Снаряды и фугасные мины сотрясали здание. Рухнула четвертая секция, заживо погребя несколько героев-защитников.
Были ранены Черноголов, Ромазанов, Павлов, Иващенко, Воронов. Но никто из них не ушел в тыл, как им ни предлагал Афанасьев.
- Я не могу, я один остался - бронебойщик, - отказывался Ромазанов. Кто будет у ружья?
- А я со своим "максимом" расстанусь только тогда, когда руки и ноги перестанут двигаться, - в тон ему проговорил Воронов. - Вон они, сволочи, опять лезут. Как тут уйдешь? Девчата перевяжут, с нас и хватит...
Две девушки "из подвала" - Галя и Нина, во время боя постоянно находились среди бойцов. Они собирали случайно оброненные патроны, разогревали обед, перевязывали раненых, чем могли, помогали санинструктору роты Марусе Ульяновой.
Мужественно держались Александров и Иващенко - коммунисты гарнизона. Что-то общее было в характерах этих двух воинов. Чем сложнее и тревожнее создавалась обстановка, тем спокойнее они становились. Они пренебрегали опасностью, никогда не теряли присутствия духа, служили образцом выдержки и отваги для всего гарнизона.
По дому снова стала бить вражеская артиллерия, снова помещения наполнились пороховой гарью и известковой пылью. Но вот в грозную музыку артподготовки стал вплетаться новый звук - звук разогреваемых моторов. Танки!
И действительно, как только смолкли орудия, на площади, заваленной трупами гитлеровцев, из-за "молочного дома", прозванного так за белизну его стен, показались танки, а следом за ними из-за развалин поднялась немецкая пехота.
Заговорили наши автоматы, застрочил "максим", раздались выхлопы противотанковых ружей. Первый танк, наткнувшись на мину, закружился на месте, распластывая на снегу перебитую гусеницу, но второй, как заговоренный, невредимым шел к дому.
Ни с одной огневой позиции не удалось подбить этот танк: слишком искусен был его водитель, бросавший машину то вправо, то влево.
Пули, выпускаемые из нашего противотанкового ружья, рикошетили от бортов танка, не говоря уже о его лобовой броне. А наступавшие фашистские автоматчики, пулеметчики, стрелки и снайперы из ближайших развалин зданий и окопов вели такой огонь по дому, по его окнам, амбразурам и бойницам, что нечего было и думать о прицельной стрельбе.
Один за другим выбывали бойцы. В живых осталось только одиннадцать человек, а танк уже подходил к зданию. Под его прикрытием вражеские автоматчики могли ворваться в дом.
Но вот из развалин четвертой секции выполз Ефремов с противотанковыми гранатами в руках.
Все в доме, кто в эту минуту наблюдал за единоборством ничем не защищенного человека со стальным чудовищем, увидели, как в танк полетели одна за другой две гранаты, как он весь окутался черным дымом, как приподнялась и тут же захлопнулась крышка люка.
Танк горел, и было слышно, как внутри его рвались патроны и снаряды.
Залегшие цепью гитлеровцы тоже видели это. Они кинулись было к зданию, но разом заговорившие огневые средства, какие только были в доме, заставили их снова залечь.
Несколько раз фашисты почти вплотную прорывались к стенам дома, но каждый раз откатывались назад. Наконец, оставив на площади несколько десятков трупов, они отступили.
Когда дым рассеялся, бойцы увидели Ефремова возле обгоревшего танка. "Что с ним, ранен и нуждается в помощи или убит?" - думали они.
Комсомолец Мурзанов, несмотря на знобящий душу посвист пуль, пополз к танку. Он дважды был ранен, но вынес товарища.
Павлов прижал ухо к груди Ефремова. Сердце не билось... Тогда Павлов, расстегнув шинель и воротник гимнастерки бойца, извлек из внутреннего кармана липкий от крови комсомольский билет. Осторожно раскрыв его, прочел номер: 5 348 153. Между листками билета была заложена записка:
"Клянусь мужественно и храбро драться с врагами нашей Родины немецко-фашистскими оккупантами. За нашу славную большевистскую партию, за наш народ не пожалею своей крови и самой жизни. Ефремов".
Герой выполнил свою священную клятву.
Вскоре на приступ дома бросилось до батальона гитлеровцев с танками, и, возможно, туго пришлось бы его гарнизону, если бы не оказанная накануне помощь - пулеметный взвод, выделенный из отдельного пулеметного батальона.
Пулеметы работали - беспрерывно. Они так перекалялись, что еле успевали менять в их кожухах воду. Вражеских танков было много, и наши артиллерия, противотанковые ружья и гранаты могли не задержать их. И все же к концу дня противник выдохся.
Беседуя с пулеметчиками, я спросил у одного, какую роль он выполнял в бою.
- Сразу три, товарищ генерал, - ответил он. - Командир расчета, наводчик и подносчик патронов выбыли из строя в начале боя. Вот и пришлось одному в трех ролях воевать.
Я нагнулся над его пулеметом. В секторе обстрела то тут, то там валялись убитые гитлеровцы. А один застыл в нескольких метрах от пулемета, с гранатой в руке.
- Перекос ленты произошел, - объяснял боец. - Пока устранял, этот фриц подбежать успел. Пришлось полоснуть по нему из автомата.
Столкнувшись в доме с заместителем командира отдельного пулеметного батальона майором Плетухиным, я предложил ему представить отважного гвардейца к награде.
При встречах с Плетухиным я не раз собирался спросить его, где мы виделись раньше. Его лицо казалось мне знакомым. Но все как-то не удавалось разговориться на не служебные темы.
- Где мы виделись раньше, майор? - обратился я к Плетухину.
Он заметно покраснел, смутился и, улыбнувшись такой грустно знакомой улыбкой, сказал:
- В детстве, товарищ генерал... В селении Шарлык, на нашем Оренбуржье...
Так вот оно что!..
- Саша! - вырвалось у меня.
- Я, Александр Ильич!
Мы обнялись.
- Что ж ты раньше-то молчал? - упрекнул я Плетухина.
- Да все как-то стеснялся, - признался он.
- В одну ведь школу вместе ходили...
- Тогда безо всяких знаков различия обходились... И если воевали, то больше в городки...
- Или на кулачках, - добавил я.
Наверное, всем, кто проходил мимо нас, было в диковинку: вот, мол, сидят два начальника и отрешенными глазами смотрят куда-то в пространство, сквозь эти ободранные и обшарпанные осколками стены.
В моей памяти вперемешку всплывали горестные и радостные картины далекого прошлого.
