Вечером того же дня майор Бакай взял карту и синим карандашом провел стрелу, толстое острие которой напоминало голову гадюки, в район Рынок и Латошинки, что на северной окраине Сталинграда. Это означало, что гитлеровцы вышли к Волге.
Я понял, что нам находиться здесь осталось считанные дни. Да и пора! Месяц боевой подготовки не прошел даром. Нам удалось основательно подучить новое пополнение, добиться тесной спайки ветеранов и молодых бойцов, пришедших в дивизию. Мы с еще большим нетерпением стали ждать приказа Ставки о выступлении дивизии. Это нетерпение подогревалось тем, что если первое время наше пребывание в тылу оправдывалось необходимостью укомплектования частей, то теперь этот довод утратил силу.
* * *
Представьте себе на мгновение, что дом, в котором вы живете, объят пламенем, что жизни ваших близких угрожает смертельная опасность, а вы в это время находитесь где-то вдали и не принимаете участия в борьбе с разыгравшейся стихией. В этом случае очень слабым утешением будет то, что вдалеке от дома вы заняты изучением правил борьбы с пожарами. Примерно такое же чувство в то время испытывали бойцы и командиры нашей дивизии.
Жаркое лето было на исходе. Утром роса, как иней, покрывала белым ковром траву, вечером с Волги тянуло прохладой.
И вот в один из первых дней сентября к нам в штаб заехал генерал, и я в первые услышал, хотя и не официальное, но обнадеживающее сообщение.
- Что, товарищ Родимцев, скоро за Волгу драться будешь? - сказал он.
- А разве есть приказ?
- Поговаривают... - отозвался генерал и распрощался.
Генерал оказался прав. 9 сентября был получен приказ Ставки о включении дивизии в состав 62-й армии, которая уже вела ожесточенные бои на подступах к Сталинграду.
Боевой приказ вызвал необыкновенный подъем в частях. Однако было одно обстоятельство, которое в высшей степени смущало: у нас еще не хватало винтовок, автоматов, пулемётов, боеприпасов. Своими сомнениями я поделился с представителем Ставки. Разговор происходил на улице, так как перед этим я проводил занятия и не успел возвратиться в штаб. На мои доводы собеседник ответил:
- В мою задачу входит перебросить вашу дивизию к Сталинграду, а что касается вооружения, то, я думаю, это дело командования фронтом.
Я не мог согласиться с ним, поскольку направляться без оружия туда, где идут ожесточенные бои, и рискованно, и бесцельно. Поэтому тотчас же связался с командованием. Мои требования были удовлетворены. Дивизия вскоре получила значительное количество оружия и боеприпасов...
* * *
И вот мы снова в пути. Надолго останется в памяти эта ночь. В темноте, обгоняя пешие подразделения, шли автоколонны. Чтобы не быть замеченными авиацией противника, они передвигались без света. Водители добросовестно выполняли приказ о спешной переброске, гнали машины. И все же казалось, что движемся мы медленно.
- Остановись и посигналь, - обратился я к шоферу, когда мы поравнялись с головной машиной полка.
Через минуту ко мне подошел полковник Елин.
- Хоть нам, Иван Павлович, приказано явиться в Среднюю Ахтубу, - начал я, - но, мне думается, нас сразу же направят в Сталинград.
- Я тоже так считаю, - спокойно и неторопливо, как и всегда, подтвердил мои предположения Елин.
- Тогда нам надо подумать о боевом обеспечении переправы дивизии. Кого послать в передовой отряд?
- Все мои командиры батальонов - ребята хорошие, но первый есть первый, - проговорил Елин. - Пусть идет Захар Червяков.
- Он еще раз повторит прошлые занятия, - пошутил я.
Елин улыбнулся:
- Да. Только не с условным противником.
- Передайте об этом Червякову сейчас же, да подумайте, чем его усилить, - распорядился я.
И мы разошлись по машинам.
Выбор Елина, пожалуй, был наиболее удачным. На последних тактических учениях под Камышином, проверявшихся очень ответственной комиссией, прибывшей из Москвы, при отработке темы "Наступление усиленного стрелкового батальона с преодолением водной преграды" гвардии старший лейтенант Червяков вместе со всеми своими бойцами и командирами получил благодарность от одного старшего начальника.
Дивизионные остряки утверждали, что в ответ на поздравление своих сослуживцев об удаче Червяков якобы сказал:
- Причем тут удача? Немцы научили: восемь рек заставили форсировать. От Буга аж до самой Волги...
Захар Петрович Червяков меня всегда удивлял редким сочетанием широкой русской натуры, полной молодечества и удали, со сдержанностью и дисциплинированностью воина.
В нашей дивизии он появился в дни самых тяжелых оборонительных боев, которые мы вели под Харьковом после неудачного наступления.
Потери у нас были большие, особенно среди комсостава, и я обрадовался, когда мне доложили о пополнении.
- Сначала с командирами познакомь, - сказал я дивизионному кадровику.
На скате овражка за кустами, неподалеку от штаба дивизии, я увидел группу незнакомых командиров. Они лежали на траве и увлеченно слушали молодого парня с тремя кубиками. Парень был без пилотки, с расстегнутым воротом и, сидя, перебирал струны, видимо, принесенной с собой гитары.
"Мальчишка, обозник, - подумал я. - Пороху, наверное, не нюхал, потому и шатается с гитарой по фронтовым дорогам".
Негромко и как-то особенно задушевно под щемящие| переборы инструмента парень пел:
Много нас на полях Украины
Полегло, дорогая моя,
Разорвали немецкие мины
Молодых и здоровых, как я...
Приподняв голову и заметив меня, парень вмиг откинул гитару в сторону, под лопух, быстро застегнул воротник гимнастерки, на голову надел пилотку. Глядя на него, все вскочили. Четким строевым шагом, словно это было не травянистое дно оврага, а утрамбованный плац, парень подошел ко мне и строго по-уставному отрапортовал, что группа командиров прибыла из отдела кадров армии в мое распоряжение для прохождения дальнейшей службы и что докладывает старший группы гвардии старший лейтенант Червяков.
В походке Червякова, во взмахе руки, в манере держаться с достоинством, собранно и в то же время свободно и естественно было столько воинского изящества, даже щегольства, что этот молодой командир не мог не вызвать восхищения у окружавших.
