Родионов Андрей. Французский дьявол

   Подхватив с земли оброненное кем-то копье, я с силой метнул его, пробив грудь громадному англичанину, набегающему на меня с оглушительным ревом. Дальнее я побежал, вооруженный его топором, уж больно удобно легла в ладонь отполированная рукоять.
   Подробности того ночного боя я помню плохо, все путается, сколько ни напрягаю память. Вот я дерусь плечом к плечу с капитаном Готье, но нападающим удалось распахнуть ворота, и во двор аббатства с торжествующим ревом врываются всадники в тяжелой броне, топча и пронзая копьями защитников. Слева пылает здание зернохранилища, языки пламени рвутся из-под крыши, тонкими желтыми пальцами лаская черепицу, которая трескается с таким грохотом, словно одновременно палят десятки ружей.
   В какой-то момент я обнаруживаю себя в числе защитников главного здания аббатства. Отряд английских лучников почти в упор расстреливает нас тяжелыми бронебойными стрелами, те бьют со страшной силой, с легкостью проламывая кольчуги, насквозь прошивая щиты. Мы отступаем, уже последним я заскакиваю внутрь. С оглушительным лязгом за моей спиной захлопывается входная дверь, сплошь обитая железными полосами и массивная, как скала. Тут же с улицы в нее начинают лупить огромные топоры, прогибая доски, словно те выструганы не из дуба, а из пенопласта.
   Я тоскливо оглядываюсь. Нас тут не более двух десятков, а руководит отрядом аббат, господин Гаспар де Ортон, на нем кольчуга и шлем, в руках двуручный меч. Рядом с хозяином замер угрюмый телохранитель, закованный в латы. Он так и зыркает по сторонам суженными в щелки глазами, словно подозревая всех и вся в измене.
   С другой стороны рядом с аббатом переминается с ноги на ногу отец Антуан, лицо темнее тучи. И что, позвольте спросить, делает здесь любимчик моего наставника, если сейчас он должен быть рядом с Жанной? На кого он ее оставил, негодяй?
   Воины, собравшиеся перед дверьми, изготовились к последнему бою, их лица суровы и решительны, но я отчетливо различаю безнадежность, затаившуюся в глубине глаз. После очередного удара топора из петель с оглушительным звоном вылетает массивный железный засов, и каменная плита пола с готовностью трескается под его тяжестью. Хорошо хоть, что воин, стоящий первым, успевает убрать ногу. Тут же дверь с треском распахивается, и в коридор вваливаются сразу трое здоровенных британцев в тяжелых панцирях. Щиты у них огромные, коня спрятать можно, окровавленные наконечники копий англичане выставили далеко вперед.
   Я бьюсь рядом со всеми, и нас остается все меньше, вот слева от меня рушится на колени один из воинов-монахов, с отвратительным хрустом на его затылок опускается шипастая палица, превращая верхушку головы в кровавое месиво. Я отсекаю убийце руку, он с воем отшатывается назад, кровь из обрубка щедро плещет на пол и стены. Тут же передо мной вырастают сразу двое британцев, их зубы оскалены, глаза победно полыхают, в руках огромные боевые топоры. Мне некогда ударить в ответ, я едва успеваю прикрываться щитом, который жалобно трещит и прогибается под тяжелыми ударами. Меня как пушинку отбрасывает в сторону, и в бой вступает телохранитель аббата. С теснившими меня воинами он разделывается, тратя на каждого по одному удару, тут же прыгает вперед, сметая пред собой англичан, как гнилую солому.
   Пользуясь передышкой, я кидаю взгляд за спину и как раз успеваю заметить, как отец Антуан вонзает кинжал в сердце аббату де Ортону. Из отличной стали выкован тот клинок, раз сумел раздвинуть кольца кольчуги, да и направляет его твердая рука! Мне ли не знать, сколько сил таится в теле предателя.
