Однако решить все проблемы с вводом СБС-7 в строй оказалось не так легко. Мы произвели четыре аппарата, прежде чем обнаружили неполадки в их двигателях, и в результате получили кошмарную катастрофу, которую наверняка все видели по телевизору. Так что техникам пришлось в срочном порядке переделывать СБС-7, и запустили их в производство на шесть месяцев позже, чем планировали.
   И этот дурацкий промах в конструкторской разработке стоил мне жизни моего любимого Жан-Пьера! Если бы ему дали новый самолет, он патрулировал бы территорию на нем. А так из-за глупой ошибки он лишился авиационной поддержки и продолжал руководить пешим отрядом…
   Жан-Пьер отправился в поиск через несколько минут после окончания утреннего Шепота – к тому времени его подчиненные уже принесли мне отчеты – и три часа двигался по опасному району.
   На четвертый час он встретил группу людей и обменялся с ними несколькими выстрелами, но наша огневая мощь превосходила вражескую, и свора разбойников в панике отступила. Конечно, мой Жан-Пьер последовал за ними. Может, его заманили в ловушку? Неужели эти дьяволы намеренно вели его за собой, завлекали все дальше в глубокие темные горные пещеры? Но мы не можем добавлять в рассказ собственные домыслы, как бы правдоподобны они ни были. Он собрал людей и бросился в погоню, настиг противника в считанные минуты и начал преследовать их по пересеченной местности.
   Жан-Пьер – не подумав, по словам одного лейтенанта и мудро – словам другого; но ни один из них не понимал храбрости моего мальчика так, как я, – превосходная смелость совершенная чистота, – так вот, потом Жан-Пьер последовал за врагом в горную пещеру и попал под сильный перекрестный огонь.
   В отчетах не указывается, как восприняли это солдаты. Точно так же не передают сухие факты и остроту ситуации и внезапное жуткое осознание опасности, бесшумный блеск игл в наполненном солнцем воздухе.
   Я ощущаю близость к его душе, когда переживаю заново этот момент.
   Итак, Жан-Пьер попытался отступить, но обнаружил, что вражеский отряд обошел его с тыла. Многие из наших людей получили тяжелые ранения. В отчетах говорится, что солдаты падали, утыканные иглами, и, даже умирая, не переставали стрелять.
   Умение и навыки Жан-Пьера позволили его группе перестроиться. Сенарцы начали прорываться сквозь заслон. Потом наши отступили, а что бы на их месте сделали вы под постоянным огнем, преследуемые многочисленным отрядом противника? Сенарцы отошли в образцовом порядке и, в конце концов, прорвались на открытое место – холм, спускавшийся к берегу моря, откуда уже можно было увидеть новый город.
   Три четверти наших солдат мы потеряли, ни один не избежал ранения, но мой Жан-Пьер выжил и смог провести своих людей к побережью с подобающим достоинством. В том-то и насмешка судьбы. Когда до первых строений остались считанные метры, за несколько минут до торжественной встречи, в тело нашего великого воина вонзилась игла.
   В отчетах происшествие отразили в деталях, еще раз подтвердив, что трагедия иногда прячется под маской комедии. Говорят, наши бойцы вышли на соляную пустошь. Что им осталось несколько сотен метров до главных ворот в город, что они уже ясно видели лица друзей, стоявших там, когда Жан-Пьер – солдаты, конечно, не называли его по имени, но я не могу заставить себя испортить повествование, обозначая моего дорогого мальчика военным званием и только, – внезапно споткнулся и растянулся на земле, как ребенок. Наверное, кто-то даже засмеялся. Солдаты – известные весельчаки. Но Жан-Пьер не поднялся.
   Потом лейтенант наклонился к нему, чтобы помочь встать, но через секунду выпрямился и отшатнулся назад, крича от боли. Над ним тоже некоторые начали смеяться, но вскоре всем стало вовсе не до смеха.