* * *
...Однажды вечером возвращаюсь домой. Увидев меня, соседка тетка Марфа почему-то уткнула лицо в фартук. В предчувствии какой-то злой беды я вскочил в хату. У окна плачущие сестры прыскают в бледное, какое-то безжизненное лицо матери водой. Потом все мы бережно переносим ее на кровать. Наконец, мать приходит в себя и, обняв меня за шею рукой, сотрясается в надрывном плаче. Из бессвязных слов сестер я узнаю, что наш отец сегодня умер в колчаковской контрразведке.
- Замучили нашего кормильца, - слышу я прерывистый голос матери.
- ...Красные! Красная Армия! - кричат на улице. Не доев, я бросаю ложку, выскакиваю в открытое окно и бегу вслед за орущей ребятней. Мы уже наслышались, что колчаковцы под ударами красных войск улепетывают в Башкирию.
Подымая пыль, в село въезжали конники. На фуражках и шлемах - красные звезды, за плечами - всамделишные карабины, а на левом боку - шашки с темляками.
То один, то другой из конников склонялся над седлом, выхватывал из толпы ошалелых от восторга ребятишек и усаживал перед собой.
- Сигай ко мне, хлопец, - услышал и я, когда потная грудь лошади поравнялась со мной.
Не помню, как я очутился в седле красноармейца. Горячая волна радости перехватила мне дыхание...
- Ты встречал тогда Красную Армию? - спросил я сейчас Плетухина.
- Встречал, - ответил он. - Меня даже один кавалерист в седло к себе поднял.
Не с того ли часу на улице мы играли только в "красные и белые", нашей вожделенной мечтой стало скорее подрасти, чтобы пойти Служить в Красную Армию, а нашей любимой песней была песня "Мы красная кавалерия и про нас..."?
- Пишут из дому? - продолжаю я интересоваться.
- Да, - словно встряхиваясь от воспоминаний нашего детства, отвечает Плетухин. - Колхоз этот год хорошо закончил. Там ведь движение началось: работать так, как защищают Сталинград.
- Слышал, - говорю я.
- Ну, а нам, выходит, воевать надо так, как там работают...
И мы, будто соревнуясь, кто больше знает, стали делиться друг с другом последними новостями из родного села.
Юные пахари Шарлыкского района - пятнадцати-шестнадцатилетние Александр Калужский, Николай Денисов, Иван Набатчиков и Михаил Стрельников - в три-четыре раза перевыполняли нормы при вспашке под зябь на быках. Они работали с рассвета и до поздней ночи...
Наши земляки помогли дивизии в приобретении вооружения и боевой техники. На свои сбережения житель села Каратай Миляев, председатель колхоза "Новый путь" Поздняков и председатель колхоза имени "Второй пятилетки" Сергей Евдокимович Кожман купили по боевому самолету Як-6.
Пчеловод Сергей Дубинин из колхоза имени Жданова, Скузаватов Иван Поликарпович из колхоза имени Калинина и Килигин Дорофей Кузьмич из колхоза "Зеленый лужок" внесли в фонд дивизии по сорок тысяч рублей на приобретение, как они писали, пушек, пулеметов и танков.
- Это же святое дело, - заключил Плетухин.
Он гордился нашими земляками, сознательно разделявшими с нами тяжесть лишений и испытаний, легших на плечи всего советского народа. Гордился и я.
Наши односельчане слали сюда, "в пылающий адрес войны", как они называли Сталинград словами распространенной тогда песенки, незнакомым бойцам и командирам письма, сало, масло, мед, традиционные кисеты для махорки, а также теплые вещи, шарфы, свитеры и варежки, связанные из знаменитой оренбургской шерсти.
Сколько тепла, нежности, заботы и любви было в этих письмах и подарках от простых сельских тружеников, которые, быть может, отрывали от себя последнее, лишь бы чем-нибудь облегчить участь советских воинов!
Я достал из кармана гимнастерки одно такое письмо. Оно в октябре сорок второго года было принято на митингах в совхозах и колхозах Шарлыкского района и посвящено защитникам Сталинграда. Я еще не успел передать его комиссару дивизии М. М. Вавилову, чтобы его зачитали в подразделениях.
Склонившись над письмом, мы с Плетухиным стали читать:
"Все мы воодушевлены одним чувством, одним желанием - добиться скорейшего и окончательного разгрома немецко-фашистских полчищ и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев. Мы будем в первых рядах всенародного социалистического -соревнования.
Все - для фронта, все - для победы!
Смерть немецким оккупантам!"
Мы помолчали, думая каждый о своем. Но, как иногда бывает, думы наши оказались общими.
- Нет, не сломит нас противник, - опередив меня, высказал Плетухин только что промелькнувшую у меня в голове мысль. - Весь народ стоит за нами!..
* * *
Весть о том, что советские войска в районе Сталинграда 19 ноября 1942 года перешли в наступление, облетела всю нашу страну, весь мир. Именно здесь, в междуречье Волги и Дона, той глубокой осенью все человечество увидело занимавшуюся зарю победы над фашизмом. По группировке гитлеровских войск обрушили удары соединения Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов.
Наступая с двух сторон - северо-западнее и юго-западнее города, советские дивизии прорвали фронт неприятеля и, развивая успех, 23 ноября окружили двадцать две вражеские дивизии.
Первый период битвы на Волге закончился. Второй начался. Советские войска приступили к ликвидации окруженной группировки. 20 ноября Военный совет фронта обратился ко всем войскам с призывом:
"Гитлер и его банда обманули немецкий народ, ограбили европейские страны и обрушились на наше государство. Врагу удалось дойти до стен Сталинграда.
У стен волжской твердыни мы остановили его. В результате действий наших войск противник в боях под Сталинградом понес колоссальные потери. Бойцы и командиры фронта показали пример доблести, мужества и геройства.
Теперь на нашу долю выпала честь начать стремительное наступление на врага... В наступление, товарищи!"
Естественно, что в ноябре-декабре основная тяжесть наступления легла на войска, действовавшие северо-западнее и юго-западнее города.
Задача 62-й армии, сражавшейся в самом городе, заключалась в том, чтобы полностью взять инициативу в свои руки, и наступая, сковывать окруженного противника, не дать ему возможности перебросить ни одного солдата на другие участки.
Все понимали, что выполнить эту задачу будет нелегко. Гитлеровцы создали перед фронтом 13-й гвардейской дивизии мощную сеть инженерных укреплений. Каждый квартал они простреливали из пулеметов, орудий и минометов. Каждый дом, каждый метр приходилось брать штурмом, преодолевая ожесточенное сопротивление противника.
И вновь гвардейцы показывали чудеса храбрости и героизма. Они дрались так, будто у них не было за спиной более двух месяцев тяжелых, изнуряющих боев, словно со свежими силами шли они на штурм укреплений врага. Рассказывать об этих памятных днях - значит рассказывать о сотнях схваток, которые завязывались повсюду на истерзанной сталинградской земле.
В этом наступлении продвижение на несколько метров означало успех, а взятие дома - крупную победу. Но мы сознавали, что сковываем силы врага, лишаем его возможности маневрировать в городе. Если мы продвигались на метры, то наши товарищи, сражавшиеся в чистом поле, тем временем выигрывали километры, блестяще осуществляя план полного уничтожения вражеской группировки.
Еще в сентябре-октябре гитлеровцы, используя крупные здания, создали перед фронтом наших полков ряд мощных опорных пунктов и узлов сопротивления. Некоторые из них были уничтожены еще до нашего наступления. Но большинство этих зданий противник крепко держал в своих руках. Теперь перед нами встала задача взять их штурмом.
Одним из первых в конце ноября было решено взять здание Военторга. Оно стояло на углу Солнечной и Республиканской улиц. Создав здесь крупный узел обороны, гитлеровцы причиняли много хлопот бойцам полка Долгова, перед фронтом которого находилось это здание.
- Мало мы критикуем военторговцев, - шутил кто-то. - Ну, скажите на милость, зачем они такой дом здесь отгрохали? И ведь как поставили! Все "хозяйство" Долгова враг под контролем держит.
Гвардейцы батальона И. И. Исакова пошли на приступ этого узла обороны. Гитлеровцы встретили их ураганным огнем. Из каждого окна, из каждой щели били пулеметы, строчили автоматы. Но ничто не могло сдержать наши штурмовые группы. Вихрем, сметающем все на своем пути, ворвались они в здание.
Оказалось, что глухими капитальными стенами оно разделено на несколько помещений. Пользуясь этим, фашисты после того, как их вышибали из одного помещения, переходили в другое, прочно баррикадировали двери и продолжали сопротивление. На помощь штурмовым группам пришли саперы. Подорвав стены, они разрушили капитальные перегородки. В проломы ринулись наши бойцы и полностью очистили здание от врага.
В то время как шел бой за здание Военторга, другие подразделения батальона Исакова атаковали находившееся рядом здание школы и также захватили его. Но гитлеровцы решили любой ценой вернуть потерянную позицию. Дважды они прорывались к школе, и дважды их отбрасывали. К вечеру противник подбросил к школе, удерживаемой горсткой бойцов, более роты автоматчиков и два танка. Под покровом темноты они пошли в атаку. Шестеро воинов вступили с ними в неравную схватку. Несколько часов удерживали здание герои, пока не погибли. Фашисты ворвались в здание. Но их радость была преждевременной. Гвардейцы отомстили за гибель товарищей. Они снова выбили гитлеровцев из школы и на этот раз уже окончательно закрепились в ней.
* * *
Тем временем гарнизон "дома Павлова" выполнил все боевые задачи, возложенные на него.
Вечером 24 ноября зазвонил телефон. Афанасьев снял трубку и услышал голос комбата Жукова:
- Идем в гости! Подготовь людей - будет работа. Через полчаса в подвал спустились через пролом комбат Жуков, его заместитель И. И. Наумов, командир пулеметной роты А. А. Дорохов, политрук Авагимов и десятка два бойцов. Их развели по другим подвалам.
- Прикажи гарнизону, - обратился Жуков к Афанасьеву, - разойтись по своим подразделениям. Будем наступать...
Наступать! Кого из воинов не волнует это слово? Как бы ни был налажен быт в обороне, каждый боец смотрит на нее, как на временное и вынужденное состояние. Только в наступлении, в активных действиях, в динамике боев - -сила армии.
Словно электрический ток пробежал по защитникам дома-крепости. Наконец-то! Впервые почти за два месяца непрерывных боев они покидали свой обжитой дом.
Саперы направились проделывать проходы в минном поле и в спирали Бруно, бойцы осматривали оружие. Наумов, Дорохов и командиры взводов собрались у Жукова. А поздно ночью бойцы, переползая по-пластунски от воронки к воронке, устремились к "молочному дому". С земли он казался огромным, от оконных глазниц веяло жутью.
Как ни сдерживались, но у кого-то звякнула лопатка, кто-то не выдержал и забился в удушливом кашле.
Внезапно тишину разорвали пулеметные очереди, а площадь озарили вспышки ракет. Над залегшей цепью бойцов засвистели пули, завизжали осколки. Послышались стоны первых раненых.
Кто-то крикнул "ура!", и рота ринулась в атаку. В окна "молочного дома" полетели гранаты, затем, поддерживая друг друга, в него ворвались первые смельчаки.
Дом был взят, но очень дорогой ценой. Смертью храбрых пали командир роты старший лейтенант Наумов и командир минометчиков младший лейтенант Черкашин, были ранены сержант Павлов, ефрейтор Глущенко, рядовые Довженко, Черноголов, Мурзаев, Тургунов, Мосиашвили, Турдыев. Санинструктор роты Маруся Ульянова, оказав им первую помощь, переправила их в тыл.
Рота закрепилась, готовая к отпору. Командование ею взял на себя Афанасьев.
На заре немцы начали контратаковать. Пьяные, остервенелые от неудач, они несколько раз пытались прорваться к дому. В промежутках между контратаками они били по нему из пушек и минометов...
К вечеру от роты Наумова, оборонявшей здание, осталось в строю только несколько бойцов. Кончались патроны и гранаты. В подвале лежало много тяжелораненых. Эвакуировать их уже невозможно - дом был отрезан от батальона огнем врага. Маруся Ульянова подтаскивала все новых и новых раненых. Те из них, кто еще мог стрелять, продолжали сражаться.
В полдень противник стал бить по площади. На выручку бойцам, осажденным в "молочном доме", через "дом Павлова" пробивался батальонный резерв. Но вражеский огонь по площади был настолько плотен, что резерву пробиться не удалось.
В сумерки за станковый пулемет лег Воронов. Заложив последнюю ленту, он короткими очередями стал отбиваться от подступавших к дому гитлеровцев. Но вот в пулеметчика полетели гранаты...
Афанасьев услышал, как вскрикнул Воронов.
