Робски Оксана. Устрицы под дождем

   – Голоса замучили. Бедная. – Медсестра посмотрела на Марусю и нахмурилась. – Все вы здесь страдалицы.
   Она махнула рукой и пошла на свой пост дежурной. Там, на стойке, ее ждала неоконченная партия в электронные шахматы.
   Маруся отправилась за ней.
   – А что надо делать, чтобы тебя отсюда выпустили? – заискивающе глядя старушке в глаза, поинтересовалась Маруся.
   Медсестра сделала ход конем.
   – В шахматы вот хорошо играть, – сказала она, – очень, знаешь, мозг тренирует.
   – Спасибо, – сказала Маруся и с трудом удержалась от того, чтобы не плюнуть на пол. Быть снова закрытой в надзорной палате ей не хотелось.
   – А можно мне к актрисе в гости пойти? – спросила Маруся.
   – Конечно, можно. Кто же тебе здесь что запретить может? – удивилась медсестра. – Иди, только дверь не закрывай.
   Актриса лежала в постели и смотрела в потолок.
   Оглядываясь в открытую дверь на медсестру, стойка которой находилась как раз напротив, Маруся села на диванчик рядом с кроватью актрисы.
   – Плохо? – спросила Маруся. Хоть все эти капельницы и электрофорезы и действовали успокаивающе, при взгляде на актрису Марусе хотелось плакать.
   Актриса молчала.
   – Простите меня, – прошептала Маруся, почему-то стараясь, чтобы медсестра не услышала.
   – Плохо, – произнесла актриса одними губами.
   – Они говорят что-нибудь ужасное?
   Актриса посмотрела на нее, и в глазах у нее были огромные, как будто из мультика, слезы.
   – Все, что я делаю. Им не нравится все, что я делаю, – сказала актриса, как и раньше, несколько театрализованно.
   – А может, ничего не делать? – ловко придумала Маруся.
   – Невозможно.
   – Но почему?
   – Я моргаю.
   Маруся молчала.
   Актриса плакала.
   В палату вошла дежурная медсестра и стала готовить капельницу.
   Марусе кивнули на дверь.
   За окном девушка с хвостом, как обычно, здоровалась с землей, хлопая по ней ладошкой.
   В холле девушка в платочке просто сидела.

15

   Она провела ночь в розовой детской кроватке. Пришлось свернуться в тесный кружочек так, как иногда на земле, особенно после дождя, лежат розовые червяки. Ноги слегка болели, но спать было приятно.
   В доме уже хлопали двери, кто-то кому-то кричал, кого-то звал, кастрюльки ударялись друг о друга, в распахнутых окнах гремел трамвай. Оля представила себе, что потянулась, потом подняла одну ногу из кроватки вверх, аккуратно выпрямила ее, подняла вторую, громко пискнула, зевнув.
   Воды не оказалось ни в раковине, ни в унитазе, это привело Олю в замешательство, она растерянно оглядывалась, потом бросила в туалет какую-то старую толстую книгу, повесила на шею барабан и вышла на лестничную клетку.
   Пахло картошкой и жареными грибами, помидорами с солью и горячим хлебом.
   В нескольких одинаковых красненьких тазиках была налита вода, люди черпали ее кружками, пили, умывались и чистили зубы.
   Оля попросила картошку на добавку и съела огромный сочный помидор уже тогда, когда абсолютно наелась.
   – Телевидение приехало! – закричала девушка, которая сидела на подоконнике, и все вскочили со своих мест, загалдели, зашелестели разноцветные знамена и бумажные транспаранты.
   – До-лой про-из-вол! – Слаженный хор быстро переместился из дома на улицу, и Оля тоже некоторое время декламировала вместе со всеми:
   – До-лой про-из-вол! – Причем на каждом слоге она с силой била по барабану.
   – Давно голодаете? – Мужчина с острой жиденькой бородкой протянул Оле микрофон.
   – Мы не голодаем, – сказала Оля. – У нас на завтрак была картошка и помидоры.
   – Камера! Звук! – закричал мужчина куда-то в сторону. – Девушка, а где вы брали эту картошку, можете показать?
   – Могу, – сказала Оля. – Пойдемте.
   – Ты куда их? – шепнула Оле на ухо женщина, размахивающая плакатом «Третий день без еды, шестой год без справедливости».
   – В дом, – сказала Оля, и женщина кивнула.
   Оля доставала кастрюли из-под наваленной на них одежды и демонстрировала остатки завтрака бородатому журналисту.
   Он причмокивал от удовольствия, прямо в камеру откусил помидор и довольно улыбнулся.
   – Вот так, с картошечкой и помидорчиками голодают жители нашего города. Давайте их поддержим!
   Оля ушла.
   Она шла по улице, а барабан гулко отбивал ритм ее шагов.
   Она думала, что к завтрашнему дню, когда снова захочется есть, она может пожалеть о том, что ушла.
   Но она снова бежала.
   А раз она снова бежала, значит, она бежала не от голода.
   Она бежала, потому что только когда от всех бежишь, чувствуешь себя свободной.
   А разве не о свободе она мечтала все эти годы?
   В ее крошечной комнате с радио и душной щелью окна под потолком. Настолько маленькой, что даже комары не могли подумать, что это ее комната. И не залетали.
   Она по-прежнему читала названия улиц, рассматривала прохожих.
   Иногда доставала из кармана телефон. Ей хотелось, чтобы позвонил его хозяин, и она бы отдала его.
   Телефон был холодный и пустой. Он молчал.
   Огромный дом за решетчатым забором без адреса.
   Оля рассматривала завитушки на фасаде, а молодой человек с этюдником на плече и в джинсах, заляпанных краской, рассматривал ее барабан.
   – Хочешь пройти? – спросил он. Оля пожала плечами.
   – У тебя студенческий?
   Оля неуверенно качнула головой.
   – Хочешь по моему пройти, только недолго, я все равно вот там, вон там еще буду, – он кивнул куда-то напротив, через дорогу, и протянул ей небольшую коричневую книжечку.
   Оля посмотрела на молодого человека, на здание, неуверенно взяла книжечку, поправила барабан, пошла вперед.
   Табличка на дверях сообщала о том, что этот музей был основан Иваном Цветаевым.
   Сложный проход из дверей, черный пучок на голове женщины, дружелюбно взглянувшей на коричневую книжечку, огромные потолки, и она одна. Одна, но не одинока.
   Одна, но не хочется кричать. Одна, но себя совсем не жалко. Одна потому, что больше никого нет в целом мире. Потому что этот мир – это ты сама.
   Пожилая толстушка в старомодных туфлях заглянула в зал и сразу вышла.
   А Оля стояла, не шевелясь.
   А перед ней стоял Давид. Огромный, обнаженный, величественный. Застывший в камне и поглядывающий на нее не сверху, нет, а просто с потолка.
   И она, такая маленькая, смотрела на него тоже не снизу вверх. А прямо, глаза в глаза. Просто немного задрав голову.
   Он возвышался над ней, такой большой, но, удивительное чувство, Оля от этого не казалась себе незначительной. А просто трогательно маленькой. И так приятно было вновь почувствовать себя маленькой. Или – может быть – впервые?
   Она стояла и наслаждалась. Не Давидом. Собой.
   У него на шее была явственно видна толстая, изогнутая вена. Она делала его настоящим, она делала его человеком. Оля не могла глаз отвести от этой вены, ее хотелось трогать пальцем, чувствовать, как она проваливается под нажимом, пульсирует, трепещет, волнуется.
   Она дотронулась до своей шеи, поискала пальцами подобную у себя. Не обнаружила. Посмотрела в глаза Давида с нескрываемым уважением. Это одно и то же, что любовь?
   Дедушка говорил, что «любовь – это когда весь мир умещается в одном человеке. Но поверить в это может только ребенок».
   Оля всматривалась в лицо Давида. Он ведь стоял совершенно голый. Она пыталась найти в его лице тень стыда или… какой-нибудь неловкости.
   Его молодое лицо было безмятежным.
   Смогла бы она стоять голой вот так же, с упоительным ощущением собственной правоты?
   А что бы вообще она могла делать с этим ощущением? Вчера попробовала поголодать… Оказалось, вранье. Потому что голодать – это не естественно.
   Надо не стесняться того, что естественно.
   Любить?..
   Она мысленно попрощалась с Давидом.
   Медленно и гулко прошла по залу.
   На квадратном постаменте застыла невысокая, в бесформенной длинной одежде фигура. С тонким лицом, которое могло принадлежать и мужчине, и женщине. И тому, кто чаще зол, и тому, кто чаще добр. Лицо казалось застывшим, но не потому, что оно было каменным.
   Оля прочитала табличку: «Жан Барбе. Ангел».
   Оля никогда раньше не видела ангелов и теперь удивилась тому, как он выглядел.
   Ей всегда казалось, что ангел моложе, веселее и почему-то в коротких шортах.
   Он чем-то должен был напоминать ее, восьмилетнюю.
   Оля долго смотрела на ангела настоящего.
   С ним ей было спокойно. И не потому, что он добрый. А потому, что он все про нее знал. Он указывал на нее пальцем, и Оля точно знала, что это не просто вперед вытянутая рука, а именно палец, указывающий на нее.
   Он все про нее знал и все понимал.
   И он так ее понимал, что все ее мысли и ее поступки стали казаться ей хорошими и правильными.
   И Оля решила, что правильно – это не тогда, когда ты делаешь то, что от тебя ждут другие. Правильно – это когда ты понимаешь, почему это ты делаешь.
   А ангел – это совсем не тот, кто делает добрые дела. Ангел – это тот, кому не стыдно рассказать про себя.
   Она почти до самого вечера стояла перед его вытянутым пальцем и рассказывала про себя. Все-все-все.

16

   Марусина процедура называлась «душ Шарко». Маруся стояла под острыми струйками воды, которые тысячами уколами входили в ее кожу, и их брызги образовывали струящийся каскад, отгораживающий ее тело от внешнего мира. Ее разум и ее сознание.
   Прекращение процедуры Маруся восприняла как очередное насилие над личностью.
   – Эй, – закричала она, хотя и знала, что это бесполезно, – включите воду! Эй! Эй! Эй!
   Вспомнила надзорную палату – одиночество с иголкой в вене. Потянулась к полотенцу.
   Когда в 16.20, обзвонив всех своих обычных родственников, девушка с хвостом зашла в палату к Марусе, она сидела на полу, в ворохе конфетных оберток, и, тщательно пережевывая одну из них до состояния плотного мокрого комочка, плевалась этой готовой к употреблению пулей через трубочку-ручку в воображаемую мишень на стене. Этой мишенью была только ей, Марусе, видимая черная точка, но ее это абсолютно не смущало. Главным была не мишень, а процесс.
   Девушка с хвостом аккуратно развернула конфетку, положила ее в рот целиком и отнесла обертку в мусор.
   – Хочешь, пойдем в подвал? – предложила Маруся. – Поищем там твою подпольную кухню. Тихонько. Никто не увидит.
   Очередной тщательно пережеванный комочек мокро ударился об стену.
   – Почему тихонько? – спросила девушка, держа в руках свою обычную для этого времени книгу, которую она принесла Марусе, чтобы почитать ее вслух.
   – Чтобы не было проблем. – Очередной плевок.
   – Ты не поняла. Здесь нет проблем. Мы – свободны. Разве ты ничего не слышала про закон 1987 года? ²
   – Нет. Я слышала про конституцию…
   – Этот закон полностью перевернул все представления о психиатрии. Свобода – вот на чем держатся все его постулаты. И я конечно же была в подвале. И ты можешь пойти, если хочешь. Мы – свободны! Дыши полной грудью.
   – Чем? – закричала Маруся, и девушка слегка отодвинулась от нее. – Чем здесь дышать? Анализами? Ты думаешь, что свобода – это когда ты в любой момент можешь пописать в пробирку? Ты вообще была когда-нибудь в Лондоне? Ты вообще ела устрицы?
   – Ела, – улыбнулась девушка с хвостом, отодвигаясь к двери.
   – Где?
   – Здесь.
   – Здесь? – Маруся презрительно фыркнула. – Разве здесь можно почувствовать вкус устриц?
   – Только здесь и можно. – Девушка тряхнула головой, и хвост последовательно ударился о спину, шею, затылок и плечо. – Потому что только здесь это будет твой собственный вкус. Твой собственный, – повторила девушка, – а не навязанный.
   – Ладно, – улыбнулась Маруся, – возвращайся.
   Девушка стояла около двери.
   – Расскажи лучше, что там, в подвале?
   – Ничего. Подвал как подвал.
   – А где же делают котлетки из моей предшественницы?
   Девушка внимательно посмотрела на Марусю. Маруся была совершенно серьезна.
   – В подвале этого подвала, – ответила девушка.
   – Хочешь, поищем его?
   – Зачем?
   – Ну… Может, его на самом деле нет?
   Если мы его не найдем, это не значит, что его нет. А ты начнешь доказывать мне обратное.
   – Ну, ладно, – Маруся развернула еще одну конфетку «Грильяж». – Ты хочешь сказать, что мы здесь свободны?
   – Да.
   – А что на первом этаже?
   – Мужское отделение.
   – О! Бывают же неплохие новости! И мы можем туда пойти?
   – В общем, да.
   – Пошли сейчас же!
   Маруся в одну секунду оказалась около двери, рядом с девушкой.
   – К мужчинам? – уточнила девушка.
   – Ага. К мужчинам.
   – Не могу. – Девушка застенчиво улыбнулась и отступила внутрь комнаты.
   – Почему? – Маруся перегородила ей дорогу.
   – Ну… – Она опустила глаза и чуть-чуть покраснела.
   – Говори! – потребовала Маруся.
   – Я однажды была на свидании…
   – И?
   – Понимаешь…
   – Что? Он полез к тебе целоваться? Или, может быть, – Маруся игриво прищурилась, – изнасиловал?
   Девушка распахнула свои глаза так, что Маруся на мгновение утонула в них.
   – Я кручу бедрами.
   – Что?
   – Я кручу бедрами.
   – Не поняла.
   – Когда я на свидании, я кручу бедрами, – отчетливо проговорила девушка.
   – Да ладно! – улыбнулась Маруся.
   – Ага, – кивнула девушка.
   – Ну, это же клево! Мужики, наверное, так заводятся!
   Маруся прошла по палате, изо всех сил виляя бедрами и кривляясь.
   – Так? Так ты делаешь? – хохотала Маруся, и девушка тоже не могла удержать улыбку.
   – Наверное, так.
   – Давай вместе! Давай репетировать! – Маруся схватила девушку за руку и потащила ее за собой. Та неуклюже пыталась копировать Марусину походку.
   Они виляли бедрами, строили глазки и хохотали.
   – Все! Идем! Мы готовы!
   В дверь постучали, и в ту же секунду она распахнулась.
   – Здравствуйте, девочки. – Доктор Константин Сергеевич, в халате и белой рубашке без галстука, заглянул в комнату, немного приоткрыв дверь.
   – Оля, я буду у тебя через пять минут. Нам надо поговорить.
   Девушка выскользнула за дверь, Маруся села на диван, поджав ноги.
   Совсем скоро ее должны найти.
   Отец уже наверняка перевернул все автобусные станции и опросил всех автобусных водителей.
   Марусе приятно было представлять, что ее, Марусиного водителя, наверняка уволили.
   – Моя дочь! – Наверное, так кричал ее папа. – Вы не досмотрели за моей дочерью! Вы должны были не сводить с нее глаз!
   Мать же наверняка уже давно позвонила отцу и сказала, что Маруся пропала.
   А если он не взял трубку?

17

   Звезды еще не появились, но солнце уже не светило. Оля больше всего не любила это время суток. Пограничное состояние. Состояние между светом и тенью. Ни да ни нет. Ни свобода ни не свобода.
   Куда отвезли девушку в спортивном костюме?
   Не надо бояться думать о том, что тебя действительно волнует. Не надо отгонять от себя те мысли, которые действительно должны волновать.
   Автобус, который возит в Ад, не увез туда Олю. Но увез другую девушку. Которая плакала, потому что поссорилась с мамой. Бедная девушка, она ссорилась с мамой, потому что не знала, как это бывает – когда мамы нет рядом. Когда ты целыми днями можешь ходить по городу и воображать себе, что свободна, но потом с горечью понять, что свобода – это что-то другое. Но чем бы она ни оказалась, она никогда не сможет заменить родное лицо. Запах. Ощущение.
   Скрип тормозов, Оля обернулась на звук, большая красная машина, страх, сильный удар, чужие голубые глаза, боль, крик, наверное, ее собственный, склоненное чье-то лицо.
   Чуть выше и рядом. Как Давид. И она снова такая маленькая.
   Вот так вот папа нес ее на руках в кроватку. Она это вспомнила? Или придумала?
   Вот так вот бережно клал ее. И гладил по голове. И вытирал лицо. В чем это платок? В чем-то красном. Как страшно.
   Это кровь. Она хочет прошептать что-то.
   – Не бойся, ты просто ушиблась. С тобой все нормально, я отвезу тебя в больницу!..
   Она что-то шепчет. Она не слышит саму себя. Она хочет встать.
   Он звонит по телефону. Он кричит. У него длинные светлые волосы.
   Она в машине. Она смотрит на него через лобовое стекло. Шевелит рукой. Дотрагивается до лица. Пытается открыть дверь. Она никогда не ездила в машине, она не знает, как открываются двери. Она стучит в окно.
   Он оказывается рядом. У него голубые глаза, он испуган, ей передается его испуг. Она кричит, она хочет убежать. Она должна убежать.
   Он пытается ее успокоить. Он открыл дверцу.
   Она вырывается из его рук. Ее ноги уже снаружи.
   – У тебя шок, – говорит он, – тебе надо к врачу. Я не сделаю тебе ничего плохого.
   Он должен отпустить ее. Она улыбается изо всех сил.
   – Эй, угомонись! Как тебя зовут?
   Он делает шаг назад, она, воспользовавшись секундой, проскальзывает мимо него и бежит вперед, мимо людей, наперегонки с машинами, она снова бежит, и постепенно ей становится спокойно и хорошо.
   Она остановилась в каком-то дворе.
   Через несколько минут сердце перестало биться о ребра, и Оля огляделась.
   Несколько девушек, ее ровесниц, сидели на двух, расположенных друг напротив друга скамейках и обнимались с молодыми людьми.
   Они весело смеялись, сдирали друг с друга кепки и говорили «алло», когда звонили их мобильные.
   Поэтому, когда телефон зазвонил в Олином кармане, она даже не сразу достала его.
   – Алло, – сказала Оля, поглядывая на молодых людей.
   – Девушка! Ну куда же вы пропали? – Это был тот же самый голос, что и в первый раз.
   – Я не пропала, у меня просто батарейка была разряжена. – Оля прохаживалась по двору так, словно это было для нее самым обычным делом – болтать по телефону во время прогулки.
   – А как мне телефон забрать? Вы где? – нервничала в трубку женщина.
   – Мне надо знать, куда отвезли ту девушку, – сказала Оля.
   – Какую девушку?
   – Ту, из автобуса.
   – Вы хотите знать, куда мой муж отвез на автобусе девушку?
   – Да.
   – Но… зачем вам это?
   – Мне нужно.
   – Хорошо. Но я должна спросить у мужа. Я знаю, что в какую-то больницу…
   – Узнаете адрес?
   – Хорошо. А телефон как забрать?
   – Вы мне сможете перезвонить? Скажите адрес, и мы с вами там и встретимся.
   – Ну,., ладно. Только вы не отключайте больше.
   – Больше не буду.
   Оля убрала телефон в карман.
   Молодой человек в очках с тонкими металлическими душками и рваных на коленках джинсах смотрел прямо Оле в глаза.
   – Девушка! – позвал он хрипловатым, очень низким голосом. – Который час?
   Все остальные захихикали.
   – Время не подскажете? – переспросил он, улыбаясь.
   – А у вас что, часы не настоящие? – Она указала глазами на его запястье.
   Девушки засмеялись в голос.
   – Игрушечные! – подхватил кто-то.
   – Китайские! За пять долларов! Без механизма!
   – А ему это не главное! Главное – чтобы ROLEX было написано!
   – Идиоты, – улыбнулся парень, – я не ношу ROLEX.
   Оля повернулась и пошла в сторону дороги.
   – До свидания, девушка! – крикнул ей вдогонку тот, кто интересовался временем.
   – До свидания, – ответила Оля. Очень серьезно.
   Ей захотелось иметь часы. Смотреть на них иногда и всегда знать, сколько времени.
   Только она не знала пока – хорошо ли это, всегда знать, сколько времени.
   Наверное, хорошо. Тогда минуты, когда ты несчастна, наверное, не будут казаться вечностью. И наоборот, те, которые отсчитывают моменты счастья, не будут казаться секундами.
   Оля вспомнила, как однажды она умирала.
   Это было год назад. Она проснулась ночью оттого, что все ее ноги с внутренней стороны и простыня были в крови. Ничего не болело. Она закричала, вскочила, побежала в ванную. Она была одна.
   Она сунула руку под ночную сорочку, рука тоже оказалась в крови.
   Кровь шла прямо из нее, сочилась по ногам густыми темными струйками, и такими же точно, только прозрачными, текли слезы из глаз. Она хватала полотенца, она пыталась остановить ее. Полотенца намокали, становились грязно-красного цвета, кровь не останавливалась.
   Она решила, что жизнь ее прекращается, плакать бессмысленно, звать на помощь некого, хорошо, что не больно.
   Она лежала в грязной, мокрой кровати и ждала. Смерти.
   Она представляла себе, что приедет Дедушка, а она будет уже мертва. Он наверняка очень расстроится. Грустный, он будет хоронить ее. И жалеть о том, что не уберег. И о том, что мало о ней заботился. И держал ее в этом доме. И никогда не возил в парк. И не давал звонить маме.
   Через несколько дней, когда Дедушка приехал, он все ей объяснил. Он сказал:
   – Слава богу! А то я уже думал, что ты не здорова.
   И еще сказал:
   – Поздравляю! Ты стала девушкой.
   И еще он объяснил, что такое будет происходить с ней раз в месяц. И научил пользоваться разными специальными штуками, чтобы не портить полотенца. Он очень хорошо тогда ей объяснил. И когда они засыпали, Оля с гордостью и с сознанием собственной важности, шепотом, чтобы его не разбудить, повторяла эти слова:
   – Поздравляю! Ты стала девушкой!

18

   Мне можно называть тебя Олей? – спросил доктор.
   – Называйте хоть горшком, только в печь не кладите.
   – Как ты себя чувствуешь? Жалобы есть?
   Маруся расхохоталась.
   – Как вы думаете, есть жалобы у устрицы, когда ее выковыривают из раковины? Жалуется она на то, что нож слишком острый?
   Доктор посмотрел на Марусю профессионально долго и мягко.
   – Расскажи мне об этом человеке, – попросил он.
   – О каком?
   – О том человеке, в доме которого ты жила восемь лет.
   – О моем мнимом отце? Я жила у него все семнадцать.
   – О нем. Расскажи мне о нем, о себе, обо всем, что тебе хочется рассказать.
   – Когда я была маленькая, моя мама покупала дорогой чай, знаете, вкусный такой, он пах земляникой и медом, и прятала его в шкаф. Он был у нас для гостей. Понимаете, я могла его пить, только когда у нас гости.
   – Понимаю, – кивнул доктор. – А ты просила его у мамы?
   – Да просить было бесполезно, денег-то много не было. Все самое лучшее пряталось для гостей. Чтобы перед гостями не стыдно было. А потом она говорила мне, что деньги – это плохо, что они меня портят. Что ей за меня стыдно. То есть деньги – это стыдно, а чай дорогой для гостей – это не стыдно.
   – Оля, когда ты говоришь «моя мама» – это ты кого имеешь в виду?
   – Когда я говорю «моя мама», я обычно имею в виду мою маму, а вы когда говорите «мама», имеете в виду свою подушку? Или асфальтовый каток?
   – Расскажи мне об отце.
   – О настоящем или не настоящем?
   – О каком ты хочешь?
   – Лучше о настоящем. Он очень большая шишка. Его зовут Афанасий Котинский. Знаете такого?
   – Нет.
   – Он вообще олигарх, у него самолет собственный. Дайте мне телефон, я ему позвоню! – Маруся уже кричала.
   Доктор встал.
   – Дайте мне телефон!
   – Я зайду к тебе завтра.
   – Дайте мне телефон! – Маруся схватила подушку, хотела швырнуть ее доктору вдогонку, но передумала. Со всей силы ударила ею по кровати. Несколько раз. И показала язык закрытой двери, и растянула в стороны уши, и даже проблеяла. И расплакалась.
   Когда все это закончится?
   – Играем в «Монополию»! – донеслось из холла.
   В дверь заглянула девушка с хвостом. Ее глаза блестели, рот улыбался.
   – Быстрей! Ты идешь?
   – Нет, – Маруся махнула головой.
   – Почему? – удивилась девушка и даже замерла на секунду от изумления.
   – Не хочу.
   – Ну, ладно, я пойду. – Она убежала, довольная и нетерпеливая.
   Маруся щелкнула выключателем телевизора.
   Если бы папа думал, что я пропала, что со мной что-то случилось, мой портрет был бы по всем программам. С обещанным вознаграждением. А ничего такого нет. Значит, либо он не знает… Либо это его работа. Но зачем?
   Маруся сгребла полную охапку конфет «Грильяж» в карман и пошла к актрисе.
   Постучав в дверь, она не дождалась ответа. Актриса неподвижно лежала на кровати. С закрытыми глазами.
   – Это я, – сказала Маруся.
   Актриса не шевельнулась.
   Маруся села на краешек ее кровати. Достала конфету, положила ее под ее ладонь. Рука была напряжена.
   – Я принесла вам конфету. «Грильяж». Мои любимые.
   Они помолчали, Маруся посмотрела в окно.
   Деревья, и листья на них, и воздух за окном застыли так же, как эта безмолвная фигура на белой, аккуратно застеленной кровати.
   – Здорово вы придумали, – сказала Маруся. И одобряюще улыбнулась. Хоть актриса ее и не видела. Она оставляла свои глаза закрытыми.
   Подождала минутку, словно дала ей время ответить. Мысленно.
   – Когда глаза закрыты, то они не моргают, – произнесла Маруся. Понимающе. М очень нежно.
   – И о чем тут тогда говорить, правда? – Маруся подумала, может быть, развернуть конфетку и вложить ее, развернутую, актрисе в руку? Или, может быть, в рот?
   Не стала.
   – На улице тоже ничего не происходит, – произнесла Маруся, – ив холле. Правда, они собрались в «Монополию» играть. Писательница, наверное, фруктовые сады скупает…
   Маруся снова сделала паузу, чтобы дать возможность актрисе мысленно улыбнуться.
   – Только без вас всем скучно. Все вас ждут. Все, – повторила Маруся. – Даже эта смешная медсестра в реперской шапочке. Вы, наверное, ее помните. Вам бы эта шапочка очень пошла. Вы бы просто отлично в ней выглядели…