Страница:
узнал, что, возможно, это совсем не было таким уж шоком для Киркуолла. В те
дни Оркнеи были чем-то вроде перекрестка, где встречались норвежцы, скотты,
англичане и ирландцы, вливаясь в местную культуру, которая восходила прямо к
каменному веку. Поля и пастбища, мимо которых он ехал, работали, по крайней
мере некоторые, по пять тысяч лет!
А какие лица ходят по улицам, такие целеустремленные и живые. Его образ
местной культуры такой же неправильный, как и образ земли. Он думал, что
найдет дряхлые рыбацкие поселения, истощающиеся в ничто, когда народ
перемещается на юг в города. Но совсем не так было в Киркуолле, где
тинейджеры слонялись группами самопоглощенные в разговорах, а рестораны,
выходящие на улицу, были забиты любителями ленча. В книжных магазинах он
нашел большую секцию на местные темы: путеводители по природе островов,
археологические путеводители, книги по местной истории, морские повести,
романы. Несколько писателей, явно популярных, всей своей темой сделали
острова. Для местных жителей, понял он, Оркнеи являлись центром мира.
Он купил путеводитель и покатил на север, вплоть до восточного берега
главного острова к Брох-оф-Гурнесс, разрушенный форт и поселок, в котором
жили со времени Христа вплоть до эры норвежцев-викингов. Сама сторожевая
башня-брох была круглым каменным сооружением примерно двадцати футов
высотой. Стена по меньшей мере в десять футов толщиной была сделана из
плоских плит, уложенных так тщательно, что в щели не засунешь и монеты. В
окружающем поселке стены были гораздо тоньше; во время нападений поселяне,
наверное, укрывались в брохе. Фрэнк кивнул на объясняющее предложение в
путеводителе, напоминавшее, что двадцатый век не обладает монополией на
жестокость. Некоторые из них, несомненно, происходили прямо здесь. Пока брох
действовал, как оборонительное сооружение.
Гурнесс выходил на узкий пролив между главным островом и островом
поменьше Рауси. Глядя на пролив, Фрэнк заметил белые барашки на синей воде;
мимо влеклись волны и пена. Очевидно, это было приливное течение, и в тот
момент все содержимое пролива неслось на север быстрее любой виденной им
реки.
Следуя указаниям путеводителя, он покатил через остров к неолитическим
стоянкам Бродгар, Стеннес и Маэс Хоув. Бродгар и Стеннес были двумя кольцами
стоящих камней; Маэс Хоув - расположенная рядом гробница.
Кольцо Бродгара было большим, триста сорок футов в поперечнике. Больше
половины первоначальных шестидесяти камней еще стояли, каждый был блоком
грубо отесанного песчаника, выветрившихся за тысячелетие в формы большой
индивидуальности и харизмы, наподобие фигур Родена. Следуя их арке, он
следил, как играет на них солнечный свет. Это было прекрасно.
Стеннес был менее выразительным; осталось только четыре камня, но
каждый до ужаса огромный. Они вызывали более любопытство, чем благоговение:
как же таких монстров поставили на попа? Никто с уверенностью этого не знал.
С дороги Маэс Хоув был просто коническим курганом, поросшим травой.
Чтобы заглянуть внутрь, следовало дождаться сопровождаемых экскурсий,
которая по счастью начиналась через пятнадцать минут.
Он был все еще единственным ожидающим, когда на пикапчике подъехала
коренастая низенькая женщина. Ей было около двадцати пяти лет, в ливайсах и
красной ветровке. Она приветствовала его и отперла ворота в изгороди,
окружавшей курган, потом повела вверх по дорожке из гравия ко входу к на
юго-западном склоне. Там пришлось опуститься на колени и ползти по туннелю в
три фута высотой и около тридцати футов длинной. Женщина через плечо
оглянулась и сказала ему: Закат середины зимы светит прямо в этот вход.
Ливайсы у нее были новенькие.
Главная камера гробницы оказалась высокой. "Вау", сказал он, вставая и
оглядываясь.
"Верно, большая", сказала гид. Она говорила привычным тоном. Стены
сделаны из обычных здесь плит песчаника, монстры-монолиты, как скобки, стоят
у входа. И нечто неожиданное: группа моряков-норвежцев проломилась в камеру
в двенадцатом столетии (через четыре тысячи лет после постройки гробницы!) и
укрывалась здесь во время трехдневного шторма. Это доподлинно известно,
потому что они проводили время, вырезая на станах руны, которыми и
рассказали свою историю. Женщина показала на строки и перевела: "Счастлив
тот, кто нашел великое сокровище". А над этим: "Ингрид - самая красивая
женщина в мире."
"Вы шутите."
"Так написано. И посмотрите вон туда. Видите, они и нарисовали
кое-что."
Они показала на три начертанные грациозные фигуры, вырубленные, скорее
всего, лезвиями боевых топоров: морж, нарвал и дракон. Всех трех он видел в
лавках Киркуолла, повторенных в серебре в виде серег и подвесок. "Красиво",
сказал он.
"Классный был взгляд у этих викингов."
Он смотрел на них долгое время, потом подошел, чтобы еще раз поглядеть
на руны. Резкий алфавит, угловатый и жесткий. Гид, похоже, не торопилась,
обстоятельно отвечая на его вопросы. Летом она работает гидом, зимой вяжет
свитеры и одеяла. Да, зимы темные. Но не очень холодные. Средняя температура
около тридцати по Фаренгейту.
"Так тепло?"
"Да ведь Гольфстрим, понимаете? Вот почему в Британии так тепло, да и в
Норвегии, раз уж говорим об этом."
В Британии так тепло. "Понятно", медленно сказал он.
Оказавшись снаружи, он стоял и щурился в ярком свете дня. Он только что
вышел из пятитысячелетней гробницы. Ниже по фьорду-лоху виднелись стоячие
камни, оба кольца. Ингрид - самая красивая женщина в мире. Он смотрел на
Бродгар, кружок черных точек рядом с серебряной простынью воды. Это тоже был
мемориал, хотя о чем он должен был напоминать своим зрителям больше не было
ясно. Великий вождь, уход одного года, рождение нового, планеты, луна и
солнце на своих орбитах. Или о чем-то другом, гораздо проще. Здесь мы стоим.
