Страница:
уловить. И каждым следующий утром он вставал все позднее и медленнее, с
раскалывающейся головой, а день уже наступил и прорва утреннего времени
пропущена во сне. Депрессивным вообще не полагается пить. Поэтому он в конце
концов перестал ходить в "Веллингтон", а вместо этого ел в пабах ближе к
Доулендам. Один назывался "Дом на полпути", другой "Конец света", бедноватый
выбор, что касается имен, но он все равно ел в "Конце света", а потом сидел
за угловым столиком с маленькой стопкой виски, разглядывая страницу за
страницей свои заметки и разгрызая кончик ручки в пластиковую шрапнель.
"Сражения никогда не прекращаются" гласил заголовок одной из книг.
Однако, атомная бомба означала, что вторая половина столетия выглядела
иначе, чем первая. Кое-кто, по большей части американцы, называли ее Pax
Americana. Но большинство звали ее Холодной войной 1945-1989. И совсем не
такой уж холодной. Под зонтиком пата супердержав повсюду расцвели локальные
конфликты, войны, которые по сравнению с двумя большими казались малыми; но
ведь их было больше сотни, погибало по 350000 людей в год, всего около
пятнадцати миллионов, некоторые говорят все двадцать, их вообще-то трудно
сосчитать. Большинстве смертей произошли во большой десятке: две вьетнамские
войны, две индо-пакистанские войны, корейская война, алжирская война,
гражданская война в Судане, резня в Индонезии в 1965, война в Биафре и
ирано-иракская война. Еще десять миллионов гражданских погибли с голоду от
сознательных военных акций; так что сумма за весь период примерно равна
самой Великой войне. Хотя, чтобы накопить такую сумму, потребовалось в
десять раз больше времени. Своего рода улучшение.
И отсюда, вероятно, возрастание зверства войны, как если бы ужасы
индивидуализированных убийств могли компенсировать нехватку чистого
количества. И, наверное, компенсировала, потому что теперь его исследование
содержало целую серию описаний и цветных фотографий насилий, расчленения,
пыток - тела индивидуальных людей в собственных одеждах, рассыпанные по
земле в лужах крови. Вьетнамские деревни, взорвавшиеся напалмом. Камбоджа,
Уганда, Тибет - Тибет опять-таки был геноцидом, избежавшим пристального
внимания мира своим медленным темпом, по нескольку деревень в год
разрушалось в процессе, называемом тамцинь, или переобучение: деревни
захватывались китайцами, а все жители убивались разнообразными методами,
"погребением живьем, повешеньем, обезглавливанием, разрезанием животов,
забиванием палками, обвариванием, распятием, четвертованием, забиванием
камнями, маленьких детей вынуждали стрелять в своих родителей, беременным
женщинам насильно делали аборты, зародыши складывали аккуратными холмиками
на деревенских площадях".
Кроме того, сила на планете продолжала переходить во все меньшее
количество рук. Вторая мировая война оказалась единственно возможным
способом закончить Депрессию, этот факт лидеры держав запомнили; поэтому
экономическая консолидация, начавшаяся в Первой войне, продолжалась всю
Вторую и Холодную войны, поставив целый мир в ярмо экономики войны.
Поначалу 1989 год казался неким переломом, уходом от всего этого. Но
сегодня, всего семь лет спустя, все проигравшие в Холодной войне выглядят
вроде Германии 1922 года, их деньги обесценились, их полки пусты, их
демократии рассыпаются и превращаются в хунты. Если не считать, что на этот
раз хунты имеют корпоративных спонсоров; что мультинациональные банки силком
проводят в старом советском блоке в точности то же самое, что они вытворяли
в Третьем мире, то есть "суровые меры" во имя "свободного рынка",
означающего, что половина мира каждую ночь ложится спать голодной, оплачивая
свои долги миллионерам. Хотя температура все поднимается, рост населения
зашкаливает, "локальные конфликты" все еще пылают в двадцати различных
местах.
Как-то утром Фрэнк медлил над хлопьями, не желая покидать квартиру. Он
развернул "Гардиан" и прочитал, что ежегодные оборонные бюджеты по миру в
целом превысили триллион долларов. "Больше света", сказал он, тяжело
глотнув. Был темный, дождливый день. Он чувствовал, как расширяются зрачки,
с трудом приспосабливаясь к сумраку. Дни явно становились короче, хотя был
еще май; и воздух становился темнее, словно вернулись плотные туманы
викторианского Лондона, угольный дым в ткани реальности.
Он перевернул страницу и начал читать статью о конфликте в Шри Ланке.
Сингальцы и тамильцы воюют теперь уже целое поколение, и где-то на прошлой
неделе муж и жена, выйдя утром из своего дома, обнаружили головы своих
шестерых сыновей, аккуратно разложенные на лужайке. Он швырнул газету в
сторону и сквозь сажу зашагал по улицам.
До Британского Музея он добрался на внутреннем автопилоте. Сверху стопы
его ожидала книга, содержащая оценку смертей целого века. Около сотни
миллионов человек.
Он снова нашел себя на темных улицах Лондона, обдумывающим эти цифры.
Весь день он бродил, неспособный собраться с мыслями. А когда тем вечером он
заснул, эти калькуляции вернулись во сне гипнотической силы: чтобы
перечислить всех погибших в войнах столетия, потребовалось бы две тысячи
Вьетнамских Мемориалов. Откуда-то с высоты он видел самого себя, бродящего
по Главной аллее в Вашингтоне, округ Колумбия, а весь парк от Капитолия до
Мемориала Линкольна усеян черными "V" Вьетнамских Мемориалов, словно стая
гигантских черных хитрых птиц приземлилась там. Всю ночь он прошагал мимо
черных стен-крыльев, двигаясь на запад в сторону белой гробницы у реки.
На следующий день первая книга в стопке касалась войны между Китаем и
Японией, 1931-1945. Как и большую часть азиатской истории, эту войну плохо
помнили на Западе, однако она была огромной. Фактически, вся корейская нация
стала концлагерем рабов, помогающих Японии в ее военных усилиях, а в
японских концлагерях в Маньчжурии убито столько же китайцев, сколько немцы
убили евреев. В эти смерти входили тысячи в стиле Менгеле и нацистских
врачей, вызванных "научными" медицинскими пытками. Японские
экспериментаторы, для примера, производили переливания, в которых выкачивали
всю кровь у пленных китайцев, заменяя ее лошадиной кровью, чтобы посмотреть,
как долго проживут заключенные. Время выживания варьировалось от двадцати
минут до шести часов, причем испытуемые все это время находились в агонии.