   С яростным ревом я кидаю в отца Антуана чудом сохранившийся метательный нож, но гад успевает пригнуться. Мой крик привлекает внимание телохранителя аббата, а это уже гораздо хуже. Какое-то мгновение верзила переводит недоумевающий взгляд с меня на умирающего господина, и тут отец Антуан, обличающе уставив палец в мою сторону, начинает кричать:
   – Убийца! Это он убил нашего аббата!
   Обвинение столь чудовищно, что от неожиданности я замираю на месте и хватаю воздух ртом, не сводя с отца Антуана потрясенного взгляда. Вбивая в пол тяжелые шаги, телохранитель аббата движется ко мне, взгляд его кипит ненавистью. Он вскидывает к потолку булаву чудовищного размера, но тут нападающие врываются внутрь в таком количестве, что попросту сшибают меня с ног. Кое-как я встаю на четвереньки и ползу, с трудом протискиваясь между десятками топчущихся ног. Мне то и дело наступают на руки, едва не расплющивая пальцы. Уже в самых дверях я пытаюсь подняться, но чей-то мощный удар отправляет меня в небытие.
   Через какое-то время я пришел в себя и по наваленным трупам ползком выбрался во двор, сплошь усыпанный неподвижными телами. Все здания аббатства пылали, откуда-то справа донесся оглушительный грохот, и из-за дома для паломников в небо вознесся столб пламени. Затем оттуда повалили клубы черного дыма, и я понял, что мастерской братьев Бюро больше не существует.
   Незаметно стало светать, ветер стих, и стены аббатства усеяло нетерпеливо перекрикивающееся воронье. И откуда только прознали, проклятые!
   Шло время, но я продолжал лежать без движения, опасаясь привлечь к себе внимание англичан. Несколько воинов бродили по двору аббатства, обшаривая трупы и добивая раненых, наконец мародеры исчезли. Убедившись, что англичане ушли, я встал и попробовал отыскать хоть кого-нибудь выжившего. Увы, сколько я ни бродил по территории аббатства, но ни одного живого человека так и не нашел.
   В тот самый момент, когда я понял, что остался единственным францисканцем, выжившим в кровавой ночной бойне, из окон главного здания повалил густой дым. Потревоженное воронье нехотя взвилось в воздух, над двором разнеслось недовольное карканье, словно мерзким тварям было недостаточно мертвецов и хотелось еще и еще.
   В последний раз я огляделся, на глаза навернулись горькие слезы. История аббатства Сен-Венсан завершена, его воины и монахи пали в неравном бою, а врагам удалось нанести серьезнейший, если не смертельный удар по Третьему ордену францисканцев.
   «Так что же, это конец Ордена Последней Надежды? – растерянно возопил внутренний голос, куда только делось привычное ехидство. – А как же Франция? Кто выступит ее защитником?»
   «Не дождешься, – угрюмо ответил я. – Орден выдержит удар».
   Среди рева пламени и довольного карканья пирующего воронья мой хриплый голос прозвучал еле слышно, и не было в нем уверенности.
   Через распахнутые настежь ворота я, спотыкаясь на каждом шагу, вышел наружу, упорно стараясь не опускать глаз, чтобы не глядеть в мертвые лица тех, кого я знал и уважал. Сильно кружилась и болела голова, особенно в том месте, куда пришелся удар. Тупо ныла рваная рана на левом плече, болезненно саднили многочисленные ссадины и ушибы.
   «Куда же теперь идти, – думал я. – И что сталось с наставником?» Я не смог найти его тело, как ни старался.
   Сверкнула молния, грохотнуло так, что я невольно присел, тут же хлынул ливень, заливая пожирающий здания огонь.
   Я оглянулся на аббатство в последний раз, а затем, медленно переставляя ноги, побрел по направлению к Блуа. Город неоднократно доказывал свою верность Карлу VII, и я надеялся найти там помощь.