Судя по солнцу был еще разгар дня, и он удивился при взгляде на часы -
уже шесть. Забавно. Как это сильно похоже на его терапию! Только лучше,
потому что не под крышей, а на солнечном свете и на ветру. Проводить лето на
Оркнеях, а зиму на Фолклендах, где, говорят, очень похоже... Он поехал назад
в Киркуолл и пообедал в ресторане гостиницы. Официантка была высокая,
привлекательная, лет сорока. Она спросила, откуда он, а он спросил, когда
здесь сезон (в июле), сколько жителей в Киркуолле (тысяч десять, ей
кажется), и что она делает зимой (бухгалтер). Он взял вареные морские
гребешки и бокал белого вина. Потом уселся в Сьерру и разглядывал карту. Он
хотел поспать в машине, но не увидел хорошего места, где можно запарковаться
на ночь.
Северо-запад главного острова выглядел обещающе, поэтому он снова
пересек центр острова, еще раз миновав Стеннес и Бродгар. Камни Бродгара
стояли силуэтами на западном небе в полосах оранжевого, розового, белого и
красного цветов.
На самом северо-западном кончике острова Пойнт-Бакквой была маленькая
автостоянка, так поздно вечером опустевшая. Великолепно. Дальше к западу от
мыса простиралась приливная отмель, сейчас покрытая водой, а в нескольких
сотнях ярдов небольшой островок под названием Бру-оф-Бирси, плоский ломоть
песчаника, чуть приподнятый к западу, так что можно было видеть всю его
заросшую травой верхушку. На ближнем конце располагались руины и музей, на
западном мыске небольшой маяк. Очевидно, завтра стоит посмотреть.
К югу от мыса западный берег острова загибался, образуя широкий,
открытый залив. Чуть дальше от его берега стояли хорошо сохранившиеся руины
палат шестнадцатого века. Залив заканчивался высоким морским утесом под
названием Марвик-Хед, на верхушке которого стояла башня, казавшаяся еще
одним брохом, но которая была, как он обнаружил в путеводителе Мемориалом
Китченера. Неподалеку отсюда в 1916 году корабль его величеств "Хемпшир"
подорвался на мине и затонул, погибли шестьсот человек, включая Китченера.
Страшно это видеть. Пару недель назад (ощущалось, как годы) он читал,
что когда германские передовые линии получили известие о смерти Китченера,
они начали звонить в колокола и стучать в кастрюли и сковородки, отмечая это
событие, и шум по германским траншеям распространился от бельгийского
побережья до швейцарской границы.
Он разложил спальный мешок и пенорезиновый коврик на заднем сидении и
улегся. Для чтения у него был фонарик, но читать не хотелось. Громко звучали
волны. В воздухе все еще было немного света, северные летние сумерки
по-настоящему длинны. Казалось, что солнце вместо того, чтобы заходить,
просто скользит вправо, и он внезапно понял, что это похоже на то, как оно
катится выше на севере - в Арктике - посреди лета: солнце скользит направо,
пока не коснется северного горизонта, а потом снова скользит дальше,
поднимаясь выше по небу. Ему надо бы жить в Ultima Thule.
Машина слегка покачивалась под порывами ветра. Ветрено было весь день;
очевидно, здесь ветрено все время, это главная причина, по которой на
островах нет деревьев. Он лег на спину и смотрел на крышу машины. Автомобиль
является хорошей палаткой: пол плоский, не протекает... Засыпая, он думал,
что у него вечеринка в милю шириной и в тысячу миль длинной.
Он проснулся на рассвете, который наступил чуть раньше, чем в пять
утра. Его тень и тень машины вытянулись в сторону броха, который снова
оказался на острове, ибо приливная отмель опять покрылась водой. Очевидно,
эта отмель видна только на пару часов в обе стороны от нижней точки прилива.
Он позавтракал в машине, а потом вместо того, чтобы дожидаться, когда
появится отмель, поехал на юг, огибая залив Бирси за Марвик-Хед, к заливу
Скайлл. Стояло тихое утро, на дороге-однорядке никого не было. Она прорезала
зеленые пастбища. Из каминов фермерских домиков поднимался дым и плоско
вытягивался на восток. Домики были белые с шиферными крышами и двумя белыми
каминными трубами, по одной на каждый конец дома. Развалины домиком,
построенных по тому же проекту, стояли и поблизости, и на дальних пастбищах.
Он подъехал к очередной стоянке, где парковалось пять-шесть машин.
Дорога прорезала высокую траву сразу за береговой чертой залива, и он
последовал ею на юг. Примерно с милю она бежала вдоль плавной кривой залива,
мимо большого здания поместья девятнадцатого века, очевидно еще обитаемого.
Вблизи южной оконечности залива простирался низкий бетонный мол, стояло
небольшое современное здание и виднелись какие-то нарушения в пласте торфа
над берегом. Выглядело, как ямы. Темп его поездки чуть ускорился. Несколько
человек сгрудились там возле одного в твидовой куртке. Тоже гид?
Да. Это место называется Скара-Бре.
Дыры в земле - это отсутствующие крыши домов каменного века,
погребенных в песке; их пол находится примерно в двенадцати футах под слоем
торфа. Внешние стены сделаны из тех же плит, что и все остальные на острове,
и сложены в стопки с той же тщательностью. Каменные очаги, каменные постели,
каменные шкафы: так как на острове не было дерева, говорила та женщина-гид,
и сколько хочешь плит, то большая часть фермерской мебели сделана из камня.
Поэтому она такая прочная.
Стопки плит поддерживают плиты подлиннее, образуя полки в стандартном
стиле студентов колледжа, который называется "кирпичи и доски". Шкафы - это
ниши в стенах. Там было что-то вроде каменного кухонного шкафчика, со
ступкой и пестиком внизу. Было мгновенно очевидно, для чего здесь все; все
выглядело глубоко знакомым.
Между домами проходили узкие тропинки. Они тоже были когда-то крытыми;
очевидно плавник или китовые ребра-балки поддерживали торфяные крыши по
всему поселку, чтобы во время жестоких штормов не было нужды выходит наружу.
Первый крытый пассаж в истории, подумал Фрэнк. Плавник включал в себя куски
канадской ели, которая происходила из Северной Америки. Снова Гольфстрим.
