Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Нора Робертс
Адский огонь
Пролог
Огонь родился из жара, дыма и света. Как некий доисторический зверь, когтями прокладывающий себе путь из утробы, он ожил с треском, быстро переросшим в рев.
В один миг огонь изменил все вокруг.
Подобно зверю, огонь полз, змеился по дереву, оставляя на всем, что было чистым и ярким, черные отметины своих сильных пальцев.
У него были глаза – красные, всевидящие, он был наделен таким мощным, таким всеобъемлющим разумом, что не упускал ничего, оказавшегося в его орбите.
Он воспринимал огонь как некую сущность, как золотисто-алое божество, живущее только уничтожением. Огонь брал, что хотел, без жалости, без стеснения. С такой жадностью! С таким пылом!
Все падало ниц перед огнем, все было отдано ему на растерзание. Но это он сотворил огонь, он вызвал огонь к жизни. Значит, он был богом огня. Он был сильнее пламени, коварнее жара, душнее дыма.
Огонь не жил, пока он не вдохнул в него дух.
Наблюдая за возникновением огня, он влюбился.
Отблески пламени трепетали на его лице, плясали в его зачарованных глазах. Он взял бутылку пива и с наслаждением глотнул терпкий холодный напиток, пока его кожа криком кричала от жара.
В желудке у него было неспокойно, его разум пребывал в ошеломлении. Множество невероятных возможностей мелькало в его воображении, пока огонь карабкался вверх по стенам.
Огонь был прекрасен. Огонь был могуч. С огнем было здорово!
Наблюдая за зарождением огня, он словно сам рождался заново. Его судьба была мечена огненным клеймом подобно тому, что спаяло его сердце и душу.
В один миг огонь изменил все вокруг.
Подобно зверю, огонь полз, змеился по дереву, оставляя на всем, что было чистым и ярким, черные отметины своих сильных пальцев.
У него были глаза – красные, всевидящие, он был наделен таким мощным, таким всеобъемлющим разумом, что не упускал ничего, оказавшегося в его орбите.
Он воспринимал огонь как некую сущность, как золотисто-алое божество, живущее только уничтожением. Огонь брал, что хотел, без жалости, без стеснения. С такой жадностью! С таким пылом!
Все падало ниц перед огнем, все было отдано ему на растерзание. Но это он сотворил огонь, он вызвал огонь к жизни. Значит, он был богом огня. Он был сильнее пламени, коварнее жара, душнее дыма.
Огонь не жил, пока он не вдохнул в него дух.
Наблюдая за возникновением огня, он влюбился.
Отблески пламени трепетали на его лице, плясали в его зачарованных глазах. Он взял бутылку пива и с наслаждением глотнул терпкий холодный напиток, пока его кожа криком кричала от жара.
В желудке у него было неспокойно, его разум пребывал в ошеломлении. Множество невероятных возможностей мелькало в его воображении, пока огонь карабкался вверх по стенам.
Огонь был прекрасен. Огонь был могуч. С огнем было здорово!
Наблюдая за зарождением огня, он словно сам рождался заново. Его судьба была мечена огненным клеймом подобно тому, что спаяло его сердце и душу.
Точка возгорания
Точка возгорания – место возникновения огня.
Все, начатое дурно, крепнет злом.
Шекспир. «Макбет», акт III, сцена 2[1]
1
Балтимор, 1985 г.
Детство Катарины Хейл окончилось душной августовской ночью, через несколько часов после того, как «Балтиморские иволги»[2] разгромили «Рейнджеров» на Мемориальном стадионе, раскроили их техасские задницы девять к одному, как сказал ее отец. Ее родители взяли редкий для себя выходной и отправились на стадион смотреть игру всей семьей, отчего победа показалась им еще слаще. Обычно один из них, а чаще оба, допоздна работали в пиццерии «Сирико», которую унаследовали от деда Катарины с материнской стороны. Здесь, в пиццерии, ее родители встретились восемнадцать лет назад. Ее матери было восемнадцать, когда двадцатилетний Гибсон Хейл согласно семейной легенде заглянул в заведение за порцией пиццы.
Зашел за пиццей, любил повторять он, а получил итальянскую богиню.
Ее отец часто говорил странные вещи, но Рине нравилось слушать.
Пиццерию он тоже получил. Десять лет спустя, когда деда и нуни[3] решили, что пора им повидать мир. Бьянка, младшая из их пяти детей и единственная дочь, вместе со своим Гибом взяла на себя управление хозяйством: ни один из ее братьев не захотел возиться с пиццерией.
Пиццерия «Сирико» сорок три года простояла на своем месте в Маленькой Италии Балтимора. Она была старше папы: у Рины это не укладывалось в голове. И вот теперь ее отец – а ведь у него не было в жилах ни капли итальянской крови! – управлял заведением вместе с мамой, которая была итальянкой до мозга костей.
В «Сирико» почти всегда было полно посетителей, а это означало очень много работы, но Рина, хотя ей тоже приходилось помогать, была не против. Ее старшая сестра Изабелла шумно выражала свое недовольство, потому что по субботам, вместо того чтобы отправиться на свидание или на вечеринку с друзьями, должна была помогать родителям в пиццерии. Но Белла вечно была чем-нибудь недовольна.
Ей особенно не нравилось, что у их самой старшей сестры Франчески была собственная спальня на третьем этаже, а вот ей, Белле, приходилось делить спальню с Риной. У Сандера тоже была своя отдельная комната, но ведь он был единственный мальчик в семье, хотя и самый младший из детей.
Делить комнату с Беллой было даже весело, пока Белла не достигла подросткового возраста. А уж когда она его достигла, других занятий, кроме как говорить о мальчиках, листать модные журналы и менять прически, у нее не было. Для всего остального, решила Белла, она стала слишком взрослой.
Рине было одиннадцать и пять шестых. Пять шестых – это была существенная деталь. Это означало, что всего через четырнадцать месяцев она сама достигнет подросткового возраста[4]. С недавних пор это была ее самая заветная мечта, подавившая даже желание стать монахиней или выйти замуж за Тома Круза.
В эту жаркую и душную августовскую ночь, когда Рине было одиннадцать и пять шестых, она проснулась в темноте от судорожной боли в животе. Она свернулась калачиком, подтянув колени к подбородку и закусив губу, чтобы не застонать. Кровать Беллы была отодвинута на максимально возможное расстояние, словно она не желала иметь ничего общего с Риной. Белла мирно посапывала.
Рина осторожно потерла живот. Ей вспомнились съеденные на стадионе сосиски в тесте, попкорн и мороженое. Мама тогда ей сказала, что она еще пожалеет.
Ну почему мама не могла хоть раз ошибиться?
