Робин Ла Фиверс. Жестокое милосердие

   Сейчас я и под пытками не созналась бы, что пропустила большинство уроков сестры Беатриз.
   – И, что важнее, – настаивает Дюваль, – дела при дворе обстоят таким образом, что я вряд ли смогу обеспечить ей должную защиту.
   Я оскорбленно ворчу:
   – Не больно-то мне защита нужна!
   – Верно сказано. Не нужна, – кивает настоятельница. – Вот в чем она действительно нуждается, так это в возможности действовать!
   – И вы готовы поручить решения о жизни и смерти… какой-то послушнице?
   – Ну конечно же нет! – резко произносит матушка. – Решения о жизни и смерти мы оставляем Тому, Кто властен их принимать, – Мортейну! – Она поворачивается ко мне. – В течение часа ты должна уехать отсюда вместе с Дювалем. Иди собери самое необходимое. Остальное мы пришлем к нему домой, прямо в Геранд. Ступай!
   Мой мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, да так быстро! Удивительно ли, что голова у меня слегка закружилась. Я медлю, силясь изобрести еще хоть какой-нибудь довод, чтобы не ехать к Дювалю. Ради чего я присоединилась к монашкам, если не ради бегства из мира жестоких мужчин? А тут меня, можно сказать, бросают одному из них на растерзание!
   Настоятельница чуть наклоняется над столом.
   – Неужели ты забыла свой обет полного и безоговорочного подчинения? – спрашивает она тихо. – Подчинения абсолютно во всем? Ты – всего лишь послушница. Прежде чем тебя допустят к произнесению окончательных обетов, ты должна еще многое доказать.
   На этом я глотаю так и не вырвавшиеся слова и отправляюсь к себе – укладывать вещи.

Глава 10

   Прежде нежели я успеваю покончить со сборами, в мою дверь стучат, и я с немым изумлением вижу перед собой пресвятую мать настоятельницу. До сих пор она никогда не заглядывала ко мне.
   Она притворяет за собой дверь, ее глаза пылают холодным синим огнем:
   – Ты ведь понимаешь, каким потрясающим образом это совпадает с нашими планами?
   Матушка совершенно права. Дюваль дал ей средство осуществить ту самую военную хитрость, которую она замышляла перед тем, как он ворвался к ней в кабинет.
   – Все идет так, как вам и хотелось, матушка.
   – Не мне, дитя, но Мортейну! – строго поправляет она. – Без Его промышления нам ничего не удалось бы устроить! Никогда не забывай об этом, Исмэй. Даже если Дюваль не повинен ни в чем более серьезном, чем вспыльчивый нрав и дурные манеры, эта договоренность все равно нам послужит. При дворе полным-полно личностей, за которыми следует проследить. Я желала бы знать, с кем проводит время Дюваль, кто его союзники и друзья, что за письма он пишет… и получает, конечно. Кроме того, обращай внимание на все, что может исходить от регентши Франции. Оставайся правдива с Дювалем всегда, когда это будет возможно, ибо это самый верный способ завоевать его доверие. Я, знаешь ли, очень не люблю совпадений и хотела бы доподлинно выяснить, как и почему он оказался в той комнате. Он имеет прямой доступ к герцогине и пользуется ее абсолютным доверием. Хочу убедиться, что он вправду руководствуется ее интересами!
   – А мы, матушка? Мы руководствуемся этими же интересами? Означает ли служба герцогине праведное служение Мортейну? Простите за дерзость, – добавляю я поспешно, – но я в самом деле не понимаю…
   Ее лицо смягчается.
   – Конечно, это одно и то же, дитя. Каждый день бретонцы на тысячи голосов молят наших старых богов о защите от французских захватчиков и о даровании силы нашей юной правительнице. А уж французы, будь уверена, не думают чтить наших богов. И святых, если завоюют нас, чтить не будут. Для этого Франция слишком тесно связана с папским престолом, а там не признают никаких иных поклонений. Все это для них ересь, которую следует выжигать каленым железом. Разве может Мортейн желать для нас подобной судьбы?
   Ее рука покидает складки просторного облачения, и я замечаю в ней какой-то предмет, завернутый в мягкую потертую кожу.
   – Ты совершила не три, а всего лишь два убиения, но твоя учеба близится к концу. Нынешнее задание будет для тебя последней проверкой. Выдержишь ее – и останется лишь произнести обеты, после чего ты сделаешься плотью от плоти этого монастыря.