   В этом я не ошибся. Меня приютили в городском монастыре Сен-Луи, там же обнаружился отец Бартимеус, мрачный и непривычно злой. И лишь когда я увидел наставника живым, то понял, что не все еще потеряно. Думаю, сразу вслед за тем я потерял сознание, поскольку больше ничего не помню.
   Очнулся я через сутки на больничной койке в монастырском доме для паломников, но долго отлеживаться мне не дали. Не прошло и двух дней, как на рассвете я выехал из Парижских ворот города Блуа.
   Поездку за английскими секретами пришлось отложить на неопределенное время, главным сейчас было как можно быстрее восстановить аббатство Сен-Венсан. После смерти господина де Ортона командование уцелевшими францисканцами, а их набралось около полутора сотен, принял на себя наставник. Один за другим гонцы отправлялись в разные концы королевства, наконец настала и моя очередь. Отец Бартимеус вручил мне письмо для настоятеля Нотр-Дам-де-Пари, приказав беречь послание как зеницу ока и обернуться как можно быстрее.
   Как объяснил мне наставник, ввиду особой важности миссии мне придавался помощник, на которого я мог полностью положиться в любом вопросе. Сузив глаза, я попробовал было возразить, но мое бормотание по поводу того, что я и сам за кем хочешь могу присмотреть, отец Бартимеус пропустил мимо ушей. Так что когда мой гнедой, звонко цокая подковами по уличной брусчатке, вышел из ворот приютившего нас монастыря, следом за ним трусил мул брата Фурнишона.
   Мой помощник, коренастый здоровяк с зеркальной лысиной, плечами молотобойца и пудовыми кулаками, без рясы выглядел то ли бывшим солдатом, то ли ярмарочным борцом. Мир он озирал взглядом человека, целиком и полностью уверенного в собственных силах, а выпяченная нижняя челюсть и бугрящиеся мышцами медвежьи лапы ясно указывали на то, что с подобным типом не следует ссориться без достаточно веской причины.
   Некоторое время я размышлял, с какой стати мне в попутчики навязан громила, единственное достоинство которого состоит в его безграничной преданности наставнику. Казалось бы, раз уж послание так важно, то разумнее было бы выделить мне в сопровождающие настоящего воина из числа тех, кто выжил при штурме аббатства Сен-Венсан. Наконец я решил, что брат Фурнишон – единственный из тех, кому отец Бартимеус полностью доверяет, но без кого пока что может обойтись, а затем мои мысли как-то незаметно обратились к любимой. Увы, в ближайшее время я не смогу ее увидеть, несмотря на все желание.
   В первый вечер мы остановились на ночлег в небольшой деревушке в паре лье от Маршенуара. На следующий день прямо с утра я начал ощущать смутное беспокойство. У людей, с которыми я сотрудничал при выполнении заданий ордена, часто появлялся какой-то особый взгляд. Таким смотрят на человека, которого планируют убить. Глаза становятся тусклыми, как запыленное зеркало, взор холоден и пуст. Будущий убийца мысленно раз за разом лишает жизни свою жертву, а когда сочтет, что готов, пытается проделать задуманное наяву.
   Непонятно объяснил? Но уж как смог, не взыщите. Обещаю, если вы заметите подобный взгляд, трудностей с его истолкованием у вас не возникнет. Других проблем будет навалом, не спорю, но смысл взгляда вы уловите без ошибки.
   Словом, я мог поклясться, что брат Фурнишон задумал убийство. Когда я как будто случайно поворачивался к нему, он либо отводил глаза, переставая буравить взглядом мою спину, либо нацеплял на лицо фальшивую улыбку. Но подозрения к делу не пришьешь, мне требовалось что-нибудь посущественнее.
   Уже начало темнеть, когда мы въехали в какую-то деревню с трактиром, вполне приличным на первый взгляд.
   – Предлагаю ехать дальше, – говорю я. – Даже если ничего подходящего нам не подвернется, то заночуем в лесу, не впервой.