   Лейтенанта ранили иглой в плечо, а мой любимый Жан-Пьер умер, ему выстрелили сзади в горло, игла торчала из адамова яблока на полметра. И здесь я покидаю его, пока товарищи бросаются на землю, ищут прикрытие и открывают ответный огонь – но вот куда? – пока его товарищи, с которыми он дрался бок о бок с такой яростью, разбегаются от него в разные стороны. Как мог снайпер выбрать именно Жан-Пьера? Его нельзя отличить от подчиненных по одежде, потому что мы не собирались давать врагу шанс обезглавливать наши отряды в самом начале боя. Он носил ту же темно-синюю военную форму, ту же маску на все лицо, что и простые солдаты. Как злобный Змий узнал, кого укусить, чтобы причинить столько боли? Сатана поймал удачу за хвост; Божьи создания несчастны, потому что их судьбу нельзя предугадать. Так сказал один мой знакомый религиозный деятель. Верю ли я ему?
   Верю ли я ему? Какая разница. Мой мальчик, мой дорогой мальчик все равно мертв.
   Но война должна продолжаться. Весь народ нельзя лишить свободы только из-за смерти одного, пусть величайшего в истории, человека.
   Я приказал привезти тело Жан-Пьера домой и на собственные деньги устроил пышные похороны. Я проследил, чтобы его заключили в соляную глыбу. Он был героем! Тело героя нельзя просто закопать в компост, чтобы потом на нем росли какие-то овощи! Мои враги, в Сенаре, кажется, не могут никак понять это разделение людей: говорят, закон для всех один! Ирония судьбы! Кто защищал этот самый их закон, который они так превозносят? Именно он.
   Я посещал его могилу сегодня утром, перед тем, как писать это.
   Но горечь не покидает меня. Когда я думаю о толпах радостных сенарцев, которые собрались на церемонии при закладывании первого камня первого фундамента в нашем городе, меня шокирует и лично задевает слишком малое количество людей, присутствовавших на похоронах. Враги рассказывали мне, что многие не пришли в знак протеста против продолжения войны, против самого факта существования войны! Ложь. Как легко страшная болезнь разъедает тело политики. Но я все еще вижу небольшую группу истощенных, бледных людей у гроба, оскорбление для великого человека. Мало кто удосужился явиться, но те, которые все же пришли, носили такую ободранную одежду, что казалось, сами лохмотья выражали протест, а исхудавшие руки и ноги, опавшие, похожие на обтянутые кожей черепа, лица взывали к мятежу. Народ – это часть моего существа. Поэтому я не трону их. Но он все равно останется лучшим.
 
ПЕТЯ
   Я умираю.
   Теперь боль почти нестерпима, водка мало помогает. Но я боролся и продолжаю бороться.
   Я стал тем, кого раньше презирал всем сердцем, и, кажется, поступил правильно, потому очень многие погибли. Теперь привычка командовать стала моей второй натурой, я спокойно говорю «владеть» и «иметь». Так и проходит война. Последние птицы умерли вчера. Лишь немногие сумели пережить сенарскую атаку, они сидели в маленьких клетках. Но и эти создания долго не выдержали. Последняя коноплянка потеряла все свои перья и в конце концов отказалась есть.
   Многие люди мигрировали на северное побережье и прижились в какой-то мере в Смите. Меня это не касается. Некоторые остались с нами в горах. Но алсиане изменились, никто не похож на себя прежнего. Мы заразились иерархической заразой – или по крайней мере так мне показалось. Мужчины и Женщины живут парами, они остаются вместе во время вынашивания и рождения ребенка. Мне кажется, в этом все же есть что-то противоестественное.
   Я боролся и боролся. Недавно у меня отказали ноги. Рак проник в лимфатические вены и узлы, а лечение не давало ожидаемых результатов. Руки все еще функционируют, но ноги увяли и почернели – может, даже больше от медикаментов, чем от самой болезни. Немного от меня осталось.
   Несколько месяцев до операции ходить на ногах означало переживать муки агонии – казалось, что суставы наполнились кислотой. Конечности распухли и выглядели отвратительно. Теперь, после больницы, мои ноги привязаны к груди, я напоминаю маленькую аккуратную посылку и потому езжу на спине Гамара, моего старого друга.
   Гамар – крупный мужчина, хотя сейчас и потерял большую часть волос из-за проклятой радиации. Но он до сих пор сохранил недюжинную силу и носит меня с легкостью, как рюкзак за плечами. Война окончательно сделала из меня талисман с магической силой, люди счастливы думать о себе как о моих подчиненных, моих созданиях.
   Гамар, конечно, умер, но вы знаете об этом. Он носил меня по насквозь простреливавшемуся пространству, а я командовал бойцами, указывая на одну из новых сенарских летающих машин.
