Страница:
---------------------------------------------------------------
Kim Stanley Robinson "A History of the Twentieth Century, with
Illustrations"
Kim Stanley Robinson 1991
First appeared in Isaac Asimov's Science Fiction Magazine in 1991.
2003, Гужов Е., перевод
Eugen_Guzhov@yahoo.com
Из задуманного составителем сборника НФ-рассказов под общим заглавием
"Стоянка человека".
----------------------------------------------------
"Если истину нельзя найти на полках Британского Музея, то где же,
спрашиваю я себя, доставая записную книжку и карандаш, находится истина?"
-- Вирджиния Вульф
Ежедневные дозы яркого света заметно улучшают настроение людей,
страдающих от депрессии, поэтому каждый день в восемь вечера Фрэнк Черчилль
шел в клинику на Парк-авеню и сидел три часа в комнате, иллюминированной
шестнадцатью сотнями ватт белого света. Это не совсем то же самое, что
солнце в комнате, но свет был ярок, почти как если бы шестнадцать голых
лампочек свисало с потолка. В данном случае лампы, наверное, были длинными
трубками, и были спрятаны за листом белого пластика, так что весь потолок
словно пылал.
Он сидел за столом и играл с пурпурной ручкой и стопкой розовой бумаги.
А потом было одиннадцать и он вышел на продуваемые ветром улицы, помаргивая
на огни уличного движения, кружащие во мраке. Он шел пешком домой в номер
отеля на западных Восьмидесятых. Ему надо вернуться в клинику в пять утра на
дорассветное лечение, но сейчас время спать. Он ждет его с нетерпением. Он
на лечении уже три недели и от него устал. Хотя, лечение, похоже, работает -
насколько он сам может судить; улучшение предполагается в среднем на
двадцать процентов в неделю, а он не вполне уверен, настолько ли оно
ощущается.
В номере мигал автоответчик. Пришло сообщение от его агента, с просьбой
перезвонить немедленно. Была почти полночь, но он настучал номер и агент
ответил на первый же звонок.
"У тебя СЗФС", сказал ему Фрэнк.
"Что-что?"
"Синдром задержанной фазы сна. Я знаю, как избавиться от этого."
"Фрэнк, слушай, Фрэнк! У меня для тебя хорошее предложение."
"У тебя много света включено?"
"Что? А, да, кстати, как лечение?"
"Мне лучше, вероятно, на шестьдесят процентов."
"Хорошо. Давай дальше. Слушай, я достал кое-что, что должно помочь на
все сто. Издатель в Лондоне хочет, чтобы ты поехал туда и написал книгу о
двадцатом веке."
"Что за книгу?"
"Твоя обычная вещь, Фрэнк, но на этот раз надо собрать вместе большую
картину. Как говорится, отражение всех остальных твоих книг. Он хочет
получить ее к началу века, и сделать большой, с прорвой иллюстраций, большим
тиражом..."
"Развлекуха?"
"Люди хотят развлекуху тоже, но это не..."
"Я не хочу писать развлекуху."
"Фрэнк..."
"Чего они хотят, десять тысяч слов?"
"Они хотят тридцать тысяч, Фрэнк. И они заплатят сто тысяч фунтов
авансом."
Это заставило его задуматься.
"Почему так много?"
"Они новички в издательском деле, пришли из компьютеров, а там привыкли
к таким цифрам. Другой масштаб."
"Это уж точно. Но я, все-таки, не хочу этого делать."
"Фрэнк, не надо, ты для них тот самый! Единственный преемник Барбары
Такман!" Этот слоган стоял на дешевых изданиях его труда. "Они хотят именно
тебя - то есть, Черчилль о двадцатом веке, ха-ха. Это же естественно."
"Я не хочу этого делать."
"Не надо, Фрэнк. Тебе есть куда деть деньги, мне кажется, у тебя
трудности с оплатой..."
"Да, да." Время сменить пластинку. "Ладно, я подумаю."
"Они спешат, Фрэнк."
"Мне показалось, ты говорил о начале века."
"Говорил, но тогда появится прорва подобных книг, а они хотят быть
первыми. Задать стандарт и сохранить ее в печати на несколько лет. Это будет
великая штука."
"Ее заменят в течении года. Даже еще до того, как она выйдет, если я
знаю развлекуху."
Его агент вздохнул. "Не надо, Фрэнк. Тебе нужны деньги. А что до книги,
то она будет настолько хороша, насколько ты ее такой сделаешь, верно? Ты
работал над этим материалом всю свою карьеру, а здесь у тебя шанс подвести
итог. Ты получишь прорву читателей, люди станут прислушиваться к тебе."
Тревога заставила его заговорить резче: "Не давай тому, что с тобой
случилось, так тебя придавить, что ты пропустишь такую возможность. В любом
случае, работа - самое лучшее лечение от депрессии. И это твой шанс повлиять
на наши мысли о том, что произошло!"
"Книгой развлекухи?"
"Черт побери, не думай о ней так!"
"А как еще мне о ней думать?"
Его агент глубоко вздохнул, медленно выдохнул и заговорил еще
медленнее. "Как о сотне тысяч фунтов, Фрэнк."
Его агент не понимает.
Тем не менее, на следующее утро, когда он сидел под ярко-белым
потолком, играя с зеленой ручкой и желтой бумагой, он решил поехать в
Англию. Он больше не хотел сидеть в этой комнате; она пугала его, потому что
он подозревал, что лечение может и не сработать. Ему не стало на шестьдесят
процентов лучше. И он не хотел переключаться на медикаментозную терапию. Они
не нашли ничего в его мозгу, совсем никаких физических проблем, и хотя это
мало что значило, это заставило его сопротивляться идее
лекарств-антидепрессантов. У него есть свои резоны, он хочет сохранить свои
ощущения.
Техник световой комнаты посчитал, что такое отношение -сам по себе
добрый знак. "Ваш уровень серотонина в норме, верно? Так что все не так уж
плохо. Кроме того, Лондон гораздо ближе к северу, чем Нью-Йорк, так что вы
доберете там света, что потеряете здесь. А если света потребуется больше, то
всегда можно уехать еще севернее, верно?"
Он позвонил Чарльзу и Рие Доулендам, спрашивая, не может ли
остановиться у них. Оказалось, что они назавтра уезжают во Флориду, но в
любом случае приглашают его остановиться у них; хорошо, что в квартире
кто-то побудет, пока они отсутствуют. Фрэнк уже как-то останавливался у них,
так что у него даже ключ сохранился на колечке. "Спасибо", сказал он.
Фактически, так будет даже лучше. Ему пока не хочется ни с кем
разговаривать.
Поэтому он упаковал свой рюкзак, включая походные принадлежности и
одежду, и на следующее утро улетел в Лондон. Странно путешествовать в наши
дни: он вошел в передвижную камеру возле отеля, потом несколько часов менял
одну камеру-помещение на другую, снова выйдя на свежий воздух лишь тогда,
когда выехал на эскалаторе из станции метро Кемден, всего в нескольких
сотнях ярдов от квартиры Чарльза и Рии.
Призрак старого удовольствия дохнул на него, когда он пересек
Кемден-Хай-стрит и пошел мимо кинотеатра, прислушиваясь к голосам Лондона.
Таким его метод был много лет: приехать в Лондон, остановиться у Чарльза и
Рии, ждать, пока его не толкнет идея, потом заниматься исследованиями и
писаниной в Британском Музее, навещать лавки букинистов на Черинг-Кросс,
проводить вечера с Чарльзом и Рией за телевизором и разговорами. Так на
протяжении двадцати лет родились четыре книги.
Квартира располагалась над лавкой мясника. Все стены в ней были туго
забиты книжными полками, полки были прибиты в туалете и в ванной, даже в
головах гостевой постели. В случае маловероятного землетрясения гость будет
погребен под многими сотнями книг по истории Лондона.
Фрэнк бросил рюкзак на гостевую кровать и мимо английских поэтов сошел
вниз. Гостиную почти заполнял стол со стопками бумаг и книг. Переулочек
внизу был маленьким продуктовым базарчиком, и он слышал голоса продавцов,
завершающих трудовой день. Солнце еще не село, хотя было больше девяти
вечера; дни позднего мая были уже долгими. Словно еще длилась его терапия.
Он сошел вниз, купил овощей и рису, потом вернулся и приготовил их.
Окна кухни были цвета заката, и вся маленькая квартирка пылала, так сильно
вызывая память о хозяевах, словно они присутствовали здесь. Ему вдруг
захотелось, чтобы так и было.
После еды он включил CD-плеер и поставил Генделя. Он раздвинул занавеси
в гостиной и устроился в кресле Чарльза с бокалом бургундского в руке и с
открытой записной книжкой на колене. Он смотрел, как желтовато-розовый
лососевый цвет сочиться из облаков на севере, и пытался думать о причинах
первой мировой войны.
Утром он проснулся под глухие бумп-бумп-бумп мороженных мясных туш,
разрубаемых топором. Он сошел вниз и поел хлопьев, пролистывая "Гардиан",
потом на метро добрался до Тоттенхем-Курт-роуд и пошел к Британскому Музею.
Для своей книги "La Belle Epoque" он уже проделал исследование
предвоенного периода, но писать в Британской Библиотеке было ритуалом,
который он не хотел ломать; это делало его частью традиции, вплоть до времен
Маркса и ранее. Он показал свой еще действующий читательский билет
библиотекарю, потом нашел пустое место в своем обычном ряду; фактически,
многое из "Entre Deux Guerres" он написал в этой самой кабинке под передними
долями гигантского черепа купола. Он открыл записную книжку и уставился на
страничку. Он медленно написал: 1900-1914. Потом снова уставился на
страницу.
Его ранняя книга стремилась сфокусироваться на роскошных эксцессах
предвоенного европейского правящего класса, как весьма остро указал в
"Гардиан" молодой и явно левый обозреватель. Ковыряясь в причинах Великой
войны, он до определенной степени придерживался обычной теории, что она
явилась результатом растущего национализма, дипломатической политики
балансирования на грани войны, и нескольких обманчивых прецедентах в
предыдущие две декады. Испано-американская война, русско-японская война и
две балканские войны все оставались локализованными и не катастрофическими;
и было еще несколько "инцидентов", марокканский и ему подобные, которые
приводили два великих альянса на грань, однако не опрокидывая их. Поэтому
когда после убийства Фердинанда Австро-Венгрия выставила невозможные
требования к Сербии, никто не знал, что ситуация, как падающие костяшки
домино, дойдет до военных траншей и массовой резни.
История, как случайность. Что ж, несомненно, в этом масса правды. Но
сейчас он обнаружил, что думает о толпах на улицах всех больших городов,
ликующих от новостей о внезапном начале войны; о мгновенном исчезновении
пацифизма, который казался такой могучей силой; короче, о по-видимому
единогласной поддержке войны преуспевающими гражданами европейских держав.
Поддержке войны, у которой не было реальной причины быть!
В этом было нечто невероятно таинственное, и на сей раз он решил, что
признает это и обсудит. Что потребует рассмотрения предшествующего столетия,
Pax Europeana, который фактически был веком кровавого покорения, высшей
точкой империализма, когда большая часть мира попала под власть великих
держав. Эти державы процветали за счет своих колоний, страдавших от жалкой
нищеты. Потом держав истратили свои доходы на производство оружия, и
воспользовались этим оружием, чтобы разрушить сами себя. Было что-то жуткое
в именно таком развитии событий, словно массовый убийца в конце концов
обращает свое оружие против себя. Наказание, конец вины, конец боли. Может
ли это реально что-то объяснить? Будучи в Вашингтону у своего умирающего
отца, Фрэнк посетил Мемориал Линкольна, и там по правую руку на стене была
Вторая инаугурационная речь Линкольна, вырезанная большими буквами без
знаков препинания - странность, которая почему-то придавала речи библейскую
массивность, когда президент говорил об идущей тогда войне: "ОДНАКО ЕСЛИ
ГОСПОДЬ ЖЕЛАЕТ ЧТОБЫ ОНА ПРОДОЛЖАЛАСЬ ДО ТЕХ ПОР ПОКА БОГАТСТВО НАКОПЛЕННОЕ
ЗА ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НЕВОЗНАГРАЖДЕННОГО ТЯЖКОГО ТРУДА ДОЛЖНО КАНУТЬ И
ПОКА КАЖДАЯ КАПЛЯ КРОВИ ОТ ПЛЕТЕЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ОПЛАЧЕНА ДРУГОЙ КАПЛЕЙ ОТ
МЕЧЕЙ КАК БЫЛО СКАЗАНО ТРИ ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД ТАК ДОЛЖНО СКАЗАТЬ И СЕГОДНЯ СУД
ГОСПОДА ИСТИННЫЙ И ВСЕЦЕЛО ПРАВЫЙ".
Устрашающая мысль, от той темной половины Линкольна, которая всегда
была очень близка к поверхности. Но как теория происхождения Великой войны,
она все-таки поражает своей неадекватностью. Возможно, в нее верили те
короли и президенты, те генералы и дипломаты, служители империй по всему
миру; они знали, что делают, и, возможно, бессознательная вина влекла их к
массовому самоубийству. Однако, обычные граждане, впавшие в экстаз на улицах
при внезапном начале всеобщей войны? Это гораздо более похоже на еще одну
манифестацию ненависти к другому. Все мои проблемы - это твоя вина! С Андреа
они вечно твердили это друг другу. Все так говорят.
И все же... ему все еще кажется, что причины ускользают от него, как
ускользают от любого другого. Может, это примитивное удовольствие от
разрушения? Каков первобытный отклик на любое сооружение? Снести его. Каков
первобытный отклик на незнакомца? Напасть на него.
Но он теряет нить, уклоняясь в метафизику "человеческой натуры". В эссе
подобного размера такое может стать постоянной проблемой. И какие бы ни были
настоящие причины, в истории стоит 1914 год, неотвратимый, необъяснимый,
неотменяемый. "И ЭТА ВОЙНА НАСТУПИЛА."
В своих предыдущих книгах он никогда не писал о войнах. Он был среди
тех, кто верил, что реальная история происходит в мирное время, и что в
войне можно с таким же успехом бросать кости или просто перепрыгнуть к
мирному договору. Для любого человека, кроме военного историка,
представляющее интерес начинается снова тогда, когда война заканчивается.
Теперь он не был столь уверен. Текущие точки зрения на Belle Epoque
были искажены, потому что все видели ее лишь сквозь линзы той войны, которая
ее завершила; это означало, что Великая война была каким-то образом более
мощной, чем Belle Epoque, или, по крайней мере, более мощной, чем считал он.
Похоже, ему надо бы написать об этом на сей раз, чтобы извлечь смысл
столетия. И поэтому, ему это надо исследовать.
Он пошел к стойкам центрального каталога. Когда солнце зашло за тучи, в
помещении потемнело, и он почувствовал озноб.
Долгое время одни только числа подавляли его. Чтобы преодолеть
траншейную оборону, применяли артиллерийскую бомбардировку самого
ошеломительного размера: на Сомме британцы поставили по орудию на каждые
двадцать ярдов вдоль всего четырнадцатимильного фронта и выпустили полтора
миллиона снарядов. В апреле 1917 французы выпустили шесть миллионов.
Германская Большая Берта выстреливала снаряды на высоту в семьдесят пять
миль, по существу в космос. Верден был "битвой", которая продолжалась десять
месяцев, и которая убила почти миллион человек.
Британская секция фронта была длинной в девяносто миль. Каждый день
войны около семи тысяч человек вдоль этого фронта были убиты или ранены - не
в какой-то отдельной битве, но просто как результат случайных бомбардировок
или снайперского огня. Это называлось "убыль".
Фрэнк перестал читать, его мысли вдруг наполнились образом Вьетнамского
Мемориала. Он посетил его сразу после Мемориала Линкольна, и вид всех этих
имен, вырезанных на черном граните, сильно подействовал на него. На
мгновение показалось возможным вообразить всех этих людей, по маленькой
строчке на каждого.
У британцев выходил полный Вьетнамский Мемориал мертвецов в конце
каждого одного-двух месяцев Великой войны. В конце каждого одного-двух
месяцев - пятьдесят один месяц подряд.
Он заполнил квиточки заказов и отдал библиотекарям в центральном кольце
столов, потом забрал книги, запрошенные днем раньше, и отнес их в свою
клетушку. Он пролистывал книги и делал заметки, по большей части записывая
числа и статистику. Британские заводы произвели двести пятьдесят миллионов
снарядов. Во всех главных сражениях погибало по полмиллиона человек и более.
Около десяти миллионов человек полегло на поле боя, еще десять миллионов от
революции, болезней и голода.
Временами он останавливал чтение и пытался писать, но ни разу не зашел
далеко. Однажды он исписал несколько страниц по экономике войны. Организация
сельского хозяйства и бизнеса, особенно в Германии при Ратенау и в Англии
при Лойд-Джордже, очень сильно напоминала то, как работает сегодня
постмодерновая экономика. Можно проследить корни позднего капитализма в
инновациях Великой войны, введенных Ратенау в его Kriegsrohstoffabteilung
(министерстве военного сырья), или в его Zentral Einkaufs-Gesellschaft. Весь
бизнес был организован для борьбы с врагом, но когда война завершилась и
враг был покорен, организация осталась. Люди продолжали жертвовать плодами
своего труда, но теперь они делали это ради корпораций, которые в системе
заняли позиции правительств военного времени.
Тем хуже для двадцатого века, что это было уже в Великую войну. А потом
было подписано Перемирие, в одиннадцать дня 11 ноября 1918 года. Этим утром
на фронте обе стороны обменивались бомбардировками как обычно, так что к
одиннадцати часам погибло много людей.
Тем вечером Фрэнк поспешил домой, едва обогнав грозу с ливнем. Воздух
был темным, словно дымчатое стекло.
И эта война так никогда и не кончилась.
Мысль, что две мировые войны фактически были одной войной, принадлежала
не ему. В свое время это говорили как Уинстон Черчилль, так и нацист Альфред
Розенберг. Они смотрели на двадцатые и тридцатые годы, как на междуцарствие,
как на паузу для перегруппировки в середине двучастного конфликта. Как на
глаз тайфуна.
Девять утра, а Фрэнк еще у Доулендов медлит над хлопьями и пролистывает
"Гардиан", а потом свои записные книжки. Каждое утро он, похоже, начинает
все позднее, и хотя сейчас стоит май, дни, как ему кажется, не становятся
дольше. Скорее, наоборот.
Есть аргументы против точки зрения, что это была одна война. Двадцатые
не казались очень зловещими, по крайней мере после Локарнского соглашения
1925 года: Германия пережила свой финансовый коллапс и повсюду экономическое
возрождение казалось сильным. Однако, тридцатые показали реальное состояние
вещей: депрессия; новые демократии, упавшие под натиском фашизма; жестокая
гражданская война в Испании; кулаки, вымирающие от голода; ужасное ощущение
фатальности, разлитое в воздухе. Ощущение скольжения по склону, беспомощного
падения обратно в войну.
Но на сей раз все было иначе. Тотальная война. Эту фразу придумали
германские военные стратеги в 1890-х, анализируя компанию Шермана в
Джорджии. И они думали, что развязали тотальную войну, когда в 1915
торпедировали нейтральные суда. Но они ошибались - Великая война не была
тотальной. В 1914 слуха о том, что германские солдаты убили восемь
бельгийских монахинь оказалось достаточным, чтобы потрясти всю цивилизацию,
а позднее, когда затонула "Лузитания", возражения были настолько яростными,
что германцы согласились оставить пассажирские суда в покое. Такое могло
произойти лишь в мире, где люди все еще придерживаются мнения, что в войне
армии воюют против армий, а солдаты должны убивать только солдат, в то время
как гражданские страдают от лишений и, возможно, умирают по случайности, но
никогда не являются сознательной целью. Именно так войны в Европе велись
целыми столетиями: это была просто дипломатия другими средствами.
В 1939 все это изменилось. Наверное, только потому, что возможности для
тотальной войны возникли из технологической базы в форме массовых дальних
воздушных бомбардировок. С другой стороны, возможно это было усвоением
уроков Великой войны, перевариванием подразумеваемого ею. Убийство Сталиным
кулаков, например: пять миллионов украинских крестьян, убитых потому, что
Сталин захотел коллективизировать сельское хозяйство. Продовольствие
сознательно вывозилось из этого хлебопроизводящего района, срочная помощь
задерживалась, спрятанные запасы разрушались, несколько тысяч деревень
исчезло, когда все их жители вымерли с голоду. Вот это и была тотальная
война.
Каждое утро Фрэнк перелистывал большие тома каталога, словно пытался
найти какой-то другой двадцатый век. Он заполнял свои квиточки, забирал
книги, запрошенные днем раньше, относил в свою клетушку. Он гораздо больше
тратил время на чтение, чем на писание. Дни стояли облачные, и под большим
куполом зала держался полумрак. Его заметки становились все более
неразборчивыми. Он перестал работать в хронологическом порядке, и постоянно
вынуждал себя возвращаться к Великой войне, хотя передовой фронт его чтения
далеко углубился во Вторую Мировую.
В первой войне погибло двадцать миллионов, во второй - пятьдесят. И
главную часть этой разницы составила гибель гражданских. Почто до самого
конца войны тысячи бомб сбрасывались на города, в надежде запалить огненные
штормы, в которых фактически поджигалась сама атмосфера, как в Дрездене,
Берлине, Токио. Теперь целью стали именно гражданские лица, и стратегические
бомбардировщики сделали их легкой целью. Хиросима и Нагасаки были в этом
смысле некими восклицательными знаками в конце длинного предложения, в котом
война высказалась до конца: мы будем убивать ваши семьи у вас дома. Война -
это война; как сказал Шерман: если хотите мира - сдавайтесь. И они сдались.
После двух бомб. Нагасаки разбомбили через три дня после Хиросимы, еще
до того, как у японцев нашлось время понять масштаб разрушения и
отреагировать. Бомбардировка Хиросимы бесконечно дебатировалась в
литературе, однако Фрэнк нашел лишь весьма немногих, кто сделал попытку
защитить разрушение Нагасаки. Трумэн и его советники сделали это, говорили
люди, чтобы: а) показать Сталину, что у них в наличии не одна бомба, и б)
показать Сталину, что они воспользуются бомбой даже с целью угрозы или
предупреждения, как это продемонстрировал город Нагасаки. Целый Вьетнамский
Мемориал гражданских, исчезнувших в мгновенной вспышке просто для того,
чтобы Сталин отнесся к Трумэну серьезно. Что он и сделал.
Когда команда "Энолы Гей" приземлилась, они отметили событие шашлыком.
По вечерам Фрэнк сидел в квартире Доулендов в тишине. Он не читал, а
смотрел, как свет летнего вечера сочится с неба на севере. Дни становились
короче. Он нуждался в лечении, он чувствовал это. Больше света! Кто-то
сказал это на своем смертном ложе - Ньютон, Галилей, Спиноза, кто-то из
великих. Несомненно, что в это время у них была депрессия.
Он скучал по Чарльзу и Рие. Он уверен, что чувствовал бы себя лучше,
если б они были здесь, чтобы поговорить. Вот зачем, в конечном счете, нужны
друзья: они остаются надолго и вы можете выговориться. Это и есть
определение дружбы.
Но Чарльз и Рия было во Флориде. И в сумерках он видел, что стены из
книг в квартире действуют, как свинцовая облицовка в радиоактивном
окружении, все эти записанные мысли образуют нечто вроде щита против
отравленного внешнего мира. Наверное, это лучший из доступных щитов. Но
сейчас он не спасает, не спасает по крайней мере его; казалось, что книги
стали просто своими корешками.
А как-то вечеров в одном преждевременном синем закате показалось, что
вся квартира стала прозрачной, и что он сидит в своем кресле, подвешенный
над громадным сумрачным городом.
У Холокоста, как и у Хиросимы с Нагасаки, имелись свои предшественники.
Русские так поступили с украинцами, турки с армянами, белые поселенцы с
американскими индейцами. Однако, механизированная действенность убийства
немцами евреев была чем-то новым и чудовищным. В его стопке есть книга о
проектировщиках лагерей смерти, об архитекторах, инженерах, строителях. Были
ли эти функционеры менее или более непристойны, чем безумные врачи и
садисты-охранники? Он не мог решить.
И потом само это число - шесть миллионов. Его тяжело было постичь. Он
читал, что в Иерусалиме есть некая библиотека, где они заняты задачей записи
всего, что только смогут найти о каждом из шести миллионов. Шагая по
Черинг-Кросс, он подумал об этом и мертво встал. Все эти имена в одной
библиотеке, еще одна призрачная прозрачная комната, еще один мемориал. На
секунду он ухватил, как это много людей, почти целый Лондон. Потом все
погасло, и он остался на углу улицы, глядя в обе стороны, чтобы убедиться,
что его не переедут.
Продолжая шагать, он попытался вычислить, сколько Вьетнамских
Мемориалов заняло бы перечислить все шесть миллионов. Грубо, два на сто
тысяч, значит двадцать на миллион. Поэтому, сто двадцать. Сосчитать их по
одному, шаг за шагом.
Вечера он продолжал просиживать в пабах. "Веллингтон" был хорош, как
любой другой, и его часто посещали знакомые, которых он встречал у Чарльза и
Рии. Он сидел с ними и слушал их разговоры, но часто он был в смятении от
дневного чтения. Поэтому разговоры, спотыкаясь, брели без него, а бриты,
заметно более терпимые к эксцентричности, чем американцы, не заставляли его
чувствовать себя неуютно.
Пабы были шумные и наполнены светом. Десятки людей двигались в них,
говорили, курили, пили. Другая разновидность облицованной свинцом комнаты.
Он не пил пива, и поначалу оставался трезвым, но потом обнаружил, что в
пабах подают крепкий сидр. Он полюбил его и, пока другие дружно попивали
свое пиво, здорово напивался. После этого он иногда становился
разговорчивым, пересказывая о двадцатом столетии то, что они уже знали, а
они кивали и жертвовали еще крупицей информации ради вежливости, потом снова
меняли тему на то, о чем дискутировали раньше, делая это мягко и не обижая
его.
Но большую часть времени когда он пил, он становился еще более далеким
от их разговора, который перескакивал с темы на тему быстрее, чем он мог
Kim Stanley Robinson "A History of the Twentieth Century, with
Illustrations"
Kim Stanley Robinson 1991
First appeared in Isaac Asimov's Science Fiction Magazine in 1991.
2003, Гужов Е., перевод
Eugen_Guzhov@yahoo.com
Из задуманного составителем сборника НФ-рассказов под общим заглавием
"Стоянка человека".
----------------------------------------------------
"Если истину нельзя найти на полках Британского Музея, то где же,
спрашиваю я себя, доставая записную книжку и карандаш, находится истина?"
-- Вирджиния Вульф
Ежедневные дозы яркого света заметно улучшают настроение людей,
страдающих от депрессии, поэтому каждый день в восемь вечера Фрэнк Черчилль
шел в клинику на Парк-авеню и сидел три часа в комнате, иллюминированной
шестнадцатью сотнями ватт белого света. Это не совсем то же самое, что
солнце в комнате, но свет был ярок, почти как если бы шестнадцать голых
лампочек свисало с потолка. В данном случае лампы, наверное, были длинными
трубками, и были спрятаны за листом белого пластика, так что весь потолок
словно пылал.
Он сидел за столом и играл с пурпурной ручкой и стопкой розовой бумаги.
А потом было одиннадцать и он вышел на продуваемые ветром улицы, помаргивая
на огни уличного движения, кружащие во мраке. Он шел пешком домой в номер
отеля на западных Восьмидесятых. Ему надо вернуться в клинику в пять утра на
дорассветное лечение, но сейчас время спать. Он ждет его с нетерпением. Он
на лечении уже три недели и от него устал. Хотя, лечение, похоже, работает -
насколько он сам может судить; улучшение предполагается в среднем на
двадцать процентов в неделю, а он не вполне уверен, настолько ли оно
ощущается.
В номере мигал автоответчик. Пришло сообщение от его агента, с просьбой
перезвонить немедленно. Была почти полночь, но он настучал номер и агент
ответил на первый же звонок.
"У тебя СЗФС", сказал ему Фрэнк.
"Что-что?"
"Синдром задержанной фазы сна. Я знаю, как избавиться от этого."
"Фрэнк, слушай, Фрэнк! У меня для тебя хорошее предложение."
"У тебя много света включено?"
"Что? А, да, кстати, как лечение?"
"Мне лучше, вероятно, на шестьдесят процентов."
"Хорошо. Давай дальше. Слушай, я достал кое-что, что должно помочь на
все сто. Издатель в Лондоне хочет, чтобы ты поехал туда и написал книгу о
двадцатом веке."
"Что за книгу?"
"Твоя обычная вещь, Фрэнк, но на этот раз надо собрать вместе большую
картину. Как говорится, отражение всех остальных твоих книг. Он хочет
получить ее к началу века, и сделать большой, с прорвой иллюстраций, большим
тиражом..."
"Развлекуха?"
"Люди хотят развлекуху тоже, но это не..."
"Я не хочу писать развлекуху."
"Фрэнк..."
"Чего они хотят, десять тысяч слов?"
"Они хотят тридцать тысяч, Фрэнк. И они заплатят сто тысяч фунтов
авансом."
Это заставило его задуматься.
"Почему так много?"
"Они новички в издательском деле, пришли из компьютеров, а там привыкли
к таким цифрам. Другой масштаб."
"Это уж точно. Но я, все-таки, не хочу этого делать."
"Фрэнк, не надо, ты для них тот самый! Единственный преемник Барбары
Такман!" Этот слоган стоял на дешевых изданиях его труда. "Они хотят именно
тебя - то есть, Черчилль о двадцатом веке, ха-ха. Это же естественно."
"Я не хочу этого делать."
"Не надо, Фрэнк. Тебе есть куда деть деньги, мне кажется, у тебя
трудности с оплатой..."
"Да, да." Время сменить пластинку. "Ладно, я подумаю."
"Они спешат, Фрэнк."
"Мне показалось, ты говорил о начале века."
"Говорил, но тогда появится прорва подобных книг, а они хотят быть
первыми. Задать стандарт и сохранить ее в печати на несколько лет. Это будет
великая штука."
"Ее заменят в течении года. Даже еще до того, как она выйдет, если я
знаю развлекуху."
Его агент вздохнул. "Не надо, Фрэнк. Тебе нужны деньги. А что до книги,
то она будет настолько хороша, насколько ты ее такой сделаешь, верно? Ты
работал над этим материалом всю свою карьеру, а здесь у тебя шанс подвести
итог. Ты получишь прорву читателей, люди станут прислушиваться к тебе."
Тревога заставила его заговорить резче: "Не давай тому, что с тобой
случилось, так тебя придавить, что ты пропустишь такую возможность. В любом
случае, работа - самое лучшее лечение от депрессии. И это твой шанс повлиять
на наши мысли о том, что произошло!"
"Книгой развлекухи?"
"Черт побери, не думай о ней так!"
"А как еще мне о ней думать?"
Его агент глубоко вздохнул, медленно выдохнул и заговорил еще
медленнее. "Как о сотне тысяч фунтов, Фрэнк."
Его агент не понимает.
Тем не менее, на следующее утро, когда он сидел под ярко-белым
потолком, играя с зеленой ручкой и желтой бумагой, он решил поехать в
Англию. Он больше не хотел сидеть в этой комнате; она пугала его, потому что
он подозревал, что лечение может и не сработать. Ему не стало на шестьдесят
процентов лучше. И он не хотел переключаться на медикаментозную терапию. Они
не нашли ничего в его мозгу, совсем никаких физических проблем, и хотя это
мало что значило, это заставило его сопротивляться идее
лекарств-антидепрессантов. У него есть свои резоны, он хочет сохранить свои
ощущения.
Техник световой комнаты посчитал, что такое отношение -сам по себе
добрый знак. "Ваш уровень серотонина в норме, верно? Так что все не так уж
плохо. Кроме того, Лондон гораздо ближе к северу, чем Нью-Йорк, так что вы
доберете там света, что потеряете здесь. А если света потребуется больше, то
всегда можно уехать еще севернее, верно?"
Он позвонил Чарльзу и Рие Доулендам, спрашивая, не может ли
остановиться у них. Оказалось, что они назавтра уезжают во Флориду, но в
любом случае приглашают его остановиться у них; хорошо, что в квартире
кто-то побудет, пока они отсутствуют. Фрэнк уже как-то останавливался у них,
так что у него даже ключ сохранился на колечке. "Спасибо", сказал он.
Фактически, так будет даже лучше. Ему пока не хочется ни с кем
разговаривать.
Поэтому он упаковал свой рюкзак, включая походные принадлежности и
одежду, и на следующее утро улетел в Лондон. Странно путешествовать в наши
дни: он вошел в передвижную камеру возле отеля, потом несколько часов менял
одну камеру-помещение на другую, снова выйдя на свежий воздух лишь тогда,
когда выехал на эскалаторе из станции метро Кемден, всего в нескольких
сотнях ярдов от квартиры Чарльза и Рии.
Призрак старого удовольствия дохнул на него, когда он пересек
Кемден-Хай-стрит и пошел мимо кинотеатра, прислушиваясь к голосам Лондона.
Таким его метод был много лет: приехать в Лондон, остановиться у Чарльза и
Рии, ждать, пока его не толкнет идея, потом заниматься исследованиями и
писаниной в Британском Музее, навещать лавки букинистов на Черинг-Кросс,
проводить вечера с Чарльзом и Рией за телевизором и разговорами. Так на
протяжении двадцати лет родились четыре книги.
Квартира располагалась над лавкой мясника. Все стены в ней были туго
забиты книжными полками, полки были прибиты в туалете и в ванной, даже в
головах гостевой постели. В случае маловероятного землетрясения гость будет
погребен под многими сотнями книг по истории Лондона.
Фрэнк бросил рюкзак на гостевую кровать и мимо английских поэтов сошел
вниз. Гостиную почти заполнял стол со стопками бумаг и книг. Переулочек
внизу был маленьким продуктовым базарчиком, и он слышал голоса продавцов,
завершающих трудовой день. Солнце еще не село, хотя было больше девяти
вечера; дни позднего мая были уже долгими. Словно еще длилась его терапия.
Он сошел вниз, купил овощей и рису, потом вернулся и приготовил их.
Окна кухни были цвета заката, и вся маленькая квартирка пылала, так сильно
вызывая память о хозяевах, словно они присутствовали здесь. Ему вдруг
захотелось, чтобы так и было.
После еды он включил CD-плеер и поставил Генделя. Он раздвинул занавеси
в гостиной и устроился в кресле Чарльза с бокалом бургундского в руке и с
открытой записной книжкой на колене. Он смотрел, как желтовато-розовый
лососевый цвет сочиться из облаков на севере, и пытался думать о причинах
первой мировой войны.
Утром он проснулся под глухие бумп-бумп-бумп мороженных мясных туш,
разрубаемых топором. Он сошел вниз и поел хлопьев, пролистывая "Гардиан",
потом на метро добрался до Тоттенхем-Курт-роуд и пошел к Британскому Музею.
Для своей книги "La Belle Epoque" он уже проделал исследование
предвоенного периода, но писать в Британской Библиотеке было ритуалом,
который он не хотел ломать; это делало его частью традиции, вплоть до времен
Маркса и ранее. Он показал свой еще действующий читательский билет
библиотекарю, потом нашел пустое место в своем обычном ряду; фактически,
многое из "Entre Deux Guerres" он написал в этой самой кабинке под передними
долями гигантского черепа купола. Он открыл записную книжку и уставился на
страничку. Он медленно написал: 1900-1914. Потом снова уставился на
страницу.
Его ранняя книга стремилась сфокусироваться на роскошных эксцессах
предвоенного европейского правящего класса, как весьма остро указал в
"Гардиан" молодой и явно левый обозреватель. Ковыряясь в причинах Великой
войны, он до определенной степени придерживался обычной теории, что она
явилась результатом растущего национализма, дипломатической политики
балансирования на грани войны, и нескольких обманчивых прецедентах в
предыдущие две декады. Испано-американская война, русско-японская война и
две балканские войны все оставались локализованными и не катастрофическими;
и было еще несколько "инцидентов", марокканский и ему подобные, которые
приводили два великих альянса на грань, однако не опрокидывая их. Поэтому
когда после убийства Фердинанда Австро-Венгрия выставила невозможные
требования к Сербии, никто не знал, что ситуация, как падающие костяшки
домино, дойдет до военных траншей и массовой резни.
История, как случайность. Что ж, несомненно, в этом масса правды. Но
сейчас он обнаружил, что думает о толпах на улицах всех больших городов,
ликующих от новостей о внезапном начале войны; о мгновенном исчезновении
пацифизма, который казался такой могучей силой; короче, о по-видимому
единогласной поддержке войны преуспевающими гражданами европейских держав.
Поддержке войны, у которой не было реальной причины быть!
В этом было нечто невероятно таинственное, и на сей раз он решил, что
признает это и обсудит. Что потребует рассмотрения предшествующего столетия,
Pax Europeana, который фактически был веком кровавого покорения, высшей
точкой империализма, когда большая часть мира попала под власть великих
держав. Эти державы процветали за счет своих колоний, страдавших от жалкой
нищеты. Потом держав истратили свои доходы на производство оружия, и
воспользовались этим оружием, чтобы разрушить сами себя. Было что-то жуткое
в именно таком развитии событий, словно массовый убийца в конце концов
обращает свое оружие против себя. Наказание, конец вины, конец боли. Может
ли это реально что-то объяснить? Будучи в Вашингтону у своего умирающего
отца, Фрэнк посетил Мемориал Линкольна, и там по правую руку на стене была
Вторая инаугурационная речь Линкольна, вырезанная большими буквами без
знаков препинания - странность, которая почему-то придавала речи библейскую
массивность, когда президент говорил об идущей тогда войне: "ОДНАКО ЕСЛИ
ГОСПОДЬ ЖЕЛАЕТ ЧТОБЫ ОНА ПРОДОЛЖАЛАСЬ ДО ТЕХ ПОР ПОКА БОГАТСТВО НАКОПЛЕННОЕ
ЗА ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НЕВОЗНАГРАЖДЕННОГО ТЯЖКОГО ТРУДА ДОЛЖНО КАНУТЬ И
ПОКА КАЖДАЯ КАПЛЯ КРОВИ ОТ ПЛЕТЕЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ОПЛАЧЕНА ДРУГОЙ КАПЛЕЙ ОТ
МЕЧЕЙ КАК БЫЛО СКАЗАНО ТРИ ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД ТАК ДОЛЖНО СКАЗАТЬ И СЕГОДНЯ СУД
ГОСПОДА ИСТИННЫЙ И ВСЕЦЕЛО ПРАВЫЙ".
Устрашающая мысль, от той темной половины Линкольна, которая всегда
была очень близка к поверхности. Но как теория происхождения Великой войны,
она все-таки поражает своей неадекватностью. Возможно, в нее верили те
короли и президенты, те генералы и дипломаты, служители империй по всему
миру; они знали, что делают, и, возможно, бессознательная вина влекла их к
массовому самоубийству. Однако, обычные граждане, впавшие в экстаз на улицах
при внезапном начале всеобщей войны? Это гораздо более похоже на еще одну
манифестацию ненависти к другому. Все мои проблемы - это твоя вина! С Андреа
они вечно твердили это друг другу. Все так говорят.
И все же... ему все еще кажется, что причины ускользают от него, как
ускользают от любого другого. Может, это примитивное удовольствие от
разрушения? Каков первобытный отклик на любое сооружение? Снести его. Каков
первобытный отклик на незнакомца? Напасть на него.
Но он теряет нить, уклоняясь в метафизику "человеческой натуры". В эссе
подобного размера такое может стать постоянной проблемой. И какие бы ни были
настоящие причины, в истории стоит 1914 год, неотвратимый, необъяснимый,
неотменяемый. "И ЭТА ВОЙНА НАСТУПИЛА."
В своих предыдущих книгах он никогда не писал о войнах. Он был среди
тех, кто верил, что реальная история происходит в мирное время, и что в
войне можно с таким же успехом бросать кости или просто перепрыгнуть к
мирному договору. Для любого человека, кроме военного историка,
представляющее интерес начинается снова тогда, когда война заканчивается.
Теперь он не был столь уверен. Текущие точки зрения на Belle Epoque
были искажены, потому что все видели ее лишь сквозь линзы той войны, которая
ее завершила; это означало, что Великая война была каким-то образом более
мощной, чем Belle Epoque, или, по крайней мере, более мощной, чем считал он.
Похоже, ему надо бы написать об этом на сей раз, чтобы извлечь смысл
столетия. И поэтому, ему это надо исследовать.
Он пошел к стойкам центрального каталога. Когда солнце зашло за тучи, в
помещении потемнело, и он почувствовал озноб.
Долгое время одни только числа подавляли его. Чтобы преодолеть
траншейную оборону, применяли артиллерийскую бомбардировку самого
ошеломительного размера: на Сомме британцы поставили по орудию на каждые
двадцать ярдов вдоль всего четырнадцатимильного фронта и выпустили полтора
миллиона снарядов. В апреле 1917 французы выпустили шесть миллионов.
Германская Большая Берта выстреливала снаряды на высоту в семьдесят пять
миль, по существу в космос. Верден был "битвой", которая продолжалась десять
месяцев, и которая убила почти миллион человек.
Британская секция фронта была длинной в девяносто миль. Каждый день
войны около семи тысяч человек вдоль этого фронта были убиты или ранены - не
в какой-то отдельной битве, но просто как результат случайных бомбардировок
или снайперского огня. Это называлось "убыль".
Фрэнк перестал читать, его мысли вдруг наполнились образом Вьетнамского
Мемориала. Он посетил его сразу после Мемориала Линкольна, и вид всех этих
имен, вырезанных на черном граните, сильно подействовал на него. На
мгновение показалось возможным вообразить всех этих людей, по маленькой
строчке на каждого.
У британцев выходил полный Вьетнамский Мемориал мертвецов в конце
каждого одного-двух месяцев Великой войны. В конце каждого одного-двух
месяцев - пятьдесят один месяц подряд.
Он заполнил квиточки заказов и отдал библиотекарям в центральном кольце
столов, потом забрал книги, запрошенные днем раньше, и отнес их в свою
клетушку. Он пролистывал книги и делал заметки, по большей части записывая
числа и статистику. Британские заводы произвели двести пятьдесят миллионов
снарядов. Во всех главных сражениях погибало по полмиллиона человек и более.
Около десяти миллионов человек полегло на поле боя, еще десять миллионов от
революции, болезней и голода.
Временами он останавливал чтение и пытался писать, но ни разу не зашел
далеко. Однажды он исписал несколько страниц по экономике войны. Организация
сельского хозяйства и бизнеса, особенно в Германии при Ратенау и в Англии
при Лойд-Джордже, очень сильно напоминала то, как работает сегодня
постмодерновая экономика. Можно проследить корни позднего капитализма в
инновациях Великой войны, введенных Ратенау в его Kriegsrohstoffabteilung
(министерстве военного сырья), или в его Zentral Einkaufs-Gesellschaft. Весь
бизнес был организован для борьбы с врагом, но когда война завершилась и
враг был покорен, организация осталась. Люди продолжали жертвовать плодами
своего труда, но теперь они делали это ради корпораций, которые в системе
заняли позиции правительств военного времени.
Тем хуже для двадцатого века, что это было уже в Великую войну. А потом
было подписано Перемирие, в одиннадцать дня 11 ноября 1918 года. Этим утром
на фронте обе стороны обменивались бомбардировками как обычно, так что к
одиннадцати часам погибло много людей.
Тем вечером Фрэнк поспешил домой, едва обогнав грозу с ливнем. Воздух
был темным, словно дымчатое стекло.
И эта война так никогда и не кончилась.
Мысль, что две мировые войны фактически были одной войной, принадлежала
не ему. В свое время это говорили как Уинстон Черчилль, так и нацист Альфред
Розенберг. Они смотрели на двадцатые и тридцатые годы, как на междуцарствие,
как на паузу для перегруппировки в середине двучастного конфликта. Как на
глаз тайфуна.
Девять утра, а Фрэнк еще у Доулендов медлит над хлопьями и пролистывает
"Гардиан", а потом свои записные книжки. Каждое утро он, похоже, начинает
все позднее, и хотя сейчас стоит май, дни, как ему кажется, не становятся
дольше. Скорее, наоборот.
Есть аргументы против точки зрения, что это была одна война. Двадцатые
не казались очень зловещими, по крайней мере после Локарнского соглашения
1925 года: Германия пережила свой финансовый коллапс и повсюду экономическое
возрождение казалось сильным. Однако, тридцатые показали реальное состояние
вещей: депрессия; новые демократии, упавшие под натиском фашизма; жестокая
гражданская война в Испании; кулаки, вымирающие от голода; ужасное ощущение
фатальности, разлитое в воздухе. Ощущение скольжения по склону, беспомощного
падения обратно в войну.
Но на сей раз все было иначе. Тотальная война. Эту фразу придумали
германские военные стратеги в 1890-х, анализируя компанию Шермана в
Джорджии. И они думали, что развязали тотальную войну, когда в 1915
торпедировали нейтральные суда. Но они ошибались - Великая война не была
тотальной. В 1914 слуха о том, что германские солдаты убили восемь
бельгийских монахинь оказалось достаточным, чтобы потрясти всю цивилизацию,
а позднее, когда затонула "Лузитания", возражения были настолько яростными,
что германцы согласились оставить пассажирские суда в покое. Такое могло
произойти лишь в мире, где люди все еще придерживаются мнения, что в войне
армии воюют против армий, а солдаты должны убивать только солдат, в то время
как гражданские страдают от лишений и, возможно, умирают по случайности, но
никогда не являются сознательной целью. Именно так войны в Европе велись
целыми столетиями: это была просто дипломатия другими средствами.
В 1939 все это изменилось. Наверное, только потому, что возможности для
тотальной войны возникли из технологической базы в форме массовых дальних
воздушных бомбардировок. С другой стороны, возможно это было усвоением
уроков Великой войны, перевариванием подразумеваемого ею. Убийство Сталиным
кулаков, например: пять миллионов украинских крестьян, убитых потому, что
Сталин захотел коллективизировать сельское хозяйство. Продовольствие
сознательно вывозилось из этого хлебопроизводящего района, срочная помощь
задерживалась, спрятанные запасы разрушались, несколько тысяч деревень
исчезло, когда все их жители вымерли с голоду. Вот это и была тотальная
война.
Каждое утро Фрэнк перелистывал большие тома каталога, словно пытался
найти какой-то другой двадцатый век. Он заполнял свои квиточки, забирал
книги, запрошенные днем раньше, относил в свою клетушку. Он гораздо больше
тратил время на чтение, чем на писание. Дни стояли облачные, и под большим
куполом зала держался полумрак. Его заметки становились все более
неразборчивыми. Он перестал работать в хронологическом порядке, и постоянно
вынуждал себя возвращаться к Великой войне, хотя передовой фронт его чтения
далеко углубился во Вторую Мировую.
В первой войне погибло двадцать миллионов, во второй - пятьдесят. И
главную часть этой разницы составила гибель гражданских. Почто до самого
конца войны тысячи бомб сбрасывались на города, в надежде запалить огненные
штормы, в которых фактически поджигалась сама атмосфера, как в Дрездене,
Берлине, Токио. Теперь целью стали именно гражданские лица, и стратегические
бомбардировщики сделали их легкой целью. Хиросима и Нагасаки были в этом
смысле некими восклицательными знаками в конце длинного предложения, в котом
война высказалась до конца: мы будем убивать ваши семьи у вас дома. Война -
это война; как сказал Шерман: если хотите мира - сдавайтесь. И они сдались.
После двух бомб. Нагасаки разбомбили через три дня после Хиросимы, еще
до того, как у японцев нашлось время понять масштаб разрушения и
отреагировать. Бомбардировка Хиросимы бесконечно дебатировалась в
литературе, однако Фрэнк нашел лишь весьма немногих, кто сделал попытку
защитить разрушение Нагасаки. Трумэн и его советники сделали это, говорили
люди, чтобы: а) показать Сталину, что у них в наличии не одна бомба, и б)
показать Сталину, что они воспользуются бомбой даже с целью угрозы или
предупреждения, как это продемонстрировал город Нагасаки. Целый Вьетнамский
Мемориал гражданских, исчезнувших в мгновенной вспышке просто для того,
чтобы Сталин отнесся к Трумэну серьезно. Что он и сделал.
Когда команда "Энолы Гей" приземлилась, они отметили событие шашлыком.
По вечерам Фрэнк сидел в квартире Доулендов в тишине. Он не читал, а
смотрел, как свет летнего вечера сочится с неба на севере. Дни становились
короче. Он нуждался в лечении, он чувствовал это. Больше света! Кто-то
сказал это на своем смертном ложе - Ньютон, Галилей, Спиноза, кто-то из
великих. Несомненно, что в это время у них была депрессия.
Он скучал по Чарльзу и Рие. Он уверен, что чувствовал бы себя лучше,
если б они были здесь, чтобы поговорить. Вот зачем, в конечном счете, нужны
друзья: они остаются надолго и вы можете выговориться. Это и есть
определение дружбы.
Но Чарльз и Рия было во Флориде. И в сумерках он видел, что стены из
книг в квартире действуют, как свинцовая облицовка в радиоактивном
окружении, все эти записанные мысли образуют нечто вроде щита против
отравленного внешнего мира. Наверное, это лучший из доступных щитов. Но
сейчас он не спасает, не спасает по крайней мере его; казалось, что книги
стали просто своими корешками.
А как-то вечеров в одном преждевременном синем закате показалось, что
вся квартира стала прозрачной, и что он сидит в своем кресле, подвешенный
над громадным сумрачным городом.
У Холокоста, как и у Хиросимы с Нагасаки, имелись свои предшественники.
Русские так поступили с украинцами, турки с армянами, белые поселенцы с
американскими индейцами. Однако, механизированная действенность убийства
немцами евреев была чем-то новым и чудовищным. В его стопке есть книга о
проектировщиках лагерей смерти, об архитекторах, инженерах, строителях. Были
ли эти функционеры менее или более непристойны, чем безумные врачи и
садисты-охранники? Он не мог решить.
И потом само это число - шесть миллионов. Его тяжело было постичь. Он
читал, что в Иерусалиме есть некая библиотека, где они заняты задачей записи
всего, что только смогут найти о каждом из шести миллионов. Шагая по
Черинг-Кросс, он подумал об этом и мертво встал. Все эти имена в одной
библиотеке, еще одна призрачная прозрачная комната, еще один мемориал. На
секунду он ухватил, как это много людей, почти целый Лондон. Потом все
погасло, и он остался на углу улицы, глядя в обе стороны, чтобы убедиться,
что его не переедут.
Продолжая шагать, он попытался вычислить, сколько Вьетнамских
Мемориалов заняло бы перечислить все шесть миллионов. Грубо, два на сто
тысяч, значит двадцать на миллион. Поэтому, сто двадцать. Сосчитать их по
одному, шаг за шагом.
Вечера он продолжал просиживать в пабах. "Веллингтон" был хорош, как
любой другой, и его часто посещали знакомые, которых он встречал у Чарльза и
Рии. Он сидел с ними и слушал их разговоры, но часто он был в смятении от
дневного чтения. Поэтому разговоры, спотыкаясь, брели без него, а бриты,
заметно более терпимые к эксцентричности, чем американцы, не заставляли его
чувствовать себя неуютно.
Пабы были шумные и наполнены светом. Десятки людей двигались в них,
говорили, курили, пили. Другая разновидность облицованной свинцом комнаты.
Он не пил пива, и поначалу оставался трезвым, но потом обнаружил, что в
пабах подают крепкий сидр. Он полюбил его и, пока другие дружно попивали
свое пиво, здорово напивался. После этого он иногда становился
разговорчивым, пересказывая о двадцатом столетии то, что они уже знали, а
они кивали и жертвовали еще крупицей информации ради вежливости, потом снова
меняли тему на то, о чем дискутировали раньше, делая это мягко и не обижая
его.
Но большую часть времени когда он пил, он становился еще более далеким
от их разговора, который перескакивал с темы на тему быстрее, чем он мог