Она попробовала молиться, как учили монахини, чтобы ее боль засчиталась какому-нибудь несчастному грешнику. Но ей все равно было больно!
А может, сосиски в тесте тут вовсе и ни при чем. Может, это из-за того, что Джоуи Пасторелли ударил ее в живот. У него из-за этого вышли крупные неприятности. За то, что сбил ее с ног, порвал на ней блузку и назвал ее нехорошим словом, которого она толком и не поняла. Мистер Пасторелли и ее папа даже повздорили, когда папа пошел к ним в дом «обсудить создавшееся положение».
Рина слышала, как они кричали друг на друга. Вообще-то ее папа никогда не кричал. Ну… почти никогда. Кто у них в семье умел кричать, так это мама. Она была стопроцентной итальянкой, и нрав у нее был крутой.
Но, боже, как же папа кричал на мистера Пасторелли! А когда он вернулся домой, то крепко обнял ее. И они пошли на бейсбол.
Может, это бог ее наказал? Она же позлорадствовала, что Джоуи Пасторелли теперь накажут! И еще она даже порадовалась, что Джоуи Пасторелли сбил ее с ног и порвал на ней блузку, потому что именно из-за этого они пошли на стадион и посмотрели, как «Иволги» надрали задницу «Рейнджерам».
А может, у нее есть внутренние повреждения?
Рина знала, что можно получить внутренние повреждения и даже умереть, потому что смотрела «Скорую помощь», у них с Сандером это был любимый сериал.
Эта мысль привела за собой еще одну острую судорогу. У Рины даже глаза заслезились. Она стала вылезать из постели – ей хотелось к маме – и вдруг почувствовала что-то влажное между ног.
Всхлипывая, умирая со стыда – неужели она могла намочить в постель, как младенец, – Рина выбралась из спальни и направилась по коридору в ванную. Войдя в чистенькую нарядную комнатку с розовой плиткой и такой же розовой ванной, она задрала свою трикотажную ночную рубашечку с картинкой «Охотники за привидениями».
Горячая волна страха прокатилась по ней, когда она увидела кровь у себя на бедрах. Значит, она умирает. У нее зазвенело в ушах. Когда пришел новый приступ боли, Рина открыла рот, собираясь кричать.
И вдруг поняла. Нет, она не умирала. И никаких внутренних повреждений у нее нет. У нее месячные. В первый раз в жизни.
Мама же ей все объяснила. Про яичники, про циклы, про то, как становишься женщиной. У обеих ее сестер были циклы каждый месяц, и у мамы тоже.
В шкафчике под раковиной хранились тампоны «Котекс». Мама показала ей, как ими пользоваться, и как-то раз она заперлась в ванной, чтобы попрактиковаться. Рина смыла кровь и решила, что нечего разводить нюни. Ее не столько смущала сама кровь, столько то место, откуда она выходила.
Зато теперь она стала взрослой. Достаточно взрослой, чтобы позаботиться о себе. Позаботиться о том, про что мама говорила: «Это женское».
Рине больше не хотелось спать, она решила пойти в кухню и выпить имбирной шипучки. В доме было так жарко! Папа называл это «собачьи дни». А ей о многом надо было подумать теперь, когда она состоялась. Рина взяла свой стакан с имбирной шипучкой, вышла на крыльцо и опустилась на прохладные мраморные ступеньки.
Было так тихо, что она услышала, как во дворе у Пасторелли залаял пес: у него был хриплый, кашляющий лай. На улице горели фонари. Рине казалось, что она одна не спит на всем белом свете. И уж точно сейчас никто на свете, кроме нее самой, не знает, что творится у нее внутри.
Потягивая шипучку, Рина задумалась о том, как вернется в школу в сентябре и у скольких еще девочек начнутся месячные этим летом.
Теперь у нее начнут расти груди. Опустив голову, Рина посмотрела на свою грудь. Интересно, каково это будет, что она будет чувствовать?! Когда волосы растут или ногти, это не чувствуется. Но груди – это же совсем другое дело. Ужасно странно, но интересно. Если груди начнут расти сейчас, они у нее уже будут к тому времени, как она наконец-то достигнет подросткового возраста.
Она сидела на мраморных ступеньках, плоскогрудая девочка с болью в животе, с маленькой родинкой над верхней губой, со скобками на зубах. Ее волосы цвета меда закурчавились в жарком и влажном воздухе, ее золотисто-карие глаза с длинными ресницами стали слипаться сами собой.
В ту душную ночь настоящее казалось ей абсолютно надежным, а будущее было окутано розовым туманом.
Рина зевнула и сонно заморгала. Когда она поднялась, чтобы вернуться в дом, ее взгляд скользнул вдоль по улице до «Сирико», пиццерии, стоявшей на этом месте, когда ее отца еще не было на свете. Поначалу ей показалось, что мелькающий свет, который она заметила в большой витрине, это какое-то отражение, и она подумала: «Красиво».
Ее губы изогнулись в улыбке, пока она, склонив голову набок, изучала колеблющийся свет. Вообще-то он не походил на отражение, и она не могла поверить, что кто-то мог забыть погасить свет перед уходом.
Рина спустилась по ступенькам на тротуар и двинулась вперед, все еще держа в руке стакан. Она была слишком заинтригована, ей и в голову не пришло, что мать спустит с нее шкуру за эту ночную прогулку. Им категорически не разрешалось выходить на улицу среди ночи даже в собственном квартале.
И вдруг ее сердце гулко застучало. То, что она увидела, стало проникать сквозь мечтательную сонливость в ее сознание. Дым повалил в переднюю дверь. Дверь не была закрыта. А свет, замеченный ею, был пламенем.
– Пожар! – Сначала Рина прошептала это, потом закричала во весь голос, бросилась бегом обратно и ворвалась в дом.
До конца своих дней ей не суждено было забыть, как она стояла со всей семьей и смотрела, как горит «Сирико». Рев огня, рвущегося из полопавшихся окон, взбирающегося золотистыми лозами по стенам, непрерывным басом гудел у нее в ушах. Завывали сирены, вода с громким шипением била из больших шлангов, люди кричали, женщины плакали. Но голос огня перекрывал все.
Она ощущала огонь у себя внутри. Как боль, как судорогу. У нее внутри пульсировал огонь – его чудо, его ужас, его грозная красота.
Что там внутри, в огне, где скрылись пожарные? Жарко и темно? Душно и ярко? Пламя напоминало большие языки, жадно высовывающиеся и втягивающиеся, как будто пробующие на вкус то, что они пожирали.
Дым клубился, поднимался плюмажами. Он щипал ее глаза, ослепленные огнем, забирался в нос. Рина стояла босиком, и асфальт жег ее голые ступни калеными углями. Но она не могла уйти, не могла оторвать глаз от зрелища, словно это было какое-то безумное и страшное представление.
