Страница:
— Тогда напиши для меня Сааведру, — вырвалось у Алехандро. — Так, как ты сказал: вложив любовь, сердце и душу. Чтобы я ее никогда не потерял.
На миг Верховному иллюстратору изменило самообладание.
— Ваша светлость, для этого необходимо…
— ..чтобы художник любил Сааведру. — Алехандро не улыбался. — Значит, я не прошу ничего невозможного, не так ли?
Грихальва стал белым, словно новое полотно. В глазах отразилась сложная гамма чувств: холодный гнев, враждебность, ощущение громадной потери. А еще — ревность.
Алехандро шагнул вперед и остановился рядом с Верховным иллюстратором. Посмотрел в лицо, не закрытое маской надменности, в горящие глаза одержимого.
— Она говорила, ты лучше всех способен помочь тому, кто нуждается в помощи. Надеюсь, ты согласен, что мне сейчас необходима помощь. Надеюсь, ты выполнишь мое поручение, покажешь, на что способен.
Нисколько не мешкая, Грихальва снова взялся за кисть. Его рука не дрожала.
— Хорошо, ваша светлость, я выполню ваше поручение. Алехандро задержался в дверях. Обернулся.
— Я ее никогда не уступлю. А ты больше никогда этого не предложишь.
— Ваша светлость, не сомневайтесь: когда я закончу работу, ни один мужчина в мире вам этого не предложит, — спокойно ответил Сарио.
— Фильхо до'канна! — Он схватил картон и резко повернулся спиной к фонтану, ветру и водяной пыли.
Он увидел Сааведру и густо покраснел.
— Давно тут стоишь?
— Моментита. — Она перевела взгляд со смущенного, озабоченного лица на картон. — Сарио.
Игнаддио кивнул, выпрямил спину и отвел глаза, словно боялся увидеть на ее лице неодобрение или разочарование.
Сааведра хорошенько рассмотрела набросок, оценила технику, смутные признаки зарождающегося стиля.
— Выразительное у него лицо, правда? Игнаддио дернул плечом.
— Похоже, ты успел к нему хорошенько присмотреться.
— Да, еще до того, как он ушел к герцогу. — Проявилось нетерпение; он уже не прятал глаз. — Ты его сразу узнала?
— Конечно, со сходством полный порядок. — Она улыбнулась, заметив, что у него отлегло от сердца. — Линии тебе вполне удаются, а вот над перспективой надо еще поработать.
— Как? — Он торопливо встал, поднял картон. — Что для этого требуется?
Не обиделся и не рассердился. Только спросил, что надо сделать. Пожалуй, он способный ученик.
— Видишь вот эту линию? Угол между носом и глазом?
Он кивнул.
— Ты ее слишком аккуратно вывел, а ведь идеально симметричных лиц не бывает. Один глаз выше, другой ниже… Один посажен ближе к переносице, другой чуть дальше. — Она легонько водила по штрихам ногтем. — Видишь? Вот здесь. И здесь.
— Вижу! Эйха, Ведра, вижу! — Он затаил дыхание. — А ты покажешь, как надо?
— Показать-то можно, но толку от этого не будет. Я объяснила, как я вижу, теперь ты должен увидеть сам и исправить. — Она улыбнулась, вспомнив, что Сарио поступал как раз наоборот: не объяснял, а показывал. Раз, два, и готово.
"Нет, я буду учить по-другому. Пускай сам делает ошибки, пускай исправляет их собственной рукой”.
— Надди, а еще нужно быть ненасытным… Чтобы развивать талант и совершенствовать технику, надо быть ненасытным.
— А я ненасытный! — воскликнул он. — В мире так много интересного! Только чему-то научишься, а муалимы уже тут как туг, достают из загашника что-нибудь новенькое. — Он глубоко вдохнул впалой грудью. — Ринальдо говорит, мне его никогда не догнать.
Сааведра сразу поняла, что он имеет в виду.
— У Ринальдо скоро конфирматтио?
— Через неделю. — Игнаддио посмотрел на свои испачканные мелом руки. — Через шесть дней его отправят к женщинам.
Сааведра превозмогла желание погладить его по курчавой голове. Игнаддио вот-вот станет мужчиной; в такую пору мальчишки злятся, когда женщины с ними сюсюкают.
— Скоро и твоя очередь придет, не сомневайся. Ринальдо не так уж и обогнал тебя. Это его не утешило.
— Но ведь я старше!
— В самом деле? — Она притворилась удивленной. — А я и не знала.
Он энергично тряхнул головой.
— Да, старше. На целых два дня.
Сааведра превратила невольную усмешку в добрую улыбку — побоялась обидеть его.
— Но ведь ты наверняка кое в чем его превзошел. Как насчет красок? Перспективы?
— Нет. Ты сама только что сказала: с перспективой у меня нелады.
"Ни малейшей обиды. У него и впрямь есть задатки”, — подумала Сааведра.
— И краски он лучше кладет. Но муалимы считают, что я неплохо показываю тени. — Он горделиво ухмыльнулся. — Взял за образец работу Сарио — “Катедраль Имагос Брийантос”. Муалимы говорят, тени арок и колоколен ему гораздо лучше удались, чем всем остальным.
— Эйха, в искусстве Сарио достоин подражания, — согласилась она. — Но не забывай: в отличие от тебя у него всегда были проблемы с компордоттой. И какие проблемы!
Эти слова не произвели впечатления.
— Будь я таким, как он, я бы и вовсе плюнул на компордотту. И пускай муалимы что хотят со мной делают!
— Надди!
Он впился в нее молящим взглядом.
— Ведра, я хочу стать хорошим художником. Хочу стать таким, как он. Верховным иллюстратором. И служить герцогу. Разве не для этого нас учат? И разве бы ты не готовилась к этому, если б родилась мужчиной? Одаренным?
Она пошатнулась как от удара.
"Сарио уверяет, что я Одаренная”.
Она закрыла глаза.
«Матра эй Фильхо, если бы я была…»
— Так кем бы ты была, а? — спросил Игнаддио. — Если б родилась мужчиной? Одаренным? И если бы у тебя был выбор?
— У меня никогда не было выбора, — уклончиво ответила она.
— И все-таки? — настаивал он.
Родись она мужчиной. Одаренным, — стала бы Вьехо Фрато, управляла бы семьей, требовала соблюдения компордотты, приговаривала бы к Чиеве до'Сангва. Уничтожала бы Дар.
Однажды она помогла убить человека. Отняла жизнь.
Но разве выбор между хорошим и лучшим — это выбор?
— Бассда, — пробормотала она. — Слишком много трудных вопросов.
Игнаддио грустно вздохнул.
— Вот и муалимы так говорят.
