– Знаю! – кивнул Богдан, торопливо отворяя дверь чулана.
   – Татко! – крикнул было Тимош.
   – Я тебе дам татка! Каких бед опять натворил! – сердито пригрозил Богдан. – Молчи себе, пока цел.
   Дальними коридорами провел он его на задний двор, быстро оседлал коня, посадил мальчика на седло вместе с собой и поскакал из замка.
   Когда хватились виновника всей тревоги и его в чулане не оказалось, накинулись на литвина, но он с самым неподражаемым удивлением уверял, что не сходил с места и не отворял чулана. Паны разводили руками, а казаки посмеивались между собой, говоря по секрету, что сотник Богдан прехитрый казак.
   Богдан поскакал к корчме, где остановились помилованные казаки. Несмотря на очень поздний час, старый корчмарь нисколько не удивился посетителям и с низкими поклонами проводил их в каморку к спящим казакам. Сотник едва их добудился. Наконец Павлюк очнулся, лениво протер глаза и с удивлением посмотрел на нежданных гостей.
   – Выручайте, товарищи, – тревожно проговорил Богдан, – мой хлопец опять начудил.
   – Эге! – протянул Ганжа, поднимаясь и усаживаясь на соломе. – Так я и думал!
   – Что же он сделал? – спросил Павлюк.
   – Правду сказать, я и сам у него не допытался, – ответил Богдан, – пусть уж сам покается. Говори, сынку.
   Тимош взволнованным голосом передал свое приключение с князем Дмитрием, по временам исподлобья поглядывая то на отца, то на Павлюка, то на Ганжу.
   Все трое хмурились, стараясь сурово смотреть на провинившегося; но он своим детским чутьем ясно сознавал, что старые казаки в душе его одобряют. Наконец Ганжа не вытерпел:
   – И так-таки ты его и побил? – весело спросил он. – Добре, сынку! Ей-ей, добре! Мы не холопы! То нам не звычай, щоб нас як скотыну били! Ей-ей, Богданко, славный у тебя хлопец! Лыцарь будет, в обиду себя не даст!
   – Лыцарь-то, лыцарь, – со вздохом сказал Богдан, – а вот что я теперь с этим лыцарем делать буду? Куда я с ним денусь? Князья Вишневецкие тоже обиды не спустят. Оставить хлопца у себя мне никак не можно; треба его хоть на первое время куда-нибудь спрятать.
   Павлюк в раздумье гладил усы.
   – Видишь ли, пан сотник! – отвечал он Богдану. – Долго я здесь не усижу; я уж сегодня разузнал кое-что; говорят, что крымский хан просит помощи у ляхов против буджаков; наши сильно поговаривают об этом. Мне это на руку, я готов хоть сейчас в поход двинуться, и охотников идти со мною немало найдется. Хлопца твоего я с радостью возьму: пусть привыкает!
   Богдан задумался.
   – Боюсь я, что он совсем от рук отобьется; одичает, пожалуй; да пора бы его и за книгу засадить!
   – Ге, братику, – вставил Ганжа, – наука не конь, в степь не убежит! Годик, другой порыскает с запорожцами, а там и в бурсу его засадишь.
   – Да ведь теперь дело к зиме идет, – возразил Богдан.
   – Вот в том-то и штука; об этом-то я и думаю, что поход только в будущем году состоится, – заметил Павлюк.
   – Ну, а пока что дид Ганжа хлопца спрячет, – весело проговорил старый казак и, хлопнув себя по лбу, прибавил, – ишь, ведь, старая голова, что бы сразу-то вспомнить!.. Смольчуг! Эй, Смольчуг! – тормошил он спящего казака, мирно храпевшего во все время разговора. – Да проснись же ты, сонный мешок!
   Смольчуг наконец открыл глаза; Ганжа, схватив его за ворот, силой посадил.
   – Чего тебе? – с неудовольствием спросил Смольчуг.
   Ганжа совсем осерчал.