Раздался взрыв и в ответ – новые крики. Пожарные в касках, с черными от гари и копоти лицами двигались как призраки в пелене дыма. Как солдаты, подумала она. Все это было похоже на военное кино.
Струи воды сверкали, пролетая по воздуху.
Ей хотелось знать, что происходит там, внутри. Что делают эти люди? Что делает огонь? Если это война, может, он прячется, а потом выскакивает из засады, золотой и яркий?
Падал на землю пепел, похожий на грязный снег. Как зачарованная, Рина шагнула вперед. Мать схватила ее за руку, потянула назад и прижала к себе.
– Стой тут, – прошептала Бьянка. – Мы должны держаться вместе.
Ей хотелось только посмотреть. Мамино сердце стучало, барабанным боем отдаваясь у нее в ухе. Рина вытянула шею и повернула голову, ей хотелось подойти поближе. Ну, хоть немного ближе. Но она не решилась спросить у мамы.
На мамином лице не было возбужденного интереса, и не любопытством блестели ее глаза, а слезами.
Мама была очень красивая, все так говорили. Но сейчас ее лицо казалось высеченным из камня, на нем залегли глубокие скорбные складки, глаза покраснели от дыма и слез, серый пепел лежал на ее волосах.
Рядом с ней стоял папа, обхватив ее одной рукой за плечи. Рина с ужасом заметила, что у него тоже слезы на глазах. Она видела, как огонь отражается в них, словно огонь пробрался внутрь, к отцу в глаза.
Нет, это не кино, все по-всамделишному. То, что принадлежало им всю жизнь, сгорало прямо у нее на глазах. Теперь Рина могла заглянуть вглубь и увидеть за завесой гипнотической пляски огня черные разводы на стенах «Сирико», зазубренные осколки стекла, копоть и влажную сажу, пятнающую мраморные ступени.
На улицу высыпали соседи – большинство в пижамах и ночных рубашках. Некоторые держали на руках детей, даже младенцев. Многие плакали.
Вдруг она вспомнила, что Пит Толино с женой и ребенком живет в маленькой квартирке над пиццерией. Что-то стиснуло ей сердце, когда она взглянула наверх и увидела дым, валящий из верхних окон.
– Папа! Папа! Пит и Тереза!
– Они в порядке. – Он подхватил ее на руки и поднял высоко-высоко, как когда-то в детстве. Он прижался лицом к ее шейке. – Все целы.
Рина, стыдясь, спрятала лицо у него на плече. Она не вспомнила о людях, не подумала даже о вещах: о картинах, мебели, скатертях и больших духовых шкафах.
Она думала об огне, о его блеске и грозном реве.
– Прости! – Теперь она рыдала, спрятав лицо на голом плече отца. – Прости!
– Ш-ш-ш… Не плачь, мы все исправим. – Но голос у него срывался, он сильно наглотался дыма. – Я все исправлю.
Рина повернула голову и оглядела лица людей, освещенные пожаром. Она видела лица своих сестер, они стояли обнявшись. Мама обнимала Сандера.
Старый мистер Фалко сидел на своем крыльце, перебирая четки узловатыми пальцами. Миссис Дисальво, их соседка, подошла и обняла маму за плечи. Рина с облегчением заметила Пита: он сидел на краю тротуара, закрыв лицо руками, его жена с младенцем на руках жалась к нему.
А потом она увидела Джоуи. Он стоял, засунув большие пальцы обеих рук в карманы брюк, отставив бедро в сторону, и глазел на огонь. Его лицо светилось радостью, как лица святых на иконках у нее в комнате.
И почему-то эта его радость заставила Рину еще крепче уцепиться за отца.
А потом Джоуи повернул голову и посмотрел на нее. И усмехнулся.
– Папа, – прошептала она.
Но тут человек с микрофоном подошел и начал задавать вопросы.
Рина продолжала цепляться за отца, когда он опустил ее на землю. Джоуи все еще смотрел на нее, все еще ухмылялся, и эта ухмылка была страшнее пожара. Но отец подтолкнул ее к сестрам.
– Фрэн, отведи брата и сестер домой.
– Я хочу остаться с тобой. – Рина схватила его за руки. – Мне надо остаться с тобой!
– Тебе надо вернуться домой. – Он присел на корточки, и его воспаленные, покрасневшие глаза оказались на одном уровне с ее глазами. – Пожар потушили. Все уже кончено. Я же сказал, я все исправлю. Значит, так и будет. – Он поцеловал ее в лоб. – Иди домой. Мы скоро придем.
– Катарина! – Мать властным жестом схватила ее и оттащила назад. – Помоги сестрам сварить кофе и приготовить поесть. Мы должны угостить людей, которые нам помогают. Это все, что мы можем сейчас сделать.
Приготовить поесть – это они могли всегда. Кофе целыми кофейниками, кувшины ледяного чая, щедро приготовленные бутерброды. Редкий случай – на этот раз между сестрами не было споров в кухне. Белла плакала не переставая, но Фрэн не закатила ей оплеуху, как можно было бы ожидать. А когда Сандер предложил отнести один из кувшинов, никто не сказал ему, что он маленький.
В воздухе теперь чувствовался запах гари, который ей суждено было запомнить навсегда, дым висел грязным облаком. Но они расставили складной стол прямо на тротуаре, расставили кофейники и кувшины с чаем, разложили бутерброды. Раздали хлеб и чашки в черные от копоти руки. Кое-кто из соседей вернулся домой, подальше от дыма и гари, подальше от пепла, оседавшего на автомобилях и на земле серыми хлопьями. Ослепительного света больше не было, и даже издалека Рина видела почерневшие кирпичи, реки влажной черной сажи, зияющие дыры вместо окон.
От горшков с цветами на крыльце, которые она помогала маме сажать весной, остались одни черепки. Растоптанные цветы были мертвы.
Ее родители стояли на улице у «Сирико», взявшись за руки. Папа был в джинсах, которые натянул впопыхах, когда она его разбудила, мама – в ярко-красном халате, полученном в подарок на день рождения всего месяц назад.
Большие пожарные машины давно уехали, а они все стояли, держась за руки.
Один из мужчин в пожарной каске подошел к ним, и Рине показалось, что говорили они очень долго. Потом ее родители повернулись и, не разжимая рук, направились к дому.
Какой-то мужчина подошел к руинам «Сирико», включил электрический фонарик и скрылся в темных недрах пиццерии.
Когда соседи разошлись, они отнесли остатки еды и питья обратно в дом. Рина подумала, что они выглядят как беженцы из какого-нибудь военного фильма: взлохмаченные, обсыпанные пеплом волосы, измученные бледные лица. Когда все было убрано, мама спросила, кто хочет спать.
Белла тут же ударилась в слезы.
– Как же мы можем спать? Что мы теперь будем делать?
– То, что нужно. Не хочешь спать, пойди приведи себя в порядок. Я приготовлю завтрак. Идите, вам всем надо умыться. Мы все почувствуем себя лучше, когда вымоемся и поедим.
Будучи предпоследней по возрасту, Рина оказывалась и предпоследней в очереди в ванную. Она выждала, пока не услышала, что Фрэн вышла из ванной, а Белла вошла. Тогда она выскользнула из своей комнаты и постучалась в спальню родителей.
Папа вымыл голову, и волосы у него все еще были мокрые. Он надел чистые джинсы и свежую рубашку. Лицо у него было такое, как будто он перенес тяжелую болезнь.
– Твои сестры оккупируют ванную? – Он улыбнулся, но глаза у него остались печальными. – Сегодня можешь воспользоваться нашей.
– Где твой брат, Рина? – строго спросила мама.
– Он уснул на полу.
– Вот как! – Бьянка свернула влажные волосы узлом. – Ничего страшного! Иди прими душ, Рина. Я достану тебе чистую одежду.
– Зачем пожарный пошел туда, когда все остальные уже уехали?
– Он инспектор, – пояснил отец. – Он будет выяснять, почему это случилось. Если бы не ты, они не приехали бы сюда так быстро. А почему ты была на ногах так поздно, дочка?
– Я… – Рине стало жарко. Вспомнив о своих месячных, она почувствовала, что заливается краской. – Я могу сказать только маме.
– Я не буду сердиться.
Рина упрямо уставилась в пол.
– Пожалуйста. Это личное.
– Ты не мог бы спуститься вниз и нарезать немного колбасы, Гиб? – невозмутимо спросила Бьянка. – Я скоро приду.
– Прекрасно. Прекрасно. – Он потер глаза пальцами, потом опустил руки и вновь посмотрел на Рину. – Я не буду сердиться, – повторил он и оставил их вдвоем.
– Что же это ты не можешь сказать отцу? Зачем причинять ему боль в такую-то минуту?
– Я не хотела… Я проснулась, потому что я… Мам, у меня живот болит.
– Ты не заболела? – Бьянка нагнулась и положила руку на лоб Рине.
– У меня началось.
– О! О, моя маленькая девочка! – Бьянка обняла ее, крепко прижала к себе, а потом заплакала.
– Не плачь, мамочка.
– Это только на минутку. Сразу столько всего случилось… Моя маленькая Катарина. Столько потерь, столько перемен. Моя bambina[5]. – Она тихонько отодвинулась. – Сегодня ты спасла нам жизнь. Мы будем благодарить бога за то, что было спасено, и восполним то, что было утрачено. Я очень горжусь тобой. – Она расцеловала Рину в обе щеки. – Живот все еще болит? – Когда Рина кивнула, Бьянка поцеловала ее еще раз. – Пойди вымойся под душем, тебе полегчает. Хочешь у меня что-то спросить?
– Я знала, что надо делать.
Бьянка улыбнулась, но глаза у нее были грустные.
– Иди прими душ, а потом я помогу тебе.
– Мам, я же не могла сказать это при папе, правда?
– Конечно. Ты все правильно сделала. Это женские дела.
Женские дела. Эта фраза заставила ее почувствовать себя особенной. А теплый душ облегчил боль. Когда Рина спустилась наконец вниз, вся семья уже собралась в кухне, и папа так нежно погладил ее по волосам, что она поняла: он уже знает.
За столом царила подавленность, какая-то тяжелая тишина. Но хорошо хоть Белла успокоилась. Видимо, она выплакала весь запас слез, по крайней мере на этот момент.
Рина увидела, как папа сжал мамину руку, а потом он заговорил:
– Нам придется подождать, пока нам не скажут, что можно туда пойти, что это неопасно. И тогда мы пойдем на расчистку. Мы еще не знаем, каков ущерб и сколько потребуется времени, прежде чем мы сможем открыться.
– Теперь мы станем бедными. – У Беллы задрожали губы. – Все погибло, у нас больше не будет денег.
– Скажи, ты хоть раз жила без крыши над головой, без еды, без одежды? – возмутилась Бьянка. – И как ты себя повела, когда в доме горе? Одни слезы да жалобы!
– Она ревела всю дорогу, – сказал Сандер, намазывая маслом гренок.
– Тебя не спрашивают. Что она ревела, это я и сама знаю. Мы с вашим отцом пятнадцать лет работали, чтобы «Сирико» была хорошей пиццерией, чтобы люди туда ходили. А мои родители работали столько лет, чтобы все это создать. Это больно. Но ведь не семья сгорела, а только дом. И мы построим его заново.
– Но что нам теперь делать? – спросила Белла.
– Замолчи, Изабелла! – прикрикнула на нее Фрэн.
– Я хочу спросить, с чего нам начать? – упрямо продолжала Белла.
– У нас есть страховка. – Гибсон взглянул на свою тарелку, словно удивившись, что на ней лежит еда. – Используем ее на ремонт. Все, что нужно, отстроим заново. У нас есть сбережения. Мы не пропадем, – добавил он, бросив строгий взгляд на среднюю дочь. – Но, пока не отстроимся, нам придется экономить. Мы не сможем поехать к морю на День труда[6], как планировали. Если страховки не хватит, придется нам залезть в наши сбережения или взять ссуду.
– Запомните вот что, – подхватила Бьянка. – На нас работают люди, и сейчас они лишились работы. А у них семьи, дети… Не мы одни пострадали.
– Пит, Тереза и малышка, – сказала Рина. – У них ничего не осталось, ни одежды, ни мебели… Мы могли бы дать им что-нибудь.
– Отлично, вот это разумная мысль. Александр, ешь яичницу, – строго добавила Бьянка.
– Я хочу слойку с шоколадным кремом.
– А я хочу норковую шубу и бриллиантовую диадему. Ешь! Нам предстоит много работы, каждый из вас будет делать свое дело.
– Никто… никто, – многозначительно проговорил Гибсон, ткнув пальцем в Сандера, – не войдет туда без разрешения, понятно?!
– Деда, – пробормотала Фрэн. – Мы должны ему сказать.
– Рано еще его тревожить такими новостями, – сказала решительно Бьянка. – Я потом ему позвоню. И моим братьям тоже.
– Как это могло случиться? Как пожарные это теперь узнают? – не унималась Белла.
– Это их работа, а наша – все отстроить заново. – Гибсон поднес ко рту чашку с кофе. – И мы свою работу сделаем.
– Дверь была открыта, – сказала Рина.
Гибсон повернулся к дочери.
– Что ты сказала?
– Передняя дверь была открыта.
– Ты уверена?
– Я видела. Видела, что дверь открыта, и свет… огонь в окнах. Может, Пит забыл запереть.
На этот раз Бьянка накрыла ладонью руку мужа. Но не успела она рта раскрыть, как зазвонил дверной звонок.
– Я открою. – Она встала. – Я думаю, нам предстоит долгий день. Если кто-то устал, сейчас самое время лечь поспать.
– Доедайте, – приказал Гибсон. – Посуду вымойте.
Фрэн поднялась из-за стола вместе с ним, подошла и обняла его. В свои шестнадцать она была стройной и грациозной. Рина даже немножко завидовала ее женственности.
– Все будет хорошо! Все будет даже лучше, чем раньше. Вот это моя девочка! Я на всех вас рассчитываю. Рина, – добавил он, – можно тебя на минутку?
Когда они выходили из кухни, до них донесся ехидный шепот Беллы:
– Святая Франческа!
Гибсон лишь покачал головой и следом за Риной направился к прихожей.
– Слушай, детка, если ты плохо себя чувствуешь, я могу освободить тебя от наряда на кухню.
Ей хотелось ухватиться за этот шанс, но чувство вины перевесило.
– Я в порядке.
– Если что, скажи мне.
Он рассеянно погладил ее по голове и ушел в гостиную.
Рина проводила его взглядом. Отец всегда казался ей таким высоким, но сейчас словно стал ниже ростом. Ей тоже хотелось быть такой, как Фрэн: сказать что-то нужное и правильное, обнять его… Но она упустила момент.
Детство Катарины Хейл окончилось душной августовской ночью, через несколько часов после того, как «Балтиморские иволги»[2] разгромили «Рейнджеров» на Мемориальном стадионе, раскроили их техасские задницы девять к одному, как сказал ее отец. Ее родители взяли редкий для себя выходной и отправились на стадион смотреть игру всей семьей, отчего победа показалась им еще слаще. Обычно один из них, а чаще оба, допоздна работали в пиццерии «Сирико», которую унаследовали от деда Катарины с материнской стороны. Здесь, в пиццерии, ее родители встретились восемнадцать лет назад. Ее матери было восемнадцать, когда двадцатилетний Гибсон Хейл согласно семейной легенде заглянул в заведение за порцией пиццы.
Зашел за пиццей, любил повторять он, а получил итальянскую богиню.
Ее отец часто говорил странные вещи, но Рине нравилось слушать.
Пиццерию он тоже получил. Десять лет спустя, когда деда и нуни[3] решили, что пора им повидать мир. Бьянка, младшая из их пяти детей и единственная дочь, вместе со своим Гибом взяла на себя управление хозяйством: ни один из ее братьев не захотел возиться с пиццерией.
Пиццерия «Сирико» сорок три года простояла на своем месте в Маленькой Италии Балтимора. Она была старше папы: у Рины это не укладывалось в голове. И вот теперь ее отец – а ведь у него не было в жилах ни капли итальянской крови! – управлял заведением вместе с мамой, которая была итальянкой до мозга костей.
В «Сирико» почти всегда было полно посетителей, а это означало очень много работы, но Рина, хотя ей тоже приходилось помогать, была не против. Ее старшая сестра Изабелла шумно выражала свое недовольство, потому что по субботам, вместо того чтобы отправиться на свидание или на вечеринку с друзьями, должна была помогать родителям в пиццерии. Но Белла вечно была чем-нибудь недовольна.
Ей особенно не нравилось, что у их самой старшей сестры Франчески была собственная спальня на третьем этаже, а вот ей, Белле, приходилось делить спальню с Риной. У Сандера тоже была своя отдельная комната, но ведь он был единственный мальчик в семье, хотя и самый младший из детей.
Делить комнату с Беллой было даже весело, пока Белла не достигла подросткового возраста. А уж когда она его достигла, других занятий, кроме как говорить о мальчиках, листать модные журналы и менять прически, у нее не было. Для всего остального, решила Белла, она стала слишком взрослой.
Рине было одиннадцать и пять шестых. Пять шестых – это была существенная деталь. Это означало, что всего через четырнадцать месяцев она сама достигнет подросткового возраста[4]. С недавних пор это была ее самая заветная мечта, подавившая даже желание стать монахиней или выйти замуж за Тома Круза.
В эту жаркую и душную августовскую ночь, когда Рине было одиннадцать и пять шестых, она проснулась в темноте от судорожной боли в животе. Она свернулась калачиком, подтянув колени к подбородку и закусив губу, чтобы не застонать. Кровать Беллы была отодвинута на максимально возможное расстояние, словно она не желала иметь ничего общего с Риной. Белла мирно посапывала.
Рина осторожно потерла живот. Ей вспомнились съеденные на стадионе сосиски в тесте, попкорн и мороженое. Мама тогда ей сказала, что она еще пожалеет.
Ну почему мама не могла хоть раз ошибиться?
Она попробовала молиться, как учили монахини, чтобы ее боль засчиталась какому-нибудь несчастному грешнику. Но ей все равно было больно!
А может, сосиски в тесте тут вовсе и ни при чем. Может, это из-за того, что Джоуи Пасторелли ударил ее в живот. У него из-за этого вышли крупные неприятности. За то, что сбил ее с ног, порвал на ней блузку и назвал ее нехорошим словом, которого она толком и не поняла. Мистер Пасторелли и ее папа даже повздорили, когда папа пошел к ним в дом «обсудить создавшееся положение».
Рина слышала, как они кричали друг на друга. Вообще-то ее папа никогда не кричал. Ну… почти никогда. Кто у них в семье умел кричать, так это мама. Она была стопроцентной итальянкой, и нрав у нее был крутой.
Но, боже, как же папа кричал на мистера Пасторелли! А когда он вернулся домой, то крепко обнял ее. И они пошли на бейсбол.
Может, это бог ее наказал? Она же позлорадствовала, что Джоуи Пасторелли теперь накажут! И еще она даже порадовалась, что Джоуи Пасторелли сбил ее с ног и порвал на ней блузку, потому что именно из-за этого они пошли на стадион и посмотрели, как «Иволги» надрали задницу «Рейнджерам».
А может, у нее есть внутренние повреждения?
Рина знала, что можно получить внутренние повреждения и даже умереть, потому что смотрела «Скорую помощь», у них с Сандером это был любимый сериал.
Эта мысль привела за собой еще одну острую судорогу. У Рины даже глаза заслезились. Она стала вылезать из постели – ей хотелось к маме – и вдруг почувствовала что-то влажное между ног.