Пулеметчик привстал на колени. Его левая рука повисла, как плеть, из-под рукава стекала на пол струйка крови... Побледневший Воронов зубами выдернул кольцо из последней гранаты и метнул ее за окно. Но тут же рядом с ним раздался взрыв... Боец тихо опустился на пол. К нему подползла Маруся Ульянова.
Воронов был ранен в ногу, грудь и живот.
К пулемету бросился Иващенко. Он дал по фашистам несколько коротких очередей - и последняя лента кончилась. Неожиданно он вздрогнул, опустил голову на руки. Храбрый пулеметчик был ранен...
В строю осталось трое - лейтенант Афанасьев, младший лейтенант Аникин и сержант Хаит.
Они стояли в темноте на нижней площадке полуразрушенной лестницы и только по дыханию угадывали друг друга.
Входная дверь изнутри была завалена битым кирпичом. Рядом был спуск в подвал, где находились тяжелораненые и Маруся Ульянова. В доме слышались шаги и немецкая речь. Томительно текли последние минуты жизни.
Афанасьев спросил у Хаита:
- Страшно?
Тот ответил:
- Нет! Мне кажется, я сделал на земле все, что мог. Теперь не страшно.
- Может, попрощаемся, друзья! - вполголоса предложил Аникин и зачем-то подул в ствол пистолета.
Однако внезапно прозвучавший взрыв разбросал их в стороны.
Афанасьев не помнит, сколько он пролежал без сознания на холодном каменном полу лестничной площадки. Когда пришел в себя, ему показалось, что вокруг светло. Но это огненные круги разных цветов плавали в ноющих от боли глазах. Ощупью он наткнулся на мертвого Хаита. Рядом с ним стонал контуженный Аникин: он не мог произнести ни одного слова.
Лейтенант ползал по полу, пытаясь отыскать среди осколков кирпича выпавший из рук пистолет...
И вдруг послышались выстрелы, разрывы гранат, раскатистое "ура!" и шум рукопашной схватки: в дом ворвалась рота из второго эшелона батальона.
* * *
А на другом берегу Волги, в рыбацкой хате, где разместилось операционное отделение полевого госпиталя, на стол уложили всего окровавленного Воронова.
Всегда ясный и чистый взгляд добрых глаз бойца потускнел. Казалось, Воронов был уже не жилец.
Хирург извлек из его тела два десятка осколков и пуль. Будучи в сознании, гвардеец вел себя на операции так же мужественно, как и дрался с врагом. Он молча перенес ампутацию ноги и кисти руки. Только его глаза, всегда веселые и живые, теперь смотрели печально.
За два часа, в течение которых шла операция, боец потерял максимально допустимую для жизни дозу крови. И лишь благодаря мастерству хирургов да богатырскому здоровью Илья Воронов остался жить.
Сын грозного века
"Глубина оборонительной полосы дивизии, считая от берега Волги, - от трехсот до пятисот метров", - скорее догадываюсь, чем различаю на пожелтевших страницах своей записной книжки выцветшую и размытую водой запись. Она появилась под диктовку сводки капитаном Каревым, заместителем начальника оперативного отдела штаба дивизии.
Правда, диктовал он не мне, а нашему штабному писарю Горелику. Пожалуй, это была последняя фраза, продиктованная им в тот вечер. На следующей он заснул.
Горелик же был настолько деликатен, что не обратил на это никакого внимания, не разбудил капитана. Дымя "козьей ножкой", он, как ни в чем не бывало, на стареньком, потрепанном "ундервуде" допечатывал сводку.
Я, забредший сюда, как всегда, в полночь со своего наблюдательного пункта, чтобы подписать сводку, от нечего делать записал эту фразу о глубине нашей оборонительной полосы, свидетельствовавшей о нашем незавидном положении.
Горелик, молодой и толковый боец, умевший все схватывать на лету и бывший в курсе даже самых мелких событий в дивизии, с самого начала войны писал сводки и так набил руку, что вызывал восхищение Карева, образцового штабиста.
В пунктуальности и точности штабной работы превзойти Карева могли разве только полковник Борисов или майор Бельский.
С пяти утра и до полночи Карев не отрывался от штабных бумаг. От продолжительного сидения над ними в этом сыром и душном помещении, от недостатка свежего воздуха лицо Карева казалось переутомленным, бледным, а глаза от \ хронического недосыпания всегда были красными, с припухшими воспаленными веками.
Он давно стремился расстаться с этим блиндажом, возглавить роту, даже взвод, уйти на самую опасную передовую, но мы не отпускали его, зная, что его призвание - штабная работа.
Рядом с Гореликом, вместе с майором Бакаем чертил какие-то схемы бывший архангельский художник Г. И. Заборцев.
Остальные работники штаба, намаявшись за день, отдыхали, расположившись кто как сумел. Их не тревожила пушечная канонада, ружейно-пулеметная стрельба над головой: по соседству с нами огневые позиции пулеметов, наземных и зенитных батарей и полковых минометов. Когда противник вел по ним огонь, то часть снарядов и мин рвалась на крыше нашего штабного блиндажа.
К этому шуму мы так привыкли, что, казалось бы, прекратись он, так все, кто спит, проснулись бы от непривычной тишины. Я помню, как когда-то давно, в "ином мире", мы в казарме просыпались от того, что на стене у дневального переставали тикать ходики.
И вдруг меня озадачило: в акустической гамме обычных для блиндажа звуков какого-то звука явно не хватало. Притом очень знакомого, близкого. Какого же? Начинаю гадать, благо Горелик не достучал до конца сводку: стрельба наверху - в порядке вещей; постукивает буквами-молоточками "ундервуд" - обычное дело; соблазнительно посапывают во сне офицеры штаба нормально. Так что же? Ах, вот что: не журчит по-мирному под полом говорливый ручеек.
Этот штабной блиндаж в Сталинграде - уже третий. Из первого мы ушли потому, что при огневых налетах или бомбежках осколки залетали в его тамбур, а иногда и в само помещение. Второй, штольню, оставили мы из-за недостатка кислорода и избытка в воздухе влаги. В нем гасли лампы и свечи, становились волглой бумага и одежда. Под третий же, последний, блиндаж саперы приспособили просторную водоотводную трубу из бетона, по дну которой сбегал откуда-то из городских оврагов веселый ручеек. Над ним соорудили дощатый настил, устроили тамбур с дверями, другой конец трубы забили досками и завалили камнями.
Все привыкли к этому говорливому ручейку под полом, и только сейчас я заметил, что он замолчал.
Я хотел было сказать об этом, как вдруг Горелик лихо отвел каретку машинки, вытащил последний исписанный лист сводки. В этот момент Карев вздрогнул, проснулся и, как ни в чем не бывало, произнес:
Были ранены Черноголов, Ромазанов, Павлов, Иващенко, Воронов. Но никто из них не ушел в тыл, как им ни предлагал Афанасьев.
- Я не могу, я один остался - бронебойщик, - отказывался Ромазанов. Кто будет у ружья?
- А я со своим "максимом" расстанусь только тогда, когда руки и ноги перестанут двигаться, - в тон ему проговорил Воронов. - Вон они, сволочи, опять лезут. Как тут уйдешь? Девчата перевяжут, с нас и хватит...
Две девушки "из подвала" - Галя и Нина, во время боя постоянно находились среди бойцов. Они собирали случайно оброненные патроны, разогревали обед, перевязывали раненых, чем могли, помогали санинструктору роты Марусе Ульяновой.
Мужественно держались Александров и Иващенко - коммунисты гарнизона. Что-то общее было в характерах этих двух воинов. Чем сложнее и тревожнее создавалась обстановка, тем спокойнее они становились. Они пренебрегали опасностью, никогда не теряли присутствия духа, служили образцом выдержки и отваги для всего гарнизона.
По дому снова стала бить вражеская артиллерия, снова помещения наполнились пороховой гарью и известковой пылью. Но вот в грозную музыку артподготовки стал вплетаться новый звук - звук разогреваемых моторов. Танки!
И действительно, как только смолкли орудия, на площади, заваленной трупами гитлеровцев, из-за "молочного дома", прозванного так за белизну его стен, показались танки, а следом за ними из-за развалин поднялась немецкая пехота.
Заговорили наши автоматы, застрочил "максим", раздались выхлопы противотанковых ружей. Первый танк, наткнувшись на мину, закружился на месте, распластывая на снегу перебитую гусеницу, но второй, как заговоренный, невредимым шел к дому.
Ни с одной огневой позиции не удалось подбить этот танк: слишком искусен был его водитель, бросавший машину то вправо, то влево.
Пули, выпускаемые из нашего противотанкового ружья, рикошетили от бортов танка, не говоря уже о его лобовой броне. А наступавшие фашистские автоматчики, пулеметчики, стрелки и снайперы из ближайших развалин зданий и окопов вели такой огонь по дому, по его окнам, амбразурам и бойницам, что нечего было и думать о прицельной стрельбе.
Один за другим выбывали бойцы. В живых осталось только одиннадцать человек, а танк уже подходил к зданию. Под его прикрытием вражеские автоматчики могли ворваться в дом.
Но вот из развалин четвертой секции выполз Ефремов с противотанковыми гранатами в руках.
Все в доме, кто в эту минуту наблюдал за единоборством ничем не защищенного человека со стальным чудовищем, увидели, как в танк полетели одна за другой две гранаты, как он весь окутался черным дымом, как приподнялась и тут же захлопнулась крышка люка.
Танк горел, и было слышно, как внутри его рвались патроны и снаряды.
Залегшие цепью гитлеровцы тоже видели это. Они кинулись было к зданию, но разом заговорившие огневые средства, какие только были в доме, заставили их снова залечь.
Несколько раз фашисты почти вплотную прорывались к стенам дома, но каждый раз откатывались назад. Наконец, оставив на площади несколько десятков трупов, они отступили.
Когда дым рассеялся, бойцы увидели Ефремова возле обгоревшего танка. "Что с ним, ранен и нуждается в помощи или убит?" - думали они.
Комсомолец Мурзанов, несмотря на знобящий душу посвист пуль, пополз к танку. Он дважды был ранен, но вынес товарища.
Павлов прижал ухо к груди Ефремова. Сердце не билось... Тогда Павлов, расстегнув шинель и воротник гимнастерки бойца, извлек из внутреннего кармана липкий от крови комсомольский билет. Осторожно раскрыв его, прочел номер: 5 348 153. Между листками билета была заложена записка:
"Клянусь мужественно и храбро драться с врагами нашей Родины немецко-фашистскими оккупантами. За нашу славную большевистскую партию, за наш народ не пожалею своей крови и самой жизни. Ефремов".
Герой выполнил свою священную клятву.
Вскоре на приступ дома бросилось до батальона гитлеровцев с танками, и, возможно, туго пришлось бы его гарнизону, если бы не оказанная накануне помощь - пулеметный взвод, выделенный из отдельного пулеметного батальона.
Пулеметы работали - беспрерывно. Они так перекалялись, что еле успевали менять в их кожухах воду. Вражеских танков было много, и наши артиллерия, противотанковые ружья и гранаты могли не задержать их. И все же к концу дня противник выдохся.
Беседуя с пулеметчиками, я спросил у одного, какую роль он выполнял в бою.
- Сразу три, товарищ генерал, - ответил он. - Командир расчета, наводчик и подносчик патронов выбыли из строя в начале боя. Вот и пришлось одному в трех ролях воевать.
Я нагнулся над его пулеметом. В секторе обстрела то тут, то там валялись убитые гитлеровцы. А один застыл в нескольких метрах от пулемета, с гранатой в руке.
- Перекос ленты произошел, - объяснял боец. - Пока устранял, этот фриц подбежать успел. Пришлось полоснуть по нему из автомата.
Столкнувшись в доме с заместителем командира отдельного пулеметного батальона майором Плетухиным, я предложил ему представить отважного гвардейца к награде.
При встречах с Плетухиным я не раз собирался спросить его, где мы виделись раньше. Его лицо казалось мне знакомым. Но все как-то не удавалось разговориться на не служебные темы.
- Где мы виделись раньше, майор? - обратился я к Плетухину.
Он заметно покраснел, смутился и, улыбнувшись такой грустно знакомой улыбкой, сказал:
- В детстве, товарищ генерал... В селении Шарлык, на нашем Оренбуржье...
Так вот оно что!..
- Саша! - вырвалось у меня.
- Я, Александр Ильич!
Мы обнялись.
- Что ж ты раньше-то молчал? - упрекнул я Плетухина.
- Да все как-то стеснялся, - признался он.
- В одну ведь школу вместе ходили...
- Тогда безо всяких знаков различия обходились... И если воевали, то больше в городки...
- Или на кулачках, - добавил я.
Наверное, всем, кто проходил мимо нас, было в диковинку: вот, мол, сидят два начальника и отрешенными глазами смотрят куда-то в пространство, сквозь эти ободранные и обшарпанные осколками стены.
В моей памяти вперемешку всплывали горестные и радостные картины далекого прошлого.
* * *
...Однажды вечером возвращаюсь домой. Увидев меня, соседка тетка Марфа почему-то уткнула лицо в фартук. В предчувствии какой-то злой беды я вскочил в хату. У окна плачущие сестры прыскают в бледное, какое-то безжизненное лицо матери водой. Потом все мы бережно переносим ее на кровать. Наконец, мать приходит в себя и, обняв меня за шею рукой, сотрясается в надрывном плаче. Из бессвязных слов сестер я узнаю, что наш отец сегодня умер в колчаковской контрразведке.
- Замучили нашего кормильца, - слышу я прерывистый голос матери.
- ...Красные! Красная Армия! - кричат на улице. Не доев, я бросаю ложку, выскакиваю в открытое окно и бегу вслед за орущей ребятней. Мы уже наслышались, что колчаковцы под ударами красных войск улепетывают в Башкирию.
Подымая пыль, в село въезжали конники. На фуражках и шлемах - красные звезды, за плечами - всамделишные карабины, а на левом боку - шашки с темляками.
То один, то другой из конников склонялся над седлом, выхватывал из толпы ошалелых от восторга ребятишек и усаживал перед собой.
- Сигай ко мне, хлопец, - услышал и я, когда потная грудь лошади поравнялась со мной.
Не помню, как я очутился в седле красноармейца. Горячая волна радости перехватила мне дыхание...
- Ты встречал тогда Красную Армию? - спросил я сейчас Плетухина.
- Встречал, - ответил он. - Меня даже один кавалерист в седло к себе поднял.
Не с того ли часу на улице мы играли только в "красные и белые", нашей вожделенной мечтой стало скорее подрасти, чтобы пойти Служить в Красную Армию, а нашей любимой песней была песня "Мы красная кавалерия и про нас..."?
- Пишут из дому? - продолжаю я интересоваться.
- Да, - словно встряхиваясь от воспоминаний нашего детства, отвечает Плетухин. - Колхоз этот год хорошо закончил. Там ведь движение началось: работать так, как защищают Сталинград.
- Слышал, - говорю я.
- Ну, а нам, выходит, воевать надо так, как там работают...
И мы, будто соревнуясь, кто больше знает, стали делиться друг с другом последними новостями из родного села.
Юные пахари Шарлыкского района - пятнадцати-шестнадцатилетние Александр Калужский, Николай Денисов, Иван Набатчиков и Михаил Стрельников - в три-четыре раза перевыполняли нормы при вспашке под зябь на быках. Они работали с рассвета и до поздней ночи...
Наши земляки помогли дивизии в приобретении вооружения и боевой техники. На свои сбережения житель села Каратай Миляев, председатель колхоза "Новый путь" Поздняков и председатель колхоза имени "Второй пятилетки" Сергей Евдокимович Кожман купили по боевому самолету Як-6.
Пчеловод Сергей Дубинин из колхоза имени Жданова, Скузаватов Иван Поликарпович из колхоза имени Калинина и Килигин Дорофей Кузьмич из колхоза "Зеленый лужок" внесли в фонд дивизии по сорок тысяч рублей на приобретение, как они писали, пушек, пулеметов и танков.
- Это же святое дело, - заключил Плетухин.
Он гордился нашими земляками, сознательно разделявшими с нами тяжесть лишений и испытаний, легших на плечи всего советского народа. Гордился и я.
Наши односельчане слали сюда, "в пылающий адрес войны", как они называли Сталинград словами распространенной тогда песенки, незнакомым бойцам и командирам письма, сало, масло, мед, традиционные кисеты для махорки, а также теплые вещи, шарфы, свитеры и варежки, связанные из знаменитой оренбургской шерсти.
Сколько тепла, нежности, заботы и любви было в этих письмах и подарках от простых сельских тружеников, которые, быть может, отрывали от себя последнее, лишь бы чем-нибудь облегчить участь советских воинов!
Я достал из кармана гимнастерки одно такое письмо. Оно в октябре сорок второго года было принято на митингах в совхозах и колхозах Шарлыкского района и посвящено защитникам Сталинграда. Я еще не успел передать его комиссару дивизии М. М. Вавилову, чтобы его зачитали в подразделениях.
Склонившись над письмом, мы с Плетухиным стали читать:
"Все мы воодушевлены одним чувством, одним желанием - добиться скорейшего и окончательного разгрома немецко-фашистских полчищ и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев. Мы будем в первых рядах всенародного социалистического -соревнования.
Все - для фронта, все - для победы!
Смерть немецким оккупантам!"
Мы помолчали, думая каждый о своем. Но, как иногда бывает, думы наши оказались общими.
- Нет, не сломит нас противник, - опередив меня, высказал Плетухин только что промелькнувшую у меня в голове мысль. - Весь народ стоит за нами!..
* * *
Весть о том, что советские войска в районе Сталинграда 19 ноября 1942 года перешли в наступление, облетела всю нашу страну, весь мир. Именно здесь, в междуречье Волги и Дона, той глубокой осенью все человечество увидело занимавшуюся зарю победы над фашизмом. По группировке гитлеровских войск обрушили удары соединения Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов.
Наступая с двух сторон - северо-западнее и юго-западнее города, советские дивизии прорвали фронт неприятеля и, развивая успех, 23 ноября окружили двадцать две вражеские дивизии.
Первый период битвы на Волге закончился. Второй начался. Советские войска приступили к ликвидации окруженной группировки. 20 ноября Военный совет фронта обратился ко всем войскам с призывом:
"Гитлер и его банда обманули немецкий народ, ограбили европейские страны и обрушились на наше государство. Врагу удалось дойти до стен Сталинграда.
У стен волжской твердыни мы остановили его. В результате действий наших войск противник в боях под Сталинградом понес колоссальные потери. Бойцы и командиры фронта показали пример доблести, мужества и геройства.
Теперь на нашу долю выпала честь начать стремительное наступление на врага... В наступление, товарищи!"
Естественно, что в ноябре-декабре основная тяжесть наступления легла на войска, действовавшие северо-западнее и юго-западнее города.
Задача 62-й армии, сражавшейся в самом городе, заключалась в том, чтобы полностью взять инициативу в свои руки, и наступая, сковывать окруженного противника, не дать ему возможности перебросить ни одного солдата на другие участки.
Все понимали, что выполнить эту задачу будет нелегко. Гитлеровцы создали перед фронтом 13-й гвардейской дивизии мощную сеть инженерных укреплений. Каждый квартал они простреливали из пулеметов, орудий и минометов. Каждый дом, каждый метр приходилось брать штурмом, преодолевая ожесточенное сопротивление противника.