Фрэнк закрыл книгу и отложил ее. Он взял из мрака следующую и уставился
на заглавие. Тяжеленная старая штука, переплетенная в темно-зеленую кожу с
тусклым золотым тиснением на переплете и корешке. "История XIX века, с
иллюстрациями" - последние уже были тоновыми фотографиями-даггерротипами, их
цвет поблек и потускнел. Опубликована в 1902 году издательством "Джордж
Ньюнс, Лтд."; очевидно, эквивалент из прошлого века его собственного
проекта. Любопытстве заставило его запросить эту махину. Он открыл книгу и
пролистал ее всю, и на поледеней станице его взгляд упал на следующий текст:
"Я верю, что Человек добр. Я верю, что мы стоим на заре столетия, которое
будет более мирным и процветающим, чем любое другое столетие в истории."
Он отложил книгу и покинул Британский Музей. В красной телефонной будке
он узнал, где расположено ближайшее агентство аренды автомобилей, некий
филиал фирмы "Эйвис" вблизи Вестминстера. Он доехал на метро, а потом
дошагал до агентства, где арендовал синий универсал Форд-Сьерру. Руль,
разумеется, был справа. Фрэнк никогда раньше не ездил в Великобритании, и
уселся за руль, пытаясь скрыть свое беспокойство от агента. Слава богу, хоть
сцепление, тормоза и педали располагались как обычно слева-направо. И рычаг
скоростей тоже был на обычном месте и его приходилось переключать левой
рукой.
Он неуклюже сунул рычаг на первую скорость и выехал из гаража, потом
повернул направо и покатил по левой стороне улицы. Это было жутко. Однако,
странность сидеть справа гарантировала, что он не забудет необходимости
двигаться слева. Он становился на обочине и внимательно просмотрел карту
дорог Лондона от фирмы "Эйвис", компьютерная распечатка, конечно, вернулся в
поток уличного движения и поехал на Кемден-Хай-стрит. Он запарковался у дома
Доулендов, поднялся наверх, собрался и снес рюкзак в машину. Вернулся, чтобы
оставить записку: Уехал в страну полуночного солнца. Потом сошел в машину и
поехал на север, выехал на хайвей и помчался прочь от Лондона.
Был влажный день, низкие полные тучи подметали землю, бросая там черную
метлу дождя, здесь - блейковское древко солнечного света. Холмы стояли
зелеными, поля - желтыми, бурыми и светло-зелеными. Поначалу была пропасть
холмов и тьма полей. Потом хайвей повернул к Бирмингему и Манчестеру, и он
покатил целыми полями двухэтажек, ряды, ряды и ряды, на узких, лишенных
деревьев улицах - все упорядоченно и чистенько, и однако один из самых
безотрадных человеческих пейзажей, что он когда-либо видел. Улицы, словно
траншеи. Конечно, мир слишком кишит людьми. Плотность популяции, должно
быть, близка к уровню, установленному в экспериментах на крысах, которая
приводила этих крыс к сумасшествию. Такое же хорошее объяснение, как и любое
другое. В обоих случаях больше всего поражаются мужские особи:
территориальные охотники, рожденные убивать добычу для пропитания, ныне
заперты в маленькие коробочки. Они просто должны сходить с ума. "Я верю, что
Человек таков, или таков", писал тот эдвардианский автор, и почему нет,
нельзя же отрицать, что все это в основном деяния человека: планирование,
дипломатия, борьба, насилие, убийство.
Очевидная вещь - передать управление миром женщинам. Правда, Тэтчер на
Фолклендах и Индира Ганди в Бангладеш, но все-таки, стоило бы попробовать,
едва ли будет хуже! А принимая во внимание материнский инстинкт, то,
вероятно, будет заметно лучше. Отдайте каждое первой леди работу ее мужа.
Возможно, даже, любой женщине работу ее мужа. Пусть мужчины заботятся о
детях пять тысяч лет или пятьдесят тысяч лет, по году за каждый год
убивающего патриархата.
К северу от Манчестера он миновал гигантские радио-башни и что-то
похожее на трубы ядерного реактора. Над головой зудели реактивные
истребители. Двадцатый век. Почему этот эдвардианский автор не смог увидеть
его прихода? Наверное, будущее попросту невообразимо, тогда и всегда. Или,
наверное, вещи не казались такими уж плохими в 1902. Эдвардианец, глядя
вперед во времена процветания, видел в основном то же самое; вместо этого
последовало столетие ужасов. Теперь глядят вперед во времена ужасов; значит,
по аналогии, будущее столетие будет жестоким вне всякой меры. А с новыми
технологиями разрушения, практически все возможно: химическая война, ядерный
терроризм, биологический холокост; жертвы, убитые нано-убийцами, летящими
сквозь них, или вирусами из водопровода, или каким-нибудь особым звонком
телефона, или доведенные до состояния зомби наркотиками и мозговыми
имплантами, пытками или нервными газами, или просто убитые пулями или
голодом; хай-тек, лоу-тек, методы бесконечны. И мотивация будет еще сильнее,
чем раньше; с растущей популяцией, исчерпанием ресурсов люди будут воевать
не по правилам, а ради выживания. Какая-нибудь маленькая страна под угрозой
поражения может развязать против противника эпидемию и случайно убить весь
континент, или даже вообще всех до одного, и все это совершенно возможно.
Двадцать первый век может заставить двадцатый казаться совсем чепуховым.
Он очнулся от своих размышлений и понял, что двадцать, тридцать, а то и
все шестьдесят миль пронеслись так, что он не видел ничего из окружающего
мира. Автопилот на дороге с левостороннем движением! Он попытался
сосредоточиться.
Он находился где-то выше Карлайла. Карта показывала два возможных
маршрута в Эдинбург: один оставлял хайвей чуть ниже Глазго, вторая меньшая
дорога оставляла его скорее и была гораздо прямее. Он выбрал прямой маршрут,
выехал на разворот, а оттуда на А702, двухрядку, ведущую на северо-восток.
Ее черный асфальт был влажным после дождя, а тучи, бегущие над головой, были
темны. Через несколько миль он проехал знак "Дорога с Видами", который
приводил к выводу, что он выбрал неверный путь, но ему не хотелось
возвращаться. Наверное, по скорости теперь это было то же самое, просто
больше труда: частые развязки, населенные пункты со светофорами, узкие
участки, где дорогу зажимали изгороди или стены. Закат был уже близок, он
уже проехал несколько часов, он устал, и когда черный грузовик помчался на
него из мороси и теней, казалось, что они столкнутся лоб в лоб. Он сделал
попытку остаться на левой стороне вместо того, чтобы свернуть на правую, как
пронзительно вопили ему инстинкты. На этом уровне инстинктов правое и левое
поменялись местами, но оставались все теми же на уровне ног - перемены
касались того, какой рукой хвататься за рычаг, но перемещения рычага
оставались все теми же - все вокруг начало расплываться и смешиваться, пока
наконец гигантский грузовик не помчался прямо на него, а он свернул влево,
но ударил по газам, вместо того, чтобы тормозить. От неожиданного рывка
вперед он для безопасности свернул еще левее, и, съехав левыми колесами с
асфальта, попал в илистую канаву, отчего машина прыгнула назад на дорогу. Он
резко нажал по тормозам, и грузовик прогрохотал в его ушах. Машина юзом
пошла по мокрому асфальту и остановилась.