Фрэнк стоял в задних рядах группы из семи человек, слушая гида и глядя
вниз в дома. Гид был бородатым, коренастым, за пятьдесят. Как и гид на
Маэс-Хоув, он был хорош в своей работе, расхаживая вокруг без какого-либо
очевидного плана, делясь всем, что знал, не тарабаня заранее заученные речи.
Поселок был обитаем около шестисот лет, начиная примерно с 3000 года до
рождества Христова. Бродгар и Маэс-Хоув были построены в течении этих лет,
так что, вероятно, люди отсюда помогали при их возведении. Залив, похоже, в
то время был пресноводной лагуной, он моря его отделял песчаный пляж.
Население - пятьдесят-шестьдесят человек. Сильная зависимость от коров и
овец, с кучей морской еды. Когда поселок был заброшен, дома занесло песком,
поверх песка нарос торф. В 1850 большой шторм разорвал торфяной покров и
обнажил дома, стоящие в полном порядке, если не считать провалившихся
крыш...
Вода, просачиваясь, закруглила каждый острый край, так что каждая плита
выглядела скульптурной и охваченной светом. Каждый дом представлял собой
светлое произведение искусства. Пять тысяч лет, однако все так знакомо: те
же нужды, те же мысли, те же решения... Дрожь прошла по нему, и он заметил,
что стоит буквально с отвисшей челюстью. Он закрыл рот и чуть было не
расхохотался. Открывать рот в изумлении иногда так естественно, так
физически, так бессознательно искренне.
Когда другие туристы ушли, он продолжал бродить вокруг. Гид, почуяв
очередного энтузиаста, присоединился к нему.
"Вроде как в "Каменном веке"", сказал Фрэнк и расхохотался.
"Что?"
"Ждешь увидеть каменный телевизор и все такое."
"А, ага. Очень современно, правда?"
"До изумления."
Фрэнк бродил от дома к дому, гид следовал за ним и они разговаривали.
"Почему он называется домом вождя?"
"Фактически, это просто предположение. В нем все чуть больше и чуть
лучше, вот и все. В нашем мире он был бы у вождя."
Фрэнк кивнул. "Вы живете здесь?"
"Ага." Гид указал на аленькое здание за местом раскопок. Он был раньше
владельцем гостиницы в Киркуолле, но продал ее; там для него слишком
лихорадочная жизнь. Получил работу здесь, переехал и очень счастлив. У него
степень по археологии, полученная заочно. Чем больше он узнает, тем больше
радуется, что оказался здесь; кроме всего прочего, это одно из наиболее
важных археологических мест в мире. Лучшего поселка не существует. Нет
необходимости воображать себе мебель и утварь, "и так ясно видно, до какой
сильной степени они думали так же, как и мы".
Именно. "Почему же они тогда ушли?"
"Никто не знает."
"А-а."
Они шли дальше.
"Во всяком случае, никаких следов борьбы."
"Хорошо."
Гид спросил Фрэнка, где он остановился, и Фрэнк рассказал о Сьерре.
"Понятно!", ответил тот. "Ну, если вам потребуется искупаться, то на
задах здания есть ванна. Или побриться, например. Вы выглядите, словно у вас
пока такого шанса не было."
Фрэнк рукой поскреб щетину и покраснел. Фактически, он и не подумал о
бритье с того момента, как покинул Лондон. "Спасибо", сказал он. "Может
быть, я воспользуюсь."
Они еще немного поговорили о руинах, а потом гид ушел к морскому молу,
оставив Фрэнка побродить в одиночестве.
Он смотрел вниз на комнаты, все еще пылавшие. Светом, словно освещенные
изнутри. Шестьсот лет долгих летних дней, долгих зимних ночей. Наверное, они
доплывали и до Фолклендов. Пять тысяч лет назад.
Он крикнул до свидания гиду, который помахал в ответ. На обратном пути
к машине он остановился, чтобы оглянуться. Под ковром облаков ветер трепал
высокую береговую траву, каждый стебелек в отдельности, подбрюшье облаков
было явно иззубренным, как морская раковина, и все было тронуто слегка
серебристым светом.
Он съел ленч в Стромнессе возле доков, глядя как рыбацкие суда качаются
на якорях. На вид весьма практичный флот, весь металл, резина и яркие,
пластмассовые буи. В полдень он на Сьерре поехал вокруг Скапа-Флоу и по
мосту через восточный пролив, тот, что Уинстон велел заблокировать
затопленными судами. Меньший остров на юге был усеян зелеными полями и
белыми сельскими домиками.
Позднее днем он медленно поехал назад в Пойнт-Бакквой, остановившись
взглянуть на близлежащие руины дворца эрла шестнадцатого столетия. В главной
комнате, лишенной крыши, ребята играли в футбол.
Вода в отлив отступила, обнажив бетонную дорожку поверх трещиноватого
фундамента из мокрого коричневого песчаника. Он запарковался и зашагал
против дующего в лицо тупого ветра к Бру-оф-Бирси.
Руина времени викингов начались сразу, эрозия свалила часть старого
поселения в море. Он по ступеням забрался в тесную паутину стен высотой по
колено. По сравнению со Скара-Бре это был большой город. В середине всех
низких строений возвышались до плеч стены церкви. Двенадцатый век,
амбициозный романский стиль: и все же только пятнадцать футов в длину и
двенадцать в ширину! Теперь это был карманный обор. Тем не менее, при нем
имелся соединенный с ним монастырь, и некоторые из людей, что служили в нем
богу, путешествовали в Рим, в Москву и в Ньюфаундленд.
До того здесь жили пикты; некоторые их развалины лежат ниже развалин
норвежцев. Очевидно, они покинули это место до того, как появились норвежцы,
хотя записи не ясны. Очевидно лишь то, что люди здесь жили долгое, долгое
время.
Лениво поисследовав раскопки, Фрэнк пешком пошел на запад вверх по
склону острова. До маяка на скале было всего несколько сотен ярдов,
современное белое здание с короткой толстой башней.
За ней был край острова. Он зашагал к нему и вышел из-за укрытия,
которое остров обеспечивал от ветра: шквал порывов чуть не повалил его на
спину. Он добрел до края и посмотрел вниз.
