Робски Оксана. Устрицы под дождем

   – Журналисты, что ты хочешь! Им бы скандальчик…
   – Да, на прошлой неделе написали, что моего видели с какой-то моделью и я якобы подаю на развод…
   – А что за модель-то?
   – Да откуда я знаю? Там вокруг него столько их вьется, все хотят на телевидение попасть, кто актрисой, кто уборщицей. Ну, ладно, я побежала. Хорошо? Просто проведать тебя хотелось. И за Петю спасибо сказать.
   – Да ладно. Ты заходи.
   Ирина снова убрала волосы под кепку, низко надвинула козырек, подмигнула подруге.
   – Пока.
   – Пока.
   Ангелина Петровна набрала номер телефона. Снова прикурила сигарету.
   – Сережа? Тебе про нашу новую пациентку сказали? Заключения читал? Да, восемь лет держали. Читать-писать умеет, социально адаптирована… Сереж, ты знаешь, откуда она к нам поступила? Ну, то-то. Ей звездой предстоит стать. Интервью раздавать и автографы. Скажу тебе по секрету, по ее жизни уже сценарий пишется. И книга… Ну, на первом этапе ты, а потом посмотрим… Все. Все, я сказала. Сам смотри – хочешь маму, хочешь надзорную, все под твою ответственность. Все.

7

   Она бродила по городу, и город был слишком огромен для нее. Улицы слишком длинные, дома высокие, людей было слишком много, а свобода казалась огромной красивой картиной, которую невозможно повесить, потому что она не умещается в дверь.
   Оля рассматривала пончики в витрине, когда в кармане ее розового спортивного костюма зазвонил телефон.
   Она держала его в руках, он вспыхивал яркими картинками и шевелился.
   Приятно было осознавать, что отвечать она не обязана. Свобода – это когда ты не обязан отвечать. В том числе.
   Телефон настойчиво звонил.
   Дедушка всегда отвечал. У него было несколько телефонов, и все они почти постоянно звонили. Только не ночью.
   – Алло, – сказала Оля.
   – Девушка! – обрадованно произнес в трубку женский голос. – Это наш телефон! Мой муж его потерял! Можно нам его забрать?
   – Можно, – ответила Оля, испугавшись, что кто-то может подумать, будто она его украла.
   Телефон пикнул.
   – А где вы находитесь? Я бы могла подъехать?
   Телефон пикнул снова.
   – Я? Не знаю. – Оля оглянулась. – Магазины «Чай. Кофе».
   – Чай, кофе? Где это? В центре? Телефон пикнул в последний раз и отключился.
   Оля убрала его обратно в карман. Обошла магазин со всех сторон, нашла вывеску: «Мясницкая, 19». Запомнила.
   Теперь она уже не просто так гуляла по городу. Она запоминала названия улиц и то, что на каждой улице было главным.
   Главными в основном были магазины.
   Оля зашла в один из них.
   – Вам чем-нибудь помочь? – продавщица вышла ей навстречу.
   «Чаще злая».
   Оля стояла у входа, разглядывая вешалки с одеждой.
   – Мы получили замечательные спортивные костюмчики. От Маши Цыгаль. Интересно?
   – Интересно, – кивнула Оля. От всей души.
   Продавщица принесла три вешалки с разноцветными куртками, брюками и майками.
   «Дедушке бы понравилось», – подумала Оля. Он никогда не покупал ей платья.
   – А платье у вас есть?
   – Есть.
   Продавщица отправила ее мерить платье в примерочную. Голубое платье, потому что голубой подходит под цвет ее глаз. Она сказала.
   Оля вышла из кабинки на цыпочках и подошла к зеркалу.
   Продавщица оказалась феей, которой достаточно взмахнуть палочкой.
   Оля стояла перед зеркалом и улыбалась.
   Чего босиком-то? Туфли дать?
   Оля улыбалась.
   – Очень красиво. Нравится? – настаивала продавщица.
   Продавщицы как будто не было.
   – Берете вы его или что? Вот улыбается стоит. Девушка! Вы меня слышите? Вы платье берете или как?