Признаюсь, такое мгновенное перевоплощение на первый взгляд расхлябанного, разболтанного парня в отличнейшего строевика все еще не рассеивало у меня внезапно возникшего к нему неприязненного отношения.
"А не держали ли тебя, молодой человек, за лихость доклада, за умение поднимать при строевом шаге "ножку до аппендикса" где-нибудь в тыловом гарнизоне, расформированном сейчас за ненадобностью? Там таких любят..." все еще думалось мне.
- Коль вы старший, с вас и начнем, - сказал я в ответ на рапорт и поздоровался с Червяковым, затем с остальными. - Откуда прибыли?
- Из Воронежского госпиталя, - ответил Червяков и, выдержав небольшую паузу, добавил: - Был ранен под Щиграми.
- Знакомые места! Я хорошо помню Щигры! Станция Мармыжи, Тим, Щигры... - перебирал я в памяти отбитые в зимнюю кампанию крупные населенные пункты.
- Мы слышали, как дрались ваши десантники, - безо всякого подобострастия проговорил Червяков. - Гитлеровцы надолго запомнят эти тургеневские места.
- А вы в какой там были части? - продолжал интересоваться я.
- В первой гвардейской стрелковой дивизии генерала Руссиянова Ивана Никитича. У полковника Войцеховского командовал батальоном.
- Знаю их обоих, - заметил я. - Хорошими соседями были! А на войне хорошее соседство - половина успеха. Сожалеете, что не к ним вернулись?
- Признаться, да, - с грустью в голосе проговорил Червяков. - Столько дорог мы прошли вместе! Да еще каких!
Неосторожно я затронул у Червякова, как и у каждого, кто после госпиталя возвращался не в свою часть, самое больное. Чтобы прервать не совсем приятные для всех нас воспоминания, я спросил его об образовании.
- До войны окончил техникум, в армии - пехотное училище. Харьковское, между прочим.
- Почему между прочим? - словно не поняв, переспросил я.
- Досадно, что снова отступать приходится, да еще по тем местам, где воевать учили, - высказал горькую правду Червяков.
Что я мог ответить ему и вот таким, как он, внимательно слушавшим наш разговор, после катастрофы под Харьковом? Я только что вернулся от командующего армией, где - в который уже раз! - снова получил приказ драться до последнего, чтобы прикрыть отход наших войск. Капкан, в который мы попали, вот-вот грозил захлопнуться, и единственное, что оставалось делать в сложившейся ситуации, - это отходить, чтобы сохранить уцелевшие войска от уничтожения.
- А откуда вы родом? - продолжал я.
- Из Сумской области, товарищ генерал.
- Семья там?
- Там. У меня к фашистам особые счеты...
Казалось бы, простые анкетные сведения, а между тем... Нет, не развязным обозником, не гарнизонным строевичком, умеющим только "печатать с носка", а совсем другим показался теперь Червяков. Мне даже стало неудобно перед самим собой за зародившиеся было сомнения о нем, как о боевом командире.
- Куда вас назначить, старший лейтенант?
- На любую должность, только бы в строй! Иного ответа я и не ожидал. Я крепко пожал ему руку, как бы извиняясь за некоторое недоверие и настороженность, возникшие при первой встрече с ним.
Вскоре мне еще раз довелось встретиться с Червяковым.
Когда остатки дивизии собрались, чтобы переправиться через Дон, я заехал взглянуть, как организовал оборону батальон, оставленный для прикрытия переправы.
И вот в это самое время я случайно наткнулся на Червякова. Он сидел на бруствере обыкновенного подковообразного пулеметного окопа, на площадке которого стоял "максим", и, сам себе аккомпанируя на гитаре, пел:
Стонала степь, изрытая снарядами,
Мы молча отступали на восток.
Не лист багряный,
А кровь из раны
Струилась на речной песок.
Эта песня, рожденная где-то тут же на суровых дорогах отступлений, меня тогда очень тронула.
Когда Червяков услышал, как я соскочил с коня, он поднялся и доложил, что его батальон готов к встрече с противником.
Захватив с собой командиров рот, мы отправились осматривать оборону.
Отрытые в полный профиль стрелковые ячейки, надежно оборудованные огневые позиции пулеметов, минометов, противотанковых ружей и пушек-"сорокапяток", ловко "оседланная" батальоном дорога от противника к переправе - все это не только говорило о знании тактики и о большом боевом опыте комбата, но и вызывало у меня уверенность в успешном выполнении задачи.
- Ну, а как люди? - спросил я, имея в виду настроения в батальоне, когда мы вернулись к "гнезду" Червякова.
- Отойдут, когда прикажут, а не прикажут - здесь останутся, - заявил Червяков тоном, не вызывающим никаких сомнений. - Так, что ли, Колеганов? обратился он к одному из командиров рот.
Пожилой младший лейтенант, очевидно, из запаса, как о само собой разумеющемся, ответил:
- Так точно, товарищ комбат, ни один не отойдет без приказа. У нас народ дисциплинированный.
- А как ты думаешь, Кравцов? - поинтересовался Червяков.
Он знал, конечно, что и этот командир роты, молодой лейтенант, наверное, не больше, как год-два из училища, ответит утвердительно, но комбату, видимо, хотелось, чтобы ротный высказался при мне. Червяков словно представлял мне своих подчиненных: мол, смотрите, они у меня не вызывают сомнений, а следовательно, и никто другой не имеет права в них сомневаться.
- Будут драться до последнего, товарищ комбат, - заявил Кравцов. - Так мне сами бойцы заявили.
- А зачем у вас пулемет на НП?
- Нравится мне это оружие, товарищ генерал, - почему-то смутился Червяков. - А потом фрицы, что сейчас полезут, может быть, по моей сумской земле проходили. Вот я и хочу угостить их своим "хлебом-солью".
* * *
...Целые сутки дрался батальон Червякова на этом рубеже и отошел, когда я прислал к нему штабного офицера.
- Еще полчаса и приказывать было бы некому, - докладывал мне вернувшийся штабной. - Людей еле-еле на взвод осталось. А перед фронтом батальона гитлеровцев положено - сотни! Да танков десятка два дымятся. Сам же комбат последней лентой прикрывал отход к переправе остатков батальона...
"Да, Елин был прав. Лучшего командира для передового отряда дивизии, чем Захар Червяков, было бы трудно подобрать", - подумал я.
Сквозь огонь и воду
Но вот и Средняя Ахтуба - очень маленький степной городок.
Батальоны, дивизионы и полки, не доезжая трех-пяти километров, спешивались и направлялись в свои районы сосредоточения.
Переброску дивизии удалось провести незаметно для противника. Через несколько лет после окончания войны я познакомился с книгой немецкого генерала Дерра "Поход на Сталинград". Автор ее, основываясь на германских источниках, до сих пор считает, что 13-я гвардейская дивизия пришла не из резерва, а была переброшена по Волге в центр города с его северной окраины, из района Рынка.
Из Средней Ахтубы я поехал в штаб фронта, находившийся на левом берегу Волги, в восьми километрах юго-восточнее города. Оперативный дежурный провел меня в блиндаж командующего фронтом генерал-лейтенанта А. И. Еременко, ныне Маршала Советского Союза.
Я доложил Андрею Ивановичу, что 13-я гвардейская ордена Ленина стрелковая дивизия прибыла в его распоряжение и сосредоточилась в районе Средней Ахтубы.
Командующий, слегка прихрамывая и опираясь на палку, подошел ко мне. Волевой и храбрый человек, он уже дважды был тяжело ранен в боях.
- Ну, как настроение, товарищ Родимцев?
Я ответил, что бойцы и командиры готовы выполнить задачи, поставленные командованием. Еременко подробно расспросил о боевом и численном составе дивизии, обрисовал положение 62-й армии. Ее бывший командующий, считавший, что не удержит город, снят с должности и только что заменен энергичным и смелым генерал-лейтенантом В. И. Чуйковым (ныне Маршал Советского Союза). Слова Андрея Ивановича, когда он говорил о трудностях обстановки, были полны твердой уверенности, что гитлеровцы потерпят здесь решающее поражение. С ощущением этой уверенности я покинул штаб фронта.
Не теряя ни минуты, мы стали готовиться к переброске частей через Волгу. Условия, в которых дивизии предстояло выполнить эту задачу, были весьма тяжелыми. Многие бойцы и командиры не спали уже третьи сутки. А ведь им предстояло еще совершить двадцатикилометровый марш из района Средней Ахтубы к переправе. Затем должна была начаться переправа, осуществить которую под огнем противника было очень трудно.
К вечеру я приехал к месту переправы. Потемневшая и вспененная, билась у ног волжская вода. Стоя на берегу, я в бинокль рассматривал тяжело израненный, разрушенный и пылающий город. Слабый ветер медленно поднимал в небо багровые языки пламени и черные клубы дыма, которые, уносились ввысь, тянулись далеко над Волгой. Трудно было рассмотреть, что творится на том берегу. Лишь вырисовывались разбитые коробки зданий, заваленные обломками кирпича, бревнами и железом улицы да срезанные и закопченные верхушки деревьев.
В первый год войны гитлеровцы продвигались по нашей земле от Баренцева до Черного моря. Фронт составлял три тысячи километров. Однако в следующем году они такой возможности уже не имели, хотя на отдельных направлениях все же развивали успех.
После нашего поражения весной 1942 года под Харьковом таким наиболее уязвимым участком на южном театре военных действий оказался Сталинград.
И не случайно на нем тем же летом гитлеровское командование сосредоточило самое пристальное внимание. Захват Сталинграда в летнюю кампанию 1942 года они считали первым шагом к своим далеко идущим политическим и стратегическим целям.
"На долю группы армий "Б"... выпадает задача... нанести удар по Сталинграду и разгромить сосредоточившуюся там группировку противника, захватить город, а также перерезать перешеек между Доном и Волгой.
Вслед за этим танковые и моторизованные войска должны нанести удар вдоль Волги с задачей выйти к Астрахани и парализовать там также движение по главному руслу Волги.
Эти операции группы армий "Б" получают кодированное название "Фишрейер" ("Серая цапля")". Так гласила новая директива Гитлера от 23 июля 1942 года.
Следующим этапом должен быть захват Кавказа.
"Если я не получу нефти Майкопа и Грозного, я должен покончить с этой войной"{1}, - говорил Гитлер на совещании высшего командования в Полтаве 1 июня 1942 года.
За Кавказским хребтом гитлеровцам мерещились пути в страны Ближнего и Среднего Востока, в Индию.
Но порогом, не перешагнув который, нельзя было идти на Кавказ и дальше, оставался Сталинград. Кроме того, овладение Сталинградом должно было послужить сигналом для нападения Турции на наши южные границы, а Японии - на дальневосточные.
Война на двух, а может, и на трех фронтах была бы смертельной опасностью для нашей Родины. На это особенно рассчитывало гитлеровское командование, и недаром оно на штурм Сталинграда бросило свои лучшие отборные части. Ядро их составляла 6-я армия, оставившая в Чехословакии, Польше, Бельгии, Франции, Греции и Югославии свой зловещий кровавый след.
После харьковской операции этой армией командовал опытный генерал-полковник Фридрих фон Паулюс. В помощь ему были брошены 4-я танковая армия генерал-полковника Гота и 4-й воздушный флот, считавшийся лучшим в германской авиации, под командованием генерал-полковника Рихтогоффена, уже стяжавшего себе позорную славу воздушного бандита.
Позднее на поддержку этой группировки были направлены две армии сателлитов Германии - итальянская и румынская, а также несколько немецких дивизий из группы армий "А", снятых с Кавказского направления.
Чтобы зримее представить эту мощь, достаточно сказать, что на каждый обороняемый нами метр сталинградской земли по фронту приходилось шесть вражеских пехотинцев, два танка и один самолет. На каждый метр!
А на направлениях главного удара противник сводил наступавшие части в мощный боевой кулак, достигая иногда десятикратного превосходства над нашими силами в людях и в технике. Только этим и объяснялись их временные успехи.
Ведь при такой концентрации войск сила их удара была равносильна удару ножа в тело, защищенное только легкой одеждой.
В городе, растянувшемся по правому берегу Волги на шестьдесят пять километров, гитлеровцы выбрали наиболее жизненно важное место - его центральную часть с группой самых высоких каменных зданий, господствующей по соседству с ними высотой 102,0, или Мамаевым курганом, и главной переправой через Волгу.
Эта часть города была его сердцем, израненным августовской бомбардировкой, слабо защищенным теперь обескровленными в боях остатками частей 62-й армии.
Войска Паулюса, выйдя севернее и южнее города к Волге, отрезали 62-ю армию от остальных войск Сталинградского фронта и, как стальной подковой, приковали ее к реке. Из-за этого армия была лишена возможности маневрировать, не имела поддержки со стороны соседей и по сути дела была окружена, так как связь с тылом поддерживалась только через широкую водную преграду.