   Монах степенно кивает в ответ. Если бы я не приглядывался, то не заметил бы его мимолетной ухмылки.
   Для ночлега мы выбираем маленькую поляну ярдах в пятидесяти от пустынной дороги. Вокруг непролазной стеной стоят высокие деревья, легкий ветер непрерывно шелестит листьями, в небе зажигаются первые звезды. Отсюда хоть криком кричи, хоть волком вой, никто не услышит. А даже если и понесет кого нелегкая на ночь глядя в лес, то только безумец рискнет откликнуться на отдаленный призыв о помощи. Мы в самой натуральной чаще, того и гляди либо леший в гости наведается, либо медведь забредет.
   Пока я торопливо разжигаю костер, брат Фурнишон споро расседлывает коня и мула. Животные дружно начинают хрустеть овсом из подвешенных к мордам мешков, тем временем монах подтаскивает седельные сумки поближе к разожженному костру.
   Я демонстративно расстегиваю пояс, ножны, откинутые в сторону, бряцают о валяющийся в траве камень, и брат Фурнишон замирает, затаив дыхание. Сейчас он – вылитый кот, что вот-вот закогтит неосторожного воробья, одного беззаботного послушника.
   – Пойду сполосну лицо, – протяжно зевнув, говорю я монаху. – А ты пока разогрей жареное мясо, очень есть хочется.
   Кивнув, брат Фурнишон отворачивается к седельным сумкам, а когда я возвращаюсь, он уже полностью готов мною заняться.
   – Подойдите, брат Робер, – говорит монах, в голосе звучит неподдельная озабоченность. – Я должен вам кое-что показать.
   Деваться некуда, и я подхожу к спутнику, нацепив на лицо недоумение пополам со сдержанным интересом. Не говоря худого слова, брат Фурнишон разворачивается навстречу мне одним стремительным гибким движением, которого просто не ожидаешь от столь плотно сложенного господина. Остро заточенная сталь со свистом рассекает воздух в том месте, где только что находилось мое горло. Хорошо поставлен удар у францисканца, промедли я долю секунды, и моя голова сейчас катилась бы по поляне, сминая сочную траву и распугивая кузнечиков и прочих ночных тараканов.
   Раздается противный чавкающий звук, глаза монаха закатываются, он кулем оседает на землю. С грустной улыбкой я взвешиваю в руке увесистую дубинку, родную сестру той самой, которой некогда попотчевал меня отец Антуан, вновь прячу ее в рукав, отпихиваю в сторону тело, уткнувшееся в седельные сумки, и вскоре в моих руках оказывается прочная веревка.
   – Очнитесь, брат Фурнишон! – зову я настойчиво. – Сейчас не время для сна.
   Застонав, монах широко распахивает глаза, на лице недоумение, он словно пытается понять, как попал в это место и кто, черт побери, я такой.
   – Ну ладно, – пожав плечами, я плещу ему в лицо новую порцию воды.
   Пока брат Фурнишон набирался сил, я успел не только сходить за ней к ручью, но и порылся в его кошеле, сумке и даже отыскал в рясе потайной карман.
   – Достаточно, – хрипит незадачливый убийца. Брат Фурнишон уже пришел в себя, и глаза у него сейчас словно пылающие угли.
   Он резко дергается, пытаясь освободиться, и тут же обмякает. Видно, вспомнил, что сам выбирал веревку, такой можно и льва удержать.
   – Я полагаю, что приступ уже прошел и тебя можно развязать? – в моем голосе звучит искреннее участие и уйма заботы о ближнем.
   – Да, – после секундной заминки отвечает монах. – Я чувствую себя намного лучше.
   – Но как же отец Бартимеус послал со мной припадочного? – вслух размышляю я, не торопясь освободить брата Фурнишона. – Наверное, ты не рассказывал ему о своей беде?
   – Да, – соглашается тот, стыдливо пряча глаза. – Не рассказывал. Но теперь, как только его увижу, сразу же покаюсь. Думаю, отец Бартимеус наложит на меня суровую епитимью. Развяжи меня побыстрее, я должен немедленно выехать обратно в монастырь Сен-Луи и признаться падре во всем.
   – Прямо среди ночи? – поднимаю я брови. – Во всем?..
   Брат Фурнишон истово кивает, изображая стыд и раскаяние пополам, и я уже почти готов доверить ему роль второго плана в труппе провинциальных комедиантов. Вот только глаза у монаха посверкивают как-то нехорошо, слишком уж остро, словно наконечники стрел. В них обещание немедленной и страшной смерти, как только я поддамся уговорам.
   – Тут есть одна проблема, – чешу я затылок. – Опасаюсь, что внутри тебя сидит злой дух, ведь иначе ты давным-давно признался бы во всем на исповеди. Хоть я никогда не имел дела с одержимыми бесами, все же попробую изгнать их из тебя живительным пламенем. Ну а если ничего не выйдет, тогда вернемся в монастырь, где тобой займутся настоящие экзорцисты.
   Монах что-то ворчит, оскалив крупные зубы. Я мельком замечаю, что эмаль на них чудо как хороша. Ни одного из семи признаков больных зубов, вот что значит никогда в жизни не есть сладостей!
   – Так ты издеваешься надо мной, послушник! – брызжет слюной монах, лицо его багровеет от прихлынувшей крови, а брови сползаются к переносице. – Делай что хочешь, мне все равно. Но знай, ничего тебе не поможет. Раз уж тебя решили убить, то из-под земли достанут!
   – Кто решил?
   Вместо ответа брат Фурнишон неожиданно плюет в меня. Я машинально дергаю головой, но он, как оказалось, целил не в лицо, а в грудь. Сцена допроса будто один в один слизана со старых советских фильмов, где красных комиссаров допрашивали белогвардейские поручики, батька Махно, немецкие офицеры (нужное вставить), и я, несмотря на всю серьезность ситуации, не могу сдержать невольной улыбки.
   – Экий ты, братец, несгибаемый, – качаю я головой. – Скажи, кто приказал меня убить, и получишь легкую смерть. А иначе…
   – А я никуда и не тороплюсь! Куда мне спешить. Если умру без покаяния, то попаду прямиком на адскую сковородку. Так что можешь пытать, я готов!
   – Кто? – Я хватаю монаха за горло, мои пальцы медленно сжимаются, брат Фурнишон тщетно пытается вдохнуть. – Твои английские хозяева… или отец Бартимеус?
   При упоминании наставника взгляд монаха виляет в сторону, и я, озадаченный таким ответом, разжимаю руку. На шее моего пленника остаются багровые отпечатки, на их месте тут же начинают проступать кровоподтеки.
   – Но почему?
   Я сижу, свесив руки, и все никак не могу понять, чем же был вызван этот приказ наставника. Через несколько минут монах отвечает:
   – Я и в самом деле не знаю, в чем ты провинился. Мне лишь сказали, что ты английский шпион. Приказали убрать тебя в безлюдном месте и зарыть поглубже, а затем, выждав где-нибудь пару дней, тихо вернуться в монастырь.
   – Не верю! – рычу я.
   Но память услужливо напоминает мне, как холодно вел себя отец Бартимеус после моего возвращения из Англии, как льдисто посверкивали его глаза, когда я рассказывал об убийстве аббата де Ортона отцом Антуаном. А с каким упорством навязывал мне наставник в провожатые брата Фурнишона, он-де может понадобиться мне и в Англии, и в Париже…
   – Письмо! – хлопаю я себя по лбу.
   Медленно текут минуты, а я все взвешиваю послание на ладони, не решаясь сорвать печати. А когда я все же вскрываю письмо, то вижу чистый лист. Брат Фурнишон равнодушно следит за моими попытками нагреть послание на огне, в последней надежде на то, что от тепла буквы могут проступить на бумаге, лицо монаха непроницаемо. Осознав горькую правду, я швыряю письмо в огонь, и ветер с готовностью подхватывает пепел.
   Итак, отец Бартимеус обманул меня, письмо лишь повод заманить послушника Робера в безлюдное место. А там кто его знает, что случилось с человеком в воюющей стране. Пропал, да и все тут, искать никто не будет, не до того сейчас.
   Рано утром я рассек веревку на руках монаха, и пока он, перекосив лицо, растирал багровые синяки на запястьях, равнодушно заметил:
   – Иди куда хочешь, только не вздумай следовать за мной, убью, как собаку.
   Затем, не слушая, что там бормочет мне вслед брат Фурнишон, я пришпорил коня. В первом же городке я продал не нужного мне мула и по инерции продолжил ехать по направлению к Парижу. Полыхало жаром яркое солнце, громко жужжали назойливые мухи, конь медленно переступал копытами по утоптанной в камень земле. То и дело меня обгоняли всадники поодиночке и большими компаниями, навстречу, вздымая пыль, ползли телеги и фургоны, а я все ломал голову над тем, что же мне теперь делать.
   Главный вопрос – отчего меня хотят убить? Чье это решение, отца Бартимеуса, или приказ пришел сверху? В курсе ли начальник личной охраны Карла VII граф Танги Дюшатель, или команда отдана самим королем? Сплошные вопросы и никаких ответов. Одно дело, если наверху решили, что я знаю слишком много государственных тайн и уже потому опасен, и совсем другое, если там подумали, будто я и впрямь продался англичанам и это из-за меня погиб отряд францисканцев.
   Но самое худшее, если приказ об устранении некоего послушника связан с высказанными мной подозрениями в адрес Ордена Золотых Розенкрейцеров!
   Мог ли отец Бартимеус сообщить в королевскую ставку о моих предположениях? Нет, притом сразу по двум причинам. Во-первых гонец просто физически не успел бы доставить ответ из королевской ставки хоть в Бурже, хоть в Шиноне, а голубиной почте сведения такой важности вряд ли доверили бы. Вторая и самая главная состоит в том, что ни один мало-мальски уважающий себя военачальник не доложит королю такого рода информацию, пока трижды ее не перепроверит.
   Выходит, решение о моей смерти принято лично наставником?
   Несмотря на палящее солнце, по моей спине пробежал холодок, я поежился, втянув голову в плечи. Не потому ли отец Бартимеус задерживал меня в аббатстве под разными надуманными предлогами, что знал о предстоящем нападении англичан? И где сам наставник находился в ту памятную ночь, ведь когда я нашел отца Бартимеуса, на нем не было ни царапины! К тому же, приди приказ сверху, намного полезнее было бы показательно меня судить и казнить принародно. Мол, видите, как власть поступает с изменниками? Король сидит высоко, видит далеко, у него очень длинные руки, врагов и предателей они достанут откуда хочешь! Словом, представлялся отличный повод провести среди широких масс воспитательную работу, такой просто грех упускать. А меня приказали убить тайно, а тело зарыть поглубже, чтобы вовек не сыскали…
   Я резко натянул поводья, конь встал, как вкопанный, с недоумением покосился на всадника, даже заржал тихонько, но я нетерпеливо отмахнулся. Только сейчас до меня допело, что отец Бартимеус, человек изрядного ума и огромного жизненного опыта, обязательно должен был подстраховаться! На его месте я немедленно сообщил бы графу Дюшателю о моем предательстве, обязательно указав, что, мол, именно послушник Робер убил аббата Сен-Венсана, чему есть живые свидетели!
   Выходит, к начальнику королевской охраны обращаться не следует, не ждет меня там ничего хорошего. И отчего же отец Бартимеус не желает, чтобы я копался в грязных тайнах розенкрейцеров?
   Вечером я остановился в маленькой гостинице на окраине Шатолена и полночи ворочался на твердой как доска кровати, безуспешно пытаясь уснуть. А утром встал с твердым намерением не отступать и не сдаваться. Раз в Третий орден францисканцев и к Карлу VII дорога мне заказана, тогда я поеду к Жанне и расскажу ей все. Если сестра короля, пусть и опальная, окажет мне покровительство, то мои «друзья» трижды подумают, прежде чем сделать хоть что-нибудь.
   «Ага, скорее они трижды все как следует продумают, – хмыкнул внутренний голос. – А потом пришлют настоящего специалиста, а не пухлого неповоротливого монаха. Вон как ты нос-то задрал, едва справился с несчастным толстяком! Просто у отца Бартимеуса не нашлось под рукой никого более подходящего, а позволить тебе разгуливать по монастырю и трепать языком он попросту не мог. Берегись, в следующий раз по твою душу явится настоящий убийца, с которым ты не справишься одним ударом дубинки!»
   «Спасибо, учту», – огрызнулся я.
   Что-то больно ехидным стал мой внутренний голос, похоже, в недалеком будущем мне светит шизофрения. Подумав об этом, я криво усмехнулся. Не светит, не дожить мне до такого счастья.
   Следующим вечером я остановился на ночлег в Оржеран-Бос. Судя по тому, что к вечеру зал был битком набит, трактир «Золотой единорог» пользовался среди аборигенов бешеной популярностью. Я заказал жареного цыпленка и кувшин вина. Божоле показалось мне отменным, так что я то и дело прикладывался к кувшину, отчего к концу ужина заметно опьянел. Покончив с цыпленком, я некоторое время пристально рассматривал служанок, снующих между столами, а затем подозвал хозяина и долго выпытывал у него, где в этом городке водятся женщины получше и подешевле. Все попытки обратить мое внимание на трактирных красавиц я решительно отметал, не желая слушать никаких возражений.
   Наконец трактирщик с деланной улыбкой отцепил мои пальцы от своего рукава и тут же исчез на кухне. Пошатываясь, я неуверенно встал и пошел на выход. Ну, примерно на выход, так как поначалу уперся в стену, но под гомерический хохот присутствующих все-таки собрался и обнаружил дверь.
   Свежий ночной воздух немного меня взбодрил, поэтому я зашагал чуть быстрее, хаотически размахивая руками. Улица, освещенная редкими факелами, быстро закончилась, я неуверенно затоптался на месте, а затем повернул направо, в переулок, где царила полная темнота. В зыбком сиянии луны дома казались древними руинами, вокруг не было ни души, если не считать одного знакомца, краем глаза замеченного мной в «Золотом единороге».
   На следующем перекрестке я вновь свернул направо и тут же вжался в стену, затаив дыхание. Сердце частило, я напрягся, отведя назад правую руку.
   Мой преследователь крался буквально на цыпочках. Если бы я не знал, что движется человек, то мог бы спутать его с кошкой. Уловив какое-то шевеление в полной темноте, я выбросил вперед руку с кинжалом. Клинок вошел туда, куда и должен был, точно под подбородок.
   Я внимательно прислушался, не идет ли кто следом, но брат Фурнишон явился один. Дождавшись, пока тело монаха перестанет дергаться, я аккуратно вытащил кинжал, стараясь не испачкаться в крови. Да, недооценил я францисканца. Он ухитрился раздобыть лошадь и выследил-таки меня, благо, занятый размышлениями, я не особенно старался путать следы.
   – Похоже, теперь и во Франции мне придется вести себя так же, как на вражеской территории. Не оставлять противникам ни единого шанса, спать вполглаза, а смотреть в оба, – со вздохом сказал я сам себе.
   Прозвучало все это невесело, но так уж устроена наша жизнь. Главный секрет ее прост: если не очень торопишься на тот свет, то выкупай свою жизнь чужой.