   Оля смотрела на себя в зеркало. В огромном, в полный рост зеркале отражалась юная светловолосая девушка. Очень милая. С голубыми глазами и в тон к ним в необыкновенном, тонком, волшебном платье.
   – Девушка, с вами все нормально? Она же не моргает даже, вот денек-то! Эй! Эй, вы меня слышите? Я сейчас охрану позову!
   Продавщица подошла к дверям, около которых, скучая, рассматривал посетительниц рыжий, весь в веснушках, охранник.
   – Там девушка улыбается! Пойди разберись, а то я не знаю, что делать!
   – Чего делает? – удивился охранник.
   – Улыбается! Да пойдем же, вон она!
   Человек в рабочей форме протянул к Оле руку.
   – У вас все нормально? – спросил он.
   – Вы хотите, чтобы я ушла? – Оля отступила на шаг назад от человека в форме.
   – Платье будете брать или нет? – громко спросила продавщица.
   У меня нет денег, – ответила Оля, в полной уверенности, что эта фраза все прощает.
   – А что же мерить-то?! – возмутилась продавщица. – Снимайте платье, приходите, когда деньги будут.
   – Хорошо, – согласилась Оля. Адрес она запомнила.
   Дедушка всегда говорил, что у нее красивая улыбка.
   Однажды его не было особенно долго. Совсем долго. Она уже думала, что он никогда не придет. Она лежала на кровати и не открывала глаза. Она так давно ничего не ела, что глаза не открывались, а ноги не двигались. Она думала: почему все это происходит именно с ней? И почему она не может все делать хорошо? Так хорошо, чтобы Дедушка приезжал к ней. И привозил еду.
   Когда он наконец-то приехал, она очень обрадовалась. Она хотела встать к нему, но не могла. По ее щекам потекли слезы, и она точно знала, что это слезы радости.
   Дедушка тогда очень кричал. И ругался. Он принес в комнату помойный ящик и высыпал туда все нарядные, вкусно пахнущие пакеты. Выбросил еду, которую он привез ей. Чтобы она перестала плакать. И она улыбнулась. Он сказал, что у нее очень красивая улыбка.
   Они вместе доставали еду из мусора.

8

   Актриса познакомила Марусю с писательницей. У писательницы произошел психический сдвиг на фоне фруктов. Она считала, что все люди делятся на овощи и фрукты. И только фрукты могут быть звездами. А ее известность пришла к ней случайно. Потому что она – овощ. Она аргументировала это тем, что даже в детстве на ящичке в детском саду у нее была нарисована капуста.
   – А в процессе жизни овощ не может трансформироваться во фрукт? – поинтересовалась Маруся.
   – Это значит, что он живет не своей, а чужой жизнью, – печально улыбнулась писательница.
   – Так, может, вам стоит бросить писать? – предложила Маруся.
   – Я и бросила. Здесь.
   – И, получается, сразу зажили своей жизнью? – уточнила Маруся, подкрашивая губы. Нянечка подарила ей свою помаду.
   – Не сразу, конечно. Но в итоге – да.
   – А может, воспитательницы в детском саду просто ящички перепутали? – не могла угомониться Маруся, пытаясь вспомнить, что же было нарисовано на ее собственном ящичке.
   – У вас блеск клубничный, – грустно кивнула писательница на Марусины губы.
   – Ага. Красиво?
   – Клубничный. Понимаете? А я ненавидела блески с фруктовыми запахами. И кремы.
   Маруся с удовольствием отметила, что ее любимые кремы пахнут малиной или ежевикой.
   – Да… – вздохнула Маруся сочувственно.
   «Я отсюда выберусь, – решила она, – раз уж психи говорят, что я – особенная, значит, так оно и есть. Мне бы мобильный. Хотя если это папа меня упрятал сюда, то смысл звонить? Дура, какая же дура моя мать. Жалкая, подлая, ничтожная. Что она видела в жизни? Работа с девяти до шести, а потом супчик муженьку и доченьке? Которой на нее наплевать. Потому что она ничего не понимает».
   Однажды, классе в шестом, ей объявили бойкот. Весь класс. Мать услышала ночью, как она плачет. Пришла к ней. Села на ее кровать. Маруся обняла ее и все-все рассказала. Как это страшно и как унизительно. Весь класс поехал на соревнования, а ее не взяли. «Как мне жить, мама?» – спросила Маруся. И ей так нужен был ее ответ! Который все бы расставил на свои места. И вернул покой в душе. И исчез бы страх завтрашнего утра. Утра, когда снова надо идти в школу.
   – Надо учиться, дочка, – сказала мать. И Маруся не поверила своим ушам.
   Когда весь мир отвернулся от тебя? Надо учиться, дочка. Когда предала лучшая подруга? Надо учиться, дочка.
   Когда не хочется жить?
   Надо учиться, дочка.
   Интересно, чем она понравилась папе в свое время?
   Марусиной соседкой слева была молодая девушка в платочке. Она никогда не снимала платок, и она никогда ничего не говорила. И никого не слушала. Она или лежала на кровати, или сидела в холле.
   Никто не знал, умеет ли она говорить вообще. Все считали, что она живет здесь всегда.
   – Тебя как зовут? – решила проверить Маруся.
   Девушка в платочке смотрела в пол и молчала.
   – Эй, Нинка! – закричала Маруся.
   – Оставь ее, – попросила актриса.
   – Катерина! – закричала Маруся еще громче.
   – Даздраперма! Изольда! Ангелина!
   – Ее зовут Наташа, – сказала писательница.
   – Откуда знаете? – поинтересовалась Маруся.
   – Все знают. – Писательница пожала плечами.
   – Чистый овощ, – вздохнула Маруся.
   – Овощ – это не поведенческая характеристика.
   – Наташ, хочешь, я губы тебе накрашу? – Маруся открыла тюбик с губной помадой, протянула руку к Наташе.
   – Не трогай девушку, – нянечка крепко взяла Марусю за руку, – к тебе там доктор пришел. Ждет.
   Доктора Маруся оценила.
   Джинсы из-под белого халата, длинные волосы, собранные в хвост. Красный, как будто даже с перламутром галстук.
   – Константин Сергеевич, – представился доктор и поправил галстук.
   – Маруся, – сказала Маруся и одобрительно кивнула, разглядывая доктора.
   – Тебе не нравится твое имя?
   – Нравится.
   – Тогда почему ты называешь себя Марусей?
   – Ух, – Маруся вздохнула. – Хотите Олей меня называть?
   – Так будет правильней.
   – А что еще будет правильней?
   – Если ты не будешь отказываться от своей жизни. И бежать от нее. Если ты ее примешь как данность. Мы поговорим об этом, и ты поймешь, что не стоит прятаться от своих воспоминаний. Даже наоборот. Мы поговорим обо всем, что случилось с тобой, и, увидишь, тебе станет легче. И ты поймешь, что жизнь продолжается.
   – Здесь?
   – И здесь тоже. Но здесь ты – временно. Ты хочешь поговорить со мной о том, как ты жила эти восемь лет?
   – А как я жила?
   – Маленькой девочкой тебя похитили из школы. И держали в заточении. Голод, страх, сексуальные домогательства.
   – Вы что, тут все сумасшедшие?
   – Оля, тут нет сумасшедших. Хорошо, давай поговорим о чем-нибудь другом.
   – Да уж.
   – Может быть, ты хочешь увидеть свою маму?
   – Нет, спасибо.
   – Я так и знал. Может, ты хочешь, чтобы тебе в палату принесли радио?
   – Радио? Ну, давайте. Хотя я телевизор смотрю.
   – Отлично, мы принесем тебе радио.
   – Спасибо. И мобильный телефон.
   – Кому ты хочешь позвонить?
   – Так, не знаю. Вдруг кому-нибудь захочу.
   – Посмотрим. Оля, ты понимаешь, что история, которая произошла с тобой, волнует весь мир?
   – Да вы точно сумасшедшие! Что такого особенного со мной произошло?
   – Если ты не хочешь об этом говорить, мы не будем. Но подобные вопросы тебе будут задавать журналисты.
   – Журналисты? Зачем?
   – Оля, в настоящей, во взрослой жизни, в которую ты наконец-то вступила, есть свои законы. И один из них – деньги.
   – Неужели?
   – Есть люди, это очень добрые и хорошие люди, которые в тебе заинтересованы. Они помогут устроить твою жизнь так, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Понимаешь? Я это говорю к тому, чтобы ты не думала, что мир состоит только из зла. Нет, совсем наоборот. И все мы очень, очень тебя любим.
   – А мобильный дадите?
   – Подумаем, – вздохнул Константин Сергеевич.
   Он сказал, что в любой момент, когда она захочет поговорить или ей что-то понадобится, она может обращаться к нему. Через няню. И вышел.
   Олю очень волновало одно – как бы та женщина не подумала, что она решила украсть телефон.
   Надо зарядить телефон, дождаться звонка и отдать его.
   Все равно ей не узнать номера мамы.
   Людей вокруг стало очень много, они шли вперед, единым потоком, подхватив и Олю, что-то громко обсуждая, крича и размахивая руками.
   Кто-то повесил ей на шею красно-белый шарф.
   – «Спартак»! – сказал молодой человек в очках и улыбнулся.
   Оля хотела снять шарф, она подумала, что это какая-то ошибка, но заметила такие же шарфы на остальных юношах и девушках.
   – Пиво! – молодой человек в очках протянул ей бутылку.
   Пить действительно очень хотелось. И есть.
   Молодой человек уже забыл о ней, он что-то кричал толпе, подпрыгивая и раззадоривая окружающих.
   Оля смотрела на лица вокруг – это были добрые и радостные лица. Они не обращали на нее никакого внимания, но Оля именно поэтому чувствовала себя их частью.
   Она обернула шарф вокруг шеи и сделала глоток из бутылки.
   Она никогда не пила пиво раньше. И ничего из алкоголя вообще.
   Пиво оказалось горьким. Но она сделала еще глоток. И еще. Если никому не рассказать, что тебе не нравится то, что нравится всем остальным, – будешь как все. И со временем можешь стать лучше всех. Она давно это поняла.
   А идти вместе со всеми было здорово. Просто вместе. И когда все стали скандировать «Спартак» – чемпион!», она тоже была с ними. И когда она допила пиво, рядом снова оказался молодой человек в очках. Он подмигнул ей, забрал пустую бутылку и вложил в руки пакет с чипсами.
   Оля ела хрустящие, рассыпчатые чипсы и хохотала во все горло.
   Она подумала, что на самом деле важно не то, добрый ты или злой. Важно – радостный ты или нет.
   – Эй-, вы, козлы, – закричал молодой человек в очках куда-то в сторону, – мы вас сегодня надерем!
   – ЦСКА – педики! – подхватили вокруг.
   – Кто педики? Мы – педики? Да это вы – педики!
   Отдельные крики слились в общий рев, Оля побежала куда-то со всеми, ее толкнули, кто-то дернул за шарф, девушка рядом упала, прямо перед собой Оля увидела кулак, и этот кулак очень быстро приближался к ее лицу. Она не почувствовала боли, просто на секунду в глазах потемнело. Кто-то оказался у нее под ногами, Оля упала на чье-то тело, и еще чье-то тело упало на нее.
   Потом были уже другие крики, свистки, люди в рабочей форме схватили ее вместе со всеми остальными, грубо потащили куда-то, она кусалась, плакала и хохотала.
   Она снова была в автобусе.
   На автобусе возят в ад. Она не убежала в первый раз, когда ей было восемь. Она убежала во второй раз. Когда вместо нее в ад повезли девушку в таком же, как у нее, розовом костюме.
   – А я тому козлу в челюсть, видел? – возбужденно делились впечатлениями ее соседи.
   – А я ногой, смотри, у меня ботинок!
   – Да, клевый.
   – Отпустите меня! – заплакала Оля. – У меня дедушка дома. Один.
   Человек в форме смотрел в окно.
   – Моему дедушке без меня очень плохо. Он плачет. Он ничего не может. Ему надо, чтобы я все время была рядом. Отпустите меня, пожалуйста…
   Она размазывала слезы ладошкой, вытирала ладошки о спортивный костюм и снова пыталась остановить слезы руками.
   – Да отпустите ее, мужики! Она не с нами, – вступился совершенно лысый, в разорванной рубашке мужчина, – малолетка какая-то!
   Оказавшись на улице, она еще долго плакала, мысленно рассказывая кому-то про дедушку, про себя и про «Спартак».
   – Эй, – Оля увидела перед собой участливые глаза пожилой женщины в платье в синий горошек. – Обидел кто?
   – Нет. – Оля улыбнулась. Хотелось пить.
   А чего ревешь? – улыбнулась женщина. Она поставила сумку, из которой аппетитно торчал батон белого хлеба, на асфальт и протянула к ней руку.
   – Синяк, – сказала женщина. – Кто это тебя так?
   – Дедушка, – вздохнула Оля.
   – Дедушка? Вот изверг! Ты родителям сказала?
   – Нет.
   – Скажи обязательно. Ну, чего опять плачешь-то?
   – Есть хочу.
   – Хлеб, что ли, мой понравился? Ну, бери. А ветчины хочешь?
   Оля ела бутерброды, прислонившись к мусорному баку, и улыбалась женщине.
   – Ну вот, видишь, жизнь налаживается, – сказала женщина. – И надо-то всего ничего – пару бутербродов.
   – Правда? – Оля посмотрела на нее очень внимательно.
   – Правда, правда, – кивнула женщина, – только ты в свои годы этого не понимаешь. У меня дома тоже такая же. Как ты.
   – Я понимаю, – сказала Оля.
   – Да ладно, – рассмеялась женщина, – знаю я. Вам все свободу подавай да еще чего-то, сами не знаете чего. Ох…. А насчет дедушки своего, ты поговори с ним. Скажи, я уже взрослая, я не позволю со мной так обращаться.
   – Он разозлится…
   – А ты уйди. Просто встань и уйди. И скажи: вернусь, когда ты научишься себя вести. И уважать меня.
   – Ладно.
   – Ну, хорошо. Наелась? Ты куда сейчас? Оля улыбнулась.
   – Ладно, ладно, – кивнула женщина, – иди.
   – До свидания, – сказала Оля.
   – До свидания.
   Оля пошла дальше, читая вывески и разглядывая витрины, и постепенно город переставал быть декорациями, а становился живым: дышащим и разговаривающим.

9

   Это было гениальное Марусино изобретение. Она назвала его «комнатой страха». Но это название, конечно, нельзя было объявлять сумасшедшим.
   – У меня вечером в палате будет аттракцион, – сказала Маруся. – Для его участия нужны творческие люди.
   – Может быть, актрисы? – поинтересовалась актриса.
   – Ну, что ж, может, и актрисы.
   – Что мне нужно делать?
   – Кто там у нас с завязанными глазами?
   – Фемида.
   – Точно. Нужно изображать Фемиду. – Маруся как будто оценивающе окинула взглядом ее фигуру. – Не знаю, справитесь?
   – Я? – оскорбилась актриса. – Мне и не такие роли предлагали. Я даже Гамлета репетировала.
   Разговор происходил за обедом. Это был первый день, когда Маруся решила есть в столовой.
   Все обитатели Марусиного этажа сидели за общим столом, словно члены одной многочисленной семьи. Без детей. Без животных. Без самого уважаемого родственника. Поэтому на семью они были похожи довольно условно.
   Их обслуживала худенькая русая женщина неопределенных лет в желтом переднике. Она же и готовила еду. Считалось, что раньше она была поваром в Госдуме.
   На обед были спагетти a la marinara.
   Маруся села рядом с Наташей в платочке. Собственно, ради нее она и отказалась от обеда в своей комнате.
   Маруся очень трогательно ухаживала за Наташей. Пододвигала ей перец, подливала в стакан San Pelegrino. Наташа Марусю не замечала, смотрела точно в тарелку, но перец брала и воду пила маленькими, равнодушными глотками.
   – Хорошая погода сегодня, – произнесла молодая девушка с длинными волосами, убранными в высокий хвост, не намного старше Маруси, аккуратно вытирая рот льняной салфеткой.
   – Да. Солнышко, – подхватила писательница.
   – И ни одного облака на небе. Прелесть, – произнесла актриса, держа стакан с водой так, словно это был бокал вина и она говорила тост.
   – А из вас кто-нибудь на улице был? – поинтересовалась Маруся.
   Писательница недоуменно посмотрела на Марусю. Улыбнулась девушке с длинными волосами.
   – Мы гуляем после обеда, – объяснила актриса. – И тебе тоже стоит поговорить с врачом о разрешении выходить на улицу… Тебя будет сопровождать медсестра, и ты сможешь обсудить с ней, например, прогнозы.
   – Давайте не будем за обедом! – укоризненно перебила актрису девушка с длинными волосами.
   Актриса виновато заулыбалась.
   – Повар превзошла саму себя, не находите? – спросила писательница, отправляя в рот вилку с намотанными на нее спагетти.
   – Подумаешь, – зевнула Маруся, – я и получше ела.
   – Это где? – спросила женщина с черными волосами и прямой, очень ровно обрезанной челкой. У нее единственной в ушах были сережки.
   Все остальные на нее зашикали и посмотрели многозначительным взглядом. Как будто та сказала бестактность.
   Маруся решила перенести аттракцион с вечера на время после отбоя.
   Самое сложное было найти фонарик.
   Ей даже пришлось согласиться поболтать с Константином Сергеевичем.
   Она называла себя Олей, говорила, что хочет готовиться к новой жизни, и соглашалась со всем, что ей говорил про нее доктор.
   – Я сегодня доволен тобой,– сказал Константин Сергеевич, – видимо, лечение было выбрано правильно.
   – Вы про капельницы?
   – В основном да.
   – Действительно, я чувствую себя намного лучше. Только знаете что…
   – Что, Оленька?
   Иногда, засыпая, я думаю, а вдруг ночью отключат свет? Я проснусь, а кругом будет темно? Меня так это мучает…
   – Если отключат свет, сразу сработает запасная система. Ты не должна этого бояться. Скажи, было что-то подобное, что ты не можешь забыть?
   – Нет. Просто, я думаю, вот если бы у меня был фонарик, я бы знала, что могу включить его в любую минуту.
   – Фонарик? Я передам тебе его прямо сегодня.
   – Спасибо, Константин Сергеевич, – улыбнулась Маруся. Радостно.
   – А ты пообещаешь мне одну вещь.
   – Какую?
   – Когда этот страх пройдет, ты расскажешь мне, откуда он взялся.
   – Хорошо, Константин Сергеевич. Я пошла?
   Главное, чтобы не подвела Наташа в платочке. Маруся потратила на нее целый день. Она была центральным звеном «комнаты страха».
   После отбоя, когда весь этаж уже спал, Маруся зашла за актрисой.
   Она лежала в постели, читая книжку.
   – Пора, – сказала Маруся.
   – Может, завтра? – потянулась актриса в постели.
   – Боитесь, не справитесь с ролью Фемиды? – участливо спросила Маруся.
   – Я? – возмутилась актриса и встала. Перед дверью в свою комнату Маруся завязала актрисе глаза платком.
   – А руки как держать? – спросила актриса, входя в образ.
   – Произвольно. Я буду вас вести. Вы молчите. Вы проходите испытания.
   Маруся открыла дверь. В комнате было темно. Она повернула актрису вокруг себя несколько раз, актриса, качнувшись, остановилась. Вытянула вперед руку. Маруся взяла ее за руку, подвела к табуретке. Заставила встать на табуретку, слезть, снова крутанула вокруг себя.
   – Ш-ш-ш, – прошептала Маруся актрисе в ухо.
   Та отшатнулась, но послушно молчала.
