– Нет! Все видели, – подтвердили говорившие, – сам пан хорунжий вышел смотреть.
   – Плохо, панове! Ой, плохо! – проговорил пожилой жолнер, качая головой. – Вот и пан хорунжий не к добру на смотру с коня свалился и уронил знамя.
   – Что и говорить, плохие времена! – подтвердили другие.
   – Слышали, панове? – таинственно проговорил молодой статный жолнер, до сих пор молчавший и задумчиво смотревший в огонь. – Здесь поблизости есть скала, где из-под земли слышится человеческий голос. Вот бы спросить.
   В говоре красивого жолнера слышался иностранный акцент; он был природный француз и служил в войске недавно.
   – А далеко это? – осведомился кто-то.
   – Нет, верстах в полутора, над самым Бугом.
   – А кто говорил об этом пану? – осведомилась молодежь.
   – Я сам там был, – задумчиво проговорил француз.
   – И пан слышал голос?
   – Нет, я был днем, мне показывали это место, а голос можно слышать только ночью, после полуночи. Если кто хочет со мной пойти, то я готов.
   Старик поднялся.
   – Пойдем, пан! Мне жить недолго; если ведьмы и съедят, не велика беда, – шутливо заметил он.
   – Одни только бабьи толки! – заметил жолнер, начавший разговор. – Вдвоем пойдете, наверное, ничего не услышите.
   Все встали, провожая уходивших шутками и пожеланиями счастливого пути, а затем опять присели к огню.
   – Однако, панове, что ни говори, – начал словоохотливый жолнер, – а дела наши плохи. При таких окопах, какие устроил пан коронный гетман, чуть не на целую милю, да еще в такой мышеловке, в какую он нас заключил, между горою, рекою и болотами, нам, наверное, не сдобровать.
   – Чего же смотрел пан Пржиемский? – возразил кто-то. – Такой опытный воин должен бы был видеть ошибки гетмана.
   – Он и увидел, – с жаром возразил говоривший, – представлял ему все резоны, уговаривал уйти за Днепр и собрать там войско, умолял выбрать другое место для битвы...
   – Ну, и что же?
   – Ничего и слышать не хотел пан гетман, уперся, как всегда. Когда он получил грамоту от казацкого гетмана, где тот виляет перед ним, как лисица, и уверяет, что он ни в чем не виноват, кажется, только он один и поверил этому письму. Все поняли, что хитрый казацкий атаман нагло насмехается над нами, а он твердил наперекор всем, что теперь настало время отомстить за Корсун и что он на веревке приведет гетманского сына королю...
   – Панове! Смотрите, смотрите! – в ужасе прервал молодой жолнер рассказчика, указывая на небо.
   В воздухе действительно происходило что-то странное. Был ли то отблеск только что потухшей зари или северное сияние, или же мираж душной летней ночи, но вдали над горизонтом точно поднялась какая-то завеса, а по небу задвигались светлые тени, точно сражались два войска, потрясая мечами, скользя и исчезая в ночном сумраке, расстилавшемся внизу.
   Жолнеры вскочили и в немом изумлении смотрели на странное зрелище.
   – Доложить пану гетману, – сказал кто-то, – в его палатке свет; пусть полюбуется, может быть, образумится.
   – Пусть пан идет и доложит! – проговорили другие.
   – Что ж, и доложу! – отозвался тот и зашагал к гетманской палатке.
   Странное явление длилось еще минут пять. Но когда коронный гетман в сопровождении молодого жолнера вышел из палатки, то все уже кончилось, и только легкие полосы огненного света догорали на небе.
   – Где же пан поручик видел мираж? – строго обратился Калиновский к молодому человеку.
   – Ясновельможный пане! – смущенно отвечал молодой человек, – видение исчезло, но могу заверить, что все мы ясно видели сражающихся огненных людей на небе.