Удар ножом в сердце города враг нанес 14 сентября.
В тот день гитлеровское командование бросило против защитников города семь лучших дивизий, 500 танков, несколько сотен самолетов, 1400 орудий. Особенно сильные бои развернулись за Мамаев курган и в районе реки Царицы. Передовые отряды противника прорвались в центр города, напряженные схватки шли у вокзала. Создав опорные пункты в здании Госбанка, в Доме специалистов и ряде других, гитлеровцы взяли под обстрел центральную переправу через Волгу.
Форсирование реки в дневных условиях стало невозможным. Нелегко было осуществить переправу и ночью. Великая русская река в этом районе достигает ширины более километра. И днем, и ночью над Волгой висели фашистские самолеты. И днем, и ночью противник вел артиллерийский и минометный обстрел. Казалось, каждый сантиметр волжской воды вспенивался от разрывов.
Врагу удалось почти вплотную подойти к району предполагаемой высадки нашей дивизии. Однако 62-я армия продолжала жить и бороться. Только что назначенный новый командующий генерал Чуйков, вспоминая этот день, шутя говорил, что будь у Паулюса в резерве хоть один батальон, он действительно вышел бы к Волге, захватив при этом центральную переправу.
Но у Паулюса не нашлось резервного батальона.
Это был критический момент, когда решалась судьба сражения, когда одна лишняя дробинка могла бы перетянуть чашу весов противника. Но этой дробинки у него не оказалось, а у Чуйкова она была.
Чуйков приказал перебросить с левого фланга один батальон тяжелых танков, а начальник штаба генерал-майор Н. И. Крылов из офицеров штаба армии и роты охраны сколотил две десантные группы и бросил их в бой, чтобы помешать врагу овладеть и командным пунктом армии, и центральной переправой.
Нам предстояло переправиться в центр города, в район речки Царицы (левая граница дивизии), пересекавшей город перпендикулярно по отношению к Волге. Здесь же, в центре, был расположен вокзал и несколько севернее господствующая над городом высота - Мамаев курган (наша правая граница).
Один за другим прибывали полки из Средней Ахтубы в Красную слободу. Они проделывали двадцатикилометровый марш-бросок в таком же темпе, как и от Камышина до Средней Ахтубы. Я чувствовал, что ослаблять этот темп нельзя. Он мобилизовывал силы, развивал ту психологическую инерцию, которая превращала сложную по своей структуре дивизию в единый организм, в нечто целое, где любой боец и командир чувствовал себя необходимейшей частью этого целого. А коли так, то каждый обязан делать то, что ему положено, иначе был бы утрачен смысл существования дивизии, а следовательно, и существования каждого в отдельности бойца и командира.
Эта ответственность всех за одного и одного за всех, которая начала прививаться еще на "отдыхе" в Камышине, проявилась с особой силой и на марше, и во время переправы, и в сталинградских боях.
К нам подъехал заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант Ф. И. Голиков. Ему было поручено переправить дивизию в Сталинград.
И вот мы стоим с ним на берегу Волги, у самого уреза воды, где плещется волна, поднятая винтами катеров, разрывами мин и снарядов.
- Дайте еще один день на подготовку, - прошу я Филиппа Ивановича.
Он отвечает:
- Не могу, Родимцев!
Голиков всматривается в противоположный берег и, видимо, по всполохам новых пожаров, грохоту разрывов и направлению ружейно-пулеметных трасс представляет, что там творится.
- Еще не все вооружены у меня, не хватает боеприпасов и даже нет разведданных, - пытаюсь я убедить заместителя командующего.
Но он в ответ спокойно спрашивает:
- Видишь тот берег, Родимцев?
- Вижу. Мне кажется, противник подошел к реке.
- Не кажется, а оно так и есть. Вот и принимай решение - и за себя, и за меня.
Голиков был прав. Не только через день, а даже через два часа могло быть поздно, а переправляться все равно бы пришлось, даже сквозь огонь.
- Не медли, начинай переправу, Родимцев, - торопит меня Голиков, не отрывая глаз от огненной кипящей реки.
Взглянув на струи трасс, стелившихся по скатам правого берега к реке, на всплеск воды от падающих снарядов и мин, я говорю Голикову:
- Это не просто переправа, Филипп Иванович. Это настоящее форсирование широкой водной преграды под воздействием противника, причем без авиационного и артиллерийского прикрытия.
Мне от этого, конечно, не стало легче, но должны же мы были называть вещи своими именами.
- Не серчай, Александр Ильич, - в голосе Голикова послышались виноватые Нотки, - привычка! Все время мы говорили переправа да переправа, а сейчас ты прав - форсирование, притом в сложных условиях. Людей и в огонь, и в воду посылаем... Вон, видишь, все-таки угадал подлец!
В баржу, что стояла ниже нас шагов на сто по течению, попала вражеская мина. Послышались крики, что-то тяжелое плюхнулось в воду, и огромным факелом вспыхнула корма. Наверное, в бочки с горючим угодило.
- А чем я обеспечу переправу? - с горечью говорит Голиков. - Артиллерии понавезли всякой, вплоть до главного калибра. Но в кого стрелять? Где немец? Где передний край? В городе одна обескровленная дивизия полковника Сараева (10-я дивизия НКВД) да поредевшие отряды народного ополчения. Вот и вся шестьдесят вторая армия. Там только очаги сопротивления. Там стыки, да какие там к черту стыки - дыры между подразделениями по несколько сот метров. И Чуйкову их нечем латать.
Я молчал. Для меня только сейчас начала проясняться обстановка.
- Кто командир передового отряда? - спросил Голиков.
- Червяков.
- Скажи ему, чтобы, как переправится, обозначил ракетами передний край. Тогда дадим огонь. А сейчас немедля найди здесь на берегу командира второго дивизиона бронекатеров... У тебя есть на чем записать?
- Есть, - ответил я, доставая из полевой сумки записную книжку.
- Запиши, чтоб не забыть: старшему лейтенанту Соркину поручено перебросить твою дивизию на тот берег. Скажи ему, что начало переправы - два ноль-ноль. Об этом я сейчас передам Чуйкову. А теперь - действуй!
Голиков пожал мне руку и направился к блиндажу, где находились связисты.
...Наконец, наступила минута, от которой мы начали отсчитывать сталинградское время.
- Передовой отряд готов к выступлению! - доложил мне Червяков.
Я понял, что нам находиться здесь осталось считанные дни. Да и пора! Месяц боевой подготовки не прошел даром. Нам удалось основательно подучить новое пополнение, добиться тесной спайки ветеранов и молодых бойцов, пришедших в дивизию. Мы с еще большим нетерпением стали ждать приказа Ставки о выступлении дивизии. Это нетерпение подогревалось тем, что если первое время наше пребывание в тылу оправдывалось необходимостью укомплектования частей, то теперь этот довод утратил силу.
* * *
Представьте себе на мгновение, что дом, в котором вы живете, объят пламенем, что жизни ваших близких угрожает смертельная опасность, а вы в это время находитесь где-то вдали и не принимаете участия в борьбе с разыгравшейся стихией. В этом случае очень слабым утешением будет то, что вдалеке от дома вы заняты изучением правил борьбы с пожарами. Примерно такое же чувство в то время испытывали бойцы и командиры нашей дивизии.
Жаркое лето было на исходе. Утром роса, как иней, покрывала белым ковром траву, вечером с Волги тянуло прохладой.
И вот в один из первых дней сентября к нам в штаб заехал генерал, и я в первые услышал, хотя и не официальное, но обнадеживающее сообщение.
- Что, товарищ Родимцев, скоро за Волгу драться будешь? - сказал он.
- А разве есть приказ?
- Поговаривают... - отозвался генерал и распрощался.
Генерал оказался прав. 9 сентября был получен приказ Ставки о включении дивизии в состав 62-й армии, которая уже вела ожесточенные бои на подступах к Сталинграду.
Боевой приказ вызвал необыкновенный подъем в частях. Однако было одно обстоятельство, которое в высшей степени смущало: у нас еще не хватало винтовок, автоматов, пулемётов, боеприпасов. Своими сомнениями я поделился с представителем Ставки. Разговор происходил на улице, так как перед этим я проводил занятия и не успел возвратиться в штаб. На мои доводы собеседник ответил:
- В мою задачу входит перебросить вашу дивизию к Сталинграду, а что касается вооружения, то, я думаю, это дело командования фронтом.
Я не мог согласиться с ним, поскольку направляться без оружия туда, где идут ожесточенные бои, и рискованно, и бесцельно. Поэтому тотчас же связался с командованием. Мои требования были удовлетворены. Дивизия вскоре получила значительное количество оружия и боеприпасов...
* * *
И вот мы снова в пути. Надолго останется в памяти эта ночь. В темноте, обгоняя пешие подразделения, шли автоколонны. Чтобы не быть замеченными авиацией противника, они передвигались без света. Водители добросовестно выполняли приказ о спешной переброске, гнали машины. И все же казалось, что движемся мы медленно.
- Остановись и посигналь, - обратился я к шоферу, когда мы поравнялись с головной машиной полка.
Через минуту ко мне подошел полковник Елин.
- Хоть нам, Иван Павлович, приказано явиться в Среднюю Ахтубу, - начал я, - но, мне думается, нас сразу же направят в Сталинград.
- Я тоже так считаю, - спокойно и неторопливо, как и всегда, подтвердил мои предположения Елин.
- Тогда нам надо подумать о боевом обеспечении переправы дивизии. Кого послать в передовой отряд?
- Все мои командиры батальонов - ребята хорошие, но первый есть первый, - проговорил Елин. - Пусть идет Захар Червяков.
- Он еще раз повторит прошлые занятия, - пошутил я.
Елин улыбнулся:
- Да. Только не с условным противником.
- Передайте об этом Червякову сейчас же, да подумайте, чем его усилить, - распорядился я.
И мы разошлись по машинам.
Выбор Елина, пожалуй, был наиболее удачным. На последних тактических учениях под Камышином, проверявшихся очень ответственной комиссией, прибывшей из Москвы, при отработке темы "Наступление усиленного стрелкового батальона с преодолением водной преграды" гвардии старший лейтенант Червяков вместе со всеми своими бойцами и командирами получил благодарность от одного старшего начальника.
Дивизионные остряки утверждали, что в ответ на поздравление своих сослуживцев об удаче Червяков якобы сказал:
- Причем тут удача? Немцы научили: восемь рек заставили форсировать. От Буга аж до самой Волги...
Захар Петрович Червяков меня всегда удивлял редким сочетанием широкой русской натуры, полной молодечества и удали, со сдержанностью и дисциплинированностью воина.
В нашей дивизии он появился в дни самых тяжелых оборонительных боев, которые мы вели под Харьковом после неудачного наступления.
Потери у нас были большие, особенно среди комсостава, и я обрадовался, когда мне доложили о пополнении.
- Сначала с командирами познакомь, - сказал я дивизионному кадровику.
На скате овражка за кустами, неподалеку от штаба дивизии, я увидел группу незнакомых командиров. Они лежали на траве и увлеченно слушали молодого парня с тремя кубиками. Парень был без пилотки, с расстегнутым воротом и, сидя, перебирал струны, видимо, принесенной с собой гитары.
"Мальчишка, обозник, - подумал я. - Пороху, наверное, не нюхал, потому и шатается с гитарой по фронтовым дорогам".
Негромко и как-то особенно задушевно под щемящие| переборы инструмента парень пел:
Много нас на полях Украины
Полегло, дорогая моя,
Разорвали немецкие мины
Молодых и здоровых, как я...
Приподняв голову и заметив меня, парень вмиг откинул гитару в сторону, под лопух, быстро застегнул воротник гимнастерки, на голову надел пилотку. Глядя на него, все вскочили. Четким строевым шагом, словно это было не травянистое дно оврага, а утрамбованный плац, парень подошел ко мне и строго по-уставному отрапортовал, что группа командиров прибыла из отдела кадров армии в мое распоряжение для прохождения дальнейшей службы и что докладывает старший группы гвардии старший лейтенант Червяков.
В походке Червякова, во взмахе руки, в манере держаться с достоинством, собранно и в то же время свободно и естественно было столько воинского изящества, даже щегольства, что этот молодой командир не мог не вызвать восхищения у окружавших.
Признаюсь, такое мгновенное перевоплощение на первый взгляд расхлябанного, разболтанного парня в отличнейшего строевика все еще не рассеивало у меня внезапно возникшего к нему неприязненного отношения.
"А не держали ли тебя, молодой человек, за лихость доклада, за умение поднимать при строевом шаге "ножку до аппендикса" где-нибудь в тыловом гарнизоне, расформированном сейчас за ненадобностью? Там таких любят..." все еще думалось мне.
- Коль вы старший, с вас и начнем, - сказал я в ответ на рапорт и поздоровался с Червяковым, затем с остальными. - Откуда прибыли?
- Из Воронежского госпиталя, - ответил Червяков и, выдержав небольшую паузу, добавил: - Был ранен под Щиграми.
- Знакомые места! Я хорошо помню Щигры! Станция Мармыжи, Тим, Щигры... - перебирал я в памяти отбитые в зимнюю кампанию крупные населенные пункты.
- Мы слышали, как дрались ваши десантники, - безо всякого подобострастия проговорил Червяков. - Гитлеровцы надолго запомнят эти тургеневские места.
- А вы в какой там были части? - продолжал интересоваться я.
- В первой гвардейской стрелковой дивизии генерала Руссиянова Ивана Никитича. У полковника Войцеховского командовал батальоном.
- Знаю их обоих, - заметил я. - Хорошими соседями были! А на войне хорошее соседство - половина успеха. Сожалеете, что не к ним вернулись?
- Признаться, да, - с грустью в голосе проговорил Червяков. - Столько дорог мы прошли вместе! Да еще каких!
Неосторожно я затронул у Червякова, как и у каждого, кто после госпиталя возвращался не в свою часть, самое больное. Чтобы прервать не совсем приятные для всех нас воспоминания, я спросил его об образовании.
- До войны окончил техникум, в армии - пехотное училище. Харьковское, между прочим.
- Почему между прочим? - словно не поняв, переспросил я.
- Досадно, что снова отступать приходится, да еще по тем местам, где воевать учили, - высказал горькую правду Червяков.
Что я мог ответить ему и вот таким, как он, внимательно слушавшим наш разговор, после катастрофы под Харьковом? Я только что вернулся от командующего армией, где - в который уже раз! - снова получил приказ драться до последнего, чтобы прикрыть отход наших войск. Капкан, в который мы попали, вот-вот грозил захлопнуться, и единственное, что оставалось делать в сложившейся ситуации, - это отходить, чтобы сохранить уцелевшие войска от уничтожения.
- А откуда вы родом? - продолжал я.
- Из Сумской области, товарищ генерал.
- Семья там?
- Там. У меня к фашистам особые счеты...
Казалось бы, простые анкетные сведения, а между тем... Нет, не развязным обозником, не гарнизонным строевичком, умеющим только "печатать с носка", а совсем другим показался теперь Червяков. Мне даже стало неудобно перед самим собой за зародившиеся было сомнения о нем, как о боевом командире.
- Куда вас назначить, старший лейтенант?
- На любую должность, только бы в строй! Иного ответа я и не ожидал. Я крепко пожал ему руку, как бы извиняясь за некоторое недоверие и настороженность, возникшие при первой встрече с ним.
Вскоре мне еще раз довелось встретиться с Червяковым.
Когда остатки дивизии собрались, чтобы переправиться через Дон, я заехал взглянуть, как организовал оборону батальон, оставленный для прикрытия переправы.
И вот в это самое время я случайно наткнулся на Червякова. Он сидел на бруствере обыкновенного подковообразного пулеметного окопа, на площадке которого стоял "максим", и, сам себе аккомпанируя на гитаре, пел:
Стонала степь, изрытая снарядами,
Мы молча отступали на восток.
Не лист багряный,
А кровь из раны
Струилась на речной песок.
Эта песня, рожденная где-то тут же на суровых дорогах отступлений, меня тогда очень тронула.
Когда Червяков услышал, как я соскочил с коня, он поднялся и доложил, что его батальон готов к встрече с противником.
Захватив с собой командиров рот, мы отправились осматривать оборону.
Отрытые в полный профиль стрелковые ячейки, надежно оборудованные огневые позиции пулеметов, минометов, противотанковых ружей и пушек-"сорокапяток", ловко "оседланная" батальоном дорога от противника к переправе - все это не только говорило о знании тактики и о большом боевом опыте комбата, но и вызывало у меня уверенность в успешном выполнении задачи.
- Ну, а как люди? - спросил я, имея в виду настроения в батальоне, когда мы вернулись к "гнезду" Червякова.
- Отойдут, когда прикажут, а не прикажут - здесь останутся, - заявил Червяков тоном, не вызывающим никаких сомнений. - Так, что ли, Колеганов? обратился он к одному из командиров рот.
Пожилой младший лейтенант, очевидно, из запаса, как о само собой разумеющемся, ответил:
- Так точно, товарищ комбат, ни один не отойдет без приказа. У нас народ дисциплинированный.
- А как ты думаешь, Кравцов? - поинтересовался Червяков.
Он знал, конечно, что и этот командир роты, молодой лейтенант, наверное, не больше, как год-два из училища, ответит утвердительно, но комбату, видимо, хотелось, чтобы ротный высказался при мне. Червяков словно представлял мне своих подчиненных: мол, смотрите, они у меня не вызывают сомнений, а следовательно, и никто другой не имеет права в них сомневаться.
- Будут драться до последнего, товарищ комбат, - заявил Кравцов. - Так мне сами бойцы заявили.
- А зачем у вас пулемет на НП?
- Нравится мне это оружие, товарищ генерал, - почему-то смутился Червяков. - А потом фрицы, что сейчас полезут, может быть, по моей сумской земле проходили. Вот я и хочу угостить их своим "хлебом-солью".
* * *
...Целые сутки дрался батальон Червякова на этом рубеже и отошел, когда я прислал к нему штабного офицера.
- Еще полчаса и приказывать было бы некому, - докладывал мне вернувшийся штабной. - Людей еле-еле на взвод осталось. А перед фронтом батальона гитлеровцев положено - сотни! Да танков десятка два дымятся. Сам же комбат последней лентой прикрывал отход к переправе остатков батальона...
"Да, Елин был прав. Лучшего командира для передового отряда дивизии, чем Захар Червяков, было бы трудно подобрать", - подумал я.
Сквозь огонь и воду
Но вот и Средняя Ахтуба - очень маленький степной городок.
Батальоны, дивизионы и полки, не доезжая трех-пяти километров, спешивались и направлялись в свои районы сосредоточения.
Переброску дивизии удалось провести незаметно для противника. Через несколько лет после окончания войны я познакомился с книгой немецкого генерала Дерра "Поход на Сталинград". Автор ее, основываясь на германских источниках, до сих пор считает, что 13-я гвардейская дивизия пришла не из резерва, а была переброшена по Волге в центр города с его северной окраины, из района Рынка.
Из Средней Ахтубы я поехал в штаб фронта, находившийся на левом берегу Волги, в восьми километрах юго-восточнее города. Оперативный дежурный провел меня в блиндаж командующего фронтом генерал-лейтенанта А. И. Еременко, ныне Маршала Советского Союза.
Я доложил Андрею Ивановичу, что 13-я гвардейская ордена Ленина стрелковая дивизия прибыла в его распоряжение и сосредоточилась в районе Средней Ахтубы.
Командующий, слегка прихрамывая и опираясь на палку, подошел ко мне. Волевой и храбрый человек, он уже дважды был тяжело ранен в боях.
- Ну, как настроение, товарищ Родимцев?
Я ответил, что бойцы и командиры готовы выполнить задачи, поставленные командованием. Еременко подробно расспросил о боевом и численном составе дивизии, обрисовал положение 62-й армии. Ее бывший командующий, считавший, что не удержит город, снят с должности и только что заменен энергичным и смелым генерал-лейтенантом В. И. Чуйковым (ныне Маршал Советского Союза). Слова Андрея Ивановича, когда он говорил о трудностях обстановки, были полны твердой уверенности, что гитлеровцы потерпят здесь решающее поражение. С ощущением этой уверенности я покинул штаб фронта.
Не теряя ни минуты, мы стали готовиться к переброске частей через Волгу. Условия, в которых дивизии предстояло выполнить эту задачу, были весьма тяжелыми. Многие бойцы и командиры не спали уже третьи сутки. А ведь им предстояло еще совершить двадцатикилометровый марш из района Средней Ахтубы к переправе. Затем должна была начаться переправа, осуществить которую под огнем противника было очень трудно.
К вечеру я приехал к месту переправы. Потемневшая и вспененная, билась у ног волжская вода. Стоя на берегу, я в бинокль рассматривал тяжело израненный, разрушенный и пылающий город. Слабый ветер медленно поднимал в небо багровые языки пламени и черные клубы дыма, которые, уносились ввысь, тянулись далеко над Волгой. Трудно было рассмотреть, что творится на том берегу. Лишь вырисовывались разбитые коробки зданий, заваленные обломками кирпича, бревнами и железом улицы да срезанные и закопченные верхушки деревьев.
В первый год войны гитлеровцы продвигались по нашей земле от Баренцева до Черного моря. Фронт составлял три тысячи километров. Однако в следующем году они такой возможности уже не имели, хотя на отдельных направлениях все же развивали успех.
После нашего поражения весной 1942 года под Харьковом таким наиболее уязвимым участком на южном театре военных действий оказался Сталинград.
И не случайно на нем тем же летом гитлеровское командование сосредоточило самое пристальное внимание. Захват Сталинграда в летнюю кампанию 1942 года они считали первым шагом к своим далеко идущим политическим и стратегическим целям.
"На долю группы армий "Б"... выпадает задача... нанести удар по Сталинграду и разгромить сосредоточившуюся там группировку противника, захватить город, а также перерезать перешеек между Доном и Волгой.
Вслед за этим танковые и моторизованные войска должны нанести удар вдоль Волги с задачей выйти к Астрахани и парализовать там также движение по главному руслу Волги.
Эти операции группы армий "Б" получают кодированное название "Фишрейер" ("Серая цапля")". Так гласила новая директива Гитлера от 23 июля 1942 года.
Следующим этапом должен быть захват Кавказа.
"Если я не получу нефти Майкопа и Грозного, я должен покончить с этой войной"{1}, - говорил Гитлер на совещании высшего командования в Полтаве 1 июня 1942 года.
За Кавказским хребтом гитлеровцам мерещились пути в страны Ближнего и Среднего Востока, в Индию.
Но порогом, не перешагнув который, нельзя было идти на Кавказ и дальше, оставался Сталинград. Кроме того, овладение Сталинградом должно было послужить сигналом для нападения Турции на наши южные границы, а Японии - на дальневосточные.
Война на двух, а может, и на трех фронтах была бы смертельной опасностью для нашей Родины. На это особенно рассчитывало гитлеровское командование, и недаром оно на штурм Сталинграда бросило свои лучшие отборные части. Ядро их составляла 6-я армия, оставившая в Чехословакии, Польше, Бельгии, Франции, Греции и Югославии свой зловещий кровавый след.
После харьковской операции этой армией командовал опытный генерал-полковник Фридрих фон Паулюс. В помощь ему были брошены 4-я танковая армия генерал-полковника Гота и 4-й воздушный флот, считавшийся лучшим в германской авиации, под командованием генерал-полковника Рихтогоффена, уже стяжавшего себе позорную славу воздушного бандита.
Позднее на поддержку этой группировки были направлены две армии сателлитов Германии - итальянская и румынская, а также несколько немецких дивизий из группы армий "А", снятых с Кавказского направления.
Чтобы зримее представить эту мощь, достаточно сказать, что на каждый обороняемый нами метр сталинградской земли по фронту приходилось шесть вражеских пехотинцев, два танка и один самолет. На каждый метр!
А на направлениях главного удара противник сводил наступавшие части в мощный боевой кулак, достигая иногда десятикратного превосходства над нашими силами в людях и в технике. Только этим и объяснялись их временные успехи.
Ведь при такой концентрации войск сила их удара была равносильна удару ножа в тело, защищенное только легкой одеждой.
В городе, растянувшемся по правому берегу Волги на шестьдесят пять километров, гитлеровцы выбрали наиболее жизненно важное место - его центральную часть с группой самых высоких каменных зданий, господствующей по соседству с ними высотой 102,0, или Мамаевым курганом, и главной переправой через Волгу.
Эта часть города была его сердцем, израненным августовской бомбардировкой, слабо защищенным теперь обескровленными в боях остатками частей 62-й армии.
Войска Паулюса, выйдя севернее и южнее города к Волге, отрезали 62-ю армию от остальных войск Сталинградского фронта и, как стальной подковой, приковали ее к реке. Из-за этого армия была лишена возможности маневрировать, не имела поддержки со стороны соседей и по сути дела была окружена, так как связь с тылом поддерживалась только через широкую водную преграду.
Удар ножом в сердце города враг нанес 14 сентября.
В тот день гитлеровское командование бросило против защитников города семь лучших дивизий, 500 танков, несколько сотен самолетов, 1400 орудий. Особенно сильные бои развернулись за Мамаев курган и в районе реки Царицы. Передовые отряды противника прорвались в центр города, напряженные схватки шли у вокзала. Создав опорные пункты в здании Госбанка, в Доме специалистов и ряде других, гитлеровцы взяли под обстрел центральную переправу через Волгу.
Форсирование реки в дневных условиях стало невозможным. Нелегко было осуществить переправу и ночью. Великая русская река в этом районе достигает ширины более километра. И днем, и ночью над Волгой висели фашистские самолеты. И днем, и ночью противник вел артиллерийский и минометный обстрел. Казалось, каждый сантиметр волжской воды вспенивался от разрывов.
Врагу удалось почти вплотную подойти к району предполагаемой высадки нашей дивизии. Однако 62-я армия продолжала жить и бороться. Только что назначенный новый командующий генерал Чуйков, вспоминая этот день, шутя говорил, что будь у Паулюса в резерве хоть один батальон, он действительно вышел бы к Волге, захватив при этом центральную переправу.
Но у Паулюса не нашлось резервного батальона.
Это был критический момент, когда решалась судьба сражения, когда одна лишняя дробинка могла бы перетянуть чашу весов противника. Но этой дробинки у него не оказалось, а у Чуйкова она была.
Чуйков приказал перебросить с левого фланга один батальон тяжелых танков, а начальник штаба генерал-майор Н. И. Крылов из офицеров штаба армии и роты охраны сколотил две десантные группы и бросил их в бой, чтобы помешать врагу овладеть и командным пунктом армии, и центральной переправой.
Нам предстояло переправиться в центр города, в район речки Царицы (левая граница дивизии), пересекавшей город перпендикулярно по отношению к Волге. Здесь же, в центре, был расположен вокзал и несколько севернее господствующая над городом высота - Мамаев курган (наша правая граница).
Один за другим прибывали полки из Средней Ахтубы в Красную слободу. Они проделывали двадцатикилометровый марш-бросок в таком же темпе, как и от Камышина до Средней Ахтубы. Я чувствовал, что ослаблять этот темп нельзя. Он мобилизовывал силы, развивал ту психологическую инерцию, которая превращала сложную по своей структуре дивизию в единый организм, в нечто целое, где любой боец и командир чувствовал себя необходимейшей частью этого целого. А коли так, то каждый обязан делать то, что ему положено, иначе был бы утрачен смысл существования дивизии, а следовательно, и существования каждого в отдельности бойца и командира.
Эта ответственность всех за одного и одного за всех, которая начала прививаться еще на "отдыхе" в Камышине, проявилась с особой силой и на марше, и во время переправы, и в сталинградских боях.
К нам подъехал заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант Ф. И. Голиков. Ему было поручено переправить дивизию в Сталинград.
И вот мы стоим с ним на берегу Волги, у самого уреза воды, где плещется волна, поднятая винтами катеров, разрывами мин и снарядов.
- Дайте еще один день на подготовку, - прошу я Филиппа Ивановича.
Он отвечает:
- Не могу, Родимцев!
Голиков всматривается в противоположный берег и, видимо, по всполохам новых пожаров, грохоту разрывов и направлению ружейно-пулеметных трасс представляет, что там творится.
- Еще не все вооружены у меня, не хватает боеприпасов и даже нет разведданных, - пытаюсь я убедить заместителя командующего.
Но он в ответ спокойно спрашивает:
- Видишь тот берег, Родимцев?
- Вижу. Мне кажется, противник подошел к реке.
- Не кажется, а оно так и есть. Вот и принимай решение - и за себя, и за меня.
Голиков был прав. Не только через день, а даже через два часа могло быть поздно, а переправляться все равно бы пришлось, даже сквозь огонь.
- Не медли, начинай переправу, Родимцев, - торопит меня Голиков, не отрывая глаз от огненной кипящей реки.
Взглянув на струи трасс, стелившихся по скатам правого берега к реке, на всплеск воды от падающих снарядов и мин, я говорю Голикову:
- Это не просто переправа, Филипп Иванович. Это настоящее форсирование широкой водной преграды под воздействием противника, причем без авиационного и артиллерийского прикрытия.
Мне от этого, конечно, не стало легче, но должны же мы были называть вещи своими именами.
- Не серчай, Александр Ильич, - в голосе Голикова послышались виноватые Нотки, - привычка! Все время мы говорили переправа да переправа, а сейчас ты прав - форсирование, притом в сложных условиях. Людей и в огонь, и в воду посылаем... Вон, видишь, все-таки угадал подлец!
В баржу, что стояла ниже нас шагов на сто по течению, попала вражеская мина. Послышались крики, что-то тяжелое плюхнулось в воду, и огромным факелом вспыхнула корма. Наверное, в бочки с горючим угодило.
- А чем я обеспечу переправу? - с горечью говорит Голиков. - Артиллерии понавезли всякой, вплоть до главного калибра. Но в кого стрелять? Где немец? Где передний край? В городе одна обескровленная дивизия полковника Сараева (10-я дивизия НКВД) да поредевшие отряды народного ополчения. Вот и вся шестьдесят вторая армия. Там только очаги сопротивления. Там стыки, да какие там к черту стыки - дыры между подразделениями по несколько сот метров. И Чуйкову их нечем латать.
Я молчал. Для меня только сейчас начала проясняться обстановка.
- Кто командир передового отряда? - спросил Голиков.
- Червяков.
- Скажи ему, чтобы, как переправится, обозначил ракетами передний край. Тогда дадим огонь. А сейчас немедля найди здесь на берегу командира второго дивизиона бронекатеров... У тебя есть на чем записать?
- Есть, - ответил я, доставая из полевой сумки записную книжку.
- Запиши, чтоб не забыть: старшему лейтенанту Соркину поручено перебросить твою дивизию на тот берег. Скажи ему, что начало переправы - два ноль-ноль. Об этом я сейчас передам Чуйкову. А теперь - действуй!
Голиков пожал мне руку и направился к блиндажу, где находились связисты.
...Наконец, наступила минута, от которой мы начали отсчитывать сталинградское время.
- Передовой отряд готов к выступлению! - доложил мне Червяков.