   Маруся стояла перед ней, держа платок перед лицом актрисы. Делая неуверенный шаг, актриса дотрагивалась рукой до платка. Отодвигала его, делая еще шаг, снова путалась в платке.
   – Ты где? – проговорила актриса.
   – Ш-ш-ш, – шипела Маруся.
   – Ты здесь? – Актриса начала нервничать.
   – Ш-ш-ш.
   Наконец она стала делать то, что Маруся уже давно ждала: снимать повязку. Причем Маруся даже в темноте чувствовала, что руки ее дрожат.
   Маруся зажгла фонарик в ту секунду, когда повязка с глаз актрисы упала.
   Одновременно включилось радио. На всю громкость.
   Маруся мигала фонариком, держа его точно под лицом девушки в платке. Только в этот раз она была без платка. Она была абсолютно лысой. Узнать ее было невозможно.
   Маруся часто мигала фонариком под ее неподвижным лысым черепом, радио пело, актриса орала.
   Девушка была невозмутима, только свет фонаря бросал на ее лицо замысловатые тени.
   В эту ночь дежурил Константин Сергеевич. Он ворвался в палату, когда актриса еще кричала. Она кричала, когда он пытался ее увести, она кричала, когда прибежали санитары и вынесли ее на руках.
   Она замолчала после укола.
   Маруся надела платок Наташе на голову. Ее увели.
   Марусю снова привязали ремнями к кровати и вставили в вену иглу.
   Маруся ни о чем не жалела. Было весело. В конце концов, сумасшедшая она или нет?

10

   – И что я буду там делать? – капризничал Аркаша на заднем сиденье седьмой модели «БМВ».
   – Котенок, ну ты же любишь теннис? – Ангелина Петровна выпускала дым прямо в лицо Аркаше, он морщился и отмахивался от дыма руками.
   – То есть все будут играть, а я, как идиот, сидеть и смотреть? С бабами?
   – Ну а что, ты хочешь поиграть тоже?
   – И ты еще спрашиваешь? Ты везешь меня к своим друзьям, олигархам, хотя я бы лучше…
   – Лучше что?
   – Что угодно! Останови машину!
   – Ну, хорошо, хорошо, – Ангелина Петровна приоткрыла окно, выбросила окурок, – если хочешь, играй. Просто, честно говоря, я не вижу в этом смысла.
   – Да? А ты какой хочешь видеть в этом смысл? Глубокий? Или высокий?
   – Они играют на такие деньги! А ты…
   – Я играю ничуть не хуже их.
   – Последний раз ставка была миллион двести.
   – Из пяти сетов.
   – Да хоть из десяти!
   – Мне выйти?
   – Я не могу отдать миллион двести долларов за то, что ты два часа поиграешь в теннис!
   – А что можешь? Скажи! Только упрекать меня тем, что у меня нет денег, и ставить в неудобные положения? Зачем ты меня везешь туда?
   – Всем очень нравится с тобой общаться. Ты такая умница. И потом… мне без тебя скучно. Понимаешь? Я все время по тебе скучаю.
   Ангелина Петровна обняла Аркашу, тот отвернулся.
   – Ну, хорошо, триста. Давай договоримся, если ставка будет не больше трехсот, ты будешь играть.
   Аркаша повернул к ней свое красивое лицо.
   – Ты – ангел. А я – подонок.
   Она поцеловала его в губы, он крепко прижал ее к себе.
   – Нам так хорошо вместе, – прошептала она.
   – Только ты немного жадная.
   – А ты капризный.
   – А ты старая.
   – А ты бедный.
   – А ты давно вышла из детородного возраста.
   – А ты не разбираешься в устрицах.
   – А я тебя люблю.
   – А я тебя обожаю.
   – Ты всегда-всегда будешь выбирать мне устрицы?
   – А ты всегда-всегда будешь моим котенком?
   – Не называй меня котенком.
   – Ладно. Тигренок.
   – Р-р-р.
   – Приехали. Веди себя хорошо. Пожалуйста.
   Все уже собрались.
   Игроки заключали пари, зрители делали ставки.
   Ставки на этом корте бывали действительно покрупнее, чем уимблдонские.