   Я про себя негодую: могла ли она действительно усомниться во мне? Смотрю ей прямо в глаза, надеясь, что таким образом она убедится в истинности моих слов.
   – Я и так чувствую себя плотью от плоти, матушка.
   – Знаю, – кивает она. – Потому-то и хочу вручить тебе один из кинжалов, некогда принадлежавших самому Мортейну.
   Я только изумленно моргаю. О существовании подобных кинжалов я никогда раньше не слышала!
   – Их носят прошедшие полное посвящение, – объясняет она. – А поскольку тебе предстоит задание из тех, что обычно поручаются лишь посвященным, я и решила вооружить тебя «кинжалом милосердия» – мизерикордией^[2]. – Она разворачивает кожаную обертку, и я вижу старинный кинжал с серебряной рукоятью. Клинок длиной всего лишь в ладонь выглядит в полном смысле слова видавшим виды. – В нем заключена могущественная древняя магия, один из величайших даров нашего Бога, – продолжает настоятельница, протягивая мне кинжал.
   Я беру его. Он теплый.
   – Если речь идет о живом человеке, – продолжает матушка настоятельница, – для исторжения души из тела мизерикордии достаточно лишь пронзить на нем кожу. Кинжал был изготовлен Самим Мортейном, и потому-то любой порез или укол, нанесенный этим клинком, тотчас переправит душу прямо к Нему. Он ведь некогда был предназначен для оказания последней милости и причинял быструю смерть, избавляя душу от мучительных дней размышления о совершенных грехах.
   Могущество врученного мне дара наполняет меня благоговением. Я укладываю кинжал в поясной кармашек: как приятно чувствовать его тяжесть возле бедра! Упоминание об отлетающих душах заставило меня вспомнить Мартела.
   – Матушка… когда душа Мартела покидала плоть, я соприкоснулась с ней и почувствовала, как она проходит… ну как бы сквозь меня. Это… так и должно было быть?
   Аббатиса долго смотрит на меня и слегка хмурится.
   – Конечно, – отвечает она наконец. – Ты впервые подобным образом соприкоснулась с душой, так ведь? – Я киваю, и она продолжает: – Это очень значительное событие, и оно застало тебя врасплох. Представляю, каково это – впервые встретить душу во всем ее богатстве и полноте… – Она протягивает руку и гладит меня по щеке, точно мать, утешающая испуганного младенца. – Ты прибыла к нам, похожая на комок сырой глины, а мы сделали тебя орудием смерти. Ныне же Дюваль станет луком, а ты – стрелой на его тетиве, готовой пронзить наших общих врагов. Ступай же и не посрами нас колебаниями и сомнениями! Мы хотим гордиться тобой!
   Я и вправду исполняюсь раскаяния при этих словах. Кто я такая? Всего лишь орудие монастыря, используемое в час нужды. Вправе ли я сомневаться в тех, кто некогда поднял меня со дна вонючего погреба?
   Да, я стала служанкой Бога Смерти. Мой путь пролегает в Его темной сени, я живу ради того, чтобы исполнять Его волю. Как могла я поддаться минутному раздражению и забыть о своем долге? Больше такое не повторится!
 
   Вместо того чтобы идти прямо во двор, я еще забегаю к Аннит – попрощаться. Сибелла небось не выкроила для этого времени, но я не заставлю Аннит страдать.
   Я нахожу ее в рабочей комнате птичника – она подменяет престарелую сестру Клаудию. Девушка даже вздрагивает при моем появлении, ее глаза округляются при виде моей дорожной одежды и сумки в руках. Она плотно сжимает губы и отводит глаза.
   Она заново опечатывает воском небольшой пергаментный лист. Я чувствую себя жутко виноватой: меня опять посылают с заданием, а ее оставляют дома. Я пытаюсь отделаться шуткой и поддразниваю ее:
   – Смотри, застукает тебя сестрица Клаудия…
   Аннит продолжает с преувеличенным тщанием прятать следы своего недолжного любопытства:
   – Спорю на что угодно, что именно на это они меня и натаскивают…
   – Тоже верно.
   Молчание затягивается. Когда она наконец восстанавливает печать и подает голос, то говорит так, словно на языке у нее коросты:
   – Ты опять уезжаешь на служение…
   Что я могу ответить ей, кроме как сказать правду?
   – Меня отправляют пожить в доме у виконта Дюваля.
   Она вскидывает голову, жгучее разочарование сменяется не менее жгучим интересом.
   – Дюваль? Это, часом, не тот, что вломился к матушке поутру?..