Всхлипывая, умирая со стыда – неужели она могла намочить в постель, как младенец, – Рина выбралась из спальни и направилась по коридору в ванную. Войдя в чистенькую нарядную комнатку с розовой плиткой и такой же розовой ванной, она задрала свою трикотажную ночную рубашечку с картинкой «Охотники за привидениями».
Горячая волна страха прокатилась по ней, когда она увидела кровь у себя на бедрах. Значит, она умирает. У нее зазвенело в ушах. Когда пришел новый приступ боли, Рина открыла рот, собираясь кричать.
И вдруг поняла. Нет, она не умирала. И никаких внутренних повреждений у нее нет. У нее месячные. В первый раз в жизни.
Мама же ей все объяснила. Про яичники, про циклы, про то, как становишься женщиной. У обеих ее сестер были циклы каждый месяц, и у мамы тоже.
В шкафчике под раковиной хранились тампоны «Котекс». Мама показала ей, как ими пользоваться, и как-то раз она заперлась в ванной, чтобы попрактиковаться. Рина смыла кровь и решила, что нечего разводить нюни. Ее не столько смущала сама кровь, столько то место, откуда она выходила.
Зато теперь она стала взрослой. Достаточно взрослой, чтобы позаботиться о себе. Позаботиться о том, про что мама говорила: «Это женское».
Рине больше не хотелось спать, она решила пойти в кухню и выпить имбирной шипучки. В доме было так жарко! Папа называл это «собачьи дни». А ей о многом надо было подумать теперь, когда она состоялась. Рина взяла свой стакан с имбирной шипучкой, вышла на крыльцо и опустилась на прохладные мраморные ступеньки.
Было так тихо, что она услышала, как во дворе у Пасторелли залаял пес: у него был хриплый, кашляющий лай. На улице горели фонари. Рине казалось, что она одна не спит на всем белом свете. И уж точно сейчас никто на свете, кроме нее самой, не знает, что творится у нее внутри.
Потягивая шипучку, Рина задумалась о том, как вернется в школу в сентябре и у скольких еще девочек начнутся месячные этим летом.
Теперь у нее начнут расти груди. Опустив голову, Рина посмотрела на свою грудь. Интересно, каково это будет, что она будет чувствовать?! Когда волосы растут или ногти, это не чувствуется. Но груди – это же совсем другое дело. Ужасно странно, но интересно. Если груди начнут расти сейчас, они у нее уже будут к тому времени, как она наконец-то достигнет подросткового возраста.
Она сидела на мраморных ступеньках, плоскогрудая девочка с болью в животе, с маленькой родинкой над верхней губой, со скобками на зубах. Ее волосы цвета меда закурчавились в жарком и влажном воздухе, ее золотисто-карие глаза с длинными ресницами стали слипаться сами собой.
В ту душную ночь настоящее казалось ей абсолютно надежным, а будущее было окутано розовым туманом.
Рина зевнула и сонно заморгала. Когда она поднялась, чтобы вернуться в дом, ее взгляд скользнул вдоль по улице до «Сирико», пиццерии, стоявшей на этом месте, когда ее отца еще не было на свете. Поначалу ей показалось, что мелькающий свет, который она заметила в большой витрине, это какое-то отражение, и она подумала: «Красиво».
Ее губы изогнулись в улыбке, пока она, склонив голову набок, изучала колеблющийся свет. Вообще-то он не походил на отражение, и она не могла поверить, что кто-то мог забыть погасить свет перед уходом.
Рина спустилась по ступенькам на тротуар и двинулась вперед, все еще держа в руке стакан. Она была слишком заинтригована, ей и в голову не пришло, что мать спустит с нее шкуру за эту ночную прогулку. Им категорически не разрешалось выходить на улицу среди ночи даже в собственном квартале.
И вдруг ее сердце гулко застучало. То, что она увидела, стало проникать сквозь мечтательную сонливость в ее сознание. Дым повалил в переднюю дверь. Дверь не была закрыта. А свет, замеченный ею, был пламенем.
– Пожар! – Сначала Рина прошептала это, потом закричала во весь голос, бросилась бегом обратно и ворвалась в дом.
До конца своих дней ей не суждено было забыть, как она стояла со всей семьей и смотрела, как горит «Сирико». Рев огня, рвущегося из полопавшихся окон, взбирающегося золотистыми лозами по стенам, непрерывным басом гудел у нее в ушах. Завывали сирены, вода с громким шипением била из больших шлангов, люди кричали, женщины плакали. Но голос огня перекрывал все.
Она ощущала огонь у себя внутри. Как боль, как судорогу. У нее внутри пульсировал огонь – его чудо, его ужас, его грозная красота.
Что там внутри, в огне, где скрылись пожарные? Жарко и темно? Душно и ярко? Пламя напоминало большие языки, жадно высовывающиеся и втягивающиеся, как будто пробующие на вкус то, что они пожирали.
Дым клубился, поднимался плюмажами. Он щипал ее глаза, ослепленные огнем, забирался в нос. Рина стояла босиком, и асфальт жег ее голые ступни калеными углями. Но она не могла уйти, не могла оторвать глаз от зрелища, словно это было какое-то безумное и страшное представление.
Раздался взрыв и в ответ – новые крики. Пожарные в касках, с черными от гари и копоти лицами двигались как призраки в пелене дыма. Как солдаты, подумала она. Все это было похоже на военное кино.
Струи воды сверкали, пролетая по воздуху.
Ей хотелось знать, что происходит там, внутри. Что делают эти люди? Что делает огонь? Если это война, может, он прячется, а потом выскакивает из засады, золотой и яркий?
Падал на землю пепел, похожий на грязный снег. Как зачарованная, Рина шагнула вперед. Мать схватила ее за руку, потянула назад и прижала к себе.
– Стой тут, – прошептала Бьянка. – Мы должны держаться вместе.
Ей хотелось только посмотреть. Мамино сердце стучало, барабанным боем отдаваясь у нее в ухе. Рина вытянула шею и повернула голову, ей хотелось подойти поближе. Ну, хоть немного ближе. Но она не решилась спросить у мамы.
На мамином лице не было возбужденного интереса, и не любопытством блестели ее глаза, а слезами.
Мама была очень красивая, все так говорили. Но сейчас ее лицо казалось высеченным из камня, на нем залегли глубокие скорбные складки, глаза покраснели от дыма и слез, серый пепел лежал на ее волосах.
Рядом с ней стоял папа, обхватив ее одной рукой за плечи. Рина с ужасом заметила, что у него тоже слезы на глазах. Она видела, как огонь отражается в них, словно огонь пробрался внутрь, к отцу в глаза.
Нет, это не кино, все по-всамделишному. То, что принадлежало им всю жизнь, сгорало прямо у нее на глазах. Теперь Рина могла заглянуть вглубь и увидеть за завесой гипнотической пляски огня черные разводы на стенах «Сирико», зазубренные осколки стекла, копоть и влажную сажу, пятнающую мраморные ступени.
На улицу высыпали соседи – большинство в пижамах и ночных рубашках. Некоторые держали на руках детей, даже младенцев. Многие плакали.
Вдруг она вспомнила, что Пит Толино с женой и ребенком живет в маленькой квартирке над пиццерией. Что-то стиснуло ей сердце, когда она взглянула наверх и увидела дым, валящий из верхних окон.
– Папа! Папа! Пит и Тереза!
– Они в порядке. – Он подхватил ее на руки и поднял высоко-высоко, как когда-то в детстве. Он прижался лицом к ее шейке. – Все целы.
Рина, стыдясь, спрятала лицо у него на плече. Она не вспомнила о людях, не подумала даже о вещах: о картинах, мебели, скатертях и больших духовых шкафах.
Она думала об огне, о его блеске и грозном реве.
– Прости! – Теперь она рыдала, спрятав лицо на голом плече отца. – Прости!
– Ш-ш-ш… Не плачь, мы все исправим. – Но голос у него срывался, он сильно наглотался дыма. – Я все исправлю.
Рина повернула голову и оглядела лица людей, освещенные пожаром. Она видела лица своих сестер, они стояли обнявшись. Мама обнимала Сандера.
Старый мистер Фалко сидел на своем крыльце, перебирая четки узловатыми пальцами. Миссис Дисальво, их соседка, подошла и обняла маму за плечи. Рина с облегчением заметила Пита: он сидел на краю тротуара, закрыв лицо руками, его жена с младенцем на руках жалась к нему.
А потом она увидела Джоуи. Он стоял, засунув большие пальцы обеих рук в карманы брюк, отставив бедро в сторону, и глазел на огонь. Его лицо светилось радостью, как лица святых на иконках у нее в комнате.
И почему-то эта его радость заставила Рину еще крепче уцепиться за отца.
А потом Джоуи повернул голову и посмотрел на нее. И усмехнулся.
– Папа, – прошептала она.
Но тут человек с микрофоном подошел и начал задавать вопросы.
Рина продолжала цепляться за отца, когда он опустил ее на землю. Джоуи все еще смотрел на нее, все еще ухмылялся, и эта ухмылка была страшнее пожара. Но отец подтолкнул ее к сестрам.
– Фрэн, отведи брата и сестер домой.
– Я хочу остаться с тобой. – Рина схватила его за руки. – Мне надо остаться с тобой!
– Тебе надо вернуться домой. – Он присел на корточки, и его воспаленные, покрасневшие глаза оказались на одном уровне с ее глазами. – Пожар потушили. Все уже кончено. Я же сказал, я все исправлю. Значит, так и будет. – Он поцеловал ее в лоб. – Иди домой. Мы скоро придем.
– Катарина! – Мать властным жестом схватила ее и оттащила назад. – Помоги сестрам сварить кофе и приготовить поесть. Мы должны угостить людей, которые нам помогают. Это все, что мы можем сейчас сделать.
Приготовить поесть – это они могли всегда. Кофе целыми кофейниками, кувшины ледяного чая, щедро приготовленные бутерброды. Редкий случай – на этот раз между сестрами не было споров в кухне. Белла плакала не переставая, но Фрэн не закатила ей оплеуху, как можно было бы ожидать. А когда Сандер предложил отнести один из кувшинов, никто не сказал ему, что он маленький.
В воздухе теперь чувствовался запах гари, который ей суждено было запомнить навсегда, дым висел грязным облаком. Но они расставили складной стол прямо на тротуаре, расставили кофейники и кувшины с чаем, разложили бутерброды. Раздали хлеб и чашки в черные от копоти руки. Кое-кто из соседей вернулся домой, подальше от дыма и гари, подальше от пепла, оседавшего на автомобилях и на земле серыми хлопьями. Ослепительного света больше не было, и даже издалека Рина видела почерневшие кирпичи, реки влажной черной сажи, зияющие дыры вместо окон.
От горшков с цветами на крыльце, которые она помогала маме сажать весной, остались одни черепки. Растоптанные цветы были мертвы.
Ее родители стояли на улице у «Сирико», взявшись за руки. Папа был в джинсах, которые натянул впопыхах, когда она его разбудила, мама – в ярко-красном халате, полученном в подарок на день рождения всего месяц назад.
Большие пожарные машины давно уехали, а они все стояли, держась за руки.
Один из мужчин в пожарной каске подошел к ним, и Рине показалось, что говорили они очень долго. Потом ее родители повернулись и, не разжимая рук, направились к дому.
Какой-то мужчина подошел к руинам «Сирико», включил электрический фонарик и скрылся в темных недрах пиццерии.
Когда соседи разошлись, они отнесли остатки еды и питья обратно в дом. Рина подумала, что они выглядят как беженцы из какого-нибудь военного фильма: взлохмаченные, обсыпанные пеплом волосы, измученные бледные лица. Когда все было убрано, мама спросила, кто хочет спать.
Белла тут же ударилась в слезы.
– Как же мы можем спать? Что мы теперь будем делать?
– То, что нужно. Не хочешь спать, пойди приведи себя в порядок. Я приготовлю завтрак. Идите, вам всем надо умыться. Мы все почувствуем себя лучше, когда вымоемся и поедим.
Будучи предпоследней по возрасту, Рина оказывалась и предпоследней в очереди в ванную. Она выждала, пока не услышала, что Фрэн вышла из ванной, а Белла вошла. Тогда она выскользнула из своей комнаты и постучалась в спальню родителей.
Папа вымыл голову, и волосы у него все еще были мокрые. Он надел чистые джинсы и свежую рубашку. Лицо у него было такое, как будто он перенес тяжелую болезнь.
– Твои сестры оккупируют ванную? – Он улыбнулся, но глаза у него остались печальными. – Сегодня можешь воспользоваться нашей.
– Где твой брат, Рина? – строго спросила мама.
– Он уснул на полу.
– Вот как! – Бьянка свернула влажные волосы узлом. – Ничего страшного! Иди прими душ, Рина. Я достану тебе чистую одежду.
– Зачем пожарный пошел туда, когда все остальные уже уехали?
– Он инспектор, – пояснил отец. – Он будет выяснять, почему это случилось. Если бы не ты, они не приехали бы сюда так быстро. А почему ты была на ногах так поздно, дочка?
– Я… – Рине стало жарко. Вспомнив о своих месячных, она почувствовала, что заливается краской. – Я могу сказать только маме.
– Я не буду сердиться.