Он вылез наружу и включил аварийный блинкер. Выбравшись, он увидел, что
зеркальце со стороны водителя пропало. Осталась лишь прямоугольная вмятина в
металле, четыре отверстия от заклепок, и дырка чуть побольше от механизма
поворота зеркальца, тоже отсутствующего.
Он обошел машину, чтобы напомнить себе, на что походят боковые зеркала
Сьерры. Солидные металлические и пластмассовые крепления. Он прошел примерно
сотню ярдов обратно по дороге, в густых сумерках разыскивая пропажу, но
ничего не нашел. Зеркальце исчезло.
Подъезжая к Эдинбургу он остановился и позвонил Алеку, давнему другу.
"Что? Фрэнк Черчилль? Привет! Ты здесь? Тогда заворачивай!"
Следуя его указаниям, Фрэнк доехал до городского центра и мимо
трамвайной станции в район узких улочек. Парковаться с правосторонним рулем
было для него уже чересчур, чтобы встать правильно потребовалось четыре
попытки. Сьерра стукнулась о бордюр мостовой и встала. Он выключил двигатель
и выбрался из машины, однако все его тело продолжало вибрировать, словно
большой камертон, звучащий в сумерках. Магазины бросали свою иллюминацию на
проходящие мимо машины. Мясник, пекарь, индийское дели.
Алек жил на третьем этаже. "Заходи, мужик, заходи!" Он казался
встревоженным. "Я думал, ты в Америке! Какими судьбами сюда?"
"Я сам не знаю."
Алек остро взглянул на него, потом провел в жилую и кухонную зону
квартиры. Вид из окна выходил на замок, возвышавшийся над крышами. Алек
стоял в кухне, нехарактерно для него молчаливый. Фрэнк положил свой рюкзак и
подошел к окну, чтобы выглянуть на замок, чувствуя какую-то неловкость. В
стародавние дни они с Андреа несколько раз ездили на поезде, чтобы навестить
Алека и Сьюзен, приматолога. В то время они вдвоем жили в громадной
трехэтажной квартире в новом городе, а когда приезжали Фрэнк и Андреа, все
четверо могли засиживаться заполночь, попивая бренди и разговаривая в
георгианской гостиной с высоченными потолками. Во время одного визита они
даже ездили в шотландские горы, а как-то раз Фрэнк и Андреа оставались на
всю фестивальную неделю и все четверо побывали на всех спектаклях, на
которые только смогли попасть. Но теперь Сьюзен и Алек пошли разными
дорогами, а Фрэнк и Андреа разошлись, и Алек жил в другой квартире, и вся та
жизнь безвозвратно исчезла.
"Может, я приехал в плохое время?"
"Да, нет, на самом-то деле." Стучали тарелки, которые Алек мыл в
раковине. "Я ухожу пообедать с друзьями, ты присоединишься к нам, ты ведь не
ел?"
"Не ел. Но я не хочу..."
"Нет. Мне кажется, ты прежде встречался с Пег и Рогом. И уверен, мы
сможем отвлечься. Мы все этим утром побывали на похоронах. Умер ребенок
наших друзей. Ну, знаешь, смерть в колыбели."
"Боже. Ты хочешь сказать, он просто..."
"Синдром внезапной младенческой смерти. Они оставили его в детском
центре, а он умер во время сна. Пять месяцев."
"Боже."
"Ага." Алек прошел на кухню и наполнил бокал из бутылки. "Хочешь
виски?"
"Да, пожалуйста."
Алек налил еще бокал, пригубил свой. "Похоже, в наши дни считают, что
достойные похороны помогают родителям справиться с горем. Поэтому Том и
Элиза пришли, неся гробик, и он был примерно вот такого размера." Он развел
руками примерно на фут.
"Нет."
"Ага. Никогда не видел ничего подобного."
Они пили в молчании.
Ресторан оказался модным местечком с дарами моря и располагался над
пабом. Там Фрэнк и Алек присоединились к Пег и Рогу, к еще одной паре и к
женщине по имени Карен. Все специалисты по поведению животных, и все через
пару недель направлялись в Африку - Рог и Пег в Танзанию, остальные в
Руанду. Несмотря на утреннее событие, разговор велся живой, воодушевленный,
на многие темы: Фрэнк пил вино и слушал, как они обсуждали африканскую
политику, проблемы киносъемки приматов, рок-музыку. Только раз возникла тема
похорон, и все только покачали головами - что тут скажешь. Надо держаться.
Фрэнк сказал: "Думаю, лучше, если это случилось сейчас, чем когда
ребенку было бы три или четыре года."
Все уставились на него. "О, нет", сказала Пег, "я так не думаю."
Остро ощущая, что сморозил глупость, Фрэнк попытался исправить ситуацию
: "Понимаете, я имел в виду, что у них больше времени, чтобы..." Он замотал
головой, сбившись с мысли.
"Это совершенно несравнимые вещи, не так ли?", мягко сказал Рог.
"Верно", согласился он. "Так и есть." И он допил свое вино. Ему
хотелось продолжить: Верно, хотелось ему сказать, любая смерть это
абсолютная катастрофа, даже если этот младенец слишком молод, чтобы понять,
что случилось; но что, если вы потратили жизнь, чтобы воспитать шестерых
таких детей, а потом вышли как-то утром и нашли их головы на своей лужайке?
Разве такое не еще более абсолютно? Он был пьян, сердце ныло, тело еще
вибрировало от дневной езды и от шока почти столкновения с грузовиком, и
казалось, что дислексия изнеможения вторглась во все его мысли, включая
моральное чувство, поставив все вверх ногами. Поэтому он стиснул зубы и
сосредоточился на вине, вилка дрожала в его руке, зубы стучали о бокал. В
комнате было темно.
Потом Алек остановился у дверей в свой дом и покачал головой. "Я еще не
набрался", сказал он. "Давай заглянем в еще один паб, там в среду вечером
твоего сорта штуки - традиционный джаз."
Фрэнк и Андреа были фанатами традиционного джаза. "Хороший?"