   Я киваю. Я пока еще не слышу голосов со двора, и это дает мне время кратенько пересказать Аннит и события прошлого вечера, и все происшедшее в кабинете аббатисы. Когда я завершаю рассказ, она с отвращением швыряет на стол искусно запечатанное письмо.
   – На твоем месте следовало быть мне, – с тихим бешенством произносит она.
   Я соглашаюсь:
   – Я знаю. Я просто думаю, что матушка для тебя нечто совершенно особенное приберегает.
   – Нет. Это все оттого, что я оплошала на уроке с покойником.
   В свое время мы оттачивали усвоенные навыки убийства на мертвых телах, и тогда Аннит в самом деле не справилась. У нас с Сибеллой было за плечами довольно жестокое прошлое, в котором мы черпали силы, а у Аннит такого прошлого не было.
   – Не оплошала, а легонько споткнулась, – говорю я. – И потом, в конце концов ты все же сделала это. Сестра Арнетта говорила, что ты прошла испытание. Значит, дело в другом! Может, просто в том, что ты немножко помладше?
   Она мотает головой:
   – Я всего на год моложе тебя или Сибеллы. А ту как раз в моем возрасте впервые допустили к служению! – Девушка сердито смотрит на меня, отвергая все слова утешения, которые я готова произнести. – Им хоть известно, сколько раз ты сбегала с уроков?
   – Но я должна была помогать сестре Серафине в мастерской ядов.
   Она шмыгает носом:
   – Я танцую и кокетничаю гораздо лучше тебя. А когда мы сходимся в единоборстве, я бью тебя семь раз из десяти!
   Эти слова пробуждают все мои тайные страхи. Нынешнее служение – отнюдь не тот случай, когда наносишь быстрый удар и исчезаешь никем не замеченная. Мне предстоит достаточно долго вводить в заблуждение уйму людей, привыкших разоблачать любое притворство.
   – Уверена, матушка знает об этом, – говорю я, надеясь, что так оно в самом деле и обстоит.
   У Аннит маска оскорбленного превосходства рассыпается в прах.
   – Если дело не в покойнике, тогда вообще все бессмысленно, – шепчет девушка, и я ощущаю ее отчаяние, точно свое собственное горе.
   – А ты не пробовала переговорить с аббатисой?
   Сама я на такой поступок никогда бы не отважилась, но Аннит куда ближе к пресвятой матушке, чем я.
   Она фыркает:
   – Чтобы она очередной раз усомнилась в моей вере и преданности Мортейну? Вот уж спасибо.
   Тем временем со двора доносится мужской голос. Это напоминает мне, в чем состоят мои сегодняшние обязанности.
   – Мне пора, – говорю я. – Негоже нам расставаться, сердясь друг на дружку!
   Она делает шаг и крепко обнимает меня:
   – Что ты, на тебя-то я ни в коем случае не сержусь.
   Я глажу ее по спине, гадая, когда еще нам доведется снова увидеться.
   – А вдруг ты скоро окажешься рядом со мной при дворе?
   Она заверяет:
   – Буду день и ночь об этом молиться.
   Мне на глаза попадается листок, который Аннит запечатывала.
   – От Сибеллы по-прежнему нет известий?
   – Никаких. – И ее лицо вдруг озаряется: – Быть может, ты что-нибудь услышишь о ней при дворе!
   Я обещаю:
   – Если доведется – сразу дам знать!
   Мы вновь обнимаемся, и я мчусь вниз.
 
   Держа в руках узелок с немногочисленными пожитками, я тороплюсь к берегу, где меня ждет Дюваль. Его коричневый плащ вьется на свежем ветру и хлещет по сапогам. Наше совместное предприятие нравится ему ничуть не больше, чем мне. Ну что же – сам виноват!
   Когда влезаю в лодку, он поддерживает меня под локоток. Тут священная решимость, которая должна была послужить мне броней, испаряется в мгновение ока. Я отстраняюсь так резко, что мы оба едва не валимся в воду.
   – Не глупи! – рычит он.
   Но я уже в лодке. Счастливо избавившись от его ненавистного прикосновения, чувствую себя победителем в этой маленькой схватке.
   Усаживаюсь на одну из банок и смотрю на солнечные блики, играющие в синих волнах. Интересно, он плавать умеет? Что с ним будет, если я наберусь отваги это проверить?
   – Все это, милочка, совершается не по моей воле, – говорит он. – Так что можешь оставить дурной нрав для своей настоятельницы!
   – Уж прямо так и не по вашей, – парирую я. – Не приди вам в голову осуждать деяния монастыря, я бы тут сейчас не сидела!
   Это далеко не вся правда, ведь как раз перед тем, как Дюваль ворвался в кабинет, матушка замышляла устроить нам с ним новую встречу. Вот только знать об этом ему вовсе не обязательно.
   Некоторое время он молчит, и я слышу лишь говор волн да плеск весел. Он гребет, и я волей-неволей разглядываю его – мужчину, в руках которого временно пребывает моя судьба. У него глаза цвета пасмурного зимнего неба. На подбородке жесткая щетина, которая еще больше подчеркивает твердые очертания рта. Неизвестно почему в голове моей звучит слово «любовница», и я содрогаюсь. Дурные предчувствия снедают меня… Я вынуждена напомнить себе, что он, конечно, не Гвилло. Он совершенно другой. По сути – прямая противоположность мерзкому свиноводу.
   Дюваль первым нарушает молчание, и я записываю себе еще одну крошечную победу.
   – Мартел говорил что-нибудь перед смертью? Ну там, может быть, исповедовался?
   – Исповедовался? – Я подпускаю в голос нотку презрения. – Мой господин, мы не исповедницы, а прислужницы Смерти.
   Он передергивает плечами, то ли раздраженно, то ли в смущении.
   – Я на ваши таинства не посягаю. Как бы то ни было, не произнес ли Мартел каких-нибудь слов, когда заглянул тебе в глаза и увидел в них свою судьбу?
   Последние слова Мартела были посвящены его похотливым намерениям, так что из меня их пришлось бы тащить раскаленными щипцами. И я отвечаю:
   – Ничего важного или хотя бы любопытного он не сказал.
   – А ты точно уверена? Может, тебе что-то показалось безделицей, но будет вполне осмысленно для меня. Что именно он сказал?
   Проклятье! До чего же этот парень настойчив! Или просто боится, не назвал ли изменник его имени? Если так, я и не подумаю его утешать, произнеся «да» или «нет».
   – Он лишь сказал, что собирался кое с кем встретиться… А вот вы, ваша милость, каким образом так кстати там оказались? – спрашиваю самым ласковым тоном.
   У него на скулах катаются желваки.
   – Мне показалось, или ты действительно меня в чем-то подозреваешь?
   Я неопределенно пожимаю плечами.
   Он бросает весла и наклоняется вперед, так что наши лица снова сближаются.
   – Я служил своей стране столько раз и такими способами, каких тебе и не вообразить, и я продолжаю служить ей! Вот в этом сомневаться не смей!
   Каждое его слово – как лезвие, и от всех моих сомнений остаются одни клочки. Кажется, в его голосе звенит сама правда. И все же… Изменник подобного уровня, несомненно, оказался бы на диво искусным лжецом.
   Продолжая сердито смотреть на меня, Дюваль стягивает с плеч плащ. На миг я снова близка к панике – что у него на уме?! – но он опять садится на весла, а плащ сует мне, бросив при этом:
   – Постарайся не намочить!
   Без всякой задней мысли принимаю у него плащ. Шерстяная ткань плотна и красива, что называется – роскошная вещь. Заметив блеск, глажу пальцами серебряный дубовый листок. В старинных родах Бретани принято посвящать по крайней мере одного сына небесному покровителю воинов и сражений. Я вспоминаю громадные шпалеры на стенах покоев сестры Эонетты. Сестры Мортейна шелковой нитью запечатлели на них родовые древа всех знатных семейств Бретани, тянущиеся в бездну столетий. Что-то я не припоминаю, чтобы там фигурировала фамилия Дюваль. Это вообще его родовое имя? Или название имения? Я впервые задумываюсь, кто же он на самом деле такой. Фаворит герцогини, объект подозрений аббатисы и канцлера – а еще?
   Он гребет, и я вижу, как под тонким бархатом камзола работают сильные мышцы. С каждым ударом весел на руках вздуваются и опадают бугры, и я понимаю: при всей моей монастырской выучке этот человек легко одолеет меня один на один.
   Думать об этом тошно, и я устремляю взгляд в море. Кажется, судьба проложила мне путь в приготовленный лично для меня уголок преисподней…

Глава 11

   Старый моряк поджидает нас на берегу, чтобы помочь вытащить лодку. Дюваль выпрыгивает на сушу и протягивает мне руку. Я опасливо гляжу на нее.
   Он язвительно выгибает бровь:
   – Отдавай плащ.