— Говорят, потому что это правда. Эн верро. — Она указала на набросок. — Надди, закончи его. Начало хорошее. Обдумай мои замечания, попробуй взять другой ракурс и неси мне, обсудим. Хотелось бы посмотреть на готовую работу.
В его глазах был целый мир.
— Отлично! Не забудь, ты обещала!
— Успокойся, не забуду.
Игнаддио уже мчался за чистым картоном. Сааведра проводила его взглядом и улыбнулась.
— Не забуду. Ведь ты слишком похож на меня. Но у тебя гораздо больше возможностей.
И тут она поняла, что давно сделала выбор. У нее появился шанс, и она его не упустила. Талантливый художник может достичь, а может и не достичь успеха. Но если он откажется от своего шанса, никто не узнает, был ли он на самом деле талантлив.
Гений — это совсем другое, за гранью постижимого. Сарио — гений. А она — всего лишь женщина. Способная, быть может, даже талантливая, но не Одаренная. — Надо доверять Игнаддио, и тогда он будет доверять ей.
— Матра Дольча! — прошептала она. — Надди, вовсе незачем лезть из кожи вон, чтобы тебя прозвали Неоссо Иррадо. Это может получиться само собой.
Глава 26
Глава 27
На миг Верховному иллюстратору изменило самообладание.
— Ваша светлость, для этого необходимо…
— ..чтобы художник любил Сааведру. — Алехандро не улыбался. — Значит, я не прошу ничего невозможного, не так ли?
Грихальва стал белым, словно новое полотно. В глазах отразилась сложная гамма чувств: холодный гнев, враждебность, ощущение громадной потери. А еще — ревность.
Алехандро шагнул вперед и остановился рядом с Верховным иллюстратором. Посмотрел в лицо, не закрытое маской надменности, в горящие глаза одержимого.
— Она говорила, ты лучше всех способен помочь тому, кто нуждается в помощи. Надеюсь, ты согласен, что мне сейчас необходима помощь. Надеюсь, ты выполнишь мое поручение, покажешь, на что способен.
Нисколько не мешкая, Грихальва снова взялся за кисть. Его рука не дрожала.
— Хорошо, ваша светлость, я выполню ваше поручение. Алехандро задержался в дверях. Обернулся.
— Я ее никогда не уступлю. А ты больше никогда этого не предложишь.
— Ваша светлость, не сомневайтесь: когда я закончу работу, ни один мужчина в мире вам этого не предложит, — спокойно ответил Сарио.
* * *
Мальчик стоял на коленях перед фонтаном. В эти мгновения для него существовала только его работа; он даже не услышал и не увидел, как подошла Сааведра и застыла рядом в ожидании — как слуга, как просительница. На выветренных каменных плитах внутреннего двора лежал лист картона. В руке крошился отсыревший мел. Заблудившийся ветерок дул со стороны фонтана, увлажнял лица водяной пылью. Сааведре это было приятно, а мальчика вывело из себя.— Фильхо до'канна! — Он схватил картон и резко повернулся спиной к фонтану, ветру и водяной пыли.
Он увидел Сааведру и густо покраснел.
— Давно тут стоишь?
— Моментита. — Она перевела взгляд со смущенного, озабоченного лица на картон. — Сарио.
Игнаддио кивнул, выпрямил спину и отвел глаза, словно боялся увидеть на ее лице неодобрение или разочарование.
Сааведра хорошенько рассмотрела набросок, оценила технику, смутные признаки зарождающегося стиля.
— Выразительное у него лицо, правда? Игнаддио дернул плечом.
— Похоже, ты успел к нему хорошенько присмотреться.
— Да, еще до того, как он ушел к герцогу. — Проявилось нетерпение; он уже не прятал глаз. — Ты его сразу узнала?
— Конечно, со сходством полный порядок. — Она улыбнулась, заметив, что у него отлегло от сердца. — Линии тебе вполне удаются, а вот над перспективой надо еще поработать.
— Как? — Он торопливо встал, поднял картон. — Что для этого требуется?
Не обиделся и не рассердился. Только спросил, что надо сделать. Пожалуй, он способный ученик.
— Видишь вот эту линию? Угол между носом и глазом?
Он кивнул.
— Ты ее слишком аккуратно вывел, а ведь идеально симметричных лиц не бывает. Один глаз выше, другой ниже… Один посажен ближе к переносице, другой чуть дальше. — Она легонько водила по штрихам ногтем. — Видишь? Вот здесь. И здесь.
— Вижу! Эйха, Ведра, вижу! — Он затаил дыхание. — А ты покажешь, как надо?
— Показать-то можно, но толку от этого не будет. Я объяснила, как я вижу, теперь ты должен увидеть сам и исправить. — Она улыбнулась, вспомнив, что Сарио поступал как раз наоборот: не объяснял, а показывал. Раз, два, и готово.
"Нет, я буду учить по-другому. Пускай сам делает ошибки, пускай исправляет их собственной рукой”.
— Надди, а еще нужно быть ненасытным… Чтобы развивать талант и совершенствовать технику, надо быть ненасытным.
— А я ненасытный! — воскликнул он. — В мире так много интересного! Только чему-то научишься, а муалимы уже тут как туг, достают из загашника что-нибудь новенькое. — Он глубоко вдохнул впалой грудью. — Ринальдо говорит, мне его никогда не догнать.
Сааведра сразу поняла, что он имеет в виду.
— У Ринальдо скоро конфирматтио?
— Через неделю. — Игнаддио посмотрел на свои испачканные мелом руки. — Через шесть дней его отправят к женщинам.
Сааведра превозмогла желание погладить его по курчавой голове. Игнаддио вот-вот станет мужчиной; в такую пору мальчишки злятся, когда женщины с ними сюсюкают.
— Скоро и твоя очередь придет, не сомневайся. Ринальдо не так уж и обогнал тебя. Это его не утешило.
— Но ведь я старше!
— В самом деле? — Она притворилась удивленной. — А я и не знала.
Он энергично тряхнул головой.
— Да, старше. На целых два дня.
Сааведра превратила невольную усмешку в добрую улыбку — побоялась обидеть его.
— Но ведь ты наверняка кое в чем его превзошел. Как насчет красок? Перспективы?
— Нет. Ты сама только что сказала: с перспективой у меня нелады.
"Ни малейшей обиды. У него и впрямь есть задатки”, — подумала Сааведра.
— И краски он лучше кладет. Но муалимы считают, что я неплохо показываю тени. — Он горделиво ухмыльнулся. — Взял за образец работу Сарио — “Катедраль Имагос Брийантос”. Муалимы говорят, тени арок и колоколен ему гораздо лучше удались, чем всем остальным.
— Эйха, в искусстве Сарио достоин подражания, — согласилась она. — Но не забывай: в отличие от тебя у него всегда были проблемы с компордоттой. И какие проблемы!