И вновь гвардейцы показывали чудеса храбрости и героизма. Они дрались так, будто у них не было за спиной более двух месяцев тяжелых, изнуряющих боев, словно со свежими силами шли они на штурм укреплений врага. Рассказывать об этих памятных днях - значит рассказывать о сотнях схваток, которые завязывались повсюду на истерзанной сталинградской земле.
В этом наступлении продвижение на несколько метров означало успех, а взятие дома - крупную победу. Но мы сознавали, что сковываем силы врага, лишаем его возможности маневрировать в городе. Если мы продвигались на метры, то наши товарищи, сражавшиеся в чистом поле, тем временем выигрывали километры, блестяще осуществляя план полного уничтожения вражеской группировки.
Еще в сентябре-октябре гитлеровцы, используя крупные здания, создали перед фронтом наших полков ряд мощных опорных пунктов и узлов сопротивления. Некоторые из них были уничтожены еще до нашего наступления. Но большинство этих зданий противник крепко держал в своих руках. Теперь перед нами встала задача взять их штурмом.
Одним из первых в конце ноября было решено взять здание Военторга. Оно стояло на углу Солнечной и Республиканской улиц. Создав здесь крупный узел обороны, гитлеровцы причиняли много хлопот бойцам полка Долгова, перед фронтом которого находилось это здание.
- Мало мы критикуем военторговцев, - шутил кто-то. - Ну, скажите на милость, зачем они такой дом здесь отгрохали? И ведь как поставили! Все "хозяйство" Долгова враг под контролем держит.
Гвардейцы батальона И. И. Исакова пошли на приступ этого узла обороны. Гитлеровцы встретили их ураганным огнем. Из каждого окна, из каждой щели били пулеметы, строчили автоматы. Но ничто не могло сдержать наши штурмовые группы. Вихрем, сметающем все на своем пути, ворвались они в здание.
Оказалось, что глухими капитальными стенами оно разделено на несколько помещений. Пользуясь этим, фашисты после того, как их вышибали из одного помещения, переходили в другое, прочно баррикадировали двери и продолжали сопротивление. На помощь штурмовым группам пришли саперы. Подорвав стены, они разрушили капитальные перегородки. В проломы ринулись наши бойцы и полностью очистили здание от врага.
В то время как шел бой за здание Военторга, другие подразделения батальона Исакова атаковали находившееся рядом здание школы и также захватили его. Но гитлеровцы решили любой ценой вернуть потерянную позицию. Дважды они прорывались к школе, и дважды их отбрасывали. К вечеру противник подбросил к школе, удерживаемой горсткой бойцов, более роты автоматчиков и два танка. Под покровом темноты они пошли в атаку. Шестеро воинов вступили с ними в неравную схватку. Несколько часов удерживали здание герои, пока не погибли. Фашисты ворвались в здание. Но их радость была преждевременной. Гвардейцы отомстили за гибель товарищей. Они снова выбили гитлеровцев из школы и на этот раз уже окончательно закрепились в ней.
* * *
Тем временем гарнизон "дома Павлова" выполнил все боевые задачи, возложенные на него.
Вечером 24 ноября зазвонил телефон. Афанасьев снял трубку и услышал голос комбата Жукова:
- Идем в гости! Подготовь людей - будет работа. Через полчаса в подвал спустились через пролом комбат Жуков, его заместитель И. И. Наумов, командир пулеметной роты А. А. Дорохов, политрук Авагимов и десятка два бойцов. Их развели по другим подвалам.
- Прикажи гарнизону, - обратился Жуков к Афанасьеву, - разойтись по своим подразделениям. Будем наступать...
Наступать! Кого из воинов не волнует это слово? Как бы ни был налажен быт в обороне, каждый боец смотрит на нее, как на временное и вынужденное состояние. Только в наступлении, в активных действиях, в динамике боев - -сила армии.
Словно электрический ток пробежал по защитникам дома-крепости. Наконец-то! Впервые почти за два месяца непрерывных боев они покидали свой обжитой дом.
Саперы направились проделывать проходы в минном поле и в спирали Бруно, бойцы осматривали оружие. Наумов, Дорохов и командиры взводов собрались у Жукова. А поздно ночью бойцы, переползая по-пластунски от воронки к воронке, устремились к "молочному дому". С земли он казался огромным, от оконных глазниц веяло жутью.
Как ни сдерживались, но у кого-то звякнула лопатка, кто-то не выдержал и забился в удушливом кашле.
Внезапно тишину разорвали пулеметные очереди, а площадь озарили вспышки ракет. Над залегшей цепью бойцов засвистели пули, завизжали осколки. Послышались стоны первых раненых.
Кто-то крикнул "ура!", и рота ринулась в атаку. В окна "молочного дома" полетели гранаты, затем, поддерживая друг друга, в него ворвались первые смельчаки.
Дом был взят, но очень дорогой ценой. Смертью храбрых пали командир роты старший лейтенант Наумов и командир минометчиков младший лейтенант Черкашин, были ранены сержант Павлов, ефрейтор Глущенко, рядовые Довженко, Черноголов, Мурзаев, Тургунов, Мосиашвили, Турдыев. Санинструктор роты Маруся Ульянова, оказав им первую помощь, переправила их в тыл.
Рота закрепилась, готовая к отпору. Командование ею взял на себя Афанасьев.
На заре немцы начали контратаковать. Пьяные, остервенелые от неудач, они несколько раз пытались прорваться к дому. В промежутках между контратаками они били по нему из пушек и минометов...
К вечеру от роты Наумова, оборонявшей здание, осталось в строю только несколько бойцов. Кончались патроны и гранаты. В подвале лежало много тяжелораненых. Эвакуировать их уже невозможно - дом был отрезан от батальона огнем врага. Маруся Ульянова подтаскивала все новых и новых раненых. Те из них, кто еще мог стрелять, продолжали сражаться.
В полдень противник стал бить по площади. На выручку бойцам, осажденным в "молочном доме", через "дом Павлова" пробивался батальонный резерв. Но вражеский огонь по площади был настолько плотен, что резерву пробиться не удалось.
В сумерки за станковый пулемет лег Воронов. Заложив последнюю ленту, он короткими очередями стал отбиваться от подступавших к дому гитлеровцев. Но вот в пулеметчика полетели гранаты...
Афанасьев услышал, как вскрикнул Воронов.
Пулеметчик привстал на колени. Его левая рука повисла, как плеть, из-под рукава стекала на пол струйка крови... Побледневший Воронов зубами выдернул кольцо из последней гранаты и метнул ее за окно. Но тут же рядом с ним раздался взрыв... Боец тихо опустился на пол. К нему подползла Маруся Ульянова.
Воронов был ранен в ногу, грудь и живот.
К пулемету бросился Иващенко. Он дал по фашистам несколько коротких очередей - и последняя лента кончилась. Неожиданно он вздрогнул, опустил голову на руки. Храбрый пулеметчик был ранен...
В строю осталось трое - лейтенант Афанасьев, младший лейтенант Аникин и сержант Хаит.
Они стояли в темноте на нижней площадке полуразрушенной лестницы и только по дыханию угадывали друг друга.
Входная дверь изнутри была завалена битым кирпичом. Рядом был спуск в подвал, где находились тяжелораненые и Маруся Ульянова. В доме слышались шаги и немецкая речь. Томительно текли последние минуты жизни.
Афанасьев спросил у Хаита:
- Страшно?
Тот ответил:
- Нет! Мне кажется, я сделал на земле все, что мог. Теперь не страшно.
- Может, попрощаемся, друзья! - вполголоса предложил Аникин и зачем-то подул в ствол пистолета.
Однако внезапно прозвучавший взрыв разбросал их в стороны.
Афанасьев не помнит, сколько он пролежал без сознания на холодном каменном полу лестничной площадки. Когда пришел в себя, ему показалось, что вокруг светло. Но это огненные круги разных цветов плавали в ноющих от боли глазах. Ощупью он наткнулся на мертвого Хаита. Рядом с ним стонал контуженный Аникин: он не мог произнести ни одного слова.
Лейтенант ползал по полу, пытаясь отыскать среди осколков кирпича выпавший из рук пистолет...
И вдруг послышались выстрелы, разрывы гранат, раскатистое "ура!" и шум рукопашной схватки: в дом ворвалась рота из второго эшелона батальона.
* * *
А на другом берегу Волги, в рыбацкой хате, где разместилось операционное отделение полевого госпиталя, на стол уложили всего окровавленного Воронова.
Всегда ясный и чистый взгляд добрых глаз бойца потускнел. Казалось, Воронов был уже не жилец.
Хирург извлек из его тела два десятка осколков и пуль. Будучи в сознании, гвардеец вел себя на операции так же мужественно, как и дрался с врагом. Он молча перенес ампутацию ноги и кисти руки. Только его глаза, всегда веселые и живые, теперь смотрели печально.
За два часа, в течение которых шла операция, боец потерял максимально допустимую для жизни дозу крови. И лишь благодаря мастерству хирургов да богатырскому здоровью Илья Воронов остался жить.
Сын грозного века
"Глубина оборонительной полосы дивизии, считая от берега Волги, - от трехсот до пятисот метров", - скорее догадываюсь, чем различаю на пожелтевших страницах своей записной книжки выцветшую и размытую водой запись. Она появилась под диктовку сводки капитаном Каревым, заместителем начальника оперативного отдела штаба дивизии.
Правда, диктовал он не мне, а нашему штабному писарю Горелику. Пожалуй, это была последняя фраза, продиктованная им в тот вечер. На следующей он заснул.
Горелик же был настолько деликатен, что не обратил на это никакого внимания, не разбудил капитана. Дымя "козьей ножкой", он, как ни в чем не бывало, на стареньком, потрепанном "ундервуде" допечатывал сводку.
Я, забредший сюда, как всегда, в полночь со своего наблюдательного пункта, чтобы подписать сводку, от нечего делать записал эту фразу о глубине нашей оборонительной полосы, свидетельствовавшей о нашем незавидном положении.
Горелик, молодой и толковый боец, умевший все схватывать на лету и бывший в курсе даже самых мелких событий в дивизии, с самого начала войны писал сводки и так набил руку, что вызывал восхищение Карева, образцового штабиста.
В пунктуальности и точности штабной работы превзойти Карева могли разве только полковник Борисов или майор Бельский.
С пяти утра и до полночи Карев не отрывался от штабных бумаг. От продолжительного сидения над ними в этом сыром и душном помещении, от недостатка свежего воздуха лицо Карева казалось переутомленным, бледным, а глаза от \ хронического недосыпания всегда были красными, с припухшими воспаленными веками.
Он давно стремился расстаться с этим блиндажом, возглавить роту, даже взвод, уйти на самую опасную передовую, но мы не отпускали его, зная, что его призвание - штабная работа.
Рядом с Гореликом, вместе с майором Бакаем чертил какие-то схемы бывший архангельский художник Г. И. Заборцев.
Остальные работники штаба, намаявшись за день, отдыхали, расположившись кто как сумел. Их не тревожила пушечная канонада, ружейно-пулеметная стрельба над головой: по соседству с нами огневые позиции пулеметов, наземных и зенитных батарей и полковых минометов. Когда противник вел по ним огонь, то часть снарядов и мин рвалась на крыше нашего штабного блиндажа.
К этому шуму мы так привыкли, что, казалось бы, прекратись он, так все, кто спит, проснулись бы от непривычной тишины. Я помню, как когда-то давно, в "ином мире", мы в казарме просыпались от того, что на стене у дневального переставали тикать ходики.
И вдруг меня озадачило: в акустической гамме обычных для блиндажа звуков какого-то звука явно не хватало. Притом очень знакомого, близкого. Какого же? Начинаю гадать, благо Горелик не достучал до конца сводку: стрельба наверху - в порядке вещей; постукивает буквами-молоточками "ундервуд" - обычное дело; соблазнительно посапывают во сне офицеры штаба нормально. Так что же? Ах, вот что: не журчит по-мирному под полом говорливый ручеек.
Этот штабной блиндаж в Сталинграде - уже третий. Из первого мы ушли потому, что при огневых налетах или бомбежках осколки залетали в его тамбур, а иногда и в само помещение. Второй, штольню, оставили мы из-за недостатка кислорода и избытка в воздухе влаги. В нем гасли лампы и свечи, становились волглой бумага и одежда. Под третий же, последний, блиндаж саперы приспособили просторную водоотводную трубу из бетона, по дну которой сбегал откуда-то из городских оврагов веселый ручеек. Над ним соорудили дощатый настил, устроили тамбур с дверями, другой конец трубы забили досками и завалили камнями.
Все привыкли к этому говорливому ручейку под полом, и только сейчас я заметил, что он замолчал.
Я хотел было сказать об этом, как вдруг Горелик лихо отвел каретку машинки, вытащил последний исписанный лист сводки. В этот момент Карев вздрогнул, проснулся и, как ни в чем не бывало, произнес: