои пронзительные крики в стрекот цикад и жужжание пчел. Раскинувшаяся по левую сторону от дороги морская гладь сияла расплавленным золотом в лучах заходящего солнца. Стая пеликанов удалялась от берега. Редко взмахивая широкими крыльями, они летели так низко, будто их огромные красные клювы притягивали птиц к земле и мешали им подняться выше.
— Говорят, они выкармливают птенцов собственной кровью, — заметил Джозеф.
Я ничего не ответила, лишь мысленно позавидовала неограниченной свободе пернатых, вольных летать и парить, где им вздумается, и не знающих ни запретов, ни преград.
Воротами на въезде в усадьбу Бартоломе служили два гигантских дерева. На протянутой между ними цепи висел литой металлический вензель «Б» с замысловатыми завитушками — точно такой же, только раз в сто меньше, я уже видела сегодня на седельной сумке гонца. Томас въехал в ворота, и коляска покатила по широкой аллее, вымощенной блестящими белыми камешками, похожими на обломки мрамора.
Справа и чуть впереди, в промежутке между двумя деревьями, что-то вдруг зашуршало. Эта непонятная возня напугала наших лошадей. Они громко заржали и в панике шарахнулись в противоположную сторону. Коляску занесло, и она угрожающе накренилась. Джозеф вскочил на ноги, изрыгая проклятья в адрес кучера. Томас повернул голову и посмотрел на нас. Даже в полусвете уходящего дня были отчетливо видны его посеревшее лицо и расширенные от ужаса глаза. Он дрожал всем телом, как будто только что встретился с привидением.
Уродливое громоздкое сооружение, подвешенное к нижним ветвям, жалобно поскрипывало, едва заметно раскачиваясь на ветру. Это была железная клетка, которую сплошь облепили большие черные птицы. При нашем появлении они взмыли в воздух, шумно хлопая крыльями, но далеко не улетели, рассевшись по соседним деревьям. Томас изо всех сил натянул вожжи, лошади всхрапнули и встали, а наша коляска остановилась прямо напротив импровизированной виселицы. Стервятники, не обращая на нас внимания, начали потихоньку возвращаться к прерванному занятию. Толкаясь и переругиваясь на своем птичьем языке, они стремились покрепче зацепиться когтями за прутья и занять местечко поудобнее.
Мне случалось и раньше видеть повешенных подобным образом. С детства помню вываливающиеся сквозь решетку побелевшие кости скелетов в конце аллеи висельников, не забыла я и обмазанное дегтем тело матроса в кандалах на входе в Бристольский залив, но в Англии все было по-другому. Там преступника сначала казнили, тогда как здесь помещенный в клетку человек был еще жив. Своими мощными клювами стервятники успели выклевать ему глаза и ободрать до костей кожу и мясо на лице и плечах. Кровь рубиновыми слезами капала с истерзанных щек, скапливаясь и застывая темными лужицами в придорожной пыли. Мне поневоле пришлось зажать нос: смрад от него исходил, как от уже разложившегося трупа. Внезапно тело несчастного конвульсивно задергалось. Полчища навозных мух взвились в воздух и закружились над закачавшейся клеткой сердито жужжащим черным облачком. Узник в клетке слабо пошевелил рукой и разжал губы, словно пытаясь что-то сказать.