Эти слова не произвели впечатления.
— Будь я таким, как он, я бы и вовсе плюнул на компордотту. И пускай муалимы что хотят со мной делают!
— Надди!
Он впился в нее молящим взглядом.
— Ведра, я хочу стать хорошим художником. Хочу стать таким, как он. Верховным иллюстратором. И служить герцогу. Разве не для этого нас учат? И разве бы ты не готовилась к этому, если б родилась мужчиной? Одаренным?
Она пошатнулась как от удара.
"Сарио уверяет, что я Одаренная”.
Она закрыла глаза.
«Матра эй Фильхо, если бы я была…»
— Так кем бы ты была, а? — спросил Игнаддио. — Если б родилась мужчиной? Одаренным? И если бы у тебя был выбор?
— У меня никогда не было выбора, — уклончиво ответила она.
— И все-таки? — настаивал он.
Родись она мужчиной. Одаренным, — стала бы Вьехо Фрато, управляла бы семьей, требовала соблюдения компордотты, приговаривала бы к Чиеве до'Сангва. Уничтожала бы Дар.
Однажды она помогла убить человека. Отняла жизнь.
Но разве выбор между хорошим и лучшим — это выбор?
— Бассда, — пробормотала она. — Слишком много трудных вопросов.
Игнаддио грустно вздохнул.
— Вот и муалимы так говорят.
— Говорят, потому что это правда. Эн верро. — Она указала на набросок. — Надди, закончи его. Начало хорошее. Обдумай мои замечания, попробуй взять другой ракурс и неси мне, обсудим. Хотелось бы посмотреть на готовую работу.
В его глазах был целый мир.
— Отлично! Не забудь, ты обещала!
— Успокойся, не забуду.
Игнаддио уже мчался за чистым картоном. Сааведра проводила его взглядом и улыбнулась.
— Не забуду. Ведь ты слишком похож на меня. Но у тебя гораздо больше возможностей.
И тут она поняла, что давно сделала выбор. У нее появился шанс, и она его не упустила. Талантливый художник может достичь, а может и не достичь успеха. Но если он откажется от своего шанса, никто не узнает, был ли он на самом деле талантлив.
Гений — это совсем другое, за гранью постижимого. Сарио — гений. А она — всего лишь женщина. Способная, быть может, даже талантливая, но не Одаренная. — Надо доверять Игнаддио, и тогда он будет доверять ей.
— Матра Дольча! — прошептала она. — Надди, вовсе незачем лезть из кожи вон, чтобы тебя прозвали Неоссо Иррадо. Это может получиться само собой.
Глава 26
Дверь из дранок и гипса. Два раза по четырнадцать ступенек. Крошечный чулан с косым потолком. Между потолком и полом — щель, если лечь перед ней на живот, увидишь нижнюю комнату — кречетту.
Раймон не лег на живот. Не заглянул в щель. Лишь шагнул на верхнюю ступеньку и стукнулся головой о потолок. А затем сел.
Так лучше. Наконец-то можно перевести дух.
И хуже. Придется еще и думать.
Он задумался. Сидел на краю лестницы в чулане над кречеттой, вспоминал, как однажды, много лет назад, его наказали и отправили сюда, во тьму.
Как болело обожженное запястье…
Как болела обожженная душа…
В санктии был покой. Правда, Раймон не посмел обо всем рассказать пожилому санкто, не посмел нарушить клятвы Одаренного, Вьехо Фрато, — но рассказал немало. Надо отдать священнику должное: он ни разу не выразил изумления или отвращения и не указал на порог. Дал Раймону выговориться, а после спокойно объяснил, что ничем не в силах помочь тому, кто недостаточно откровенен.
Недостаточно откровенен…
Дэво так не считал. Однажды в семейной молельне он заявил, что Раймон всегда был правдолюбцем. Но бывает правда и правда; даже пред светлыми образами Матры эй Фильхо Раймон не мог нарушить обет хранить тайны рода Грихальва. Хоть и была та клятва связана с именами Матери и Сына.
Значит, он снова проклят, снова осужден, снова достоин кары. А потому ничего больше не оставалось, как отсчитать два раза по четырнадцать ступенек. Во искупление вины. Как в тот раз.
Раймон закатал рукав шелкового камзола, развязал и сорвал кружевную манжету. В слабом свете, проникающем через дверной проем, шрам на запястье был незаметен. Но Раймон его увидел. Почувствовал.
«Пресвятая Матерь! Какая боль!»
Он шел по жизни, повинуясь внутреннему свету. Он и жил-то лишь ради этого света, ради своей Луса до'Орро. И был за это наказан, а также за стремление достичь запретных высот, стать не тем, кого пытались из него вылепить. И “священная кара для ослушника” не ограничилась надругательством над его Пейнтраддо и пустяковым увечьем. Она растянулась во времени. Она не закончилась до сих пор.
«Кто я? Что я? Кем я мог стать? Что мог совершить?»
Мучительные раздумья.
Это и была кара.
В сумрачном чулане над кречеттой он искал и нашел истину. Голую, горькую, страшную; по сравнению с ней любая физическая боль — ничто. Ибо физическая боль не может погасить внутренний свет художника, Луса до'Орро. На это способна лишь такая правда.
"Одаренный. Хороший художник. Но великим не стал. А значит, я плохой художник”.
Эта истина уже превратила его в калеку. И сейчас добивала.
"Я знаю, кто я и что я. Но этого мало. Я мог стать всем. Я мог совершить все. Но и этого мало”.
Сарио это понял давно. Сарио стал всем. Сарио совершит все.
А путь Раймона уже пройден. Окольный путь…
Вот она, голая и горькая правда: свернув с прямой дороги, он выбрал мальчика и вылепил из него мужчину, как ему казалось, по образу и подобию своему. Вдохнул в него Дар. Благословил на подвиг.
А мальчик обернулся чудовищем.
То, о чем молились Грихальва, то, к чему они стремились, нынче носит имя Сарио. Но Сарио — это и нечто большее Это и нечто иное.
Вот она, голая, горькая, страшная истина Фолио — это Кита'аб. А Кита'аб — это смерть.
Раймон громко смеялся в душном сумраке чулана. Смеялся до слез.
— Это еще зачем? — Сааведра полулежала в широком кресле, по ее плечам и груди рассыпались шелковистые локоны. — Мне казалось, ты любишь свет.
Сарио возился с мольбертом — передвигал, разворачивал, наклонял. Набросок дело серьезное, выберешь не самую удачную перспективу, будешь потом локти кусать.
— Со светом можно обождать.
— Да я не о том. Просто слишком темно, ты меня не разглядишь.
— Потом, потом. — Он лишь на миг покосился на нее. — Сейчас мне нужны тени.