"Для вечера сойдет."
Паб находился на расстоянии пешей прогулки по мощеному камнем променаду
под названием Сенной рынок, потом выше по Виктория-стрит. У дверей в паб они
остановились - висело объявление, что обычный концерт заменен шведским
столом и концертом нескольких разных оркестров. Доход пойдет в пользу семьи
музыканта из Глазго, недавно погибшего в автокатастрофе. "Боже мой",
воскликнул Фрэнк, ощущая какое-то проклятье. Он повернулся уходить.
"Может, все-таки зайдем?", сказал Алек, доставая бумажник. "Я плачу."
"Да ведь мы уже поели."
Алек не обратил на это внимание и сунул билетеру двадцать фунтов.
"Пошли."
Внутри очень большой паб был набит людьми, огромные столы ломились от
закусок, хлеба, салатов, тарелок с морскими дарами. Они взяли в баре напитки
и сели в конце заполненного людьми стола. Было шумно, шотландский акцент был
настолько силен, что Фрэнк понимал меньше половины услышанного. На сцене
менялись выступающие: обычно игравший оркестр традиционного джаза, юморист,
певец, что пел песенки мюзик-холлов сороковых годов, группа исполнителей в
стиле кантри. Алек и Фрэнк по очереди сходили в бар за добавкой. Фрэнк
разглядывал толпу и музыкантов. Были представлены все возрасты и типы.
Каждая труппа что-то говорила о погибшем музыканте, которого очевидно хорошо
знали, о молодом рокере, том еще хулигане. Погиб, когда пьяным ехал домой с
выступления, и, похоже, этому никто не удивлялся.
Около полуночи тучный молодой человек, сидевший за их столом и умявший
всю еду с тарелок вокруг, поднялся, словно кит, и устремился к сцене. Люди
зашумели, когда он присоединился к расположившимся на сцене музыкантам. Он
взял гитару, наклонился к микрофону и начал лабать подборку рок-энд-блюз и
раннего рок-энд-ролла. Он со своей группой были лучшими из всех, и зал впал
в экстаз. Рядом с Фрэнком молодой человек наклонился через стол, чтобы
ответить на вопрос седовласой леди, как ему удается держать волосы торчком.
Кельтские поминки, подумал Фрэнк, докончил свой сидр и заревел со всеми
остальными, когда толстяк затянул песню Чака Берри "Музыка рок-энд-ролла."
Поэтому он не чувствовал боли, когда группа закончила свой последний
бис, и они с Алеком нетвердо зашагали в ночь, добираясь домой. Но стало
гораздо холоднее, чем когда они входили, на улицах было темно и пустынно.
Паб стоял всего лишь маленьким деревянным ящичком света, погребенным в
холодном каменном городе. Фрэнк оглянулся на него и увидел, что уличный свет
отражается от черной брусчатки Сенного рынка так, что как будто тысячи
коротких белых черточек извиваются под ногами, похожие на имена,
выгравированные на черном граните, словно всю поверхность земли устилает
один громадный мемориал.
На следующий день он снова поехал на север через Форт-Бридж, а потом на
запад вдоль берега фьорда-лоха в Форт-Уильям, а оттуда еще дальше на север в
горы. Над Юллапулом крутые хребты торчали из заболоченных лишенных деревьев
склонов гор, как плавники рыб. Повсюду стояла вода, от луж до фьордов, и с
большинства возвышенных мест виднелась сама Атлантика. На море хорошо
рисовались высокие острова Внутренних Гебридов.
Он продолжал ехать на север. У него с собой спальный мешок и матрасик
из пенорезины, поэтому он остановился в месте с роскошным видом, приготовил
суп на походной плитке Блюэт, и уснул на заднем сидении. Он проснулся на
рассвете и снова поехал на север. Он ни с кем не разговаривал.
В конце концов он достиг северо-западного конца Шотландии и был
вынужден повернуть на восток, по дороге вдоль Северного моря. Тем же ранним
вечером он появился в Скрабстере, на северо-восточной оконечности Шотландии.
Он поехал к докам и нашел, что паром по расписанию уходит к Оркнейским
островам в полдень на следующий день. Он решил поплыть на нем.
Не нашлось изолированного места, где запарковаться, поэтому он взял
номер в гостинице. Он поел в ресторане рядом с отелем, свежие креветки с
майонезом и чипсами, пошел в свой номер и заснул. На следующее утро в шесть
древняя карга-хозяйка гостиницы постучалась в его дверь и сказала, что паром
вне расписания отправляется через сорок минут: не хочет ли он поехать? Он
сказал, что хочет. Он вскочил и оделся, но почувствовал себя слишком
измученным, чтобы продолжать. В конце концов он решил плыть регулярным, снял
одежду и вернулся в постель. Потом понял, что, замучен или нет, заснуть
снова не сможет. Проклиная все на свете, почти плача, он поднялся и оделся
снова. Внизу старуха жарила бекон м сделала ему пару толстых сэндвичей с
беконом, так как он пропустил ее обычный завтрак. Он ел эти сэндвичи, сидя в
Сьерре и ожидая погрузки машины на паром. Оказавшись там, он запер машину и
поднялся в теплую душную пассажирскую каюту, улегся на мягкие виниловые
сидения и снова заснул.
Он проснулся, когда они уже швартовались в Стромнессе. На какое-то
мгновение он не мог вспомнить, как оказался на пароме, и не мог понять,
почему он не в постели своего номера гостиницы с Скрабстере. Сквозь стекло в
соленых пятнах он в остолбенении уставился на рыбацкие суда, а потом до него
дошло. Он был на Оркнеях.
Поехав вдоль южного берега главного острова, он обнаружил, что его
ментальный образ Оркнеев был совершенно неверен. Он ожидал продолжения
высокогорья, вместо этого острова были похожи на восточную Шотландию,
низкие, закругленные и зеленые. Большая часть земли была распахана или
использовалась под пастбища. Зеленые поля, изгороди, фермерские дома. Он был
слегка разочарован.
Потом в самом большом на острове городе Киркуоллл он проехал мимо
готического собора - очень маленького готического собора, можно сказать,
карманного. Фрэнк никогда не видел ничего похожего. Он остановился и вылез,
чтобы рассмотреть получше. Собор св. Магнуса, начат в 1137 году. Так давно и
так далеко на севере! Не удивительно, что он такой маленький. Его
строительство, наверное, потребовало мастеров с континента, доставленных
сюда в грубые рыбацкие поселения с домами из плавника с торфяными крышами;
какой странный наплыв это, наверное, был, некая разновидность культурной
революции. Наверное, законченное здание стояло здесь, как нечто с другой
планеты.
