Робски Оксана. Устрицы под дождем

   – Я? – выдохнул Константин Сергеевич, выпустив из рук пиджак. – Чему? Тому, что ты себя мужиком чувствуешь, только когда пациенток больных трахаешь? – Константин Сергеевич сделал два шага назад. – Этому?
   – Ты, психолог хренов!..
   – Тренируешь свое самолюбие? – не успокаивался доктор. – Или не только самолюбие? Боишься, что на Ангелину не встанет? Слишком хороша для тебя?
   За считанные секунды Константин Сергеевич оказался на полу. Аркаша сидел на нем, крепко сжимая пальцами его горло, и повторял:
   – Не смей… про Ангелину… понял?.. Не смей…
   Константин Сергеевич хрипел, извивался и синел.
   Аркаша разжал пальцы.
   Вернулся к окну.
   Доктор долго кашлял, пока Аркаша в окно наблюдал за девушкой с хвостом. Она здоровалась с землей.
   Доктор сел на краешек стола. Какие-то папки упали на пол, из них высыпались листы бумаги. Доктор даже не посмотрел на них.
   – Давно это ты? С Наташей? – хмуро спросил Константин Сергеевич. Отреченное лицо девушки стояло у него перед глазами.
   – Какая разница? – сморщился Аркаша. – Что это меняет? – добавил он.
   Они помолчали.
   Девушка с хвостом побежала навстречу светловолосому молодому человеку с первого этажа.
   – А что, другого способа нет? – медленно проговорил Константин Сергеевич.
   – Ты о чем? – Аркаша автоматически перешел с доктором на «ты».
   – Есть много… очень… Самоутверждаться за счет больной девушки – последний из них.
   – А первый? – ухмыльнулся Аркаша.
   – Работать не пробовал? – с вызовом спросил Константин Сергеевич.
   – Работать? – воскликнул Аркаша и ударил себя ладонью в лоб. – Гениально! Как это, спрашивается, я сам не додумался?
   – Не о том думал, наверное.
   – Точно! Это потому, что я никак не мог придумать такую работу, куда бы меня взяли и чтобы я при этом зарабатывал больше Ангелины! Ну, не мог! Может, ты поможешь?
   – А что… обязательно зарабатывать больше?
   – А в чем смысл тогда? Если не больше? Ради чего она нужна тогда, это работа?
   – Я работаю, потому что мне нравится то, что я делаю. А то, что мне за это еще и платят – я расцениваю как просто повезло. Понимаешь?
   – Понимаю. А мне не повезло. Вот в чем разница. Потому что мне нравится писать мою диссертацию. А не лечить психов с Рублевки. Вот и все.
   – Тебе нравится их трахать. Тебя что заводит? То, что ты трахаешь девушку, которая раньше из окошка своего «Майбаха» ⁴ тебя бы даже не заметила?
   Аркаша посмотрел на доктора, вздохнул, махнул рукой.
   – Да ладно… я бы ее и раньше трахнул… если бы захотел… И десяток таких, как она… Ничего сложного, правда. Такие же они, как и все остальные.
   Константин Сергеевич встал.
   – Если… еще раз… вызову охрану – сядешь, – сказал он.
   Аркаша отвернулся.
   Константин Сергеевич вышел.
   Надо было решить, говорить Ангелине Петровне или нет.
   Он должен сказать. Должен.
   И сделает это без всякого сожаления.
   Константин Сергеевич спустился на первый этаж.
   В холле, закрыв глаза и вытянув ноги в кресле, сидел голодающий пациент. Плакат «Я умираю» он разместил на своей груди.
   – Чего тебе не хватает? – тихо спросил доктор, неожиданно перейдя на «ты».
   Молодой человек удивленно открыл глаза.
   – Свободы! – сказал он слегка хрипловато.
   – А на свободе когда был, чего тебе не хватало? – Константин Сергеевич очень внимательно смотрел на него, так, словно его ответ что-то для него значил.
   Голодающий пациент помолчал, шмыгнул носом и демонстративно закрыл глаза.
   Константин Сергеевич кивнул.
   Так он, собственно, и думал.
   «Ангелина Петровна – достойная, потрясающая женщина. Она имеет право все знать. Она достойна чего-то лучшего. Всего самого лучшего. Если не она, то кто? И кто же, как не он, ее правая рука, откроет ей глаза?» – так решил Константин Сергеевич.
   Проходя мимо дежурной, он кивнул на голодающего:
   – Анализ взяли? Не наркотики?
   – Нет. – Дежурная перекрестилась. Было несколько слов, слыша которые она крестилась. «Наркотики» было одним из них. Вторым было «умер», третьим – «новости на первом канале».
   – Надо взять. Неужели наркоман? – И она перекрестилась еще несколько раз.
   И перекрестила удаляющуюся спину Константина Сергеевича.

33

   Маруся валялась на диване и изучала меню своего новенького, только что купленного мобильного телефона.
   Меню как меню. Ничего необычного. Кнопки «шеф-повар рекомендует» не было. А зря. Вот если бы Маруся делала телефоны…
   Звонить никому не хотелось.
   Отец обещал вечером прислать за ней машину, взять с собой в Большой. Не прислал. Позвонила секретарша, сказала, что он занят, от ложи отказались. Спросила, не хочет ли Маруся пойти с друзьями? Правительственная ложа? Нет, Маруся не хочет. У нее нет друзей, которых можно было пустить в правительственную ложу.
   У нее вообще нет друзей. Вернее, нет тех людей, которых бы хотелось называть друзьями.
   Она не имеет в виду всех тех, кто объявился рядом с ней одновременно с «Мерседесом» и кредитной карточкой.
   Вот если бы она сейчас в клуб собралась…
   С компанией бы не было проблем!
   В клуб не хочется.
   Ничего не хочется.
   Маруся швырнула телефон в подушки.
   Может, у нее психологическая зависимость? От тех капельниц? Мало ли что они туда наливали!
   Маруся вздохнула.
   Перебралась с дивана на пол, села на корточки так, как все время сидела девушка с хвостом, когда Маруся наблюдала за ней в окно.
   Она три раза, широко, всей растопыренной ладонью постучала по полу. Прислушалась к себе. Попробовала постучать еще раз. Мысленно произнесла: «Здравствуй, земля!» Еще раз прислушалась к себе.
   Села на диван.
   Все-таки пол отличается от земли. Особенно искусственное напольное покрытие. Пусть оно даже зеленого цвета.
   Маруся прошла по квартире, зашла в комнату родителей, в ванну. Долго смотрела на себя в зеркало. Улыбнулась своему отражению. Улыбка показалась ей некрасивой, она улыбнулась еще несколько раз. Понравилось. Постаралась запомнить ту улыбку, которая понравилась. Повторила ее в зеркало.
   Подняла руку к уху, как будто в ней телефон, и, приподняв брови, произнесла «алло».
   Осталась довольна.
   Села по-турецки на стиральную машинку и смотрела на себя в зеркало. Долго.
   Спрыгнула с машинки, пошла на кухню.
   Вспомнила про таблетки, про которые рассказывал ее Великая Первая Любовь.
   Сейчас бы она их попробовала.
   Жалко, что нет. И неизвестно, где достать.
   Наглотаться таблеток и смотреть на себя в зеркало – тащиться.
   Маруся открыла навесной шкаф на кухне.
   Достала бутылку виски.
   Сколько она себя помнила, столько она помнила эту бутылку в их шкафчике.
   Села за стол, налила себе в широкий бокал на длинной ножке. Льда не было.
   Выпила.
   Стало горячо, потом тепло и просто приятно.
   Налила еще.
   Стала пить маленькими глоточками.
   Пожалела, что нет яблочного сока. Так пила ее бывшая Любимая Подруга.
   Третий бокал был еще лучше двух предыдущих. Хотелось встать и чего-то делать. Веселое.
   Хлопнула входная дверь.
   Интересно, родители всегда приходят не вовремя?
   Мать стояла в дверном проеме и смотрела на дочь.
   Маруся демонстративно выпила до конца бокал и налила себе новый. Не поздоровавшись.