   Противник разработал скверную конструкцию. Аппараты взлетают, но потом садятся и остаются без движения, так что мы можем взобраться на них и уничтожить механизм. Однажды нам удалось провернуть такую операцию, а потом повторяли ее много раз. Мы отвлекали внимание неприятельских солдат от большой каменистой насыпи, а в это время еще один отряд алсиан пробирался туда обходными путями. Мои бойцы разрушили летающую машину, что было достаточно легко, потому что мы знали слабое место этих аппаратов. Но Гамар упал, вместе со мной на спине. Он получил иглу в легкое, сама по себе рана не была смертельной, но кровь проникла в его легкие, а потом в рот; она заполнила маску, и Гамар захлебнулся.
   В другое время я стянул бы с него маску и позволил сплюнуть кровь и продышаться, потому что воздух в горах содержит не так много хлора. Но сегодня в атмосфере слишком много этого ядовитого газа: враг применял аппараты, которые выпускали его на поле боя. Их маски превосходят по качеству наши, и даже если сенарец теряет ее, у него остается вживленный носовой фильтр, так что они приноровились использовать хлор как оружие. Мы действительно теряли много людей из-за этой их тактики. С алсиан спадали защитные респираторы или маски наполнялись кровью, как у Гамара, или рвотой.
   Дурацкая смерть.
   Однако мы разрушили машину и убили много солдат, так что день, несмотря ни на что, удался. А Гамар умер, но я скоро присоединюсь к нему.
   Каждый день, убивая очередного сенарца, я благодарю своего Бога за то, что он подарил мне еще один шанс отправить на тот свет больше врагов. И я уверен, что когда придет смертный час, в моем сердце будет только злость от того, что я не прожил еще один день и не убил еще кого-нибудь.
   Нам удалось захватить еще три иглоружья и несколько тяжелых многозарядных пистолетов в том бою, в котором погибли Гамар, Капал и еще три человека из нашего отряда.
   Перебирая в памяти эти события, я заметил любопытную вещь. Она относится к довоенному времени. Мне пришло в голову, что война очень быстро и легко становится образом жизни, она предоставляет все, в чем нуждается человеческое существо. Она становится материальным и одновременно духовным коконом, который плотно окутывает людей. Становится смыслом дальнейшей жизни. Вы четко понимаете, что делать и как это делать, война приводит мысли в порядок. Это конец дня и начало мудрости, это левая рука и правая. Я почти рад тому, что умру, прежде чем война закончится, потому что в мирное время мне будет нечего делать.
   Больше всего меня беспокоит боль в самих костях. Мои руки распухли, зубы шатаются и выпадают из десен. Однажды их вывалилось сразу несколько, но теперь я ем по большей части хорошо приготовленных соляных угрей, плоть которых можно разжевать и голыми деснами, а еще пасту и разнообразные супы. У меня пока что сохранились волосы, в отличие от многих воинов.
   Через некоторое время после начала болезни я обнаружил, что боль на самом деле только помогает вести войну. Есть всего лишь шаг от чувства безнадежности и страданий к внезапной вспышке энергии и яростной способности убивать, где боль выступает в качестве стимула. Преодолеть этот шаг становится все труднее, но я пока справляюсь.
   Теперь я должен уснуть. Вот что поможет мне.
   Сон.
   Я видел больше снов, чем обычно. Кажется, мой разум пытается расположить события в упорядоченную цепочку, наводит чистоту, прежде чем окончательно угаснуть. Кто знает? Иногда я засыпаю только для того, чтобы внезапно проснуться. Я ощущаю, как мир наплывает на меня толчками, цепляет меня, а потом я вспрыгиваю в мучительном спазме в реальность. Мои сны в основном о свистящих иглах, о людях, умирающих рядом со мной, о вони и боли войны. Но если боль пустила корни в моих сновидениях, то в бодрствующем воображении поселилась красота, чистая и непорочная.
   Но потом я вдруг задаю себе вопрос: это ли есть война? Иногда воспоминания смешиваются в странную комичную мишуру: война в цирке, война с воздушными шарами и неземными цветами, война, идущая на ослепительно белой земле, среди пиков взбитых сливок. Я чувствую, как мое тело съеживается, вжимается само в себя, и это происходит так быстро, что у меня появляется ощущение падения: и вот от меня остается только маленькое пятнышко, человек размером с пшеничное зернышко. Вот он я – среди крохотных кристалликов соли, со всей их геометрической точностью линий. Вся вселенная наполнена ими, загромождена, задушена кубами и сферами, ромбами и пирамидами, и все они в свадебном белом, в похоронном белом. А я продолжаю сжиматься, пока мой мир не превращается в пространство между формами. Я бегу по острому краю квадратной крупинки, потом перепрыгиваю на огромный соляной шар. Неясные громадные белые формы вырисовываются на фоне непроглядной черноты.