Игнаддио восторженно захлопал в ладоши, Сарио посмотрел на него с любопытством.
— Одобряешь?
— Эйха, да! — Мальчишеское лицо раскраснелось от радости и смущения. — Говорят, тени тебе удаются как никому. У меня они тоже отлично получаются.
— Так-таки и отлично?
— Сарио! — Сааведра метнула в него сердитый взгляд. Этого он не ожидал.
«Ах, вот как? Еще один беспокойный мальчишка? Теперь она его опекает?»
Он был раздосадован, но ничем этого не выдал.
— Эйха, Ведра, все мы считаем себя гениальными, но на поверку чаще всего оказываемся вполне обыкновенными.
— С чего ты взял, что он обыкновенный? — вскинулась она. — Ты не видел ни одной его работы.
— А почему я должен смотреть его работы? — Приятно было видеть, как она краснеет. — Я не муалим.
— Но ты можешь стать муалимом! — вступил в разговор мальчик. — И.., и для меня была бы огромная честь…
— Ну, еще бы, — перебил Сарио. И прочитал на лице Сааведры откровенную угрозу: “Ну погоди, ты мне за это заплатишь!"
— Но я не муалим, а Верховный иллюстратор, а в таких делах Верховные иллюстраторы ничего не…
— Он знает! — рявкнула Сааведра. — Он знает, что ты — Верховный иллюстратор. Думаешь, иначе захотел бы учиться у тебя? “Как ужасно это прозвучало! Резкий тон ей совсем не идет”. Он испытующе смотрел на нее. Пожалуй, это забавно — ей необходимо кого-нибудь опекать, не его, так другого… Этого мальчишку, которому не хочется быть обыкновенным. Сарио еще не определил, какие чувства вызвало у него это открытие.
— Я могу кое-чему научить, но не сейчас. — Сарио вновь посмотрел на мальчика, в глаза, полные надежды и волнения. — Игнаддио… Надди?
Мальчик кивнул — уменьшительное имя его вполне устраивало.
— Я согласен стать твоим муалимом, но сначала ты должен взять у других наставников все что можно. Прежде чем нарушать каноны, необходимо их изучить.
— Будто сам их когда-нибудь изучал, — пустила шпильку Сааведра.
"Кажется, мне неприятно, что она меня бросает ради другого”. Сарио неторопливо выбрал уголек, взвесил на ладони, покрутил в пальцах, удовлетворенно кивнул.
— Надди, сейчас тебе лучше уйти. Ты, наверное, уроки прогуливаешь?
— Не-а. — Мальчик победно улыбнулся. — Это и есть мой первый урок. И я не буду путаться под ногами, честное слово.
— Разве ты любишь работать, когда стоят над душой? Улыбка сгинула.
— Нет.
— Надди, всему свое время. Сегодня будет только набросок. Вот начну писать, тогда и отвечу на все твои вопросы. Игнаддио перевел взгляд с Сарио на Сааведру.
— Просто вы хотите спокойно поругаться, вот и гоните меня. Чтобы не расхохотаться, Сааведра прикусила губу, а Сарио стиснул зубы и нахмурился.
— Ты прав, — коротко сказал он.
Игнаддио опешил — он не ожидал такой прямоты. Часто моргая, он повернулся и вышел со слезами на глазах. Сарио с улыбкой взглянул на Сааведру.
— Видала? Даже этот мальчишка понял, что ты вредина и злюка.
— При нем я не бываю ни врединой, ни злюкой. Разве лишь когда речь заходит о тебе…
— И часто это бывает?
— Чаще, чем хотелось бы. — Она убрала с лица непокорный локон. — Почему ты с ним так суров? Надди очень старается, хочет стать таким, как ты.
— Хочет стать мной. — Сарио вновь ухмыльнулся. — Должность Верховного иллюстратора уже не сказка. Сегодня любой мальчишка грезит о моей должности.
— Ну, и что тут плохого?
— Конечно, это вполне естественно, дети есть дети. Но они переоценивают свои способности. Отставка не входит в мои планы.
— Когда-нибудь войдет. — Она небрежно махнула рукой. — Через десять лет или пятнадцать… Начнут распухать суставы, пальцы потеряют гибкость…
— Думаешь, потеряют?
— Если только ты не раздобыл надежное лекарство от костной лихорадки. — Она ухмыльнулась. — Раздобыл? Он тоже ухмыльнулся.
— Эйха, нет.
Она не сводила глаз с его лица.
— Странно. Ты вполне отдаешь себе отчет, что лет через двадцать обязательно потеряешь должность, которую получил с таким трудом. И при этом выглядишь совершенно спокойным.
— Ведра, двадцать лет — немалый срок.
— Кто бы говорил! Помнится, тебя всегда возмущало, что иллюстраторы к сорока годам превращаются в развалины, а к пятидесяти — в покойников.
— Мне и сейчас это не по вкусу, — согласился Сарио, — однако я могу наслаждаться всеми выгодами моего положения. — Он приблизился к ней. — Давай мы об этом побеседуем, пока ты будешь стоять.., вот здесь, граццо.
Сааведра не пошевелилась.
— И все-таки зря ты так грубо вел себя с Надди.
— Не грубее, чем муалимы — со мной. Ведра, ругаться можно и стоя.
— И теперь ты решил на нем отыграться, да? Поиздеваться, как над тобой издевались?
— Вполне возможно, издевательство — всего лишь педагогический прием. Я только ненасытнее становился…
— И злее.
— Наверное, и это необходимо хорошему ученику. — Он выжидающе посмотрел на нее, но она так и не встала. Наконец он не вытерпел. — Так мы сегодня начнем или нет?
— С наброском ты и без меня справишься, — сердито сказала она. — При таком фоне я не нужна, и…
— Не пойдет, — запротестовал он. — Я не хочу ничего упустить. Ты будешь передо мной от начала и до конца.
— Зачем?
Он устало вздохнул.
— Может, мне спросить, зачем тебе нужно, чтобы Алехандро всегда был перед тобой, когда ты его пишешь?
Она стиснула зубы. На щеках выступили пунцовые пятна.
Сарио широко улыбнулся.
— Граццо. Надеюсь, теперь ты будешь позировать?
— Кажется, ты собирался ругаться? — Кажется, мы оба собирались.
— Эйха, нет. Это был пустяк. Перестрелка. — Она говорила тише; по-видимому, уход мальчика и привычная пикировка с Сарио немного успокоили ее. — Игнаддио нужен хороший учитель. Он хочет стать хорошим мастером, только и всего.
— Ты уверена?
— У него есть способности.
— Ведра, на свете много способных детей.
— Но хорошими мастерами становятся немногие, — возразила она. — Ты тоже был одним из многих.
— Но никто из них не поднялся на мою высоту.