Рина упрямо уставилась в пол.
– Пожалуйста. Это личное.
– Ты не мог бы спуститься вниз и нарезать немного колбасы, Гиб? – невозмутимо спросила Бьянка. – Я скоро приду.
– Прекрасно. Прекрасно. – Он потер глаза пальцами, потом опустил руки и вновь посмотрел на Рину. – Я не буду сердиться, – повторил он и оставил их вдвоем.
– Что же это ты не можешь сказать отцу? Зачем причинять ему боль в такую-то минуту?
– Я не хотела… Я проснулась, потому что я… Мам, у меня живот болит.
– Ты не заболела? – Бьянка нагнулась и положила руку на лоб Рине.
– У меня началось.
– О! О, моя маленькая девочка! – Бьянка обняла ее, крепко прижала к себе, а потом заплакала.
– Не плачь, мамочка.
– Это только на минутку. Сразу столько всего случилось… Моя маленькая Катарина. Столько потерь, столько перемен. Моя bambina[5]. – Она тихонько отодвинулась. – Сегодня ты спасла нам жизнь. Мы будем благодарить бога за то, что было спасено, и восполним то, что было утрачено. Я очень горжусь тобой. – Она расцеловала Рину в обе щеки. – Живот все еще болит? – Когда Рина кивнула, Бьянка поцеловала ее еще раз. – Пойди вымойся под душем, тебе полегчает. Хочешь у меня что-то спросить?
– Я знала, что надо делать.
Бьянка улыбнулась, но глаза у нее были грустные.
– Иди прими душ, а потом я помогу тебе.
– Мам, я же не могла сказать это при папе, правда?
– Конечно. Ты все правильно сделала. Это женские дела.
Женские дела. Эта фраза заставила ее почувствовать себя особенной. А теплый душ облегчил боль. Когда Рина спустилась наконец вниз, вся семья уже собралась в кухне, и папа так нежно погладил ее по волосам, что она поняла: он уже знает.
За столом царила подавленность, какая-то тяжелая тишина. Но хорошо хоть Белла успокоилась. Видимо, она выплакала весь запас слез, по крайней мере на этот момент.
Рина увидела, как папа сжал мамину руку, а потом он заговорил:
– Нам придется подождать, пока нам не скажут, что можно туда пойти, что это неопасно. И тогда мы пойдем на расчистку. Мы еще не знаем, каков ущерб и сколько потребуется времени, прежде чем мы сможем открыться.
– Теперь мы станем бедными. – У Беллы задрожали губы. – Все погибло, у нас больше не будет денег.
– Скажи, ты хоть раз жила без крыши над головой, без еды, без одежды? – возмутилась Бьянка. – И как ты себя повела, когда в доме горе? Одни слезы да жалобы!
– Она ревела всю дорогу, – сказал Сандер, намазывая маслом гренок.
– Тебя не спрашивают. Что она ревела, это я и сама знаю. Мы с вашим отцом пятнадцать лет работали, чтобы «Сирико» была хорошей пиццерией, чтобы люди туда ходили. А мои родители работали столько лет, чтобы все это создать. Это больно. Но ведь не семья сгорела, а только дом. И мы построим его заново.
– Но что нам теперь делать? – спросила Белла.
– Замолчи, Изабелла! – прикрикнула на нее Фрэн.
– Я хочу спросить, с чего нам начать? – упрямо продолжала Белла.
– У нас есть страховка. – Гибсон взглянул на свою тарелку, словно удивившись, что на ней лежит еда. – Используем ее на ремонт. Все, что нужно, отстроим заново. У нас есть сбережения. Мы не пропадем, – добавил он, бросив строгий взгляд на среднюю дочь. – Но, пока не отстроимся, нам придется экономить. Мы не сможем поехать к морю на День труда[6], как планировали. Если страховки не хватит, придется нам залезть в наши сбережения или взять ссуду.
– Запомните вот что, – подхватила Бьянка. – На нас работают люди, и сейчас они лишились работы. А у них семьи, дети… Не мы одни пострадали.
– Пит, Тереза и малышка, – сказала Рина. – У них ничего не осталось, ни одежды, ни мебели… Мы могли бы дать им что-нибудь.
– Отлично, вот это разумная мысль. Александр, ешь яичницу, – строго добавила Бьянка.
– Я хочу слойку с шоколадным кремом.
– А я хочу норковую шубу и бриллиантовую диадему. Ешь! Нам предстоит много работы, каждый из вас будет делать свое дело.
– Никто… никто, – многозначительно проговорил Гибсон, ткнув пальцем в Сандера, – не войдет туда без разрешения, понятно?!
– Деда, – пробормотала Фрэн. – Мы должны ему сказать.
– Рано еще его тревожить такими новостями, – сказала решительно Бьянка. – Я потом ему позвоню. И моим братьям тоже.
– Как это могло случиться? Как пожарные это теперь узнают? – не унималась Белла.
– Это их работа, а наша – все отстроить заново. – Гибсон поднес ко рту чашку с кофе. – И мы свою работу сделаем.
– Дверь была открыта, – сказала Рина.
Гибсон повернулся к дочери.
– Что ты сказала?
– Передняя дверь была открыта.
– Ты уверена?
– Я видела. Видела, что дверь открыта, и свет… огонь в окнах. Может, Пит забыл запереть.
На этот раз Бьянка накрыла ладонью руку мужа. Но не успела она рта раскрыть, как зазвонил дверной звонок.
– Я открою. – Она встала. – Я думаю, нам предстоит долгий день. Если кто-то устал, сейчас самое время лечь поспать.
– Доедайте, – приказал Гибсон. – Посуду вымойте.
Фрэн поднялась из-за стола вместе с ним, подошла и обняла его. В свои шестнадцать она была стройной и грациозной. Рина даже немножко завидовала ее женственности.
– Все будет хорошо! Все будет даже лучше, чем раньше. Вот это моя девочка! Я на всех вас рассчитываю. Рина, – добавил он, – можно тебя на минутку?
Когда они выходили из кухни, до них донесся ехидный шепот Беллы:
– Святая Франческа!
Гибсон лишь покачал головой и следом за Риной направился к прихожей.
– Слушай, детка, если ты плохо себя чувствуешь, я могу освободить тебя от наряда на кухню.
Ей хотелось ухватиться за этот шанс, но чувство вины перевесило.
– Я в порядке.
– Если что, скажи мне.
Он рассеянно погладил ее по голове и ушел в гостиную.
Рина проводила его взглядом. Отец всегда казался ей таким высоким, но сейчас словно стал ниже ростом. Ей тоже хотелось быть такой, как Фрэн: сказать что-то нужное и правильное, обнять его… Но она упустила момент.