 
РОДА ТИТУС
   Это Руби рассказала мне об утонувшем мальчике. По ее словам, он играл со своими друзьями на одном из кораблей, лазал по заброшенному корпусу, нырял с палубы в воду. Они использовали это судно, что вполне естественно, потому что оно находилось вдалеке от берега и, соответственно, вдалеке от кусков твердой соли, которая там собиралась. Но его погубила именно глубина. Он нырнул, и маска свалилась с его лица прямо в море, а на поверхности воды очень много хлора, мальчик вдохнул ядовитый газ и пошел ко дну.
   Вначале меня охватило жуткое, почти физическое чувство ужаса от этой истории, как будто чья-то рука сжала сердце и впилась в мою плоть ногтями. Отчасти повлияла манера Руби рассказывать. Ее широкое лицо покраснело, когда она поспешно добиралась через главную площадь в офис: подруга выглядела очень возбужденной.
   Конечно, Руби тоже пребывала в ужасе, но при этом производила впечатление человека, обрадованного, что ему перепал такой лакомый кусочек информации. Помню, я как раз подумала: смерть маленького мальчика ценна тем, что дает повод проболтать весь вечер в офисе. Но возможно, мне стало плохо потому, что, помимо моей воли, вести поглотили меня, заставили сердце биться быстрее. Это все новости и, конечно, окружение, кучка суетящихся вокруг женщин. Они заразили меня своим настроением. Вместе с остальными я кинулась вон из офиса вниз по главной дороге к берегу моря – смотреть, как военные водолазы вытаскивают тело на сушу.
   У меня оказался с собой платок, и я постоянно промокала им глаза. Неясный жар, разлитый в воздухе, только подчеркивал чувство полнейшей уместности слез, плакали абсолютно все. Я не говорю, что рыдала только потому, что это делали все остальные, это не совсем так. Просто казалось, что кто-то свыше даровал нам смутное разрешение плакать, и открылся кран, давление соленой воды ослабело, и влага нашла выход.
   Однажды на Земле – как прекрасно звучат эти слова! Как они подкупают молодых людей, с которыми я, бывает, разговариваю… – однажды на Земле, на отцовской ферме, я видела, как ветеринар обращается с овцами. Животные жаловались на боли в кишечнике. «Жаловались» – это как раз подходящее слово, потому что именно это овцы и делали: блеяли от неприятных ощущений в желудке и желания избавиться от боли. Они все лежали на боку, и у каждой овцы живот жутко раздулся, как будто растянулся от грандиозной, кошмарной беременности. Только вот когда я подошла и потрогала одну из бедняг – мне как раз исполнилось девять или десять лет, – брюшко и не напоминало об уютной мягкости животика моей мамы, в котором все еще прятался мой братик. Овца была горячей и твердой, плоть вообще не продавливалась, только давала мучительное ощущение абсолютной натянутости. Я помню, как испугалась, что овцы начнут взрываться; не такая уж глупая мысль, как потом подтвердил ветеринар. Когда врач прибыл, прилетев из-за холмов, он сказал, что времени терять нельзя.
   Со смешанным чувством восхищения и мистического ужаса я прижалась к коленям отца и начала смотреть, как ветеринар делает свою работу. Вот что он предпринял: достал из своей сумки шприц, потом снял стеклянный цилиндр и бросил его обратно, так что в руках его осталась только игла и открытый пузырек на ее конце. Потом пошел от овцы к овце, протирая у каждой небольшой участок вздутого живота и осторожно вводя иглу. И как только он это проделывал, слышалось шипение, когда закупоренный внутри воздух выходил наружу, а живот опадал и сдувался до тех пор, пока не превращался в пустую кожаную сумку под шерстью.
   Ветеринар шел от овцы к овце, и самое удивительное, что, как только живот принимал нормальные размеры, каждое животное вспрыгивало на ноги и продолжало выполнять свою неизменную задачу – пережевывание травы, росшей на холме. В глазах ребенка вся эта операция превращалась в маленькое чудо.