   – Чего? Я его целый час бужу, а он спрашивает «чего»! Кабы не треба тебя было, я бы с тобою не возился!
   Смольчуг с изумлением вытаращил на него глаза.
   – Слушай толком! – продолжал Ганжа. – Надо хлопца спрятать! Вези его к своей тетке: она казачка добрая, а живет в такой трущобе, что и сам бес ее не разыщет.
   – Кто его тетка? – спросил Богдан.
   – Тетка его, видишь ли ты, казачка, сестра его матери, значит, и мать была казачка, а отец его был родом шляхтич. Богатые паны все имение у него оттягали, он и пошел на Сечь, к запорожцам. Жена-то его тогда уж померла, а сынишку он с собою взял... Маленький такой был, куда меньше Тимоша. Отец его, даром что шляхтич, а казак был добрый. Не раз мы с ним вместе против неверных ходили, да вдруг как-то шальная пуля его хватила. Так хлопец и остался у меня на руках: никого у него на свете нет, кроме меня да тетки, старой казачки.
   Смольчуг, печально поникнув головой, слушал рассказ дида; когда тот кончил, он спросил его:
   – Так ты думаешь отвезти хлопца к тетке Оксане? Скучно ему там будет.
   – Поскучает, – отвечал Ганжа, – все лучше, чем к панам на зубок попасться.
   Богдан вздохнул и поднялся с места.
   – Ну, прощай, сынку! Слушайся панов атаманов да не дури больше, а то не сносить тебе головы: больно уж ты боек.
   Тимошу вдруг стало грустно. Когда отец его обнял, у него на глазах показались слезы, и он долго сжимал отца в своих детских объятиях.
   – Ну, полно, полно, – уговаривал его Богдан, – ведь не навек расстаемся. Я к тебе буду наведываться.

IX
На буджаков

   Широкая, необозримая степь колыхалась целым морем высокой травы, переливавшейся всевозможными цветами. Все было в цвету, все благоухало, все жило, стрекотало под ласкающими лучами яркого солнца. Трава выбивалась даже и там, где тянулся лентой длинный шлях, превратившийся уже в сероватую полупесчаную, полуглинистую пыль.
   По этому шляху медленно двигался довольно большой конный отряд татар и казаков. Впереди отряда ехали наши старые знакомые, Павлюк и Ганжа, а за ними следовали двое татарских начальников с Тимошем.
   Больше года прошло с тех пор, как Тимош за свою ссору с князем Дмитрием должен был удалиться в изгнание к старой казачке. Он прожил у нее несколько месяцев, потом ездил с Павлюком и Ганжою в Сечь скликать удальцов в помощь крымскому хану против буджаков. Теперь они уже с месяц как воевали с ловким изворотливым врагом, то преследуя его в степи, то нападая в легких казацких чайках и турецких галерах на прибрежные селения. Вдруг главная буджакская орда ускользнула от них в степь, где и пропала в высокой траве; они уже несколько дней ездили взад и вперед, отыскивая хоть какой-нибудь след, но все их поиски оказывались тщетными.
   Было далеко за полдень. Выносливые татарские бакематы с косматой гривой и толстыми неуклюжими ногами – и те притомились.
   – Что, вояка, устал? – спросил Тимоша один из татар.
   Тимош действительно клевал носом на мерно покачивавшемся седле, отяжелевшие веки его не слушались; в предыдущую ночь почти не пришлось спать, так как в путь пустились еще до рассвета. Казаки рассчитывали легче найти след на не успевшей еще подняться от утренней росы траве. Им достаточно было бы наткнуться на один отряд орды; по направлению, проложенному этим отрядом, они догадались бы о движении всего неприятельского войска; мелкие буджакские отряды человек по двенадцати двигались всегда по направлению к центру, описывая круги и полукруги в высокой траве, стараясь таким образом спутать след. Они двигались ночью перед рассветом; через несколько часов утренняя роса освежала притоптанную траву, головки цветов снова поднимались, пестрое море их снова волновалось, как ни в чем не бывало, скрывая след исчезнувших хищников.
   Все это грезилось теперь дремавшему Тимошу; ему казалось, что он видит в пестрой траве мелькающие головы врагов, слышит свист их нагаек и резкие крики: «алла!»
   Вопрос татарина разбудил его; он поправился в седле и отвечал с улыбкою:
   – Да, Ага-Мехмет, хорошо бы отдохнуть и выспаться!
   Татарин говорил с ним по-татарски, Тимош уже все понимал, но отвечал еще по малорусски.
   – Пожалуй, пора и на отдых! – согласился татарин. – Что ты на это скажешь, друг Баюн?
   – Что ж, отдыхать, так отдыхать! – решил Павлюк. – Тут должна быть речка вблизи. Видишь, речные чайки кружатся.
   Выслали в обе стороны разведчиков; через полчаса один из них сломя голову скакал назад. Это был молодой статный казак с открытым загорелым лицом и с живым проницательным взглядом.
   – Батько! – крикнул он, подскакав к Павлюку, – след нашел.
   – Где?
   – Там, у самой речки; они вброд перебирались; под водой следы видны, да и трава не успела еще подняться, – далеко уйти не могли.
   Как электрическая искра облетело и татар, и казаков давно желанное известие. Все забыли усталость, все приободрились, разбились на несколько отрядов и поскакали в направлении, указанном счастливым разведчиком. Подъехав к реке, они убедились, что, действительно, здесь недавно были татары. Следы широких лошадиных копыт ясно виднелись и на берегу, и на мягком песке под водой, а на другом берегу трава была значительно примята. Начальники съехались и устроили военный совет. Павлюк предлагал тотчас же броситься вслед за неприятелем, настигнуть отряд врасплох, захватить его и заставить показать путь к остальному войску. Более осторожные татары возражали, что пойманные пленники могут, напротив, отвести в противоположную сторону, да и сами могут легко потерять след; гораздо благоразумнее послать вперед разведчиков и выследить всю орду, так как после утомительного перехода она, наверно, остановится на отдыхе где-нибудь в лощине, где можно покормить лошадей.
   – Ну, будь по-вашему! – согласился Павлюк. – Только двигаться надо осторожно, чтобы они опять не прыснули куда-нибудь в сторону.
   – Если мы побьем эту главную орду, – заметил Ага-Мехмет, – мы можем вернуться в свои улусы.
   Все войско осторожно, в строгом порядке и полнейшем молчании двигалось за разведчиками. И сзади, и с боков ехали сторожевые казаки, чутко прислушиваясь к малейшему шуму, зорко присматриваясь к малейшей точке, черневшейся на горизонте.
   Степь стлалась ровной скатертью, прерываемою рядами невысоких холмов; с них сбегали степные речки, терявшиеся в балках, лощинах, котловинах.
   Войско подъезжало к одной из таких лощин.
   Тимош ехал сбоку и тоже с напряженным вниманием вглядывался в окрестности. Вдруг ему показалось, что за одним из бугорков, опускавшихся в лощину, что-то мелькнуло. Могла быть и птица, но для птицы движение было недостаточно плавное... Тимош шепотом передал свое наблюдение Ганже. Прикрываясь рукой от солнца, старый казак взглянул в указанном направлении; его привычный глаз ясно увидал шагах во ста змейку, извивавшуюся, исчезавшую и опять появлявшуюся все дальше и дальше по направлению к лощине.
   – Ишь, лихо его возьми, как улепетывает! – со смехом сказал Ганжа, показывая на черневшее пятно Павлюку и Аге-Мехмету. – Молодец Тимош! Теперь мы на следу; из этой лощины им некуда деться; они пойманы, как зверь в клетке.
   – Ну, товарищи! Теперь уж не дремать! – воскликнул Павлюк. – Надо их окружить, зайти по ту сторону лощины, чтобы они не ускользнули от нас.
   – Веди, атаман! – сказал Ага-Мехмет.
   Он вполне доверял военному искусству Павлюка, не раз показавшего себя опытным вождем в битвах.
   Тимошу стало немножко страшно; он знал, что эта битва решительная, что обе стороны будут биться не на живот, а на смерть, и боялся не столько за себя, сколько за своих друзей. Впрочем, он представлял себе и то, что его могут взять в плен, причем невольно вспоминались ему несчастные жены и дети буджаков; их брали в плен, как скот, сваливали связанных на телеги или на чайки и галеры и везли в Крым, а там делили их между собой, как военную добычу.
   – Нет, живым не дамся! – думал он, крепко сжимая рукоять сабли.
   – Дидусю, – спрашивал он Ганжу, – ведь негоже живому татарам в руки даваться?
   – Негоже, сынку! Негоже! – отвечал Ганжа серьезно. – Да только они, эти буджаки, лях их возьми, с арканом ездят. Пока ты соберешься саблей себя по горлу полоснуть, а он уж и скрутил тебя и к седлу приторочил.
   – Ой, как страшно, дидусю!
   – Ну, Бог даст, мы их раньше скрутим! – весело ответил дед, пришпоривая коня.
   Теперь скрываться было нечего. Летучие татарские отряды с диким гиком описывали длинную дугу вокруг лощины. Казаки же мчались прямо к ее входу.
   Буджаки оказались в самом невыгодном положении: быстрота натиска помешала им приготовиться к бою. Кони их метались как бешеные; всадники топтали своих, спеша к выходу из лощины, но выход с обеих сторон был им отрезан. Небольшие кучки храбрецов столпились кое-где вместе, решив дорого продать свою жизнь и свободу. В орде было человек с тысячу, если не больше, и сломить ее оказалось нелегко; она состояла из записных бойцов-богатырей, искусившихся во всяких военных хитростях. Передовые наездники ее, богатыри, искусно заманивали казаков в лощину, как бы убегая от них, и вдруг на всем скаку прицеливались в них через левое плечо, пуская тучи стрел. Некоторые из них вступали в единоборство с врагом и, схватываясь с ним руками, старались или выбросить его из седла, или задушить его. Казаки уже более часу бились с татарами и не могли сломить их. Вдруг с противоположного конца лощины показался отряд Аги-Мехмета. Крутизна спуска заставила всадников быстро спешиться: проворно, как кошки, спустились они, цепляясь за траву и мелкий кустарник. Их было только несколько сотен; но дружный их натиск решил дело. Кривые сабли заблестели в воздухе, задние ряды буджаков дрогнули, бросились в противоположную сторону и смяли богатырей, дававших отпор казакам. Казаки воспользовались смятением: плотной толпой проникли в лощину, окружили там врага и схватились с ним врукопашную. Тимоша увлекло общее течение; он вместе с другими рубил направо и налево, как вдруг почувствовал, что зашатался в седле; в глазах у него потемнело: ему показалось, что он умирает.
   – Татко, дидусю! Прощайте! – крикнул он и упал с лошади.
   Схватка не длилась и получаса. Буджаков более половины перебили, остальных взяли в плен, согнали в кучу, как стадо баранов, перевязали ремнями и оставили под стражей нескольких казаков.
   – Славно поработали, братцы! – сказал Ганжа казацким старшинам. – Мой птенчик тоже оперяется; я видел, как он рубил буджаков... Да где же он? Тимош! Гей, Тимош! Откликнись!
   Но Тимошу трудно было откликнуться; бледный, распростертый лежал он без чувств немного в стороне от места главной схватки, где возвышалась целая груда убитых и раненых.
   – Не видал ли кто хлопца? – с беспокойством спрашивал Ганжа, внимательно осматривая поле битвы.
   Смольчуг тоже искал Тимоша и наконец наткнулся на него.
   – Вот он! – крикнул молодой казак. – Никак убит!
   Ганжа поспешно подошел к лежащему Тимошу; слезы потекли по его длинным седым усам, когда он приподнял с земли бледное помертвелое лицо мальчика.
   – Сынку мой, сынку! – проговорил он. – Неужели я не спасу тебя?
   Смольчуг между тем внимательно осматривал рану: одна стрела скользнула по левому боку и задела мальчика глубокой царапиной, другая засела в плече, хотя и не особенно глубоко.
   – Жив будет, – проговорил радостно Смольчуг, насыпая на руку немного пороху из пороховницы и смешивая его со слюной.
   – Давай-ка, дед, разденем его и обвяжем раны.
   Намазав обе раны смоченным порохом, они перевязали их лоскутом, оторванным от рубахи, бережно уложили мальчика на одну из повозок и прикрыли его бурками. Оба они остались сидеть подле него, примачивали ему виски водой и терпеливо ожидали, когда он придет в чувство. Он действительно скоро очнулся, попросил пить и чувствовал себя довольно хорошо, но к ночи у него появились лихорадка и бред. Старый Ганжа совсем растерялся: он любил мальчика, как родного сына; от одной мысли потерять его старика самого бросало в дрожь. Павлюк тоже часто навещал больного; он привел татарина, слывшего за колдуна и умевшего заговаривать раны. Тот пошептал что-то, осмотрел раны и сказал:
   – Если через четыре дня не умрет, то выздоровеет.
   – Бисов сын! – вспылил Ганжа. – Я и сам знаю, что если не умрет, так жив будет! А ты скажи, как лечить.
   Татарин показал на маленькую красноватую припухлость около раны.
   – Вот тут болезнь сидит! – проговорил он. – Не умели стрелу вынуть... повернули!
   Он набрал каких-то трав, поварил их в котелке и напоил больного. Ганжа тоже попробовал этого зелья и сплюнул:
   – Ты мне его, пожалуй, еще отравишь?
   Питье было горькое-прегорькое.
   – Зачем отравлять! – возразил татарин. – Не первого лечу, жив будет!
   Он промыл ранку, приложил к ней тоже каких-то трав и ловко перевязал тряпкой. На третьи сутки Тимошу стало очень худо. Он целый день бредил, метался в жару, звал отца, кричал, что его режут, а к вечеру впал в забытье и лежал неподвижно, как мертвый. Лекарь-татарин утешал, что это ничего, что бывает еще хуже. Ганжа и сам не раз ухаживал за тяжелоранеными, но никогда сердце его так болезненно не ныло и не сжималось, как при виде этого мальчика, беспомощно метавшегося на возу, куда его положили.
   На следующий день решено было выступить в обратный путь, хотя Ганжа и умолял начальников подождать еще хоть день.
   – Не можно! – отвечали ему. – И то долго тут сидим. Пора и до дому!
   К ночи Тимошу стало как будто легче; под утро он спокойно уснул и проспал долго; не слышал, как запрягли повозку, как тронулись в путь и медленно стали подвигаться по дороге к границам Украины.
   Небольшой отряд послали на юг за чайками, стоявшими у морского берега. Чайки эти Павлюк приказал отвезти на Сечь, а сам, распростившись с татарами, миновал Сечь порогами и повернул к западу в Черкасы. Никто не знал намерений атамана. Навстречу им неслись тревожные слухи, что ляхи забрали казацкую армату, что казакам совсем нет житья от панов, – даже реестровые бунтуют, так как им не платят жалованья; жиды все забрали в свои руки и всячески издеваются над православными. Павлюк только грозно сдвигал брови и, сжимая кулаки, говорил:
   – Не бывать тому! Не отдадим своей родины на поругание!
   Тимош поправлялся медленно, он очень ослаб от потери крови и от лихорадки, а потому сильно утомлялся большими переходами, совершаемыми в жар по пыльной дороге; к вечеру появлялись мириады мелких мошек, всю ночь не дававших покоя даже здоровым, не только что больному, днем кружились в воздухе надоедливые степные мухи, а под одежду забирались всякие насекомые; от них ничем нельзя было спастись. Тем не менее молодость и здоровый степной воздух делали свое: мальчик мало-помалу крепчал, а когда они переехали границу Украины, он мог уже садиться на коня, хотя скоро уставал и не переносил еще быстрой езды. Его опять отправили на время к тетке Оксане; казаки же пошли прямо на Черкасы.

X
У гайдамаков

   Настали тревожные времена, каких никто и не чаял: повсюду вспыхнуло восстание, даже в тихом уголку тетки Оксаны стало не безопасно. Гайдамацкие загоны и преследовавшие их польские жолнеры рыскали повсюду, обшаривали всякую хату.
   Богдан в это время находился в Варшаве. Он прислал оттуда за Тимошей верного казака, который должен был немедленно отвезти его в Киев. Сборы были короткие: тетка Оксана напекла на дорогу всяких лепешек и сухарей и отправила хлопца и его провожатого в путь, проводив до большой дороги. Это было в конце ноября. Зима вступала уже в свои права; перепадал первый снег, начинались морозы, реки и озера покрывались ледяной корой. Тимош кутался в бурку, сидя на своем скакуне. Путешествие было долгое и опасное: приходилось пробираться лесами, чтобы миновать места, где кипело восстание, или вдруг, только что остановившись в городе, опять садиться на коней и поспешно скакать дальше, чтобы избегнуть беспорядков и грабежей. Сперва наши путешественники держались правого берега Днепра, рассчитывая добраться до Черкас и Мошен, но оказалось совсем невозможно продолжать этот путь: целые села, деревни были разграблены и сожжены, а от панских замков остались только одни развалины.
   – Не можно ехать дальше! – заявил как-то вечером провожатый Тимоша. – И впереди пожар, и сзади горит: треба обождать да разузнать, не можно ли перебраться через Днепр; може, там спокойнее.
   У леса стояла маленькая невзрачная корчма; красивая казачка-шинкарка с поклоном встретила гостей на пороге. На вопрос казака, нельзя ли перебраться на ту сторону, она ответила, покачав головой:
   – Ни, казаче, и думать не можно. Вот дня через два путь установится, тогда и поедете.
   Пришлось удовольствоваться этой надеждой. Тимош с казаком поместились в маленьком чуланчике; сквозь дощатые стены его дул ветер, несло холодом. Тимош с сожалением вспоминал теплую горницу тетки Оксаны; он продрог и не мог заснуть, а неприхотливый товарищ его свернулся клубком на разостланной соломе, завернулся в бурку и не обращал ни малейшего внимания ни на холод, ни на ветер.
   В глухую полночь послышался стук в ворота.
   – Гей, хозяйка, отворяй! – крикнуло несколько голосов.
   – Кто там? – недоверчиво спросила казачка.
   – Свои, казаки! Отворяй добром, а то мы и сами сумеем войти!
   Тимош слышал, как щелкнул запор, и отряд казаков въехал во двор. Мальчику показался голос одного из казаков знакомым. «Никак, Иван Злой», – подумал он. Он приподнялся, приотворил дверь чулана и стал рассматривать новоприбывших. Действительно, это был Иван Злой в одежде казацкого куренного, а с ним десятка два дюжих запорожцев с темными лицами, не успевшими еще сбросить летний загар, с длинными оселедцами, висевшими из-под высоких бараньих шапок. Одного или двух из них Тимош признал; он поспешно накинул на плечи бурку и радостно выскочил на двор.
   – Гей, хлопец! Ты откуда? – приветствовали его казаки.
   – Батько шлет меня в Киев, да пробраться-то больно трудно, – отвечал Тимош.
   Злой засмеялся.
   – Хитер больно твой батько! – заметил он. – Недаром с панами знается. Писарем войсковым сделали. Важным паном стал. Вот и надо ему сына в бурсу посылать, а по мне, плюнь ты на эту науку! Будешь добрым казаком, во сто раз лучше этих длиннополых спудеев, что по дворам попрошайничают.
   Тимош и сам был того же мнения. Он с удивлением рассматривал мощную фигуру Злого, совершенно преобразившегося в красивом богатом наряде, и почувствовал к нему уважение.
   – Как же ты попал в атаманы? – спросил он его.
   – Отчего же мне и не стать атаманом? – отвечал тот заносчиво. – Я за нашего батька готов голову положить. А как вырежем всех ляхов и жидов, так еще и не то будет. Батько тогда будет, что король, а мы, атаманы, – его сенаторами.
   Иван снова засмеялся своим басистым раскатистым смехом.
   Казаки вошли в корчму и расположились ужинать. Из рассказов Злого Тимош узнал, что Павлюк еще в Сечи, но скоро прибудет, а в Мошнах сидит его главный помощник Скидан; он-то и созывает к себе казацкую силу в ожидании самого батька.
   – Теперь уж не миновать битвы с ляхами, – добавил Злой. – Сам польный гетман идет на нас. Только дай Боже батьку не опоздать!
   – А чего ж он медлит в Сечи? – спросил Тимош.
   – Ждет помощи от крымского хана.
   – А вы куда едете?
   Злой лукаво подмигнул.
   – Куда ветер дунет, там и мы будем! – отвечал он. – Двинемся-ка, хлопец, с нами. Отец тебя с кем посылает?
   – С Опанасом Черным.
   – Добре! – протянул Иван. – Вот и поедемте вместе. Тебе за Днепр и нам за Днепр.
   На следующее утро Тимош с Опанасом решили, что, действительно, лучше двинуться в путь вместе с казаками.
   – А как мы переправимся через Днепр? – спрашивал Опанас. – Дороги, говорят, нет еще.
   – А зачем тебе дорога? Мы и сами ее проложим; я столько лет в чумаках ходил, мне не в диво дорогу прокладывать.
   Злой действительно обладал хорошим чутьем вожака, и они благополучно совершили переправу через только что ставший на реке лед.
   – Вот мы и в Вишневецчине! – весело сказал Злой, когда они доехали до первых сел.
   Всюду было пусто: деревни и села точно вымерли; только кое-где мычала забытая корова или попадалась лошадь без седока.
   – Походили тут наши гайдамаки, – говорили казаки.
   Когда они подъезжали к Лубнам, к ним присоединилось еще несколько отрядов, а у самого города, в лесу, их поджидало несколько казацких сотен.
   – Что же будет? – спрашивал Тимош.
   – А вот увидишь, хлопче! – отвечал Иван с зловещей улыбкой. – Мы хотим панов пощипать немножко.
   Весть о появлении казаков быстро разнеслась по окрестным селам. Отовсюду стекались хлопы, крестьяне, горожане, – кто с оружием, кто с косой, кто с ножом, а кто и просто с заостренным колом. В лесу, где хоронились казаки, образовался целый табор. Туда нанесли всяких припасов из соседних деревень и сел, привели скотину, запаслись горелкой и пивом из разграбленных по соседству шинков. Мелкие шайки бродили по окрестностям, выслеживая ляхов и жидов.
   Раз как-то вечером Тимош сидел в вырытой в земле яме, служившей ему с Опанасом спальней, как вдруг он услышал необычайный шум и движение в таборе. Он вылез из своего логовища и побежал смотреть, что случилось.
   – Кизим пришел, молодой богатырь Кизим! – кричали казаки. – С ним много гайдамаков; сейчас идем все на Лубны.
   Морозная ночь искрилась мириадами звезд, а бледные лучи месяца освещали путь нескольким тысячам казаков, двинувшимся к укрепленному городу. Стража на городских валах мирно спала; услужливые горожане, перешедшие на сторону казаков, догадались подпоить ее еще с вечера. В городе не чуяли беды, как вдруг в открытые неизвестно кем ворота ворвались казаки, перебили полусонную стражу и рассыпались по улицам города. Прежде всего бросились к княжескому замку, но там не оказалось никого, кроме челяди и мелкой шляхты, проживавшей у князя Иеремии. Всех их перерезали и разграбили замок.
   – Теперь, братове, гайда на монахов! – крикнул атаман.