   Я не глядя сую ему плащ, потом выбираюсь из лодки, не обращая внимания на то, что край платья попадает в воду. Дюваль накидывает плащ и шагает к конюшне.
   – У меня только одна лошадь, я ведь не рассчитывал, что возвращаться буду со спутницей. Ты как предпочитаешь ездить, спереди или сзади?
   Ни то ни другое для меня неприемлемо.
   – Монастырь тоже держит здесь лошадей, которыми мы пользуемся во время служений, – сообщаю ему. – Я возьму одну из них.
   – Ну и отлично. Быстрей доберемся.
   Я поворачиваюсь к старику:
   – Ты мне Ночную Песенку не оседлаешь?
   Мы с настоятельницей этого не оговаривали, но, уж верно, она не ждет, что я поеду в Геранд, прижавшись к Дювалю. А если и ждет… ее всяко тут нет, чтобы ловить меня на слове.
   Моряк кивает и уходит за лошадью. Чувствую изучающий взгляд Дюваля; от него на меня мало не нападает чесотка. Через некоторое время мой спутник качает головой, словно до сих пор не веря, до чего глупо попался.
   – Меня же засмеют, – вырывается у него.
   Я пожимаю плечами, глядя в сторону конюшни. Скорей бы старик вывел лошадей!
   – Помните пословицу, мой господин: если уж сапог ладно сидит на ноге…
   Он фыркает:
   – Про меня можно говорить что угодно, но чтобы мне вскружила голову такая, как ты…
   На мое счастье, в это время появляется старый моряк с нашими лошадьми, и мы оставляем перепалку – надо готовиться к путешествию.
   Дюваль продолжает за мной наблюдать. Под его придирчивым взглядом мои пальцы утрачивают ловкость, и я дольше обычного привязываю к седлу свой вьючок. Потом подвожу кобылу к специальной колоде и с помощью старика, который держит мне стремя^[3], забираюсь в седло.
   Дюваль давно уже сидит верхом:
   – Ну? Готова ты наконец?
   Он даже не пытается скрыть раздражение.
   – Да, мой господин.
   Я не успеваю договорить – он стегает своего коня поводом, и тот срывается с места.
   Зло глядя ему в спину, я запускаю пальцы в поясной кошель, достаю щепоть соли и бросаю ее наземь в качестве приношения святому Циссонию, небесному покровителю путешественников и перекрестков.
   Лишь после этого я трогаю Ночную Песенку с места.
   Дюваль придерживает скакуна, так что дальше мы едем рядом. Он спрашивает:
   – Ты когда-нибудь уже была при дворе?
   – Нет.
   – Нет? И даже не расспрашиваешь, кого там сейчас можно застать? Ты настолько уверена, что там тебя никто не узнает? Если это случится, всем нашим планам сразу конец!
   Раз уж он держит меня за такую беспросветную дуру, я с откровенным вызовом сообщаю ему о своем «подлом» происхождении.
   – Никто не изобличит меня, мой господин. Я не знатная наследница – мой отец в деревне репу сажал. Так что будьте покойны: ни один из нантских придворных не знает меня в лицо!
   – Не Нант, а Геранд, – поправляет он. – Двор Анны перебрался туда, спасаясь от морового поветрия.
   – Меня в любом случае не узнают.
   Он косится в мою сторону:
   – Но ты же, как я понимаю… считаешься дочерью Смерти?
   – Так оно и есть, – ответствую я сквозь зубы. – Однако воспитывал меня простой земледелец. Первые пятнадцать лет жизни у меня всегда была грязь под ногтями. Так что, мой господин, скорее всего, и кровь у меня такая же грязная.
   Он опять фыркает. То ли насмешничает, то ли просто не верит – поди пойми.
   – Как по мне, – говорит он затем, – рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, – точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином… А теперь поторопимся – хорошо бы нам добраться в Кемпер до темноты!
   Он пришпоривает коня, поднимая его в галоп.
   И снова я не без труда догоняю его.
 
   Весь день мы проводим в пути. Поля по сторонам сжаты, на придорожных крестах кое-где висят венки из пшеничных колосьев – кто-то молился святой Матроне, испрашивая обильного урожая. Скот пасется на остатках жнивья, нагуливая последний жирок перед убоем. И действительно, в некоторых местах заготовление мяса уже началось: в воздухе висит медный запах крови.