Наконец-то хоть что-то, что выглядит так, как он думает! До воды был
долгий путь, футов, наверное, сто пятьдесят. Утес разбивался на большие
останцы, стоявшие отдельно и опасно кренившиеся, словно могут повалиться в
любой момент. Громадные каменные скалы, солнце просвечивает прямо сквозь
них, прибой вдребезги крушится о камни внизу: это был такой очевидный, такой
высокопарный Конец Европы, что он даже засмеялся. Место просто судьбой
предназначенное, чтобы с него бросаться. Конец боли и страха, сделайся
Хартом Крейном, бросившись вниз с кормы Европы... если не считать, что
фактически это место больше напоминает нос. Нос очень большого судна,
несущегося на запад, разметая волны; да, он чувствует их своими пятками. И
то, что судно тонет, он тоже чувствует, содрогание, покачивание, последний
медлительный крен. Поэтому прыгать за борт было бы, самое большее, просто
излишеством. Конец наступит все равно, такой или этакий. Наклоняясь против
ветра, чувствуя себя пиктом или викингом, он понял, что стоит в самом конце
- конец континента, конец столетия, конец культуры.
И все-таки, там было судно, идущее с юга, огибая Марвик-Хед, маленькая
рыбацкая лоханка из Стромнесса, чудовищно раскачиваясь на зыби. Направляясь
на северо-запад, ... собственно, куда? В той стороне больше нет островов,
вплоть до самой Исландии, или Гренландии, или Шпицбергена... куда они идут в
такое время дня, когда закат и когда западный ветер все раздирает в клочья?
Он смотрел на траулер долгое время, восхищенный зрелищем, пока не
осталось ничего, кроме черной точки вблизи горизонта. Барашки покрывали
море, ветер все набирал силу, в порывах по-настоящему свирепый. Носились
чайки, на порывах ветра замирая в воздухе, и приземляясь на нижележащие
скалы. Солнце стояло совсем низко к воде, скользя к северу, суденышко больше
не было видно на плаву: и тогда он наконец вспомнил про бетонную дорожку и
прилив.
Он побежал вниз по острову и сердце его подпрыгнуло, когда он увидел,
что бетонную дорожку заливают белые воды, надвигаясь справа. Остаться здесь,
силой вломиться в музей или съежиться в уголке церкви... но нет, бетон снова
стал виден. Если побежать...
Он запрыгал вниз по ступенькам и помчался по грубому бетону. Десятки
параллельных гребней песчаника еще виднелись слева, но правая сторона уже
полностью погрузилась, и, пока он бежал, прерывистая волна перекатилась
через дорожку и промочила его до колен, наполнив туфли морской водой и
напугав его гораздо больше разумного. Он побежал пуще, ругаясь на ходу.
На скалы и еще выше пять ступеней. У машины он остановился, совершенно
задохнувшись. Он сел на пассажирское сидение, снял туфли, носки и брюки.
Надел сухие брюки, носки и беговые кроссовки.
И снова выбрался из машины.
Ветер теперь превратился в настоящую бурю, терзая машину, мыс и весь
океан вокруг. Слишком резкий, чтобы готовить обед на походном очаге; машина
- плохое укрытие от ветра, он несется под машиной как раз на уровне очага.
Он достал пенорезиновый коврик и ногами вбил его с подветренной части
машины. Коврик и корпус машины давали ему достаточно укрытия, чтобы
маленькое газовое пламя очага Блюэта оставалось живым. Он сел на асфальт за
печкой, глядя на пламя и на море. Ветер разошелся ужасно, залив Бирси был
весь в барашках, скорее белых, чем синих. Машина раскачивалась на своих
амортизаторах. Солнце в конце концов боком соскользнуло в море, но,
очевидно, предстоят долгие синие сумерки.
Когда вода закипела, он добавил сухого супа Кнорр и помешал, не
несколько минут снова поставил его на огонь, и поел, ложкой зачерпывая
гороховый суп прямо из дымящейся кастрюльки. Суп, кусочек сыра, кусочек
салями, красное вино из оловянной крышечки, снова суп. Было до абсурда
приятно есть в таких условиях: как яростно хлестал ветер!
Поев, он открыл дверцу машины и убрал свое оборудование, потом вытащил
ветровку и непромокаемые брюки и надел. Он прошелся по автостоянке, потом
вверх и вниз по низкому скалистому краю мыса Буккой, глядя, как Северную
Атлантику рвет на части полная сила шторма. Люди делали это тысячи лет.
Казалось, что глубоки синие сумерки длятся вечно.
В конце концов он подошел к машине и достал свои записные книжки. Потом
вернулся на самый край мыса, чувствуя, как ветер просто бьет по уху. Он
уселся, свесив ноги вниз, океан был с трех сторон от него, ветер мощно дул
слева направо. Горизонт был линией, где чистейшая синева встречалась с
чистейшей чернотой. Он постукивал каблуками по скале. Он видел достаточно,
чтобы сказать, на какой странице записных книжек есть записи; он выдирал их
из спиральных держалок, скатывал в шарики и выбрасывал. Они летели направо и
немедленно исчезали в густо-синем мраке и в барашках. Избавившись от всех
исписанных страниц, он вытащил из спиралей длинные огрызки и выбросил их
вслед.
Становилось холоднее, а ветер все осуществлял свою непрерывную
кинетическую атаку. Он вернулся в машину и уселся на пассажирское место. Его
записные книжки лежали на сидении водителя. Западный горизонт был теперь
глубоко синим. Сейчас, наверное, часов одиннадцать.
Через какое-то время он зажег свечу и поставил ее на приборную панель.
Машину все еще раскачивало на ветру, пламя свечи танцевало и дрожало на
фитиле. Все черные тени в машине тоже дрожали, совершенно синхронно с
пламенем.
Он взял записную книжку и открыл ее. Между сырыми картонками обложки
осталось всего несколько страничек. В рюкзаке он нашел ручку. Он положил
руку на книжку, приготовившись писать, кончик ручки трепетал тенями в его
руке. Он написал: "Я верю, что Человек добр. Я верю, что мы стоим на заре
столетия, которое будет более мирным и процветающим, чем любое другое
столетие в истории." Снаружи было темно и завывал ветер.
Конец
дни Оркнеи были чем-то вроде перекрестка, где встречались норвежцы, скотты,
англичане и ирландцы, вливаясь в местную культуру, которая восходила прямо к
каменному веку. Поля и пастбища, мимо которых он ехал, работали, по крайней
мере некоторые, по пять тысяч лет!
А какие лица ходят по улицам, такие целеустремленные и живые. Его образ
местной культуры такой же неправильный, как и образ земли. Он думал, что
найдет дряхлые рыбацкие поселения, истощающиеся в ничто, когда народ
перемещается на юг в города. Но совсем не так было в Киркуолле, где
тинейджеры слонялись группами самопоглощенные в разговорах, а рестораны,
выходящие на улицу, были забиты любителями ленча. В книжных магазинах он
нашел большую секцию на местные темы: путеводители по природе островов,
археологические путеводители, книги по местной истории, морские повести,
романы. Несколько писателей, явно популярных, всей своей темой сделали
острова. Для местных жителей, понял он, Оркнеи являлись центром мира.
Он купил путеводитель и покатил на север, вплоть до восточного берега
главного острова к Брох-оф-Гурнесс, разрушенный форт и поселок, в котором
жили со времени Христа вплоть до эры норвежцев-викингов. Сама сторожевая
башня-брох была круглым каменным сооружением примерно двадцати футов
высотой. Стена по меньшей мере в десять футов толщиной была сделана из
плоских плит, уложенных так тщательно, что в щели не засунешь и монеты. В
окружающем поселке стены были гораздо тоньше; во время нападений поселяне,
наверное, укрывались в брохе. Фрэнк кивнул на объясняющее предложение в
путеводителе, напоминавшее, что двадцатый век не обладает монополией на
жестокость. Некоторые из них, несомненно, происходили прямо здесь. Пока брох
действовал, как оборонительное сооружение.
Гурнесс выходил на узкий пролив между главным островом и островом
поменьше Рауси. Глядя на пролив, Фрэнк заметил белые барашки на синей воде;
мимо влеклись волны и пена. Очевидно, это было приливное течение, и в тот
момент все содержимое пролива неслось на север быстрее любой виденной им
реки.
Следуя указаниям путеводителя, он покатил через остров к неолитическим
стоянкам Бродгар, Стеннес и Маэс Хоув. Бродгар и Стеннес были двумя кольцами
стоящих камней; Маэс Хоув - расположенная рядом гробница.
Кольцо Бродгара было большим, триста сорок футов в поперечнике. Больше
половины первоначальных шестидесяти камней еще стояли, каждый был блоком
грубо отесанного песчаника, выветрившихся за тысячелетие в формы большой
индивидуальности и харизмы, наподобие фигур Родена. Следуя их арке, он
следил, как играет на них солнечный свет. Это было прекрасно.
Стеннес был менее выразительным; осталось только четыре камня, но
каждый до ужаса огромный. Они вызывали более любопытство, чем благоговение:
как же таких монстров поставили на попа? Никто с уверенностью этого не знал.
С дороги Маэс Хоув был просто коническим курганом, поросшим травой.
Чтобы заглянуть внутрь, следовало дождаться сопровождаемых экскурсий,
которая по счастью начиналась через пятнадцать минут.
Он был все еще единственным ожидающим, когда на пикапчике подъехала
коренастая низенькая женщина. Ей было около двадцати пяти лет, в ливайсах и
красной ветровке. Она приветствовала его и отперла ворота в изгороди,
окружавшей курган, потом повела вверх по дорожке из гравия ко входу к на
юго-западном склоне. Там пришлось опуститься на колени и ползти по туннелю в
три фута высотой и около тридцати футов длинной. Женщина через плечо
оглянулась и сказала ему: Закат середины зимы светит прямо в этот вход.
Ливайсы у нее были новенькие.
Главная камера гробницы оказалась высокой. "Вау", сказал он, вставая и
оглядываясь.
"Верно, большая", сказала гид. Она говорила привычным тоном. Стены
сделаны из обычных здесь плит песчаника, монстры-монолиты, как скобки, стоят
у входа. И нечто неожиданное: группа моряков-норвежцев проломилась в камеру
в двенадцатом столетии (через четыре тысячи лет после постройки гробницы!) и
укрывалась здесь во время трехдневного шторма. Это доподлинно известно,
потому что они проводили время, вырезая на станах руны, которыми и
рассказали свою историю. Женщина показала на строки и перевела: "Счастлив
тот, кто нашел великое сокровище". А над этим: "Ингрид - самая красивая
женщина в мире."
"Вы шутите."
"Так написано. И посмотрите вон туда. Видите, они и нарисовали
кое-что."
Они показала на три начертанные грациозные фигуры, вырубленные, скорее
всего, лезвиями боевых топоров: морж, нарвал и дракон. Всех трех он видел в
лавках Киркуолла, повторенных в серебре в виде серег и подвесок. "Красиво",
сказал он.
"Классный был взгляд у этих викингов."
Он смотрел на них долгое время, потом подошел, чтобы еще раз поглядеть
на руны. Резкий алфавит, угловатый и жесткий. Гид, похоже, не торопилась,
обстоятельно отвечая на его вопросы. Летом она работает гидом, зимой вяжет
свитеры и одеяла. Да, зимы темные. Но не очень холодные. Средняя температура
около тридцати по Фаренгейту.
"Так тепло?"
"Да ведь Гольфстрим, понимаете? Вот почему в Британии так тепло, да и в
Норвегии, раз уж говорим об этом."
В Британии так тепло. "Понятно", медленно сказал он.
Оказавшись снаружи, он стоял и щурился в ярком свете дня. Он только что
вышел из пятитысячелетней гробницы. Ниже по фьорду-лоху виднелись стоячие
камни, оба кольца. Ингрид - самая красивая женщина в мире. Он смотрел на
Бродгар, кружок черных точек рядом с серебряной простынью воды. Это тоже был
мемориал, хотя о чем он должен был напоминать своим зрителям больше не было
ясно. Великий вождь, уход одного года, рождение нового, планеты, луна и
солнце на своих орбитах. Или о чем-то другом, гораздо проще. Здесь мы стоим.
Судя по солнцу был еще разгар дня, и он удивился при взгляде на часы -
уже шесть. Забавно. Как это сильно похоже на его терапию! Только лучше,
потому что не под крышей, а на солнечном свете и на ветру. Проводить лето на
Оркнеях, а зиму на Фолклендах, где, говорят, очень похоже... Он поехал назад
в Киркуолл и пообедал в ресторане гостиницы. Официантка была высокая,
привлекательная, лет сорока. Она спросила, откуда он, а он спросил, когда
здесь сезон (в июле), сколько жителей в Киркуолле (тысяч десять, ей
кажется), и что она делает зимой (бухгалтер). Он взял вареные морские
гребешки и бокал белого вина. Потом уселся в Сьерру и разглядывал карту. Он
хотел поспать в машине, но не увидел хорошего места, где можно запарковаться
на ночь.
Северо-запад главного острова выглядел обещающе, поэтому он снова
пересек центр острова, еще раз миновав Стеннес и Бродгар. Камни Бродгара
стояли силуэтами на западном небе в полосах оранжевого, розового, белого и
красного цветов.
На самом северо-западном кончике острова Пойнт-Бакквой была маленькая
автостоянка, так поздно вечером опустевшая. Великолепно. Дальше к западу от
мыса простиралась приливная отмель, сейчас покрытая водой, а в нескольких
сотнях ярдов небольшой островок под названием Бру-оф-Бирси, плоский ломоть
песчаника, чуть приподнятый к западу, так что можно было видеть всю его
заросшую травой верхушку. На ближнем конце располагались руины и музей, на
западном мыске небольшой маяк. Очевидно, завтра стоит посмотреть.
К югу от мыса западный берег острова загибался, образуя широкий,
открытый залив. Чуть дальше от его берега стояли хорошо сохранившиеся руины
палат шестнадцатого века. Залив заканчивался высоким морским утесом под
названием Марвик-Хед, на верхушке которого стояла башня, казавшаяся еще
одним брохом, но которая была, как он обнаружил в путеводителе Мемориалом
Китченера. Неподалеку отсюда в 1916 году корабль его величеств "Хемпшир"
подорвался на мине и затонул, погибли шестьсот человек, включая Китченера.
Страшно это видеть. Пару недель назад (ощущалось, как годы) он читал,
что когда германские передовые линии получили известие о смерти Китченера,
они начали звонить в колокола и стучать в кастрюли и сковородки, отмечая это
событие, и шум по германским траншеям распространился от бельгийского
побережья до швейцарской границы.
Он разложил спальный мешок и пенорезиновый коврик на заднем сидении и
улегся. Для чтения у него был фонарик, но читать не хотелось. Громко звучали
волны. В воздухе все еще было немного света, северные летние сумерки
по-настоящему длинны. Казалось, что солнце вместо того, чтобы заходить,
просто скользит вправо, и он внезапно понял, что это похоже на то, как оно
катится выше на севере - в Арктике - посреди лета: солнце скользит направо,
пока не коснется северного горизонта, а потом снова скользит дальше,
поднимаясь выше по небу. Ему надо бы жить в Ultima Thule.
Машина слегка покачивалась под порывами ветра. Ветрено было весь день;
очевидно, здесь ветрено все время, это главная причина, по которой на
островах нет деревьев. Он лег на спину и смотрел на крышу машины. Автомобиль
является хорошей палаткой: пол плоский, не протекает... Засыпая, он думал,
что у него вечеринка в милю шириной и в тысячу миль длинной.
Он проснулся на рассвете, который наступил чуть раньше, чем в пять
утра. Его тень и тень машины вытянулись в сторону броха, который снова
оказался на острове, ибо приливная отмель опять покрылась водой. Очевидно,
эта отмель видна только на пару часов в обе стороны от нижней точки прилива.
Он позавтракал в машине, а потом вместо того, чтобы дожидаться, когда
появится отмель, поехал на юг, огибая залив Бирси за Марвик-Хед, к заливу
Скайлл. Стояло тихое утро, на дороге-однорядке никого не было. Она прорезала
зеленые пастбища. Из каминов фермерских домиков поднимался дым и плоско
вытягивался на восток. Домики были белые с шиферными крышами и двумя белыми
каминными трубами, по одной на каждый конец дома. Развалины домиком,
построенных по тому же проекту, стояли и поблизости, и на дальних пастбищах.
Он подъехал к очередной стоянке, где парковалось пять-шесть машин.
Дорога прорезала высокую траву сразу за береговой чертой залива, и он
последовал ею на юг. Примерно с милю она бежала вдоль плавной кривой залива,
мимо большого здания поместья девятнадцатого века, очевидно еще обитаемого.
Вблизи южной оконечности залива простирался низкий бетонный мол, стояло
небольшое современное здание и виднелись какие-то нарушения в пласте торфа
над берегом. Выглядело, как ямы. Темп его поездки чуть ускорился. Несколько
человек сгрудились там возле одного в твидовой куртке. Тоже гид?
Да. Это место называется Скара-Бре.
Дыры в земле - это отсутствующие крыши домов каменного века,
погребенных в песке; их пол находится примерно в двенадцати футах под слоем
торфа. Внешние стены сделаны из тех же плит, что и все остальные на острове,
и сложены в стопки с той же тщательностью. Каменные очаги, каменные постели,
каменные шкафы: так как на острове не было дерева, говорила та женщина-гид,
и сколько хочешь плит, то большая часть фермерской мебели сделана из камня.
Поэтому она такая прочная.
Стопки плит поддерживают плиты подлиннее, образуя полки в стандартном
стиле студентов колледжа, который называется "кирпичи и доски". Шкафы - это
ниши в стенах. Там было что-то вроде каменного кухонного шкафчика, со
ступкой и пестиком внизу. Было мгновенно очевидно, для чего здесь все; все
выглядело глубоко знакомым.
Между домами проходили узкие тропинки. Они тоже были когда-то крытыми;
очевидно плавник или китовые ребра-балки поддерживали торфяные крыши по
всему поселку, чтобы во время жестоких штормов не было нужды выходит наружу.
Первый крытый пассаж в истории, подумал Фрэнк. Плавник включал в себя куски
канадской ели, которая происходила из Северной Америки. Снова Гольфстрим.