   Позже ветеринар вместе со мной скормил каждой овце какую-то таблетку, которая помогала предотвратить дальнейшее появление запоров. Между делом он по-доброму разговаривал со мной. Я думаю сейчас, что тот мужчина, возможно, немного побаивался моего отца, и эта милая болтовня с ребенком стала средством общения с великим человеком без обращения к нему напрямую. Он был грозным человеком, мой отец, – по крайней мере с чужими людьми.
   Но воспоминание об овцах пришло ко мне в тот день, у края воды, потому что такое в некотором роде ощущение производили слезы. Присутствовала та же самая физическая необходимость, смешанная с немного постыдной, даже абсурдной и вульгарной, пустотой. Мои слезы давали выход непереносимому внутреннему напряжению, поэтому я могла одновременно ненавидеть их за унижение, за показную печаль, как будто они были внезапно вырвавшимся неприличным звуком. И все же я чувствовала такую благодарность за то, что они скатывались по щекам, что даже почти молилась про себя. День выдался пасмурный, солнце только начинало слегка светить, приближаясь к горизонту. На берегу собралась внушительная толпа.
   – Следовало бы потопить эти суденышки, – высказалась Руби.
   Клара, стоявшая рядом со мной, промычала что-то в знак согласия.
   – Они опасны. Дети всегда бегают туда, потому что берег запружен соляными льдинами.
   – А так как они все же дети, – добавила Руби, – то обязательно хотят идти одни, без взрослых.
   – Они не могут потопить корабли, – обронил кто-то из толпы.
   Это была женщина, которая не работала в нашем офисе и поэтому, возможно, не привыкла к публичному проявлению цинизма, чем у нас отличались все.
   – Может, их еще будут перестраивать. Возможно, они станут первыми кораблями сенарского морского флота.
   Суда начинали строить как большие баржи, которые использовались в перевозках товаров из Сенара в другие государства побережья, когда дороги стали опасными из-за террористов. Но корабли, во-первых, не совсем правильно построили, во-вторых, на них тратили слишком много денег, поэтому, когда алсианская угроза стала достоянием прошлого, проект заморозили.
   Думаю, официальные власти действительно видели в этих кораблях инвестиции в будущее Сенара, которые в один прекрасный день принесут прибыль, но мне кажется, мало кто верил в эту сказку. Только посмотрев на них, на ущерб, причиненный бесконечными ветрами, на ржавый металл, можно догадаться, что они никогда не превратятся во что-нибудь полезное, так и останутся покрытыми коррозийными пятнами платформами, качающимися на волнах.
   Но как только один человек сказал что-то о Великом сенарском флоте, сразу же отпало настроение придираться к решениям правительства. Фраза придала случаю оттенок нервозности, и мы почувствовали себя маленькими детьми, которые ворчат на установленные родителями правила.
   – И все же, – заметила Руби, повторяя избитое клише, с которым уж никто не станет спорить, – все же как это ужасно, когда погибают дети.
   – О да, да, – согласилась Клара.
   И снова начала всхлипывать. Руби тоже заплакала. Я последовала их примеру, все так же наполовину стыдясь, наполовину радуясь публичному проявлению чувств.
   Думаю, у меня в воображении сложился определенный образ утонувшего мальчика, совершенно спонтанный, когда Руби прибежала в офис с новостями. Помню, я представила себе своего брата Зеда в шести– или семилетнем возрасте. Знаете, такое существо с кожей цвета разбавленного виски и тонкими как веревки ногами. Я видела его танцующим в желтом солнечном свете на Земле, смеющимся и дурачащимся.
   От Зеда всегда исходили какие-то флюиды. Отец воспитывал его в строгости, потому что он был мальчиком, а с другой стороны, всегда баловал меня, потому что я – девочка. Иногда Зед прятался за моей спиной, как будто моя хрупкая женственность могла защитить его. Он рос подвижным мальчиком, постоянно смеялся, бегал, прыгал; но мой отец отличался строгостью и бескомпромиссностью скалы. Такой же сильный, как и холм, около которого как будто с молчаливого согласия природы раскинулась ферма; такой же высокий, как городской дом, в котором мы проводили зиму, – шестиэтажный, возвышающийся над всей улицей гигант. Думаю, именно поэтому я вспомнила о Зеде, потому что сочетание слов «мальчик» и «утонувший» вызвало мысли о подвижности постоянно меняющей форму воды, которой обладал мой брат.
   Но потом толпа внезапно умолкла, а лодка двинулась к берегу, неся с собой только пустое разочарование. Водолаз, привязанный к лодке сзади, сам добрался до пляжа, он тащил на себе выловленное тело, которое по пути разбивало твердую корку собравшейся у берега соли.
   Утопленник, по моему мнению, оказался скорее мужчиной, чем мальчиком. Позже я узнала, что ему было четырнадцать, он неделю не дожил до своего пятнадцатилетия. Слезы вдруг высохли. Он – не мальчик, но мужчина.
   Люди тащили лениво изгибавшееся тело от края прибоя, с волос и кончиков пальцев юноши капала вода, оставлявшая на берегу ниточку следа. Внезапно меня затошнило от вида утопленника, и я отвернулась.
   Наверное, вам покажется странной такая реакция при мысли о мужчине, о мертвом мужчине. Я всегда ценила мужчин, мне нравилось быть среди них. Я любила мужские компании, их разговоры и в то же время презирала банальность отношений между женщинами. Но теперь я чувствую себя изгоем в мире противоположного пола. Теперь моей вселенной стал наш офис и женщины, которые там работают.
   В любом случае в городе не так много осталось мужчин, лучших забрала война. Но после того, что со мной произошло, мои отношения с ними сломались, как кость, и место перелома до сих пор обжигает болью.
   Время от времени меня поражает красота отряда мужчин, марширующих вдоль по дороге, их ноги двигаются точно в соответствии с определенным ритмом. Но дальше, как в случае с утонувшим мальчиком, мысль о том, что я могу с легкостью перевести человеческое существо из разряда «мальчиков» в разряд «мужчин», приводит меня в абсолютное отчаяние.
   Руби не заметила, как я отвернулась. А даже если заметила, то наверняка решила, что меня расстроила смерть молодого человека. Руби никогда не понимала, насколько непостоянны мои чувства. Скорее, ей даже не приходило в голову, что человека одновременно могут раздирать совершенно разные эмоции. Она видит мир слишком прямолинейно.
   Позже, в офисе, Руби сказала:
   – Я говорила кое с кем из толпы. Ходят слухи, что ему оставалось всего несколько недель до призыва в армию.
   – Я слышала что-то подобное, – согласилась Клара. – Он не дожил всего несколько дней до пятнадцатилетия.
   – Ужасно, – добавила я, хотя вовсе не чувствовала грусти. Но Руби и Клара обменялись многозначительными взглядами.
   Когда бы я ни сказала что-либо о мужчине, они считают мои замечания полными смысла, даже если я ничего особенного не имела в виду. Наверное, ждут не дождутся, когда я объявлю о своей неожиданной помолвке. Да к тому же недоумевают, почему так долго тяну с подобными новостями.
   После путешествия прошли годы, говорят они. Такая красивая женщина, как ты, не должна так долго ждать. Я, конечно, знаю, что когда они говорят «красивая», на самом деле добавляют про себя «не такая красивая, какой ты была раньше». Моя грудь обвисла, я располнела. Начала неосознанно трогать себя за шею и руки в душе, оттягивая кожу и давая ей вновь вернуться на место. Она занимает прежнее положение, но далеко не так быстро, как раньше. Это все, конечно, только из-за возраста. Просто старая кляча, как говорит Руби – о своем состоянии, естественно: она никогда не позволяет себе обращаться ко мне в подобной манере.
   Руби биологически исполнилось шестьдесят с чем-то лет, а мне только перевалило за сорок, поэтому она больше походит на старую клячу, чем я. Но у нее есть муж, который, кстати, младше нее и, по слухам, постоянно ввязывается в скверные истории. Он офицер интендантской службы и потому держится в стороне от фронтовиков. «Тоже неплохое место», – обычно высказывается по этому поводу Руби, а потом вспыхивает до корней волос от того, что ей приходит в голову такая антипатриотическая мысль.
   Интересно, что бы сделал Андер, если бы пережил путешествие. Может быть, настоял на отправке его на фронт? Думаю, да, потому что он испугался бы, что иное поведение опозорит его навечно. Более того, мне кажется, из него получился бы хороший солдат.