   Под взглядом матери (что он выражал, оставалось только догадываться) она готова была выпить залпом всю эту бутылку.
   – Угостишь? – спросила Марусина мама.
   Маруся замерла на мгновение, потом немножко двинула рукой, что ее мать расценила как приглашение.
   Она взяла бокал и налила себе. Они посмотрели друг другу в глаза и выпили, не чокаясь, словно поминая кого-то. Ее мать налила снова и себе, и дочери.
   – Хорошее виски, – сказала мать.
   Не знаю. Я другие не пробовала. – Марусин язык немного заплетался. Она отметила это про себя с удивлением.
   – Я пробовала. Хорошие.
   – Да. Ничего.
   – А я очень шампанское люблю, – улыбнулась мать.
   – Да? – удивилась Маруся.
   – Да, я его в молодости знаешь сколько выпила?!
   Маруся посмотрела на мать с уважением.
   – У меня ухажер был, он на заводе шампанских вин большой шишкой был…
   – Шампанское воровал?
   – Воровал… У него в багажнике всегда ящик лежал. Для девушек.
   – У него и багажник был? В смысле машина?
   – Да, двадцать первый «Москвич», как сейчас помню – крутая по тем временам машина.
   Они чокнулись. Выпили. Одновременно схватились за бутылку, одновременно отпустили свои руки.
   – Я налью, – сказала Марусина мать.
   – А чего же ты за него не вышла? – спросила Маруся.
   – Не любила, вот и не вышла.
   – А отца моего? Любила?
   – Думала, что любила… пока… папу… то есть, – она запнулась, – Сашу не встретила… А как встретила – сразу все поняла. И он понял. – Она улыбалась и смотрела на Марусю добрыми счастливыми глазами.
   – Потом узнала, что беременна… тобой… – Они снова чокнулись. – Думала, он меня бросит… Нет. Сказал, чтобы я сама решала. А что я решу – он примет.
   Маруся смотрела то на мать, то на виски. Почему так хорошо?
   – А почему у вас потом своих детей не было? – спросила Маруся мать так, словно это и не мать ее была. А просто приятельница из соседнего подъезда.
   Еще совсем недавно Маруся по-хорошему завидовала подругам, у которых дома были и братья и сестры.
   – Сначала хотели тебя на ноги поставить… Я ведь долго к нему цеплялась, чуть что, сразу: «Конечно, это ведь не твоя родная дочь»… Вот он и доказывал… Да не доказывал, наверное… а любил тебя…
   Маруся подумала, что вот так заканчивается детство. Когда твоя родная мать признает, что ты имеешь право пить виски и слушать про жизнь. И чувствовать себя взрослой было Марусе так приятно!
   – А потом не получалось как-то… – продолжала мать, – а теперь уже… Не до того! – Она улыбнулась немного загадочно, немного виновато.
   – Не до чего? – спросила Маруся нарочито громко и вызывающе улыбаясь. – Не до секса?
   – Ну, с сексом он, слава богу, успокоился, – тоже улыбнулась мать.
   – Что значит «слава богу»? – возмутилась Маруся. – Ив каком это смысле «успокоился»? Все? – Она многозначительно посмотрела на нее.
   – Да нет… – смутилась мать, – просто… как-то он спокойней стал к этой теме.
   – А ты? – спросила Маруся. – А ты-то что?
   – А я что? – не поняла мать.
   – Ну ты-то! Молодая еще! Только о сексе и думать!
   – Да ладно! – Мать махнула рукой. – Он отстал от меня наконец-то, так не надо притворяться, что голова болит или устала слишком. Знаешь, намного лучше стало.
   – Мам? – спросила Маруся через небольшую паузу. За это время они обе еще сделали по глотку.
   – Что?
   – А оргазм? Он же жизнь продлевает и делает ее ярче. Так в книжках написано.
   – Не знаю я, что это за оргазм. Так, приятно было когда-то… Но я уже не помню когда… А с Сашей… притворяюсь, если честно, давно уже. Кричу, и все такое! – Она рассмеялась. – Ну и разговоры у меня с дочерью!
   – Ас кем тебе еще об этом разговаривать?
   – Ну да. Но теперь уже что разговаривать…
   – Мам!
   – Что?
   – Ты не знаешь, чего ты себя лишаешь?!
   Маруся подлила им виски. Последние капли.
   – Чего?
   – Счастья.
   – Счастья? – рассмеялась Марусина мать.
   – Да, счастья. И не смейся. Потому, что ты знаешь, кого еще ты лишаешь счастья?
   – Кого?
   – Своего мужа.
   – Я ужасная.
   – Это лучшее, что есть в жизни!
   – А я раньше думала, что лучшее – это дети.
   – Теперь поняла, что ошибалась?
   Они обе расхохотались.
   – Давай исправлять ситуацию, – решительно предложила Маруся.
   – Как? – испугалась ее мать.
   – Первое: когда придет папа?
   – Должен был полчаса назад прийти.
   – Первое и очень срочное: ты сексуально одеваешься. Второе: встречаешь его поцелуем в губы и многообещающим взглядом. Третье: тут же, в коридоре начинаешь раздеваться. Я спрячусь в комнате. И четвертое, самое главное: ты ему честно, не стесняясь рассказываешь все, что тебе бы хотелось, чтобы получить удовольствие. Все. Поняла?
   – Поняла. – Мать пьяно хихикала.
   – Тащи все свое белье! – скомандовала Маруся. – Стой! Не надо! Я принесу свое!
   Она сбегала в свою комнату, ударяясь об углы и спотыкаясь о пороги.
   Марусину мать нарядили во все, что на нее налезло.
   – Сексуально, – похвалила Маруся.
   – Правда? – Не переставала хихикать ее мать, крутясь перед зеркалом в прихожей.
   – Просто супер! Давай еще губы накрасим!
   Маруся недовольно осмотрела материну губную помаду, но все-таки накрасила ей губы.
   – Шик! – воскликнула Маруся, и в это время в дверь позвонили.
   – Саша!
   – Папа!
   Они закричали одновременно, одинаковым шепотом. Маруся схватила со стола пустую бутылку, стаканы и кинулась в свою комнату.
   Вернулась.
   – Ты помнишь? Раздеваешься прямо здесь, а потом заставляешь делать все, что тебе хочется!
   Марусина мать загадочно кивнула.
   Маруся захлопнула свою дверь и забралась в кровать.
   Она сложила свои пальцы крестиком.
   Закрыла глаза.
   Голова закружилась, и в этом круговороте она в ту же секунду унеслась в сон.

34

   Ангелина Петровна решила навести порядок в своем кабинете.
   Она открыла все полки, выдвинула ящики.
   Старые фотографии, анализы, печать, новые чулки, давно забытый флакон духов, шоколадка – Ангелина Петровна отломила кусочек; довольно вкусно.
   В дверь постучали.
   Ангелине Петровне никого не хотелось приглашать в этот бардак, и она сама подошла к двери. Приоткрыла ее.
   Константин Сергеевич настойчиво сделал шаг вперед.
   – Что-то срочное? – спросила Ангелина Петровна.
   – Мы получили результаты – сказал Константин Сергеевич и сделал еще один шаг, оказавшись таким образом почти вплотную к Ангелине Петровне. Ангелина Петровна помедлила секунду и отступила.
   – У меня уборка, – сообщила Ангелина Петровна. Константин Сергеевич бросил взгляд вокруг и улыбнулся.
   Ну, и чего там? – спросила Ангелина Петровна. – Наркотики? Как вы и предполагали?
   – Амфетамины.
   – Отлично. А то эта голодовка, честно говоря, мне порядком уже надоела.
   – Да и вылечить его у нас вряд ли бы получилось.
   – Ну вылечить-то мы его могли… Но пусть этим занимаются специализированные учреждения.
   – Я имею в виду: от гомосексуализма.
   – А! Это уж точно – нет. Не наш профиль.
   – Значит, переводим?
   – Переводим! Я свяжусь с его дедушкой, а вы готовьте выписку!
   – И…
   – Что-то еще?
   Константин Сергеевич мялся около двери, явно не собираясь ее открывать.
   – Что? Наша девочка?
   – Нет. Вернее… да, наша… другая…
   – Константин Сергеевич! – позвала Ангелина Петровна. – Говорите, что там!
   – Понимаете… – Константин Сергеевич набрал полные легкие воздуха, вскинул голову и сказал:
   – Я должен с вами поговорить!
   Ангелина Петровна кивнула, поощряя его.
   У нее зазвонил телефон. Она взглянула на него, улыбнулась.
   Показала пальцем Константину Сергеевичу на кресло. Он сел.
   – Алло, – сказала она так, словно была в кабинете одна. – Привет… – Она так улыбалась в трубку, что Константин Сергеевич почувствовал себя третьим лишним. – Где ты?.. Как в аэропорту? Зачем? Я не понимаю… Ты можешь мне объяснить, зачем тебе в Париж?.. Конечно, свободен, но… все-таки… Почему?.. Кому надо?.. Зачем?.. А когда ты хочешь вернуться? Что значит не знаю?! Ты что такое говоришь? С тобой все нормально? Подожди! Да мне наплевать, что посадка! Мы с тобой сегодня хотели пойти в кино… Подожди!
   Ангелина Петровна изумленно посмотрела на трубку, положила ее на стол. Машинально улыбнулась Константину Сергеевичу.
   – Сейчас-сейчас, – сказала она ему одними губами.
   Он сидел в кресле, не шевелясь. Она снова схватила телефон.
   – Девушка! Добрый день! Будьте добры мне все рейсы в Париж на сегодня. Давайте, Аэрофлот… Последний улетел? Эр Франс посмотрите тогда… Отлично! Мне подходит!.. А вы можете посмотреть наличие свободных мест? Бизнес-класс. Да, один. Как нет? Совсем? Ну, ладно, эконом… Тоже нет? Полный самолет? Бред какой-то…
   Константин Сергеевич встал, кивнул Ангелине Петровне, причем она ему даже не ответила, и вышел.
   – …девушка, ну хорошо… Что же мне делать? Мне обязательно надо в Париж сегодня! А? Ну, я понимаю… Чартер?.. Ужас какой, ну, посмотрите чартер… Есть? Да, я успею!.. Я поняла. А билеты? Да, конечно, бизнес, еще на чартере экономом… Как не укомплектован бизнесом? Девушка, вы меня убиваете… Хорошо, эконом есть? Отлично. Все. Да. Я успею. Спасибо большое, девушка.
   Ангелина Петровна быстро запихнула в ящик фотографии, анализы, печать и новые чулки. Кинула сверху остаток шоколада. Огляделась вокруг. Осталась довольна.
   Оставался еще звонок дедушке пациента. Но его можно сделать из машины.
   Пустая пачка сигарет.
   Неужели в кабинете нет еще одной пачки?
   Она снова начала выдвигать ящики и открывать шкафы.
   На пол полетели фотографии, новые чулки, анализы, печать и кусочки шоколадки.
   Сигарет не было.
   Ангелина Петровна схватила из пепельницы единственный бычок, лежащий там, и вставила его в мундштук. Прикурила.
   Жадно затянулась.
   Зазвонил мобильный, она положила мундштук с сигаретой в пепельницу, схватила трубку. Мундштук упал на пол. Искры пепла разлетелись по деревянному полу.
   – Алло! – закричала она в трубку. – А… нет… – Она явно ожидала другого звонка. Подняла левой рукой мундштук, затоптала искры. – Вы бы не могли позвонить мне попозже? Нет, я на совещании… Нет, ничего не случилось… И с вашим внуком ничего не случилось… Хотя мы сделали анализ на наркотики… Он оказался положительным. Нет. Конечно, серьезно. Вы можете заехать, поговорить с его лечащим врачом… Нет, мы не можем его лечить… Существуют специальные учреждения… Сейчас мы готовим документы на перевод… Я как раз собиралась вам звонить… Хорошо, я предупрежу доктора. Нет, меня не будет – я улетаю в Париж. Извините, я бы тоже очень хотела, но это невозможно. До свидания. Всего доброго.
   Она, как чувствовала, вызвала сегодня водителя. А то бы пришлось оставлять машину в аэропорту.
   Она сидела на заднем сиденье и думала об одном – только бы не было пробок. Только бы не опоздать.
   Чартерный рейс могут задержать. Тогда она точно успеет.
   Если все будет нормально, она приземлится в Париже около десяти вечера.
   В без пятнадцати одиннадцать будет в гостинице.
   Где он остановится?
   Когда они вместе, то живут всегда в «Георге V». Но сейчас он без нее. И специально, естественно, выберет «Costes».
   Надо сразу ехать в «Costes». Он будет там. Снять номер и спуститься в бар, поискать его.
   Нет, сразу зайти в бар.
   А если он будет не один? С какими-нибудь?..
   Ничего страшного. Подойти, мило поздороваться, попросить зайти к ней в номер, когда он освободится.
   Заказать в номер ужин, шампанское и ждать его.
   Ничего страшного, все будет хорошо.
   Он никогда в жизни не поставит ее в неудобное положение.
   Главное – чтобы не было пробок.
   Как здорово, что это – чартер, а не регулярный рейс.

35

   Каждый раз Оле было очень страшно делать капельницу. Смотреть, как протыкают иголкой твою вену… Как капля за каплей поступает туда что-то, что смешивается с твоей кровью и становится частью тебя. Частью твоего тела. И твоего сознания.
   Но не смотреть она не могла.
   Дождик, который поймали в трубочку и привезли в стеклянную лабораторию. И теперь он капает не за шиворот, а попадает сразу внутрь. А вместо зонтика – ресницы. Если их сомкнуть, то как будто нет дождика. Ведь то, что попадает внутрь, ты не чувствуешь кожей. Оно незаметно так наполняет тебя. По крайней мере, не сразу заметно.
   Еще вчера она была абсолютно свободна. Пыталась понять птиц, разглядывала небо.
   Встречала разных людей. Добрых и злых. Умных и лжецов.
   Встретила женщину, которая посоветовала сказать Дедушке: «Вернусь, когда научишься уважать меня».
   Оля тогда подумала, какие же люди разные. Как они не понимают друг друга. Сама мысль сказать что-нибудь подобное Дедушке показалась тогда Оле просто смешной. Если бы не захотелось плакать настолько, что она стала улыбаться. А сейчас, снова оказавшись закрытой в четырех стенах (и на них даже не были нарисованы цветы), Оле нравилось представлять себе, как она говорит, глядя Дедушке прямо в глаза: «Я хочу, чтобы ты уважал меня! Я требую к себе уважительного отношения!»
   Причем она не просто это говорила. Она стояла в том платье, которое она примерила в магазине. Она ведь обещала продавщице вернуться, когда будут деньги. Не зря же адрес запоминала.
   И вот она стоит в этом платье, такая красивая, и Дедушка восхищенно смотрит на нее и быстро-быстро бормочет: «Я понял. Я осознал. Я научился. Я буду очень сильно тебя уважать. Я сделаю все, что ты захочешь».
   Унесли капельницу.
   – Можно к вам в гости? – сказала молодая девушка, размахивая во все стороны длинными русыми волосами, убранными на макушке в высокий хвост.
   – Можно. – Оля встала.
   – Вы любите конфеты? – спросила девушка.
   – Конфеты? Очень! Но… у меня нет.
   – Я вам принесу. Знаете… здесь до вас лежала моя подруга.
   – Да? – Оля подумала: как, наверное, здорово дружить с такой замечательной девушкой!
   – Она любила устрицы. Только здесь она отказывалась их есть. А вы любите устрицы?
   – Я? Не знаю… – растерялась Оля. Ей так не хотелось разочаровывать девушку.
   Девушка грустно вздохнула.
   – До свидания, – сказала она. – Я иду на прогулку с моим другом. Так что мне некогда.
   – До свидания, – сказала Оля.
   Она подошла к журнальному столику и взяла из вазочки клубнику. Не отходила, пока не доела всю.
   Оля никак не могла привыкнуть к тому, что в дверь стучали, прежде чем ее открыть.
   Она все время забывала сказать «Войдите» и просто застывала посередине комнаты и не сводила с входа настороженного взгляда.
   Константин Сергеевич в белом халате, одетом на черную майку, такую, как всегда носил Дедушка, спросил у Оли, как она себя чувствует.
   Пока Оля думала, что ответить, он сообщил, что к ней приехали те самые сотрудники милиции, которые у нее уже были, и они что-то привезли.
   Оля кивнула.
   Тот, что с колючими усами, остался у двери, а тот, что с пушистыми, сел рядом с ней на диван.
   – Мы проверили все машины с этими номерами, все иномарки, – уточнил он, – и принесли вам фотографии.
   – Машин? – спросила Оля.
   – Нет, владельцев. Может быть, нам повезет, и вы узнаете кого-нибудь из них.
   Он стал показывать фотографии.
   Он держал всю пачку у себя на коленях и по одной протягивал Оле.
   Черно-белые фотографии незнакомых ей мужчин.
   Сердце притаилось где-то глубоко в груди. В засаде. На кого?
   Она часто просила Дедушку фотографироваться вместе с ней. Она бы поставила их фотографию у себя на полке. Дедушка отказывался. Всегда.
   Она узнала его уже тогда, когда два пальца с неровно обстриженными ногтями вытягивали эту фотографию из толстой стопки всех остальных.
   Она не сводила с нее глаз. Нет, не то чтобы она смотрела на фотографию. Она просто замерла. Она даже не дышала. А сердце стремительно падало вниз, ударяясь об обрывы и выступы. О ребра и селезенку.
   Усатый переглянулся с товарищем.
   – Оля, это он? – Голос Константина Сергеевича прозвучал откуда-то снизу, словно из-под земли.
   Оля молчала.
   Тот, кто держал фотографию, качнул ее из стороны в сторону перед Олиным лицом, словно привлекая ее внимание.
   – Вы узнаёте его? – спросил он.
   На фотографии Дедушка был совсем молодым. Она его таким не помнила. Или даже не знала. У него были длинные волосы и наглые глаза. Он всегда говорил, что девушкам его глаза больше всего нравятся.
   – А… что ему будет? – прошептала Оля. Хотела задать этот вопрос запросто, но у нее не получилось. Голос унизительно дрожал.
   – Суд решит. Это он? – Фотография снова заплясала в его руках.
   Это он, Оля? Это Дедушка? – мягко спросил Константин Сергеевич и подошел к ней. – Ты ведь его узнала? Тебе не надо бояться. Просто скажи.
   Оля опустила глаза и отрицательно качнула головой. Потом еще раз. И еще. Часто-часто, много-много раз.
   – Оля! – Константин Сергеевич положил руку ей на плечо. – Ты не одна. Мы с тобой. Ты узнала его?
   – Нет, – прошептала Оля. Подняла глаза. Медленно обвела взглядом окруживших ее мужчин. И повторила, громко и твердо: – Нет.
   Тот, кто сидел, переглянулся с тем, кто стоял. С Константином Сергеевичем.
   Константин Сергеевич развел руками.
   – Мы все поняли, – сказал мужчина с колючими усами. – Официального признания нам пока не надо.
   – Я хочу спать, – сказала Оля. Они вышли, прикрыв за собой дверь.
   Оля легла в кровать, закрылась с головой одеялом. Она только что видела Дедушку.
   Что они с ним сделают?
   Дедушке не может быть плохо. Он так устроен. Бывают такие люди, которым не может быть плохо. Но другим же может?
   Было же плохо ей?
   Почему она не призналась, что узнала его?
   Они бы его поймали. Посадили в тюрьму. Его бы там били и не давали есть.
   Она бы приходила к нему в том платье из магазина и говорила: «Не плачь! Не смей у меня тут плакать! Улыбайся!»
   И он бы валялся перед ней на грязном полу и улыбался, а она бы стояла и смотрела. И плакала.