   – Пан поручик сейчас явится к своему ближайшему начальнику и скажет ему, что он посажен мною под арест, – вспылил пан Калиновский. – И это еще легкое наказание для таких пустоголовых трусов, – крикнул он.
   – Пан гетман! – в свою очередь вспылил молодой человек, хватаясь за эфес шпаги.
   – Да, я пан гетман! – не помня себя от гнева, продолжал Калиновский. – А ты, молокосос, слишком молод, чтобы глумиться надо мною и тревожить меня из-за бабьих сплетен.
   Он круто повернулся и скрылся в своей палатке. Молодого человека тотчас же окружили его товарищи, издали следившие за происшедшей сценой.
   – Что у вас вышло? – с любопытством спрашивали они.
   Молодой человек в нескольких словах передал, в чем дело.
   – И поделом, не надо было пану к нему ходить, – заметил один из жолнеров.
   В эту минуту вдали показались француз с его спутником, быстро приближавшиеся к товарищам.
   – Отойдемте к костру! – осторожно заметил кто-то. – А то еще и нам достанется.
   Поручик двинулся за ними.
   – Пану, кажется, следует идти под арест! – заметил молодой жолнер, рассказывавший о вчерашнем видении.
   – Это до пана не касается, – раздражительно возразил поручик. – Еще успею и под арестом насидеться.
   Бледные, расстроенные лица двух подошедших к костру путников навели на всех остальных панический страх.
   – Что случилось? – спрашивали их.
   – Ужасно! Непостижимо! Дайте отдышаться! – ответил старик, усаживаясь к костру.
   Француз ничего не говорил, он только обводил всех стеклянным взором, как будто не понимая, где он находится.
   – Да не томите же, говорите! – приставали к ним.
   – Ничего подобного никогда не случалось со мною, – начал свой рассказ старик. – Только что мы подошли с паном поручиком к этой чертовской скале, мне показалось, что камни загудели. Я схватил пана за руку и в эту минуту мы оба ясно услышали голос из-под земли. Густой мужской бас, вот как у пана хорунжего...
   Слушатели придвинулись плотнее к рассказчику, пугливо озираясь. Только после нескольких секунд гробового молчания кто-то решился робко спросить:
   – Что ж он вам сказал?
   – Не знаю, не знаю, – торопливо проговорил старик и, кивнув головой на француза, прибавил, – спросите вот его, он ему много по-французски наговорил, я ничего не понял. Я только разобрал: hetman... hetman... barbe... barbe... А как я увидел, что мой товарищ побледнел как полотно, то и пустился назад без оглядки, даже не знал, следует ли пан поручик за мною.
   Все обратились к французу.
   – Гей, пане! – тряся его за рукав, кричал ему в ухо арестованный поручик. – Язык у тебя отнялся, что ли, с испуга?
   – Принести ему вина! – заметил кто-то.
   – В нашей палатке есть, только я ни за что один не пойду туда, – сказал старик.
   До палатки надо было дойти шагов сто; вся компания решила идти вместе, а потом те, кому надо сменить дежурных, вернутся.
   Вообще о соблюдении дисциплины в польском лагере мало заботились: несмотря на то, что гетман много кричал, его слушали мало, тем более что он отличался замечательной непоследовательностью и в один день мог несколько раз отменять свои же собственные приказания. Поручик захватил горящую головню вместо факела, и все шумно двинулись к палатке на соблазн дремавшей страже, вскакивавшей впросонках и хватавшейся за оружие.
   В палатке спали вповалку еще человек десять молодых людей. Услышав шум, они повскакали с земли и, протирая глаза, с удивлением слушали рассказы прибывших. Нашлось вино, обошла всех походная чарка. Француз выпил даже целых три, и только тогда язык его развязался.
   – Панове, – проговорил он, – не знаю, рассказывать ли то, что я слышал? Во всяком случае, паны меня не выдадут?
   – Как можно, пан поручик! – дружно ответили товарищи.
   – «Скажите вашему гетману», – услышал я из-под земли, – что свирепый пьяница хочет отбрить ему бороду, только бритва у него острая, с бородой он может отрезать и голову...»
   Не успел француз окончить своих слов, как сильный порыв ветра ворвался в палатку и загасил факел. В темноте все пришли в смятение, разбежались, попрятались по углам, один только старый жолнер не совсем потерял присутствие духа, дрожащими руками высек огня и зажег восковую свечку.
   Выглянув из палатки, он увидел, что началась гроза, и стал успокаивать своих испуганных товарищей. Понемногу все пришли в себя, но толки о чудесных событиях не дали никому сомкнуть глаз и с рассветом облетели весь лагерь, наводя на всех страх и суеверное предчувствие чего-то ужасного, чего никак нельзя предотвратить.
   На следующее утро была суббота, 29 мая, праздник Божьей Матери. Войско с самого утра начало уже волноваться; только что возвратившийся разъезд, посланный несколько дней тому назад, наткнулся на передовые отряды татар почти у самого лагеря. Все точно застыли, услышав это известие, но затем в войске поднялся такой шум и крик, что коронный гетман едва мог унять волновавшихся панов. Он объехал весь лагерь и построил войско в боевой порядок.
   Через несколько часов действительно появились передовые татарские отряды с несколькими казацкими сотнями. Они двигались чинно, спокойно, будто не замечая польского лагеря.
   – Стрелять по собакам! – скомандовал Калиновский, принявший начальство над войском.
   – Что делает пан коронный гетман?! – остановил его старик Пржиемский. – Пусть бы их ехали мимо. Для нападения у нас слишком мало войска.
   – Пустяки! – горячо проговорил Калиновский. – Натиск первое дело. Пан артиллерист может сидеть со своими пушками в окопах. Он увидит, как моя конница сомнет хлопов.
   Последовал залп. Татары круто повернули назад, а польская конница быстро понеслась за ними с громкими возгласами: «Свента Мария!», оставляя далеко за собою лагерь.
   В эту минуту в лагере случилось что-то странное. С северной стороны послышалось какое-то смятение; пронесся крик:
   – Казаки в тылу! Неприятель в обозе!
   В тот же момент ротмистр Зелинский бросился за конницей, не дожидаясь даже приказания главнокомандующего.
   – Назад! Назад! – кричал он. – Вернитесь назад! Казаки в лагере!
   Задние ряды конницы повернули к лагерю; передние ряды неслись еще несколько секунд вперед, но, увидав, что они одни, оставили преследование. Казаки и татары бросились по их следам. Зажужжали стрелы, засвистели пули, многие всадники попадали. Ряды спутались, стройная колонна обратилась в беспорядочный пчелиный рой. Достигнув лагеря, поляки не досчитались по крайней мере трети своих воинов. Неприятель стал вне выстрелов и, казалось, не имел ни малейшего намерения отступать.
   Вся эта тревога оказалась ложной: казаков еще в обозе не было. Прибежали в лагерь остатки польского отряда, высланного к Ладыжину и разбитого наголову Тимошем. Он со своим войском двигался по левому берегу Буга и переправился через реку выше Ладыжина. Бежавшие уверяли, что казаки тотчас нападут на обоз и что их видимо-невидимо, тысяч до ста. Пану гетману с большим трудом удалось привести войско в порядок. Повсюду он наталкивался на сильное возбуждение; начальники отдельных отрядов не слушали его приказаний. Везде слышался ропот. Старые заслуженные воины чуть не на глазах у гетмана сходились в кучки и обсуждали свое положение.
   – Он ничего не знает, какой он главнокомандующий! Он загнал нас сюда, как в бойню, и даже не узнал хорошенько о неприятельских силах.
   Кто-то предложил отдать гетмана в неволю татарам.
   – Пусть его опять посидит в Крыму. За что нам всем погибать из-за его сумасбродной головы! – раздалось в толпе.
   – Нет! Отошлем его Хмельницкому! – кричали другие.
   – Трусы, изменники! – вдруг раздался в толпе резкий голос гетмана.
   Калиновский прибежал из палатки, запыхавшись, дрожа от волнения, глаза его метали искры, рука крепко сжимала саблю; он махал ею над головой.
   – Вы сами сумасброды, вы потеряли головы, а не я! Вперед из обоза, или я зарублю всякого ослушника!
   В первую минуту неожиданное появление коронного гетмана смутило панов; они было смолкли, но тотчас же снова зашумели и, наступая с обнаженными саблями на Калиновского, кричали ему:
   – Ты трус, ты изменник, а не мы! Ты предал нас в руки хлопов и татар!
   Несколько молодых панов, в том числе князь Дмитрий и Николай Потоцкий, заслонили собой гетмана и старались образумить взволнованную толпу. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы Калиновский, исчерпав все свое красноречие, не удалился в палатку, куда за ним последовали Пржиемский и несколько приближенных панов.
   На взволнованный лагерь спустился сумрак... Казаки еще не являлись, но их ждали каждую минуту.
   Несколько храбрецов, наслушавшись от француза о чудесной скале, в полночь тоже ходили туда и опрометью вернулись назад; невидимый дух повторил им по-польски то же самое, что напророчил по-французски в прошлую ночь.
   Всю ночь до самого рассвета просидел Калиновский со старым артиллеристом, обсуждая всевозможные способы обороны. В лагере между тем безотчетный, необъяснимый страх возрастал каждую минуту. Едва только первая полоса утренней зари осветила окрестность, все уже были на конях, все как один человек решились оставить гетмана и бежать куда глаза глядят.
   Князь Дмитрий и пан Самуил бросились к палатке коронного гетмана.
   – Отец, останови их! Они бегут! – в волнении вскрикнул пан Самуил на пороге.
   – Подлецы, трусы! – вскрикнул Калиновский, но голос его задрожал и оборвался.
   Несколько мгновений он стоял как ошеломленный, потом выскочил из палатки и, увлекая Пржиемского, бросился к артиллерии, стоявшей на валу и не принимавшей никакого участия в волнении. Старые поседевшие ветераны, делившие со своим старым вождем славу его в битвах с иноземцами, чинно стояли каждый на своем посту, готовые умереть не моргнув глазом по одному мановению своего начальника.
   – Я приказываю пану направить орудия на беглецов! – скомандовал Калиновский.
   – Обдумал ли пан коронный гетман, что он делает? – попробовал его остановить Пржиемский.
   – Предлагаю пану слушаться главнокомандующего! – резко ответил Калиновский.
   Приказание было отдано! Раздался оглушительный залп, дым застлал лагерь синеватым туманом, а обезумевший от гнева гетман уже гнал за беглецами немецкую пехоту. В ту же почти минуту в обозе вспыхнуло зарево. Панские хлопы, желая подслужиться казакам, сговорились сжечь лагерь. Когда дым пушечного залпа рассеялся, первые лучи восходящего солнца и яркое зарево пожара осветили ужасную картину. Множество поляков лежало на месте, другие с яростью бросились на немцев, завязалась отчаянная рукопашная борьба; некоторые совершенно обезумели от страха и бросились кто в воду, кто в пламя горевших костров. Из обоза то и дело вылетали целые снопы пылавшего сена, все более и более распространяя пожар по лагерю.
   Вдруг пронесся крик, и из-за холма хлынула целая волна казаков вперемежку с татарами. Впереди всех двигался красивый атлет-запорожец, как из стали выкованный; он хитрым проницательным взором окинул страшную картину.
   Увидев борьбу, он заслонил глаза ладонью и стал всматриваться, придерживая коня на вершине холма. За ним остановились казаки и стали в удивлении перешептываться.
   – Не обман ли это? Какая видьма их зачаровала? Или они горилки перепились? – говорили они вполголоса, нерешительно посматривая на своего предводителя.
   Наконец широкая усмешка озарила лицо атамана. Это был зять Богдана, храбрый Иван Золотаренко, первейший враг ляхов, хорошо изучивший все их звычаи и обычаи.
   – Смотрите-ка, братове, что творят ляхи! – крикнул он и громко расхохотался. – Сами себя секут и сами себя жгут. Этак мы их голыми руками заберем да и подушим в их же огне. Отомстим им за Берестечко, перебьем наших врагов.
   Тысячи голосов ответили ему громкими криками.
   Как лава, растеклось казацкое войско по всему лагерю; польская конница вмиг была смята. Все войско пришло в дикое смятение, целые отряды бросались в реку и топили друг друга. Бросившихся назад в обоз казаки оцепили плотной цепью, и они все погибли в пламени; искавших спасения за окопами, в лесу и болоте всех перекололи, перерубили, перерезали. Небольшая кучка воинов, преимущественно артиллеристов Пржиемского, столпилась около гетмана. Пан хорунжий старался высоко держать знамя, надеясь, что беглецы опомнятся, соберутся. Но вдруг просвистела татарская стрела, и пан хорунжий, не испустив ни одного звука, упал на землю, а знамя покрыло его точь-в-точь, как несколько дней тому назад на смотру.
   Калиновский с отчаяния сам бросился в толпу врагов и, пронзенный стрелами, упал, обливаясь кровью.
   Султан Нуреддин велел отрубить ему голову, а Золотаренко отрядил казака отвезти ее Богдану.
   Самуилу Калиновскому с несколькими панами удалось вплавь перебраться через Буг; но и они не нашли спасения. В соседней деревушке, когда они скакали через мост, гнилые доски обломились, и все они попадали в воду, а хлопы не дали им выбраться на берег и добили их.
   Бедная пани Урсула! От нее скрыли смерть мужа, уверив ее, что он попался в плен. Но и это известие так потрясло ее, что она долго не могла оправиться. Она продавала свои поместья и вотчины, а вырученные от продажи деньги посылала в Крым тому или другому агенту, в надежде разыскать и освободить мужа.

V
Волк в западне

   В Яссах все задрожало при известии о разгроме под Батогом. Победоносный жених в сопровождении своих воинственных поезжан медленно подвигался к границе Молдавии.
   Господарь созвал чрезвычайный совет. Заседание это происходило при особенно торжественной обстановке. Все бароны совета и дивана собрались в большом аудиенц-зале, занимавшем центр замка. У задней стены зала на высоком позолоченном троне восседал князь Василий, облеченный знаками княжеского достоинства, в богатой шапке, украшенной страусовыми перьями. Поверх нее была надета княжеская корона. В руке он держал жезл, украшенный драгоценными каменьями. Над троном висел образ Иисуса Христа, приведенного на суд перед Пилатом, в богатой ризе, блиставшей драгоценными каменьями, а перед образом спускалось прекрасное фарфоровое паникадило с толстой зеленой свечой, распространявшей благоухание. По левую руку князя возвышался другой трон, пониже, для митрополита, восседавшего в полном облачении. За ним вся левая стена была занята местами бояр, расположенными по стенам со строгим соблюдением занимаемых ими должностей. По правую руку князя стоял великий меченосец с двумя помощниками и держал княжеский меч; немного поодаль от него помещался целый ряд постельников со своим начальником во главе. Почетный караул, состоявший из арабов и армашей, двумя длинными рядами стоял против князя. По правой стороне зала сидели отставные бояре, тоже размещенные по прежним должностям. Князь открыл заседание краткой молитвой, обращенной к Господу Иисусу Христу, принял благословение от митрополита и обратился с речью к заседавшим боярам, причем в голосе его не слышалось уже обычной, резкой, повелительной нотки:
   – Благородные, верные бояре! – как-то необычно мягко и вкрадчиво проговорил он. – Мудрые мои советники! Обращаюсь к вам и жду от вас решения всех затрудняющих меня вопросов. Вам известно, в каком положении мы находимся. Казаки подступили к границе и грозят новым разгромом. Они опять запаслись дружбою татарскою, а гетман казачий настоятельно требует, чтобы я отдал руку моей дочери сыну его Тимофею. Но, друзья мои, поймите чувства отца. Мне невыносима мысль, что прекрасная княжна, которую я лелеял несколько лет, станет простою казачкою, выйдет замуж за полудикаря, за человека низкого происхождения и должна будет влачить жизнь в среде, вовсе ей несвойственной. Мне бы легче было видеть ее мертвой! – заключил он дрожащим голосом.
   Наступило тяжелое продолжительное молчание. Наконец встал один из отрешенных от должности бояр и просил слова:
   – Два года тому назад мы уже испытали, что значит гнев храброго воина Тимофея Хмельницкого. Побросав имущество, забрав жен и детей, мы принуждены были бежать в леса и с высоких деревьев в отчаянии смотрели, как пламя пожирало наше имущество, уничтожало жилища, разрушало благосостояние. Коварные поляки и не думали оказать нам помощь. Ты же, князь, надеялся на них тогда так же, как надеялся теперь. И теперь, как тогда, они не оправдали твоих надежд. Теперь они разбиты, а мы в руках казаков и татар. Настоящее нашествие будет ужаснее первого. О чем же теперь совещаться и чего же тут обдумывать то, что очевидно? Неужели пережитые бедствия не послужат нам достаточным уроком? Глухой ропот пронесся по залу.
   – Не хотим опять быть преданы в руки татар! – раздался голос бояр. – Чем Тимофей не зять князю? Он храбрый воин и будет доблестным его преемником. Отдавай, князь, свою дочь за гетманова сына, его любит народ, о его подвигах говорит вся страна, только ты один не хочешь сознаться, что лучшего зятя тебе не найти.
   – Я должен тоже присоединить свою просьбу к просьбе бояр, – сказал митрополит. – Вера русская ближе к нашей, чем католическая. Мы братья с русскими по духу и должны сочувствовать им, так как они борются за родную нам веру. Народ сильно не одобряет твоей дружбы с ляхами, князь, и если ты воспротивишься, кто знает, чернь может возмутиться, посадить на престол храброго Тимофея, а тебя навсегда изгнать из страны.
   Василий слушал слова митрополита с затаенным гневом. В другое время он не допустил бы таких резких возражений, но теперь он знал, что во всем собрании не найдется ни одного боярина, который бы отнесся к нему доброжелательно. Он утомился в этой бесплодной борьбе и предчувствовал, что стоглавая гидра, которую он давил сто лет, поднимется и задушит его, задушит жестоко, безжалостно, не вспомнив ни одного благодеяния, доставленного им стране, поставив ему в вину каждую ошибку, как бы она ни была ничтожна. Он и не думал бороться с этим грозным призраком, он хотел только отдалить роковую минуту, купить себе хотя временное спокойствие какой бы то ни было ценой.
   Слова митрополита вызвали шумное одобрение. Князь несколько раз призывал к молчанию, но его не слушали, каждый старался поделиться своими впечатлениями, каждый по-своему выяснял сказанное.
   Василий старался приветливо улыбаться, но сурово сдвинутые брови и блестевший из-под них далеко не ласковый взгляд напоминали волка, загнанного в западню. Он дал утихнуть волнение и тогда смиренно произнес:
   – Я готов исполнить волю народа моего; но спасет ли это нас от диких, необузданных гостей и их насилий? Не лучше ли снестись с наияснейшим королем польским и, получив от него подкрепления, двинуть к границам все наши военные силы?
   Услышав эти слова, медленно поднялся с своего места великий вистерник, величавым движением протянул он свой позолоченный жезл вперед, указывая в окно на полуразрушенные силуэты дворцов и зданий, на разоренные окрестности города, и проговорил:
   – Два года тому назад наша столица цвела, утопая в роскоши садов, богатых пажитей и нив. Тогда легче было собрать силы и крепкое войско и двинуть его навстречу врагу. Но тогда князь надеялся на своих друзей ляхов, допустил врагов опустошить страну, разгромить и сжечь столицу. Каких же воинов даст теперь наша страна, когда она не оправилась еще от опустошения, когда у нее не хватает рук для возделывания полей, когда чуть не половина населения томится в татарской неволе? Нет, князь, поздно думать о войне, – заключил он, – следует отбросить ложную гордость и смириться перед победителем.
   Князь побледнел от волнения, закусил губу, но через минуту овладел собой и сказал:
   – Пусть будет по-вашему: для блага страны я готов пожертвовать дочерью!
   При этих словах он три раза стукнул жезлом об пол в знак того, что заседание закрыто. Все шумно встали со своих мест, не наблюдая при этом обычного чинного спокойствия, предписываемого этикетом.
   На широком княжеском дворе кучка бояр столпилась около Георгицы.
   – Долго ли будем мы терпеть козни этого волка? – говорили они. – Сегодня он говорит одно, а завтра делает другое, лучше и вправду посадить на престол храброго Тимофея.
   Георгица насмешливо покачал головой.
   – Тогда мы угодим из пасти волка в пасть медведя, – проговорил он иронически. – Волк грызет нас подчас волчьими зубами, а медведь сразу раздавит всех своею медвежьею лапой: я не знаю, что хуже. Я предложил бы другое, дорогие товарищи, – проговорил он почти шепотом, осторожно озираясь. – Пусть волк с медведем породнятся между собою и мнят себя в безопасности. А мы тем временем потихоньку натравим на них их врагов да и стряхнем с себя обоих.
   – А потом что? – осведомился великий вистерник, с недоверием посматривая на своего товарища.
   – А потом изберем из среды своей способнейшего; он будет управлять нами разумно на благо страны.
   Великий вистерник пытливо посмотрел в глаза своему собеседнику и, обращаясь к остальным боярам, проговорил:
   – Сладкие речи, давно мы их слышали, да только власть-то такая сила: кто до нее доберется, тотчас об них и забудет.
   Все поняли намек и, двусмысленно улыбаясь, стали расходиться, а Георгица, злобно смотря вслед удалявшемся вистернику, прошептал про себя:
   – Попомнишь ты эти сладкие речи, на первом на тебе испробую силу власти.
   Через несколько дней Яссы готовились к торжественному приему жениха. Тимош шел один с казаками; по просьбе будущего тестя он оставил татар в Польше. На границе его встретило почетное посольство с двоюродным братом князя Василия во главе.
   Тимоша сопровождал Иван Выговский, правая рука гетмана; сам Богдан остался в Чигирине.
   Жаркий, знойный день не помешал господарю соблюсти со всей торжественностью обряд встречи. Почти за час до прибытия жениха он уже был за городскими воротами, окруженный необычайным великолепием и пышностью. Конница в богатых золоченых латах и крылатых касках блистала на конях, покрытых роскошною сбруею. Великолепные попоны княжеского и боярских коней переливались на солнце драгоценными украшениями. Разноцветные страусовые перья на шапках, дорогие аграфы, тяжелые пояса, ценностью в целое состояние, бархат, атлас, серебро и золото, все это переносило в какой-то сказочный мир; тысячная толпа, высыпавшая за город встретить жениха, свидетельствовала о популярности его во всей Молдавии и придавала торжеству оттенок чего-то грандиозного, чего-то такого, что невольно заставляло сильнее биться сердце каждого из присутствовавших.