Фрэнк стоял в задних рядах группы из семи человек, слушая гида и глядя
вниз в дома. Гид был бородатым, коренастым, за пятьдесят. Как и гид на
Маэс-Хоув, он был хорош в своей работе, расхаживая вокруг без какого-либо
очевидного плана, делясь всем, что знал, не тарабаня заранее заученные речи.
Поселок был обитаем около шестисот лет, начиная примерно с 3000 года до
рождества Христова. Бродгар и Маэс-Хоув были построены в течении этих лет,
так что, вероятно, люди отсюда помогали при их возведении. Залив, похоже, в
то время был пресноводной лагуной, он моря его отделял песчаный пляж.
Население - пятьдесят-шестьдесят человек. Сильная зависимость от коров и
овец, с кучей морской еды. Когда поселок был заброшен, дома занесло песком,
поверх песка нарос торф. В 1850 большой шторм разорвал торфяной покров и
обнажил дома, стоящие в полном порядке, если не считать провалившихся
крыш...
Вода, просачиваясь, закруглила каждый острый край, так что каждая плита
выглядела скульптурной и охваченной светом. Каждый дом представлял собой
светлое произведение искусства. Пять тысяч лет, однако все так знакомо: те
же нужды, те же мысли, те же решения... Дрожь прошла по нему, и он заметил,
что стоит буквально с отвисшей челюстью. Он закрыл рот и чуть было не
расхохотался. Открывать рот в изумлении иногда так естественно, так
физически, так бессознательно искренне.
Когда другие туристы ушли, он продолжал бродить вокруг. Гид, почуяв
очередного энтузиаста, присоединился к нему.
"Вроде как в "Каменном веке"", сказал Фрэнк и расхохотался.
"Что?"
"Ждешь увидеть каменный телевизор и все такое."
"А, ага. Очень современно, правда?"
"До изумления."
Фрэнк бродил от дома к дому, гид следовал за ним и они разговаривали.
"Почему он называется домом вождя?"
"Фактически, это просто предположение. В нем все чуть больше и чуть
лучше, вот и все. В нашем мире он был бы у вождя."
Фрэнк кивнул. "Вы живете здесь?"
"Ага." Гид указал на аленькое здание за местом раскопок. Он был раньше
владельцем гостиницы в Киркуолле, но продал ее; там для него слишком
лихорадочная жизнь. Получил работу здесь, переехал и очень счастлив. У него
степень по археологии, полученная заочно. Чем больше он узнает, тем больше
радуется, что оказался здесь; кроме всего прочего, это одно из наиболее
важных археологических мест в мире. Лучшего поселка не существует. Нет
необходимости воображать себе мебель и утварь, "и так ясно видно, до какой
сильной степени они думали так же, как и мы".
Именно. "Почему же они тогда ушли?"
"Никто не знает."
"А-а."
Они шли дальше.
"Во всяком случае, никаких следов борьбы."
"Хорошо."
Гид спросил Фрэнка, где он остановился, и Фрэнк рассказал о Сьерре.
"Понятно!", ответил тот. "Ну, если вам потребуется искупаться, то на
задах здания есть ванна. Или побриться, например. Вы выглядите, словно у вас
пока такого шанса не было."
Фрэнк рукой поскреб щетину и покраснел. Фактически, он и не подумал о
бритье с того момента, как покинул Лондон. "Спасибо", сказал он. "Может
быть, я воспользуюсь."
Они еще немного поговорили о руинах, а потом гид ушел к морскому молу,
оставив Фрэнка побродить в одиночестве.
Он смотрел вниз на комнаты, все еще пылавшие. Светом, словно освещенные
изнутри. Шестьсот лет долгих летних дней, долгих зимних ночей. Наверное, они
доплывали и до Фолклендов. Пять тысяч лет назад.
Он крикнул до свидания гиду, который помахал в ответ. На обратном пути
к машине он остановился, чтобы оглянуться. Под ковром облаков ветер трепал
высокую береговую траву, каждый стебелек в отдельности, подбрюшье облаков
было явно иззубренным, как морская раковина, и все было тронуто слегка
серебристым светом.
Он съел ленч в Стромнессе возле доков, глядя как рыбацкие суда качаются
на якорях. На вид весьма практичный флот, весь металл, резина и яркие,
пластмассовые буи. В полдень он на Сьерре поехал вокруг Скапа-Флоу и по
мосту через восточный пролив, тот, что Уинстон велел заблокировать
затопленными судами. Меньший остров на юге был усеян зелеными полями и
белыми сельскими домиками.
Позднее днем он медленно поехал назад в Пойнт-Бакквой, остановившись
взглянуть на близлежащие руины дворца эрла шестнадцатого столетия. В главной
комнате, лишенной крыши, ребята играли в футбол.
Вода в отлив отступила, обнажив бетонную дорожку поверх трещиноватого
фундамента из мокрого коричневого песчаника. Он запарковался и зашагал
против дующего в лицо тупого ветра к Бру-оф-Бирси.
Руина времени викингов начались сразу, эрозия свалила часть старого
поселения в море. Он по ступеням забрался в тесную паутину стен высотой по
колено. По сравнению со Скара-Бре это был большой город. В середине всех
низких строений возвышались до плеч стены церкви. Двенадцатый век,
амбициозный романский стиль: и все же только пятнадцать футов в длину и
двенадцать в ширину! Теперь это был карманный обор. Тем не менее, при нем
имелся соединенный с ним монастырь, и некоторые из людей, что служили в нем
богу, путешествовали в Рим, в Москву и в Ньюфаундленд.
До того здесь жили пикты; некоторые их развалины лежат ниже развалин
норвежцев. Очевидно, они покинули это место до того, как появились норвежцы,
хотя записи не ясны. Очевидно лишь то, что люди здесь жили долгое, долгое
время.
Лениво поисследовав раскопки, Фрэнк пешком пошел на запад вверх по
склону острова. До маяка на скале было всего несколько сотен ярдов,
современное белое здание с короткой толстой башней.
За ней был край острова. Он зашагал к нему и вышел из-за укрытия,
которое остров обеспечивал от ветра: шквал порывов чуть не повалил его на
спину. Он добрел до края и посмотрел вниз.
Наконец-то хоть что-то, что выглядит так, как он думает! До воды был
долгий путь, футов, наверное, сто пятьдесят. Утес разбивался на большие
останцы, стоявшие отдельно и опасно кренившиеся, словно могут повалиться в
любой момент. Громадные каменные скалы, солнце просвечивает прямо сквозь
них, прибой вдребезги крушится о камни внизу: это был такой очевидный, такой
высокопарный Конец Европы, что он даже засмеялся. Место просто судьбой
предназначенное, чтобы с него бросаться. Конец боли и страха, сделайся
Хартом Крейном, бросившись вниз с кормы Европы... если не считать, что
фактически это место больше напоминает нос. Нос очень большого судна,
несущегося на запад, разметая волны; да, он чувствует их своими пятками. И
то, что судно тонет, он тоже чувствует, содрогание, покачивание, последний
медлительный крен. Поэтому прыгать за борт было бы, самое большее, просто
излишеством. Конец наступит все равно, такой или этакий. Наклоняясь против
ветра, чувствуя себя пиктом или викингом, он понял, что стоит в самом конце
- конец континента, конец столетия, конец культуры.
И все-таки, там было судно, идущее с юга, огибая Марвик-Хед, маленькая
рыбацкая лоханка из Стромнесса, чудовищно раскачиваясь на зыби. Направляясь
на северо-запад, ... собственно, куда? В той стороне больше нет островов,
вплоть до самой Исландии, или Гренландии, или Шпицбергена... куда они идут в
такое время дня, когда закат и когда западный ветер все раздирает в клочья?
Он смотрел на траулер долгое время, восхищенный зрелищем, пока не
осталось ничего, кроме черной точки вблизи горизонта. Барашки покрывали
море, ветер все набирал силу, в порывах по-настоящему свирепый. Носились
чайки, на порывах ветра замирая в воздухе, и приземляясь на нижележащие
скалы. Солнце стояло совсем низко к воде, скользя к северу, суденышко больше
не было видно на плаву: и тогда он наконец вспомнил про бетонную дорожку и
прилив.
Он побежал вниз по острову и сердце его подпрыгнуло, когда он увидел,
что бетонную дорожку заливают белые воды, надвигаясь справа. Остаться здесь,
силой вломиться в музей или съежиться в уголке церкви... но нет, бетон снова
стал виден. Если побежать...
Он запрыгал вниз по ступенькам и помчался по грубому бетону. Десятки
параллельных гребней песчаника еще виднелись слева, но правая сторона уже
полностью погрузилась, и, пока он бежал, прерывистая волна перекатилась
через дорожку и промочила его до колен, наполнив туфли морской водой и
напугав его гораздо больше разумного. Он побежал пуще, ругаясь на ходу.
На скалы и еще выше пять ступеней. У машины он остановился, совершенно
задохнувшись. Он сел на пассажирское сидение, снял туфли, носки и брюки.
Надел сухие брюки, носки и беговые кроссовки.
И снова выбрался из машины.
Ветер теперь превратился в настоящую бурю, терзая машину, мыс и весь
океан вокруг. Слишком резкий, чтобы готовить обед на походном очаге; машина
- плохое укрытие от ветра, он несется под машиной как раз на уровне очага.
Он достал пенорезиновый коврик и ногами вбил его с подветренной части
машины. Коврик и корпус машины давали ему достаточно укрытия, чтобы
маленькое газовое пламя очага Блюэта оставалось живым. Он сел на асфальт за
печкой, глядя на пламя и на море. Ветер разошелся ужасно, залив Бирси был
весь в барашках, скорее белых, чем синих. Машина раскачивалась на своих
амортизаторах. Солнце в конце концов боком соскользнуло в море, но,
очевидно, предстоят долгие синие сумерки.
Когда вода закипела, он добавил сухого супа Кнорр и помешал, не
несколько минут снова поставил его на огонь, и поел, ложкой зачерпывая
гороховый суп прямо из дымящейся кастрюльки. Суп, кусочек сыра, кусочек
салями, красное вино из оловянной крышечки, снова суп. Было до абсурда
приятно есть в таких условиях: как яростно хлестал ветер!
Поев, он открыл дверцу машины и убрал свое оборудование, потом вытащил
ветровку и непромокаемые брюки и надел. Он прошелся по автостоянке, потом
вверх и вниз по низкому скалистому краю мыса Буккой, глядя, как Северную
Атлантику рвет на части полная сила шторма. Люди делали это тысячи лет.
Казалось, что глубоки синие сумерки длятся вечно.
В конце концов он подошел к машине и достал свои записные книжки. Потом
вернулся на самый край мыса, чувствуя, как ветер просто бьет по уху. Он
уселся, свесив ноги вниз, океан был с трех сторон от него, ветер мощно дул
слева направо. Горизонт был линией, где чистейшая синева встречалась с
чистейшей чернотой. Он постукивал каблуками по скале. Он видел достаточно,
чтобы сказать, на какой странице записных книжек есть записи; он выдирал их
из спиральных держалок, скатывал в шарики и выбрасывал. Они летели направо и
немедленно исчезали в густо-синем мраке и в барашках. Избавившись от всех
исписанных страниц, он вытащил из спиралей длинные огрызки и выбросил их
вслед.
Становилось холоднее, а ветер все осуществлял свою непрерывную
кинетическую атаку. Он вернулся в машину и уселся на пассажирское место. Его
записные книжки лежали на сидении водителя. Западный горизонт был теперь
глубоко синим. Сейчас, наверное, часов одиннадцать.
Через какое-то время он зажег свечу и поставил ее на приборную панель.
Машину все еще раскачивало на ветру, пламя свечи танцевало и дрожало на
фитиле. Все черные тени в машине тоже дрожали, совершенно синхронно с
пламенем.
Он взял записную книжку и открыл ее. Между сырыми картонками обложки
осталось всего несколько страничек. В рюкзаке он нашел ручку. Он положил
руку на книжку, приготовившись писать, кончик ручки трепетал тенями в его
руке. Он написал: "Я верю, что Человек добр. Я верю, что мы стоим на заре
столетия, которое будет более мирным и процветающим, чем любое другое
столетие в истории." Снаружи было темно и завывал ветер.
Конец