Но когда он обошел палаты епископа рядом, а потом маленький музей, то
раскалывающейся головой, а день уже наступил и прорва утреннего времени
пропущена во сне. Депрессивным вообще не полагается пить. Поэтому он в конце
концов перестал ходить в "Веллингтон", а вместо этого ел в пабах ближе к
Доулендам. Один назывался "Дом на полпути", другой "Конец света", бедноватый
выбор, что касается имен, но он все равно ел в "Конце света", а потом сидел
за угловым столиком с маленькой стопкой виски, разглядывая страницу за
страницей свои заметки и разгрызая кончик ручки в пластиковую шрапнель.
"Сражения никогда не прекращаются" гласил заголовок одной из книг.
Однако, атомная бомба означала, что вторая половина столетия выглядела
иначе, чем первая. Кое-кто, по большей части американцы, называли ее Pax
Americana. Но большинство звали ее Холодной войной 1945-1989. И совсем не
такой уж холодной. Под зонтиком пата супердержав повсюду расцвели локальные
конфликты, войны, которые по сравнению с двумя большими казались малыми; но
ведь их было больше сотни, погибало по 350000 людей в год, всего около
пятнадцати миллионов, некоторые говорят все двадцать, их вообще-то трудно
сосчитать. Большинстве смертей произошли во большой десятке: две вьетнамские
войны, две индо-пакистанские войны, корейская война, алжирская война,
гражданская война в Судане, резня в Индонезии в 1965, война в Биафре и
ирано-иракская война. Еще десять миллионов гражданских погибли с голоду от
сознательных военных акций; так что сумма за весь период примерно равна
самой Великой войне. Хотя, чтобы накопить такую сумму, потребовалось в
десять раз больше времени. Своего рода улучшение.
И отсюда, вероятно, возрастание зверства войны, как если бы ужасы
индивидуализированных убийств могли компенсировать нехватку чистого
количества. И, наверное, компенсировала, потому что теперь его исследование
содержало целую серию описаний и цветных фотографий насилий, расчленения,
пыток - тела индивидуальных людей в собственных одеждах, рассыпанные по
земле в лужах крови. Вьетнамские деревни, взорвавшиеся напалмом. Камбоджа,
Уганда, Тибет - Тибет опять-таки был геноцидом, избежавшим пристального
внимания мира своим медленным темпом, по нескольку деревень в год
разрушалось в процессе, называемом тамцинь, или переобучение: деревни
захватывались китайцами, а все жители убивались разнообразными методами,
"погребением живьем, повешеньем, обезглавливанием, разрезанием животов,
забиванием палками, обвариванием, распятием, четвертованием, забиванием
камнями, маленьких детей вынуждали стрелять в своих родителей, беременным
женщинам насильно делали аборты, зародыши складывали аккуратными холмиками
на деревенских площадях".
Кроме того, сила на планете продолжала переходить во все меньшее
количество рук. Вторая мировая война оказалась единственно возможным
способом закончить Депрессию, этот факт лидеры держав запомнили; поэтому
экономическая консолидация, начавшаяся в Первой войне, продолжалась всю
Вторую и Холодную войны, поставив целый мир в ярмо экономики войны.
Поначалу 1989 год казался неким переломом, уходом от всего этого. Но
сегодня, всего семь лет спустя, все проигравшие в Холодной войне выглядят
вроде Германии 1922 года, их деньги обесценились, их полки пусты, их
демократии рассыпаются и превращаются в хунты. Если не считать, что на этот
раз хунты имеют корпоративных спонсоров; что мультинациональные банки силком
проводят в старом советском блоке в точности то же самое, что они вытворяли
в Третьем мире, то есть "суровые меры" во имя "свободного рынка",
означающего, что половина мира каждую ночь ложится спать голодной, оплачивая
свои долги миллионерам. Хотя температура все поднимается, рост населения
зашкаливает, "локальные конфликты" все еще пылают в двадцати различных
местах.
Как-то утром Фрэнк медлил над хлопьями, не желая покидать квартиру. Он
развернул "Гардиан" и прочитал, что ежегодные оборонные бюджеты по миру в
целом превысили триллион долларов. "Больше света", сказал он, тяжело
глотнув. Был темный, дождливый день. Он чувствовал, как расширяются зрачки,
с трудом приспосабливаясь к сумраку. Дни явно становились короче, хотя был
еще май; и воздух становился темнее, словно вернулись плотные туманы
викторианского Лондона, угольный дым в ткани реальности.
Он перевернул страницу и начал читать статью о конфликте в Шри Ланке.
Сингальцы и тамильцы воюют теперь уже целое поколение, и где-то на прошлой
неделе муж и жена, выйдя утром из своего дома, обнаружили головы своих
шестерых сыновей, аккуратно разложенные на лужайке. Он швырнул газету в
сторону и сквозь сажу зашагал по улицам.
До Британского Музея он добрался на внутреннем автопилоте. Сверху стопы
его ожидала книга, содержащая оценку смертей целого века. Около сотни
миллионов человек.
Он снова нашел себя на темных улицах Лондона, обдумывающим эти цифры.
Весь день он бродил, неспособный собраться с мыслями. А когда тем вечером он
заснул, эти калькуляции вернулись во сне гипнотической силы: чтобы
перечислить всех погибших в войнах столетия, потребовалось бы две тысячи
Вьетнамских Мемориалов. Откуда-то с высоты он видел самого себя, бродящего
по Главной аллее в Вашингтоне, округ Колумбия, а весь парк от Капитолия до
Мемориала Линкольна усеян черными "V" Вьетнамских Мемориалов, словно стая
гигантских черных хитрых птиц приземлилась там. Всю ночь он прошагал мимо
черных стен-крыльев, двигаясь на запад в сторону белой гробницы у реки.
На следующий день первая книга в стопке касалась войны между Китаем и
Японией, 1931-1945. Как и большую часть азиатской истории, эту войну плохо
помнили на Западе, однако она была огромной. Фактически, вся корейская нация
стала концлагерем рабов, помогающих Японии в ее военных усилиях, а в
японских концлагерях в Маньчжурии убито столько же китайцев, сколько немцы
убили евреев. В эти смерти входили тысячи в стиле Менгеле и нацистских
врачей, вызванных "научными" медицинскими пытками. Японские
экспериментаторы, для примера, производили переливания, в которых выкачивали
всю кровь у пленных китайцев, заменяя ее лошадиной кровью, чтобы посмотреть,
как долго проживут заключенные. Время выживания варьировалось от двадцати
минут до шести часов, причем испытуемые все это время находились в агонии.
Фрэнк закрыл книгу и отложил ее. Он взял из мрака следующую и уставился
на заглавие. Тяжеленная старая штука, переплетенная в темно-зеленую кожу с
тусклым золотым тиснением на переплете и корешке. "История XIX века, с
иллюстрациями" - последние уже были тоновыми фотографиями-даггерротипами, их
цвет поблек и потускнел. Опубликована в 1902 году издательством "Джордж
Ньюнс, Лтд."; очевидно, эквивалент из прошлого века его собственного
проекта. Любопытстве заставило его запросить эту махину. Он открыл книгу и
пролистал ее всю, и на поледеней станице его взгляд упал на следующий текст:
"Я верю, что Человек добр. Я верю, что мы стоим на заре столетия, которое
будет более мирным и процветающим, чем любое другое столетие в истории."
Он отложил книгу и покинул Британский Музей. В красной телефонной будке
он узнал, где расположено ближайшее агентство аренды автомобилей, некий
филиал фирмы "Эйвис" вблизи Вестминстера. Он доехал на метро, а потом
дошагал до агентства, где арендовал синий универсал Форд-Сьерру. Руль,
разумеется, был справа. Фрэнк никогда раньше не ездил в Великобритании, и
уселся за руль, пытаясь скрыть свое беспокойство от агента. Слава богу, хоть
сцепление, тормоза и педали располагались как обычно слева-направо. И рычаг
скоростей тоже был на обычном месте и его приходилось переключать левой
рукой.
Он неуклюже сунул рычаг на первую скорость и выехал из гаража, потом
повернул направо и покатил по левой стороне улицы. Это было жутко. Однако,
странность сидеть справа гарантировала, что он не забудет необходимости
двигаться слева. Он становился на обочине и внимательно просмотрел карту
дорог Лондона от фирмы "Эйвис", компьютерная распечатка, конечно, вернулся в
поток уличного движения и поехал на Кемден-Хай-стрит. Он запарковался у дома
Доулендов, поднялся наверх, собрался и снес рюкзак в машину. Вернулся, чтобы
оставить записку: Уехал в страну полуночного солнца. Потом сошел в машину и
поехал на север, выехал на хайвей и помчался прочь от Лондона.
Был влажный день, низкие полные тучи подметали землю, бросая там черную
метлу дождя, здесь - блейковское древко солнечного света. Холмы стояли
зелеными, поля - желтыми, бурыми и светло-зелеными. Поначалу была пропасть
холмов и тьма полей. Потом хайвей повернул к Бирмингему и Манчестеру, и он
покатил целыми полями двухэтажек, ряды, ряды и ряды, на узких, лишенных
деревьев улицах - все упорядоченно и чистенько, и однако один из самых
безотрадных человеческих пейзажей, что он когда-либо видел. Улицы, словно
траншеи. Конечно, мир слишком кишит людьми. Плотность популяции, должно
быть, близка к уровню, установленному в экспериментах на крысах, которая
приводила этих крыс к сумасшествию. Такое же хорошее объяснение, как и любое
другое. В обоих случаях больше всего поражаются мужские особи:
территориальные охотники, рожденные убивать добычу для пропитания, ныне
заперты в маленькие коробочки. Они просто должны сходить с ума. "Я верю, что
Человек таков, или таков", писал тот эдвардианский автор, и почему нет,
нельзя же отрицать, что все это в основном деяния человека: планирование,
дипломатия, борьба, насилие, убийство.
Очевидная вещь - передать управление миром женщинам. Правда, Тэтчер на
Фолклендах и Индира Ганди в Бангладеш, но все-таки, стоило бы попробовать,
едва ли будет хуже! А принимая во внимание материнский инстинкт, то,
вероятно, будет заметно лучше. Отдайте каждое первой леди работу ее мужа.
Возможно, даже, любой женщине работу ее мужа. Пусть мужчины заботятся о
детях пять тысяч лет или пятьдесят тысяч лет, по году за каждый год
убивающего патриархата.
К северу от Манчестера он миновал гигантские радио-башни и что-то
похожее на трубы ядерного реактора. Над головой зудели реактивные
истребители. Двадцатый век. Почему этот эдвардианский автор не смог увидеть
его прихода? Наверное, будущее попросту невообразимо, тогда и всегда. Или,
наверное, вещи не казались такими уж плохими в 1902. Эдвардианец, глядя
вперед во времена процветания, видел в основном то же самое; вместо этого
последовало столетие ужасов. Теперь глядят вперед во времена ужасов; значит,
по аналогии, будущее столетие будет жестоким вне всякой меры. А с новыми
технологиями разрушения, практически все возможно: химическая война, ядерный
терроризм, биологический холокост; жертвы, убитые нано-убийцами, летящими
сквозь них, или вирусами из водопровода, или каким-нибудь особым звонком
телефона, или доведенные до состояния зомби наркотиками и мозговыми
имплантами, пытками или нервными газами, или просто убитые пулями или
голодом; хай-тек, лоу-тек, методы бесконечны. И мотивация будет еще сильнее,
чем раньше; с растущей популяцией, исчерпанием ресурсов люди будут воевать
не по правилам, а ради выживания. Какая-нибудь маленькая страна под угрозой
поражения может развязать против противника эпидемию и случайно убить весь
континент, или даже вообще всех до одного, и все это совершенно возможно.
Двадцать первый век может заставить двадцатый казаться совсем чепуховым.
Он очнулся от своих размышлений и понял, что двадцать, тридцать, а то и
все шестьдесят миль пронеслись так, что он не видел ничего из окружающего
мира. Автопилот на дороге с левостороннем движением! Он попытался
сосредоточиться.
Он находился где-то выше Карлайла. Карта показывала два возможных
маршрута в Эдинбург: один оставлял хайвей чуть ниже Глазго, вторая меньшая
дорога оставляла его скорее и была гораздо прямее. Он выбрал прямой маршрут,
выехал на разворот, а оттуда на А702, двухрядку, ведущую на северо-восток.
Ее черный асфальт был влажным после дождя, а тучи, бегущие над головой, были
темны. Через несколько миль он проехал знак "Дорога с Видами", который
приводил к выводу, что он выбрал неверный путь, но ему не хотелось
возвращаться. Наверное, по скорости теперь это было то же самое, просто
больше труда: частые развязки, населенные пункты со светофорами, узкие
участки, где дорогу зажимали изгороди или стены. Закат был уже близок, он
уже проехал несколько часов, он устал, и когда черный грузовик помчался на
него из мороси и теней, казалось, что они столкнутся лоб в лоб. Он сделал
попытку остаться на левой стороне вместо того, чтобы свернуть на правую, как
пронзительно вопили ему инстинкты. На этом уровне инстинктов правое и левое
поменялись местами, но оставались все теми же на уровне ног - перемены
касались того, какой рукой хвататься за рычаг, но перемещения рычага
оставались все теми же - все вокруг начало расплываться и смешиваться, пока
наконец гигантский грузовик не помчался прямо на него, а он свернул влево,
но ударил по газам, вместо того, чтобы тормозить. От неожиданного рывка
вперед он для безопасности свернул еще левее, и, съехав левыми колесами с
асфальта, попал в илистую канаву, отчего машина прыгнула назад на дорогу. Он
резко нажал по тормозам, и грузовик прогрохотал в его ушах. Машина юзом
пошла по мокрому асфальту и остановилась.
Он вылез наружу и включил аварийный блинкер. Выбравшись, он увидел, что
зеркальце со стороны водителя пропало. Осталась лишь прямоугольная вмятина в
металле, четыре отверстия от заклепок, и дырка чуть побольше от механизма
поворота зеркальца, тоже отсутствующего.
Он обошел машину, чтобы напомнить себе, на что походят боковые зеркала
Сьерры. Солидные металлические и пластмассовые крепления. Он прошел примерно
сотню ярдов обратно по дороге, в густых сумерках разыскивая пропажу, но
ничего не нашел. Зеркальце исчезло.
Подъезжая к Эдинбургу он остановился и позвонил Алеку, давнему другу.
"Что? Фрэнк Черчилль? Привет! Ты здесь? Тогда заворачивай!"
Следуя его указаниям, Фрэнк доехал до городского центра и мимо
трамвайной станции в район узких улочек. Парковаться с правосторонним рулем
было для него уже чересчур, чтобы встать правильно потребовалось четыре
попытки. Сьерра стукнулась о бордюр мостовой и встала. Он выключил двигатель
и выбрался из машины, однако все его тело продолжало вибрировать, словно
большой камертон, звучащий в сумерках. Магазины бросали свою иллюминацию на
проходящие мимо машины. Мясник, пекарь, индийское дели.
Алек жил на третьем этаже. "Заходи, мужик, заходи!" Он казался
встревоженным. "Я думал, ты в Америке! Какими судьбами сюда?"
"Я сам не знаю."
Алек остро взглянул на него, потом провел в жилую и кухонную зону
квартиры. Вид из окна выходил на замок, возвышавшийся над крышами. Алек
стоял в кухне, нехарактерно для него молчаливый. Фрэнк положил свой рюкзак и
подошел к окну, чтобы выглянуть на замок, чувствуя какую-то неловкость. В
стародавние дни они с Андреа несколько раз ездили на поезде, чтобы навестить
Алека и Сьюзен, приматолога. В то время они вдвоем жили в громадной
трехэтажной квартире в новом городе, а когда приезжали Фрэнк и Андреа, все
четверо могли засиживаться заполночь, попивая бренди и разговаривая в
георгианской гостиной с высоченными потолками. Во время одного визита они
даже ездили в шотландские горы, а как-то раз Фрэнк и Андреа оставались на
всю фестивальную неделю и все четверо побывали на всех спектаклях, на
которые только смогли попасть. Но теперь Сьюзен и Алек пошли разными
дорогами, а Фрэнк и Андреа разошлись, и Алек жил в другой квартире, и вся та
жизнь безвозвратно исчезла.
"Может, я приехал в плохое время?"
"Да, нет, на самом-то деле." Стучали тарелки, которые Алек мыл в
раковине. "Я ухожу пообедать с друзьями, ты присоединишься к нам, ты ведь не
ел?"
"Не ел. Но я не хочу..."
"Нет. Мне кажется, ты прежде встречался с Пег и Рогом. И уверен, мы
сможем отвлечься. Мы все этим утром побывали на похоронах. Умер ребенок
наших друзей. Ну, знаешь, смерть в колыбели."
"Боже. Ты хочешь сказать, он просто..."
"Синдром внезапной младенческой смерти. Они оставили его в детском
центре, а он умер во время сна. Пять месяцев."
"Боже."
"Ага." Алек прошел на кухню и наполнил бокал из бутылки. "Хочешь
виски?"
"Да, пожалуйста."
Алек налил еще бокал, пригубил свой. "Похоже, в наши дни считают, что
достойные похороны помогают родителям справиться с горем. Поэтому Том и
Элиза пришли, неся гробик, и он был примерно вот такого размера." Он развел
руками примерно на фут.
"Нет."
"Ага. Никогда не видел ничего подобного."
Они пили в молчании.
Ресторан оказался модным местечком с дарами моря и располагался над
пабом. Там Фрэнк и Алек присоединились к Пег и Рогу, к еще одной паре и к
женщине по имени Карен. Все специалисты по поведению животных, и все через
пару недель направлялись в Африку - Рог и Пег в Танзанию, остальные в
Руанду. Несмотря на утреннее событие, разговор велся живой, воодушевленный,
на многие темы: Фрэнк пил вино и слушал, как они обсуждали африканскую
политику, проблемы киносъемки приматов, рок-музыку. Только раз возникла тема
похорон, и все только покачали головами - что тут скажешь. Надо держаться.
Фрэнк сказал: "Думаю, лучше, если это случилось сейчас, чем когда
ребенку было бы три или четыре года."
Все уставились на него. "О, нет", сказала Пег, "я так не думаю."
Остро ощущая, что сморозил глупость, Фрэнк попытался исправить ситуацию
: "Понимаете, я имел в виду, что у них больше времени, чтобы..." Он замотал
головой, сбившись с мысли.
"Это совершенно несравнимые вещи, не так ли?", мягко сказал Рог.
"Верно", согласился он. "Так и есть." И он допил свое вино. Ему
хотелось продолжить: Верно, хотелось ему сказать, любая смерть это
абсолютная катастрофа, даже если этот младенец слишком молод, чтобы понять,
что случилось; но что, если вы потратили жизнь, чтобы воспитать шестерых
таких детей, а потом вышли как-то утром и нашли их головы на своей лужайке?
Разве такое не еще более абсолютно? Он был пьян, сердце ныло, тело еще
вибрировало от дневной езды и от шока почти столкновения с грузовиком, и
казалось, что дислексия изнеможения вторглась во все его мысли, включая
моральное чувство, поставив все вверх ногами. Поэтому он стиснул зубы и
сосредоточился на вине, вилка дрожала в его руке, зубы стучали о бокал. В
комнате было темно.
Потом Алек остановился у дверей в свой дом и покачал головой. "Я еще не
набрался", сказал он. "Давай заглянем в еще один паб, там в среду вечером
твоего сорта штуки - традиционный джаз."
Фрэнк и Андреа были фанатами традиционного джаза. "Хороший?"
"Для вечера сойдет."
Паб находился на расстоянии пешей прогулки по мощеному камнем променаду
под названием Сенной рынок, потом выше по Виктория-стрит. У дверей в паб они
остановились - висело объявление, что обычный концерт заменен шведским
столом и концертом нескольких разных оркестров. Доход пойдет в пользу семьи
музыканта из Глазго, недавно погибшего в автокатастрофе. "Боже мой",
воскликнул Фрэнк, ощущая какое-то проклятье. Он повернулся уходить.
"Может, все-таки зайдем?", сказал Алек, доставая бумажник. "Я плачу."
"Да ведь мы уже поели."
Алек не обратил на это внимание и сунул билетеру двадцать фунтов.
"Пошли."
Внутри очень большой паб был набит людьми, огромные столы ломились от
закусок, хлеба, салатов, тарелок с морскими дарами. Они взяли в баре напитки
и сели в конце заполненного людьми стола. Было шумно, шотландский акцент был
настолько силен, что Фрэнк понимал меньше половины услышанного. На сцене
менялись выступающие: обычно игравший оркестр традиционного джаза, юморист,
певец, что пел песенки мюзик-холлов сороковых годов, группа исполнителей в
стиле кантри. Алек и Фрэнк по очереди сходили в бар за добавкой. Фрэнк
разглядывал толпу и музыкантов. Были представлены все возрасты и типы.
Каждая труппа что-то говорила о погибшем музыканте, которого очевидно хорошо
знали, о молодом рокере, том еще хулигане. Погиб, когда пьяным ехал домой с
выступления, и, похоже, этому никто не удивлялся.
Около полуночи тучный молодой человек, сидевший за их столом и умявший
всю еду с тарелок вокруг, поднялся, словно кит, и устремился к сцене. Люди
зашумели, когда он присоединился к расположившимся на сцене музыкантам. Он
взял гитару, наклонился к микрофону и начал лабать подборку рок-энд-блюз и
раннего рок-энд-ролла. Он со своей группой были лучшими из всех, и зал впал
в экстаз. Рядом с Фрэнком молодой человек наклонился через стол, чтобы
ответить на вопрос седовласой леди, как ему удается держать волосы торчком.
Кельтские поминки, подумал Фрэнк, докончил свой сидр и заревел со всеми
остальными, когда толстяк затянул песню Чака Берри "Музыка рок-энд-ролла."
Поэтому он не чувствовал боли, когда группа закончила свой последний
бис, и они с Алеком нетвердо зашагали в ночь, добираясь домой. Но стало
гораздо холоднее, чем когда они входили, на улицах было темно и пустынно.
Паб стоял всего лишь маленьким деревянным ящичком света, погребенным в
холодном каменном городе. Фрэнк оглянулся на него и увидел, что уличный свет
отражается от черной брусчатки Сенного рынка так, что как будто тысячи
коротких белых черточек извиваются под ногами, похожие на имена,
выгравированные на черном граните, словно всю поверхность земли устилает
один громадный мемориал.
На следующий день он снова поехал на север через Форт-Бридж, а потом на
запад вдоль берега фьорда-лоха в Форт-Уильям, а оттуда еще дальше на север в
горы. Над Юллапулом крутые хребты торчали из заболоченных лишенных деревьев
склонов гор, как плавники рыб. Повсюду стояла вода, от луж до фьордов, и с
большинства возвышенных мест виднелась сама Атлантика. На море хорошо
рисовались высокие острова Внутренних Гебридов.
Он продолжал ехать на север. У него с собой спальный мешок и матрасик
из пенорезины, поэтому он остановился в месте с роскошным видом, приготовил
суп на походной плитке Блюэт, и уснул на заднем сидении. Он проснулся на
рассвете и снова поехал на север. Он ни с кем не разговаривал.
В конце концов он достиг северо-западного конца Шотландии и был
вынужден повернуть на восток, по дороге вдоль Северного моря. Тем же ранним
вечером он появился в Скрабстере, на северо-восточной оконечности Шотландии.
Он поехал к докам и нашел, что паром по расписанию уходит к Оркнейским
островам в полдень на следующий день. Он решил поплыть на нем.
Не нашлось изолированного места, где запарковаться, поэтому он взял
номер в гостинице. Он поел в ресторане рядом с отелем, свежие креветки с
майонезом и чипсами, пошел в свой номер и заснул. На следующее утро в шесть
древняя карга-хозяйка гостиницы постучалась в его дверь и сказала, что паром
вне расписания отправляется через сорок минут: не хочет ли он поехать? Он
сказал, что хочет. Он вскочил и оделся, но почувствовал себя слишком
измученным, чтобы продолжать. В конце концов он решил плыть регулярным, снял
одежду и вернулся в постель. Потом понял, что, замучен или нет, заснуть
снова не сможет. Проклиная все на свете, почти плача, он поднялся и оделся
снова. Внизу старуха жарила бекон м сделала ему пару толстых сэндвичей с
беконом, так как он пропустил ее обычный завтрак. Он ел эти сэндвичи, сидя в
Сьерре и ожидая погрузки машины на паром. Оказавшись там, он запер машину и
поднялся в теплую душную пассажирскую каюту, улегся на мягкие виниловые
сидения и снова заснул.
Он проснулся, когда они уже швартовались в Стромнессе. На какое-то
мгновение он не мог вспомнить, как оказался на пароме, и не мог понять,
почему он не в постели своего номера гостиницы с Скрабстере. Сквозь стекло в
соленых пятнах он в остолбенении уставился на рыбацкие суда, а потом до него
дошло. Он был на Оркнеях.
Поехав вдоль южного берега главного острова, он обнаружил, что его
ментальный образ Оркнеев был совершенно неверен. Он ожидал продолжения
высокогорья, вместо этого острова были похожи на восточную Шотландию,
низкие, закругленные и зеленые. Большая часть земли была распахана или
использовалась под пастбища. Зеленые поля, изгороди, фермерские дома. Он был
слегка разочарован.
Потом в самом большом на острове городе Киркуоллл он проехал мимо
готического собора - очень маленького готического собора, можно сказать,
карманного. Фрэнк никогда не видел ничего похожего. Он остановился и вылез,
чтобы рассмотреть получше. Собор св. Магнуса, начат в 1137 году. Так давно и
так далеко на севере! Не удивительно, что он такой маленький. Его
строительство, наверное, потребовало мастеров с континента, доставленных
сюда в грубые рыбацкие поселения с домами из плавника с торфяными крышами;
какой странный наплыв это, наверное, был, некая разновидность культурной
революции. Наверное, законченное здание стояло здесь, как нечто с другой
планеты.
Но когда он обошел палаты епископа рядом, а потом маленький музей, то