— Никто? — Она выразительно вскинула брови. — Я поднялась, Сарио. Правда, сейчас я немного ниже, потому что сижу. Но это поправимо.
Она дождалась ухмылки — той самой, на которую его провоцировала.
— Ты тоже была способной.
— Всего-то навсего? — Она прижала руку к сердцу и язвительно сказала:
— Раньше я считала, мне еще многому надо учиться. Но раз ты говоришь, что я была способной…
— Могу предположить, что и осталась. Но ты не позволишь мне выяснить, велики ли твои способности, стоит ли тебя учить… Есть ли у тебя Дар. Хоть я и так знаю, что есть. Ты боишься.
— Бассда! — Она вскочила с кресла, шагнула к нему, остановилась перед столом. — Хватит, Сарио. Ты вбил себе в голову, что от Ведры не будет толку, потому что ее не расшевелить ни колкостями, ни лестью. Ты вбил себе в голову, что у меня есть Дар, хотя всем известно: в роду Грихальва не бывает Одаренных женщин. Я не могу прыгнуть выше головы, и не надо твердить: “Можешь, но боишься”. Номмо Матра! Ты всегда был о себе высокого мнения, но это уже слишком. Сарио, ты не Сын, тебе не сидеть рядом с Матерью на Троне.
— Эн верро. Но уж коли речь зашла о троне, осмелюсь напомнить: я стою у трона герцога.
Удар попал в цель. Сарио заметил, как Сааведра съежилась, как напряглись ее плечи, как на пальцах, вцепившихся в край стола, побагровели ненакрашенные ногти.
— Вот! — воскликнул он, опередив ее на долю секунды. — Вот какой надо тебя написать! Сааведра Грихальва в бешенстве! Подруга герцога, готовая разразиться площадной бранью, испепелить глаголом дерзкого художника. Что, Ведра, разозлил я тебя все-таки, а? Думала, Сарио больше ни на что не годен, размяк в роскоши, променял талант на сытую жизнь? Думала, я уже не тот Неоссо Иррадо?
— Не тот, — произнесла она сдавленным голосом. — Ты уже совсем не тот, Сарио.
— А ты? — Он вдруг перестал улыбаться. — Разве ты — прежняя? Разве не я потерял тебя первым? Она часто заморгала.
— Я не…
— ..понимаю? Нет, Ведра, все ты прекрасно понимаешь. Поняла и смирилась еще в тот день, когда пустила к себе в постель Алехандро до'Верраду.
Она побледнела.
— Нет! Это ты первым отвернулся от меня, когда пошел в ученики к тому мерзкому старику, эстранхиеро.
— И правильно сделал! Он меня многому научил.
— Нашел, чем хвастаться.
— А что, разве нечем? Разве я не Верховный иллюстратор?
— При чем тут… — Она умолкла. Качнулась вперед, как будто ее ударили в спину ножом. Одна рука прижалась к горлу, другая еще сильнее сжала край стола.
Сарио тоже переменился в лице. В глазах мелькнул испуг. Рот превратился в тонкую линию. В кулаке хрустнул уголек.
"Пустота. Странная пустота. Наверное, чувства нахлынут потом”. Сааведра ничего не сказала — задушила вопрос в горле. И за это Сарио был ей благодарен.
— Ну так как, — спросил он спокойно, — будем работать?
На ее лицо медленно возвращался румянец.
— А ты еще не.,.
— ..раздумал меня писать? Эйха, ну что ты. Это ведь для Алехандро. Воля его светлости — закон.
Рука соскользнула с горла на грудь, на живот. Да там и осталась.
— Ну.., если ты считаешь, что это разумно…
— Что может быть разумного в желании мужчины обзавестись портретом своей аморы? Все дело в тщеславии, Сааведра. В психологии собственника. — Сарио порылся в корзине, выбрал новый уголек. — Адеко, Сааведра, будешь ты в конце концов позировать или нет?
Раймон не лег на живот. Не заглянул в щель. Лишь шагнул на верхнюю ступеньку и стукнулся головой о потолок. А затем сел.
Так лучше. Наконец-то можно перевести дух.
И хуже. Придется еще и думать.
Он задумался. Сидел на краю лестницы в чулане над кречеттой, вспоминал, как однажды, много лет назад, его наказали и отправили сюда, во тьму.
Как болело обожженное запястье…
Как болела обожженная душа…
В санктии был покой. Правда, Раймон не посмел обо всем рассказать пожилому санкто, не посмел нарушить клятвы Одаренного, Вьехо Фрато, — но рассказал немало. Надо отдать священнику должное: он ни разу не выразил изумления или отвращения и не указал на порог. Дал Раймону выговориться, а после спокойно объяснил, что ничем не в силах помочь тому, кто недостаточно откровенен.
Недостаточно откровенен…
Дэво так не считал. Однажды в семейной молельне он заявил, что Раймон всегда был правдолюбцем. Но бывает правда и правда; даже пред светлыми образами Матры эй Фильхо Раймон не мог нарушить обет хранить тайны рода Грихальва. Хоть и была та клятва связана с именами Матери и Сына.
Значит, он снова проклят, снова осужден, снова достоин кары. А потому ничего больше не оставалось, как отсчитать два раза по четырнадцать ступенек. Во искупление вины. Как в тот раз.
Раймон закатал рукав шелкового камзола, развязал и сорвал кружевную манжету. В слабом свете, проникающем через дверной проем, шрам на запястье был незаметен. Но Раймон его увидел. Почувствовал.
«Пресвятая Матерь! Какая боль!»
Он шел по жизни, повинуясь внутреннему свету. Он и жил-то лишь ради этого света, ради своей Луса до'Орро. И был за это наказан, а также за стремление достичь запретных высот, стать не тем, кого пытались из него вылепить. И “священная кара для ослушника” не ограничилась надругательством над его Пейнтраддо и пустяковым увечьем. Она растянулась во времени. Она не закончилась до сих пор.
«Кто я? Что я? Кем я мог стать? Что мог совершить?»
Мучительные раздумья.
Это и была кара.
В сумрачном чулане над кречеттой он искал и нашел истину. Голую, горькую, страшную; по сравнению с ней любая физическая боль — ничто. Ибо физическая боль не может погасить внутренний свет художника, Луса до'Орро. На это способна лишь такая правда.
"Одаренный. Хороший художник. Но великим не стал. А значит, я плохой художник”.
Эта истина уже превратила его в калеку. И сейчас добивала.
"Я знаю, кто я и что я. Но этого мало. Я мог стать всем. Я мог совершить все. Но и этого мало”.
Сарио это понял давно. Сарио стал всем. Сарио совершит все.
А путь Раймона уже пройден. Окольный путь…
Вот она, голая и горькая правда: свернув с прямой дороги, он выбрал мальчика и вылепил из него мужчину, как ему казалось, по образу и подобию своему. Вдохнул в него Дар. Благословил на подвиг.
А мальчик обернулся чудовищем.
То, о чем молились Грихальва, то, к чему они стремились, нынче носит имя Сарио. Но Сарио — это и нечто большее Это и нечто иное.
Вот она, голая, горькая, страшная истина Фолио — это Кита'аб. А Кита'аб — это смерть.
Раймон громко смеялся в душном сумраке чулана. Смеялся до слез.
* * *
С особым пристрастием Сарио занимался интерьером. Заставил Игнаддио передвигать мебель, переносить кипы книг, размещать всякие мелочи вроде вазы с цветами, корзины с фруктами, лампы из железа и бронзы, керамического подсвечника с огарком красной свечи; велел перевесить на другую стенку гобелен, перекинуть шелковую скатерть через кресло с обивкой из велюрро и кожи и убрать со стола все, кроме бутыли и двух хрустальных стаканов, полных вина. Когда все было готово, он приказал мальчику наглухо закрыть ставни.— Это еще зачем? — Сааведра полулежала в широком кресле, по ее плечам и груди рассыпались шелковистые локоны. — Мне казалось, ты любишь свет.
Сарио возился с мольбертом — передвигал, разворачивал, наклонял. Набросок дело серьезное, выберешь не самую удачную перспективу, будешь потом локти кусать.
— Со светом можно обождать.
— Да я не о том. Просто слишком темно, ты меня не разглядишь.
— Потом, потом. — Он лишь на миг покосился на нее. — Сейчас мне нужны тени.
Игнаддио восторженно захлопал в ладоши, Сарио посмотрел на него с любопытством.
— Одобряешь?
— Эйха, да! — Мальчишеское лицо раскраснелось от радости и смущения. — Говорят, тени тебе удаются как никому. У меня они тоже отлично получаются.
— Так-таки и отлично?
— Сарио! — Сааведра метнула в него сердитый взгляд. Этого он не ожидал.
«Ах, вот как? Еще один беспокойный мальчишка? Теперь она его опекает?»
Он был раздосадован, но ничем этого не выдал.
— Эйха, Ведра, все мы считаем себя гениальными, но на поверку чаще всего оказываемся вполне обыкновенными.
— С чего ты взял, что он обыкновенный? — вскинулась она. — Ты не видел ни одной его работы.
— А почему я должен смотреть его работы? — Приятно было видеть, как она краснеет. — Я не муалим.
— Но ты можешь стать муалимом! — вступил в разговор мальчик. — И.., и для меня была бы огромная честь…
— Ну, еще бы, — перебил Сарио. И прочитал на лице Сааведры откровенную угрозу: “Ну погоди, ты мне за это заплатишь!"
— Но я не муалим, а Верховный иллюстратор, а в таких делах Верховные иллюстраторы ничего не…
— Он знает! — рявкнула Сааведра. — Он знает, что ты — Верховный иллюстратор. Думаешь, иначе захотел бы учиться у тебя? “Как ужасно это прозвучало! Резкий тон ей совсем не идет”. Он испытующе смотрел на нее. Пожалуй, это забавно — ей необходимо кого-нибудь опекать, не его, так другого… Этого мальчишку, которому не хочется быть обыкновенным. Сарио еще не определил, какие чувства вызвало у него это открытие.
— Я могу кое-чему научить, но не сейчас. — Сарио вновь посмотрел на мальчика, в глаза, полные надежды и волнения. — Игнаддио… Надди?
Мальчик кивнул — уменьшительное имя его вполне устраивало.
— Я согласен стать твоим муалимом, но сначала ты должен взять у других наставников все что можно. Прежде чем нарушать каноны, необходимо их изучить.
— Будто сам их когда-нибудь изучал, — пустила шпильку Сааведра.
"Кажется, мне неприятно, что она меня бросает ради другого”. Сарио неторопливо выбрал уголек, взвесил на ладони, покрутил в пальцах, удовлетворенно кивнул.
— Надди, сейчас тебе лучше уйти. Ты, наверное, уроки прогуливаешь?
— Не-а. — Мальчик победно улыбнулся. — Это и есть мой первый урок. И я не буду путаться под ногами, честное слово.
— Разве ты любишь работать, когда стоят над душой? Улыбка сгинула.
— Нет.
— Надди, всему свое время. Сегодня будет только набросок. Вот начну писать, тогда и отвечу на все твои вопросы. Игнаддио перевел взгляд с Сарио на Сааведру.
— Просто вы хотите спокойно поругаться, вот и гоните меня. Чтобы не расхохотаться, Сааведра прикусила губу, а Сарио стиснул зубы и нахмурился.
— Ты прав, — коротко сказал он.
Игнаддио опешил — он не ожидал такой прямоты. Часто моргая, он повернулся и вышел со слезами на глазах. Сарио с улыбкой взглянул на Сааведру.
— Видала? Даже этот мальчишка понял, что ты вредина и злюка.
— При нем я не бываю ни врединой, ни злюкой. Разве лишь когда речь заходит о тебе…
— И часто это бывает?
— Чаще, чем хотелось бы. — Она убрала с лица непокорный локон. — Почему ты с ним так суров? Надди очень старается, хочет стать таким, как ты.
— Хочет стать мной. — Сарио вновь ухмыльнулся. — Должность Верховного иллюстратора уже не сказка. Сегодня любой мальчишка грезит о моей должности.
— Ну, и что тут плохого?
— Конечно, это вполне естественно, дети есть дети. Но они переоценивают свои способности. Отставка не входит в мои планы.
— Когда-нибудь войдет. — Она небрежно махнула рукой. — Через десять лет или пятнадцать… Начнут распухать суставы, пальцы потеряют гибкость…
— Думаешь, потеряют?
— Если только ты не раздобыл надежное лекарство от костной лихорадки. — Она ухмыльнулась. — Раздобыл? Он тоже ухмыльнулся.
— Эйха, нет.
Она не сводила глаз с его лица.
— Странно. Ты вполне отдаешь себе отчет, что лет через двадцать обязательно потеряешь должность, которую получил с таким трудом. И при этом выглядишь совершенно спокойным.
— Ведра, двадцать лет — немалый срок.
— Кто бы говорил! Помнится, тебя всегда возмущало, что иллюстраторы к сорока годам превращаются в развалины, а к пятидесяти — в покойников.
— Мне и сейчас это не по вкусу, — согласился Сарио, — однако я могу наслаждаться всеми выгодами моего положения. — Он приблизился к ней. — Давай мы об этом побеседуем, пока ты будешь стоять.., вот здесь, граццо.
Сааведра не пошевелилась.
— И все-таки зря ты так грубо вел себя с Надди.
— Не грубее, чем муалимы — со мной. Ведра, ругаться можно и стоя.
— И теперь ты решил на нем отыграться, да? Поиздеваться, как над тобой издевались?
— Вполне возможно, издевательство — всего лишь педагогический прием. Я только ненасытнее становился…
— И злее.
— Наверное, и это необходимо хорошему ученику. — Он выжидающе посмотрел на нее, но она так и не встала. Наконец он не вытерпел. — Так мы сегодня начнем или нет?
— С наброском ты и без меня справишься, — сердито сказала она. — При таком фоне я не нужна, и…
— Не пойдет, — запротестовал он. — Я не хочу ничего упустить. Ты будешь передо мной от начала и до конца.
— Зачем?
Он устало вздохнул.
— Может, мне спросить, зачем тебе нужно, чтобы Алехандро всегда был перед тобой, когда ты его пишешь?
Она стиснула зубы. На щеках выступили пунцовые пятна.
Сарио широко улыбнулся.
— Граццо. Надеюсь, теперь ты будешь позировать?
— Кажется, ты собирался ругаться? — Кажется, мы оба собирались.
— Эйха, нет. Это был пустяк. Перестрелка. — Она говорила тише; по-видимому, уход мальчика и привычная пикировка с Сарио немного успокоили ее. — Игнаддио нужен хороший учитель. Он хочет стать хорошим мастером, только и всего.
— Ты уверена?
— У него есть способности.
— Ведра, на свете много способных детей.
— Но хорошими мастерами становятся немногие, — возразила она. — Ты тоже был одним из многих.
— Но никто из них не поднялся на мою высоту.
— Никто? — Она выразительно вскинула брови. — Я поднялась, Сарио. Правда, сейчас я немного ниже, потому что сижу. Но это поправимо.
Она дождалась ухмылки — той самой, на которую его провоцировала.
— Ты тоже была способной.
— Всего-то навсего? — Она прижала руку к сердцу и язвительно сказала:
— Раньше я считала, мне еще многому надо учиться. Но раз ты говоришь, что я была способной…
— Могу предположить, что и осталась. Но ты не позволишь мне выяснить, велики ли твои способности, стоит ли тебя учить… Есть ли у тебя Дар. Хоть я и так знаю, что есть. Ты боишься.
— Бассда! — Она вскочила с кресла, шагнула к нему, остановилась перед столом. — Хватит, Сарио. Ты вбил себе в голову, что от Ведры не будет толку, потому что ее не расшевелить ни колкостями, ни лестью. Ты вбил себе в голову, что у меня есть Дар, хотя всем известно: в роду Грихальва не бывает Одаренных женщин. Я не могу прыгнуть выше головы, и не надо твердить: “Можешь, но боишься”. Номмо Матра! Ты всегда был о себе высокого мнения, но это уже слишком. Сарио, ты не Сын, тебе не сидеть рядом с Матерью на Троне.
— Эн верро. Но уж коли речь зашла о троне, осмелюсь напомнить: я стою у трона герцога.
Удар попал в цель. Сарио заметил, как Сааведра съежилась, как напряглись ее плечи, как на пальцах, вцепившихся в край стола, побагровели ненакрашенные ногти.
— Вот! — воскликнул он, опередив ее на долю секунды. — Вот какой надо тебя написать! Сааведра Грихальва в бешенстве! Подруга герцога, готовая разразиться площадной бранью, испепелить глаголом дерзкого художника. Что, Ведра, разозлил я тебя все-таки, а? Думала, Сарио больше ни на что не годен, размяк в роскоши, променял талант на сытую жизнь? Думала, я уже не тот Неоссо Иррадо?
— Не тот, — произнесла она сдавленным голосом. — Ты уже совсем не тот, Сарио.
— А ты? — Он вдруг перестал улыбаться. — Разве ты — прежняя? Разве не я потерял тебя первым? Она часто заморгала.
— Я не…
— ..понимаю? Нет, Ведра, все ты прекрасно понимаешь. Поняла и смирилась еще в тот день, когда пустила к себе в постель Алехандро до'Верраду.
Она побледнела.
— Нет! Это ты первым отвернулся от меня, когда пошел в ученики к тому мерзкому старику, эстранхиеро.
— И правильно сделал! Он меня многому научил.
— Нашел, чем хвастаться.
— А что, разве нечем? Разве я не Верховный иллюстратор?
— При чем тут… — Она умолкла. Качнулась вперед, как будто ее ударили в спину ножом. Одна рука прижалась к горлу, другая еще сильнее сжала край стола.
Сарио тоже переменился в лице. В глазах мелькнул испуг. Рот превратился в тонкую линию. В кулаке хрустнул уголек.
"Пустота. Странная пустота. Наверное, чувства нахлынут потом”. Сааведра ничего не сказала — задушила вопрос в горле. И за это Сарио был ей благодарен.
— Ну так как, — спросил он спокойно, — будем работать?
На ее лицо медленно возвращался румянец.
— А ты еще не.,.
— ..раздумал меня писать? Эйха, ну что ты. Это ведь для Алехандро. Воля его светлости — закон.
Рука соскользнула с горла на грудь, на живот. Да там и осталась.
— Ну.., если ты считаешь, что это разумно…
— Что может быть разумного в желании мужчины обзавестись портретом своей аморы? Все дело в тщеславии, Сааведра. В психологии собственника. — Сарио порылся в корзине, выбрал новый уголек. — Адеко, Сааведра, будешь ты в конце концов позировать или нет?
Глава 27
Мартайн осторожно вынул из упаковочного ящика прямоугольный сверток, снял парчу и аккуратно поставил картину на стул.
Стул — плохая замена мольберту, но сейчас он неплохо справлялся со своей задачей, позволял Алехандро и всем остальным увидеть и оценить красоту изображенной на портрете женщины. Хотя, конечно, оценка могла быть только сугубо условной. Красота невесты — ничто по сравнению с политическими выгодами брака.
— Так-так, — подал голос записной спорщик Эдоард до'Нахерра. — В Пракансе водятся настоящие милашки.
Алехандро бросил на Марчало Грандо хмурый взгляд.
"Слишком торопится с выводами”.
Остальные приблизились к портрету и столь же поспешно выразили свое мнение. Все были согласны с до'Нахеррой.
— Последнее дело Бальтрана, — торжественно и во всеуслышание произнес до'Нахерра. — Последняя забота — о счастье сына и благополучии герцогства.
Кругом — понимание, согласие, одобрение. Алехандро захотелось ощериться, но он сохранил пресное, как разбавленное донельзя вино, выражение лица.
— Белиссимиа, — с восторженным придыханием вымолвил до'Нахерра, указывая на портрет.
Кругом — кивки и одобрительный шепот. “Пресвятая Матерь, надели меня терпением…"
— Она красавица, — мрачно сказал Алехандро. — Бесспорно.
— И принцесса.
Этого говорить не стоило — до'Нахерра лишь подлил масла в костер герцогского раздражения, за что удостоился еще одного угрюмого взгляда. Тут же выяснилось, что марчало способен краснеть, смущенно кашлять и целиком сосредоточиваться на несуществующем пятнышке грязи на сапоге, начищенном до ослепительного блеска.
— И женщина.
Эти слова предназначались только для герцогских ушей. Мар-тайн много лет прослужил Бальтрану до'Верраде, и не раз ему приходилось выманивать из липких от сладостей пальчиков наследника письма государственной важности. Секретарь имел право на фамильярность.
На лице Алехандро появилась ухмылка, но тотчас, спохватившись, он ее превратил в ничего не значащую улыбку.
— Мы все обдумаем, — сказал он, — и решим, выгоден ли Тайра-Вирте союз с Пракансой.
— Но, ваша светлость! — До'Нахерра вмиг забыл про сапог. — Ваш отец уже все обдумал и решил! Я прекрасно помню, как мы обсуждали все выгоды этого союза.
— Вы, может, и обсуждали, а я не обсуждал. Меня даже не поставили в известность.
— Ваша светлость, но такова последняя воля вашего отца! Только ради этого союза он отправился в Пракансу и…
— И только ради этого погиб, эн верро!
Конечно, это был Риввас Серрано.
Кивки и одобрительный шепот. Алехандро стиснул зубы и поднял руку над головой. Голоса стихли; Эстеван до'Саенса, стоявший рядом с Риввасом Серрано, умолк последним.
"Надо бы их как-нибудь разлучить, — подумал Алехандро. — Как муалим разбивает компанию плохих учеников”.
Он вспомнил, как непринужденно держал себя Сарио Грихальва под шквалом насмешек двадцати придворных, при этом с его лица не сходила дерзкая улыбка. Алехандро попытался скопировать эту безграничную самоуверенность.
— С того дня как умер мой отец, мир изменился…
— Эн верро! — с жаром подхватил Серрано. — Матра Дольча! Я помню, как в тот день звонили колокола. Матра Дольча, я думал, они разобьют мое сердце!
— Повторяю: мир изменился, — повысил голос Алехандро. — Не следует забывать, что подчас малейший пустяк заставляет нас в корне менять планы, чтобы приспособиться к иному положению вещей…
— Малейший пустяк?! — В жирную шею Эстевана до'Саенсы впился воротник, от чего лицо пошло уродливыми пятнами. — По-вашему, смерть Бальтрана до'Веррады — малейший пустяк?
— В мире, где Тайра-Вирте — всего лишь одна из множества стран, безусловно. Остальным герцогствам, княжествам и королевствам попросту нет деда до наших бед.
Стул — плохая замена мольберту, но сейчас он неплохо справлялся со своей задачей, позволял Алехандро и всем остальным увидеть и оценить красоту изображенной на портрете женщины. Хотя, конечно, оценка могла быть только сугубо условной. Красота невесты — ничто по сравнению с политическими выгодами брака.
— Так-так, — подал голос записной спорщик Эдоард до'Нахерра. — В Пракансе водятся настоящие милашки.
Алехандро бросил на Марчало Грандо хмурый взгляд.
"Слишком торопится с выводами”.
Остальные приблизились к портрету и столь же поспешно выразили свое мнение. Все были согласны с до'Нахеррой.
— Последнее дело Бальтрана, — торжественно и во всеуслышание произнес до'Нахерра. — Последняя забота — о счастье сына и благополучии герцогства.
Кругом — понимание, согласие, одобрение. Алехандро захотелось ощериться, но он сохранил пресное, как разбавленное донельзя вино, выражение лица.
— Белиссимиа, — с восторженным придыханием вымолвил до'Нахерра, указывая на портрет.
Кругом — кивки и одобрительный шепот. “Пресвятая Матерь, надели меня терпением…"
— Она красавица, — мрачно сказал Алехандро. — Бесспорно.
— И принцесса.
Этого говорить не стоило — до'Нахерра лишь подлил масла в костер герцогского раздражения, за что удостоился еще одного угрюмого взгляда. Тут же выяснилось, что марчало способен краснеть, смущенно кашлять и целиком сосредоточиваться на несуществующем пятнышке грязи на сапоге, начищенном до ослепительного блеска.
— И женщина.
Эти слова предназначались только для герцогских ушей. Мар-тайн много лет прослужил Бальтрану до'Верраде, и не раз ему приходилось выманивать из липких от сладостей пальчиков наследника письма государственной важности. Секретарь имел право на фамильярность.
На лице Алехандро появилась ухмылка, но тотчас, спохватившись, он ее превратил в ничего не значащую улыбку.
— Мы все обдумаем, — сказал он, — и решим, выгоден ли Тайра-Вирте союз с Пракансой.
— Но, ваша светлость! — До'Нахерра вмиг забыл про сапог. — Ваш отец уже все обдумал и решил! Я прекрасно помню, как мы обсуждали все выгоды этого союза.
— Вы, может, и обсуждали, а я не обсуждал. Меня даже не поставили в известность.
— Ваша светлость, но такова последняя воля вашего отца! Только ради этого союза он отправился в Пракансу и…
— И только ради этого погиб, эн верро!
Конечно, это был Риввас Серрано.
Кивки и одобрительный шепот. Алехандро стиснул зубы и поднял руку над головой. Голоса стихли; Эстеван до'Саенса, стоявший рядом с Риввасом Серрано, умолк последним.
"Надо бы их как-нибудь разлучить, — подумал Алехандро. — Как муалим разбивает компанию плохих учеников”.
Он вспомнил, как непринужденно держал себя Сарио Грихальва под шквалом насмешек двадцати придворных, при этом с его лица не сходила дерзкая улыбка. Алехандро попытался скопировать эту безграничную самоуверенность.
— С того дня как умер мой отец, мир изменился…
— Эн верро! — с жаром подхватил Серрано. — Матра Дольча! Я помню, как в тот день звонили колокола. Матра Дольча, я думал, они разобьют мое сердце!
— Повторяю: мир изменился, — повысил голос Алехандро. — Не следует забывать, что подчас малейший пустяк заставляет нас в корне менять планы, чтобы приспособиться к иному положению вещей…
— Малейший пустяк?! — В жирную шею Эстевана до'Саенсы впился воротник, от чего лицо пошло уродливыми пятнами. — По-вашему, смерть Бальтрана до'Веррады — малейший пустяк?
— В мире, где Тайра-Вирте — всего лишь одна из множества стран, безусловно. Остальным герцогствам, княжествам и королевствам попросту нет деда до наших бед.