   Там и сям виднеются каменные крестьянские домики, приземистые, надежные, – человеческие крепости в этих глухих местах. Ко многим дверям прибиты серебряные монетки, отполированные до зеркального блеска: согласно примете, они должны отвращать от обитателей этих домов взор Мортейна. Простецы верят, будто Он ни под каким видом не желает взирать на собственное отражение. Те из селян, кто слишком беден и не может позволить себе подобный амулет, довольствуются веточками лещины. Поверье гласит, что Бог может принять их за настоящие косточки, за которыми явился к порогу.
   Тракт пуст, лишь время от времени мы встречаем местных жителей, идущих в соседнюю деревню на рынок. Они странствуют пешком, неся за плечами вьюк или толкая перед собой тележку. Заслышав конский топот, крестьяне предусмотрительно отступают с дороги.
   Думать мне особо не о чем, и мысли волей-неволей возвращаются к моему спутнику.
   Я и рада была бы представить себе, что еду одна, но не получается. Он все время маячит впереди, сильный, властный, сердитый. Я старательно отворачиваюсь, но взгляд все равно то и дело упирается в его широкую спину.
   Любовница… Это слово уже кажется мне живым существом. Оно что-то нашептывает мне, смеется и дразнит. Я могу вынести многое, но подобное притворство обещает потребовать всех моих сил без остатка. Даже не вполне уверена, что справлюсь, однако знаю: придется. А уж вообразить, что я стану подобным образом лицедействовать на глазах у доброй половины бретонских вельмож! Да это просто смешно! Вот бы нас прямо сейчас отчаянным галопом нагнал вестник из монастыря и объявил, задыхаясь, что со мной сыграли жестокую шутку и на самом деле вместо меня с Дювалем поедет Аннит…
   Увы, все, что я слышу, это шепот моросящего дождя. Небесная влага сеется на лесной перегной, орошает поскрипывающие седла, глушит позвякивание сбруи.
   Ближе к вечеру мы въезжаем в небольшой лесок. Здесь настоящая чащоба, и мы не подгоняем коней, предоставляя им самим выбирать путь среди веток и колючих кустов. Под сенью густой листвы становится по-настоящему холодно. Я плотнее запахиваюсь в плащ, но и он не греет.
   Потом до меня доходит, что дело вовсе не в холоде.
   Я чувствую близость смерти.
   Ощущаю ее, можно сказать, костями. Примерно так же, как иной старый моряк прислушивается к больным суставам и безошибочно предсказывает шторм.
   – Что такое? – нарушает лесную тишину голос Дюваля. Оказывается, мое состояние от него не укрылось. – Ты что-то услышала?
   – Нет, – отвечаю я. – Просто неподалеку лежит кто-то мертвый.
   Его брови удивленно взлетают. Он останавливает коня:
   – Мертвый?.. Кто? Мужчина, женщина?
   Я пожимаю плечами. Ощущение мне внове, и я при всем желании не могу сказать ничего определенного.
   – Не знаю. Может быть, даже олень.
   – Где хоть?
   – Вон там.
   Я указываю в сторону от дороги, туда, где виднеется небольшая прогалина.
   Кивнув, Дюваль поворачивает коня и жестом велит мне вести. Удивившись тому, насколько серьезно он отнесся к моему смутному предчувствию, я выезжаю вперед и позволяю своему чувству смерти направлять нас обоих.
   Деревья здесь стоят плотнее, тонкие ветви раскачиваются наверху, точно перистые опахала. Мы проезжаем древний менгир; камень весь оброс мхом и лишайником. Присутствие Смерти ощущается все сильнее… Свежая могила неплохо укрыта сухими ветками и разбросанной листвой, но я отыскала бы ее даже с завязанными глазами.
   – Мартел, – объявляю я. – Сюда его привезли люди Крунара.
   Я совершенно уверена в том, что именно здесь он погребен.
   Вынимаю ногу из стремени, но Дюваль уже спешился, тянет руки навстречу. Он берет меня за талию. Я едва не ахаю от изумления – тепло мужских ладоней легко просачивается сквозь его перчатки и всю мою одежду, умудряясь даже прогнать некоторую часть холода, навеянного Смертью. Он снимает меня с лошади, и, как только мои ноги касаются земли, я отстраняюсь. Я только что испытала едва ли не самое интимное прикосновение за всю свою жизнь, но переживать по этому поводу некогда.
   Подхожу к могиле вплотную. Дюваль следует за мной и смотрит на потревоженную землю. Взгляд у него такой, словно он надеется, что секреты Мартела просочатся к нему из могилы. Он вдруг произносит: