............................................................... ............................................................... ...............................................................
Ощущение смерти. Его невозможно передать, потому что не с чем сравнить. Полная пустота... С чем можно сравнить пустоту? Но это даже и не сама Полная Пустота, а только ее предощущение, некая нейтральная зона, отделяющая одну реальность от другой...
Как долго я пребывал в этой пустоте? Может, мгновение, а может, и целую вечность, ведь там нет времени... Но вот эта необъятная пустота начала сокращаться, сжиматься и конденсироваться, и из "ничего" чудесным и необъяснимым образом получилось "нечто", некая оболочка пустоты или даже некий символ оболочки пустоты, и я почувствовал мягкий толчок вверх, а в следующий момент неожиданно прозрел, приятно удивившись тому, что продолжаю существовать, несмотря на то, что не чувствую своего тела. Прозрев, я обнаружил, что окружающий мир изменился в моем восприятии, став более объемным и завершенным, и объяснялось это очень просто: я теперь мог видеть одновременно все вокруг себя, то есть одновременно все четыре стены, пол и потолок ванной комнаты, посередине которой я висел в воздухе.
Внизу прямо под собой я увидел нечто особенно отвратительное и гадкое - голое тело с раскрытым по-рыбьи ртом и выпученными красными глазами... Но самое неприятное заключалось в том, что это жалкое тело показалось мне знакомым, и я не без брезгливого удивления догадался, что вижу перед собой свою телесную оболочку, свой опустевший кокон.
Оставив эту мерзость разлагаться в воде - чем быстрее это произойдет, тем лучше! - я легко пролетел через крышу, не задев ни одного ее атома, и очутился на просторе. Внизу, перед домом, все так же невозмутимо прогуливался охранник с собакой. "Счастливо оставаться!" -крикнул я им, взмывая резко вверх, но даже чуткая собака и ухом не повела... А я поднимался все выше и выше и летел все быстрее и быстрее, и уже звезды превращались в светящиеся прямые линии, а скорость все нарастала!
Когда скорость превысила какой-то предел, само пространство свернулось вокруг меня в бескрайний темный тоннель, в конце которого забрезжил яркий, но не слепящий белый свет, манящий своим мягким ласковым сиянием. Свет становился все ближе и ближе, и его искрящиеся потоки все плотнее и плотнее овевали меня, и при соприкосновении с ними я слышал чарующие и торжественные звуки, будто ангелы трубили в фанфары... И вот настал тот долгожданный момент, когда я полностью окунулся в этот уютный светящийся мир, и уже не стало никакого движения, а были лишь покой и радость.
Навстречу мне вышел искрящийся любовью Занзибаров, и я тотчас понял, что это уже не тот Занзибаров, которого я знал на Земле, а "Занзибаров" в кавычках, как бы актер, игравший прежде роль земного Занзибарова, и мы тепло обнялись с ним, как, должно быть, обнимаются после удачной премьеры друзья-артисты, представлявшие на сцене заклятых врагов. "Пошли, - сказал мне "Занзибаров", - я отведу тебя к Нему". Мне сразу же стало ясно, что Он - это Он, и я с готовностью пошел за Занзибаровым, не задавая ненужных вопросов. И я увидел Его... Он был в белых, сотканных из света, просторных одеждах, и лик Его был озарен всепрощающей родительской любовью.
- Зачем ты так рано пришел сюда? - спросил Он строго, но без упрека.
- Мой человеческий ум слаб, - признался я. - Я не знал, как поступить, и решил, что это лучший выход.
- Это последний выход, и потому не лучший, - сказал Он. = Ты должен вернуться обратно.
- Я не хочу возвращаться, - возразил я. - Там ложь и разврат, жестокость и грязь... Я не в силах исправить мир людей, и только сам погрязаю в грехе. И потом... я не хочу снова умирать!
- Ты должен вернуться, чтобы завершить свою миссию, - мягко настаивал Он.
- Но я не могу понять, в чем она заключается... Скажи мне! - взмолился я.
- Я не могу тебе сказать, пока ты ее не выполнишь, а после ты и сам узнаешь, - ласково, как ребенку, улыбнулся Он мне. = Ты должен сам понять. А теперь тебе надо идти - ты должен торопиться!
Он подал знак "Занзибарову", и тот вывел меня через открывшийся в световом полотне проем в полутемный длинный коридор, освещавшийся за счет света, который пробивался через щели из-за множества дверей. Ближайшая дверь, сделанная, на вид, из толстого листа прочной стали, сильно выгибалась и дрожала, готовая вот-вот сорваться с петель, а за ней гудел, беснуясь, мощнейший световой ураган, выбивающийся из-под нее ослепляющим сквозняком, и свет тот внушал таинственный страх, который мучительно хотелось преодолеть, чтобы узнать Последнюю Великую Тайну или даже Великую Последнюю... Завороженный, я метнулся к этой двери, но "Занзибаров" ловко поймал меня и оттащил, и я вдруг почувствовал облегчение, будто вырвался из смертельной западни... "Нужно искать дверь, за которой меньше всего света", - сказал знающий "Занзибаров".
Мы пробежали вдоль целого ряда интенсивно светящихся дверей и распахнули белую легкую дверцу, из-под которой струилось тихим ручейком ровное голубоватое свечение... Нашему взору предстала залитая каким-то неестественным светом, бледным и ярким одновременно, огромная комната без стен и потолка, в которой стоял просторный стол, а вокруг стола - прозрачные люди в зеленых халатах и белых марлевых повязках. Я отшатнулся в испуге, и, осторожно закрыв дверь, мы помчались дальше, пока не остановились у массивной резной двери, под которой трепетала золотистая полоска света. Мы потихоньку просунули головы в эту тяжело отворившуюся дверь, и увидели необъятных размеров зал, слабо освещенный дрожащим светом канделябров. Высокие стенызала были завешаны причудливыми гобеленами мягких тонов, а по украшенному паркетной мозаикой полу передвигались в неспешном и плавном танце под клавесинную музыку маленькие и странные, но симпатичные существа: пухленькие, с круглыми детскими мордашками и слюдяными крылышками, как у стрекоз.
- Пошли дальше! - сказал я "Занзибарову", убирая голову обратно за дверь.
- Дальше идти нет времени, - ответил он. - Давай пройдем через зал вон к той двери, - он показал на маленькую, точно потайную, дверцу в боковой стене зала.
- А если там западня? - усомнился я.
- Придется рискнуть.
"Занзибаров" первым вошел в зал, увлекая меня за собой. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как маленькие подвижные существа вовлекли нас в свой танец и закружили в хороводе. Свечи разгорались все сильней, музыка становилась все громче, а мы с "Занзибаровым" все энергичнее выделывали замысловатые па... И тут я с ужасом почувствовал, как у меня за спиной отрастают аккуратные крылышки, а сам я, помимо своей воли, время от времени вспархиваю к потолку, чтобы выкупаться в плотном ярко-золотистом свете. Я отыскал взглядом "Занзибарова": его голова, руки и ноги стали совсем крошечными, и он напоминал теперь в своем увлеченном порхании отвратительно-красивую крылатую личинку. Я с трудом выдернул его из этого заразительного хоровода и протащил, упирающегося, к заветной дверце. Забыв обо всех предосторожностях, я настежь распахнул дверцу и, ввалившись вместе с "Занзибаровым" в открывшийся сумрачный проем, плотно захлопнул ее с облегчением.
- Ты что, сдурел? - спросил я только теперь опомнившегося "Занзибарова".
- Извини, увлекся, - вздохнул он, обрывая с моей спины ломкие крылышки.
Придя в себя, мы огляделись и увидели, что находимся в совсем темном коридорчике, в котором была видна всего одна дверь, кроме той, через которую мы вошли. Растворив со ржавым скрипом эту кованую железом дверь, мы очутились на пороге клетушки с каменными стенами и крохотным окошком под потолком, через которое мягко пробивался пыльный сноп вечернего солнца, окрашивая грубые шершавые стены в нежный латунный цвет. "Давай останемся здесь, - предложил я "Занзибарову". - Тут тихо и уютно, да и свет совсем не яркий". В ответ "Занзибаров" выразительно постучал пальцем по виску: дурак, это же камера смертника! Меня передернуло, и я поспешно захлопнул дверь этой ловушки, оставшись в полной темноте. "Занзибаров!" - позвал я, ничего не видя перед собой. Никто не ответил. Я пошарил руками в темной пустоте и нащупал мягкую, будто обшитую дерматином, дверь. Не теряя времени на раздумья, откуда она взялась, я толкнул ее ногой и попал из полной темноты в абсолютную черноту. Мне стало страшно, и это был уже не тот возвышенный страх, который я испытал перед первой ослепительно-таинственной дверью, а самый обычный животный ужас, ложащийся тяжелым грузом на сердце и провоцирующий предательское бурчание в желудке...
"Нет, не может быть, чтобы была абсолютная темнота, потому что нет ничего абсолютного", -я стал отчаянно всматриваться в черноту объявшей меня пустоты, и чем дольше и дальше я в нее всматривался, тем больше она давила на меня, и я почувствовал, что это уже не сама пустота, а некий ее густой тяжелый концентрат вязко пропитывает все мое сознание. В этом черном концентрате, как в тяжело кипящей смоле, стали образовываться моментальные прорывы с безобразными рваными краями, и сквозь эти прорывы, как через мутное стекло, я увидел полукруг сведенных макушками человеческих голов. В то же время я неприятно ощутил свое ноющее тело и обнаружил, что лежу на чем-то жестком и колком с закрытыми глазами... Разлепив веки, я увидел все те же головы склонившихся надо мной людей. Сам я лежал совершенно голый на мокром и колючемсинтетическом ковре и дрожал от холода.
- Закутайся, водолаз! - бросил мне седой сдернутое с кровати одеяло.
- М-м-мерси, - простучал я зубами.
- Насилу откачали, - буднично сказал он, закуривая.
- Юрий Палыч, принесите коньяку, - попросил его Иван Иваныч.
Кивнув на дверь двум своим подручным, седой вместе с ними вышел, чтобы всего через полминуты вернуться с пузатым "Наполеоном" и тонкими ломтиками лимона на подносе.
- Выпейте с нами, - сказал ему Иван Иваныч, имея ввиду "вы заслужили".
Мы молча опрокинули по стопке, и седой почтительно, как сценический лакей, удалился.
- Не ожидал я от вас таких фокусов, - пожурил меня Иван Иваныч, отправляя в рот лимонный ломтик вместе с коркой. = Жуйте цедру - это полезно.
- Какие "фокусы"?! - невольно скривился я, глядя на него. = Просто заснул и случайно захлебнулся... А вы как узнали?
- Скажите спасибо Юрь-Палычу - он все про всех знает. Удивительный дар у человека. - Иван Иваныч мелко пожевал, тщательно размельчая цедру, а затем спросил, как бы между прочим. - Вы Занзибарова хорошо знали?
- Спросите у Юрь-Палыча, - усмехнулся я.
- А все же? - не отставал Иван Иваныч.
Я внимательно посмотрел на него. Мне стало ясно, что перед тем, как очнуться, я сквозь бред звал Занзибарова, а это слышал Иван Иваныч, и теперь его преследует шальная для атеиста мысль: уж не встретил ли я на том свете покойного президента ВТЭКа и не рассказал ли он мне чего-то такого...
- Что вы себе вообразили? - глянул я на него в упор, покрепче закутываясь в одеяло.
- Я?! - слегка смутился Иван Иваныч. - Я - ничего. А вы?
- Я - тем более, - опрокинул я вторую стопку. - И вообще, я хочу спать.
- Да, да, ложитесь, - поднялся Иван Иваныч. - Вам предстоит нелегкий день, так что высыпайтесь хорошенько. Спокойной ночи и приятных сновидений!
- Спасибо, вы мне это уже однажды пожелали, - усмехнулся я, укладываясь на кровать.
Я сразу провалился в бессвязный сон, в котором меня безотрывно преследовало ощущение чего-то липкого и тягучего. Несколько раз за ночь мне удавалось вырваться из плотно-тугой паутины сна, и, открыв глаза, я тупо пялился в темноту, словно искал в ней что-то осмысленное, но это длилось недолго: через несколько минут накопившаяся за сутки усталость тяжелым бетонным раствором шлепалась мне на веки, вновь замуровывая лицо и все тело в тесный саркофаг отключившегося сознания... Лишь когда забрезжил рассвет, мне удалось заснуть крепким спокойным сном, но он был до обидного коротким: не успел я им как следует насладиться, а меня уже растолкали.
- Вставайте, Сизов, - раздался надо мной обеспокоенный голос Иван Иваныча.
- Что случилось? - хмуро спросил я, морщась от пульсирующей в черепной коробке боли.
- Ничего, кроме сильной оттепели, - ответил он, явно раздраженный этим неподконтрольным явлением природы. - Дороги развезло, неизвестно, доберемся ли к началу.
- Вызывайте вертолет! - предложил я с издевкой, радуясь надежде на отсрочку своих "великих дел".
- Бросьте валять дурака! - разозлился Иван Иваныч, вытягивая губы в строгую прямую линию. В этот момент он мне чем-то напомнил мою, точнее сизовскую, тещу.
- Не кричите, у меня и так башка разламывается, - застонал я, как от пытки.
- Выпейте коньяку, - посоветовал он. - Полегчает.
- Я не пью по утрам.
- Тогда вот это, - он порылся в карманах пиджака и протянул мне анальгин. - Сейчас Юрь-Палыч принесет завтрак - быстро его поглощайте и одевайтесь - выезжаем немедленно!
- Слушайте, кто здесь мессия, вы или я?! - полувсерьез рассердился я, осмелев от ощущения, что мне уже нечего терять.
- Вы, вы, - тихо подтвердил он, не скрывая холодного пренебрежения в голосе.
- Тогда какого хера вы мной командуете!
Я резко вскочил с кровати, и одеяло спрыгнуло с моего голого тела... Иван Иваныч машинально посмотрел на мой приподнятый со сна фаллос и одобрительно покивал головой.
- Теперь я вижу, что вы главнее, - его губы изогнулись в масляной улыбке.
Я харкнул в его масляную рожу, но промахнулся... Он побелел и дернул назад правым плечом, явно готовясь ударить меня, но в этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Юрь-Палыч с ароматно дымящимся подносом.
- После, - тихо сказал Иван Иваныч как бы самому себе, а округлившиеся глаза его добавили: вот только сделаешь, что от тебя требуется, тогда узнаешь, сколько стоят твои потроха.
Сразу после завтрака мы погрузились в вороную "Волгу" и поехали... точнее, поплыли, потому что вода доходила местами до самого бампера, и машину спасало только то, что дорога была не обычной для таких мест, а асфальтированной. За рулем теперь сидел Юрь-Палыч - лицо его выражало крайнюю степень сосредоточенности, но, присмотревшись, можно было заметить, что он сосредоточенно дремлет: вся эта авантюра была для него, очевидно, не более чем рутиной. Рядом с ним надменно хмурился Иван Иваныч, который очевидно, все еще переживал мой плевок, а я жался на заднем сидении меж двух вчерашних бугаев - они поминутно молча соскакивали в воду, чтобы подтолкнуть забуксовавшую в снежной слякоти машину, и тогда я чувствовал затылком, как они матерятся сквозь зубы. Машина беспрестанно кренилась влево-вправо, будто ее болтало на волнах, и через полчаса этой болтанки у меня начались позывы морской болезни. Я закрыл глаза, и подкатившая тошнотная волна погрузила меня в полудремотное состояние.
Через какое-то время до моего сознания дошли заглушаемые ревом двигателя голоса и крики, но мне не хотелось открывать глаза, чтобы разобраться, в чем дело, и я готов был дремать до конца, пока не растолкают, но тут машина взрычала так, что волей-неволей пришлось очнуться... Продрав глаза, я увидел, что грозный рык исходит не от автомобиля, а от грязно-зеленого танка, который вытаскивает за трос нашу "волжанку" из месива проселочной дороги на шоссе. Вокруг стояли солдаты в бушлатах и, покуривая, что-то выкрикивали, должно быть, весело матерились...
- Откуда здесь танки? - заволновался я.
- Учения, - спокойно ответил Иван Иваныч, едва поворачиваясь в мою сторону нежно-розовым ухом.
- Опять учения! - я дернулся, порываясь выпрыгнуть из машины, но двое моих "попечителей" тяжело навалились с обеих сторон, плотно прижимаясь мокрыми плащами.
- Вам-то чего бояться?! - заорал Иван Иваныч, перекрикивая взревевший напоследок танк.
"Ладно, мы еще посмотрим, кто больше испугается, - пообещал я ему про себя. - Ты хочешь, чтобы я выступил на митинге - я выступлю!" Я стал лихорадочно думать, что именно скажу людям = странно, но до этого момента я совершенно над этим не задумывался, не веря, очевидно, что на самом деле придется выступать, уж больно все походило на розыгрыш, - но мысли заикались в мозгу, не в силах преодолеть царивший в голове сумбур, и я так и не смог ничего придумать... "Остается лишь уповать на небеса, - вздохнул я украдкой. - Не может ведь Небо оставить меня в столь роковую минуту, будь я хоть мессия, хоть последний подонок. В конце концов, действительно не только моя судьба будет решаться... Нет, Небо не может не вмешаться, оно просто обязано подсказать мне, пусть в самый последний момент, что говорить!"
Примерно через час мы добрались до Углова и въехали на задний двор городской библиотеки, размещавшейся в старом трехэтажном особняке XIX века, который выходил фасадом на центральную площадь города. Возле заднего входа нас уже поджидало несколько человек, и стоило нам выйти из машины, как они тут же бросились пожимать руку Иван Иванычу, радостно вскрикивая: "Заждались, заждались!" - а на меня они поглядывали с каким-то не совсем понятным подозрительным интересом.
Вся эта развязная свита ввела меня чуть ли не под руки в высокий и просторный холл библиотеки, который показался мне в ту минуту возвышенным храмом, наполненным низким гулом, торжественным и слегка таинственным.
- Слышишь? - спросил меня Иван Иваныч, поднимая озаренное лицо к явственно гудящему куполу.
- Гудит, - неуверенно ответил я, только теперь начиная по-настоящему волноваться.
- Это люди зовут тебя, - окинул он меня возбужденным взглядом.
Я прислушался к рокоту многотысячной толпы за стеной, отдающемуся под куполом гулким эхом, и по спине прошла горячая дрожь - я ясно различил в этом гуле: "Зо-ро-ва-вель! Зоровавель!"
- Пойдемте на балкон, - сказал Иван Иваныч, увлекая всех за собой к широкой лестнице.
Я ступил на ступеньку - колено хлипко задрожало нервной дрожью... "Осторожно!" - в испуге подхватил меня Иван Иваныч, будто я был стеклянный и мог разбиться. Мы поднялись на самый верх и вышли на полукруглый балкон, нависший над людским океаном: при нашем появлении океан заволновался, забурлил, и обрушился на наши головы оглушающим звуковым шквалом... Я едва удержался на ногах под ударом этого шквала и затрясся от волнения, преследуемый чувством, что все это происходит с кем-то другим, но только не со мной... Наконец, шквал утих, и стоявший по правую руку от меня Иван Иваныч, коротко кивнув на микрофон, прошептал мне на самое ухо: "Говори!"
Я подошел на неверных ногах к показавшемуся мне непомерно большим микрофону, бросил взгляд на Небо, призывая его на помощь, и сказал: "Люди!" - "Люди!!!" - загремели динамики. = "Люди..." - вернулось эхом с дальнего конца площади. Океан застыл в тишине. Полный штиль. Я открыл рот, но слова застряли у меня в горле, и я понял, что не в силах нарушить этой торжественной тишины, потому что это было бы равносильно разрушению величественного храма... В образовавшемся звуковом вакууме раздался диссонансом одинокий свист, каркнула ворона на крыше соседнего дома, и все окончательно стихло... И тут по наэлектризованному тишиной воздуху будто прошел разряд = мгновенная вспышка, секундное озарение, и каждый услышал чсто-то свое.
Эпилог
Сразу после того памятного молчаливого митинга вызванные Иван Иванычем санитары затолкали меня в спецмашину и отвезли в психиатрическую больницу. Однако пробыл я в ней всего два дня, потому что уже через несколько часов перед зданием "скорбной обители" собралась внушительная толпа и потребовала моего освобождения, грозясь организацией общегородской забастовки, и меня выпустили, правда, с диагнозом "вялотекущая хроническая шизофрения" (припомнили "дважды два"!). Еще через три дня скончалась аленина мама: оказалось, что у нее рак желудка, про который она давно знала, но никому не говорила, даже своей дочери, - и сразу после ее похорон мы с аленой переехали в другой город, где у нее нашлись дальние родственники.
Здесь, в этом новом городе, у нас с Аленой родился ребенок, славный малыш, которого мы беззаветно полюбили с первого дня появления на свет. В Углове я больше не рискую показываться, потому что там теперь бытует легенда, согласно которой меня "тайно четвертовали в подвале КГБ", и мое появление в городе может быть воспринято как "воскресение" или даже "третье пришествие". Единственный угловитянин, с которым я поддерживаю связь, это Мишка, мой старый верный приятель. Не так давно он прислал мне письмо, в котором в ответ на мои запросы сообщил, что паренек, которому я разбил голову, остался жив, и теперь даже входит в состав правления городского отделения демократической партии. С Ольгой тоже все, кажется, в порядке: она вышла замуж за довольно известного московского писателя и эмигрировала с ним в Америку. Что касается Альбины, то следы ее потерялись... По моей просьбе Мишка разыскал в Египтовке ее дом, но хибара оказалась совершенно заброшенной, без каких-либо признаков жизни. До сих пор жалею, что не смог тогда, на вокзале, догнать Альбину и попытаться все ей объяснить, но мне хочется верить, что с ней не случилось ничего плохого.
Честно говоря, я усердно пытался забыть обо всей этой истории и, должно быть, забыл бы, но чуть меньше девяти месяцев назад меня разыскал каким-то чудом некий чудак из Углова и, пробравшись ко мне в котельную (я теперь работаю истопником), заявил, что он намерен посвятить свою жизнь написанию "Последнего Завета" - ни больше ни меньше! Он мне показал черновой вариант этого самого "завета" - школьную тетрадку в клеточку, мелко исписанную корявыми письменами.
В этом "Последнем Завете" он красочно живописал "рождение и земные деяния Угловского мессии Зоровавеля": его "звездное зачатие в космической утробе", сошествие на Землю (должно быть, на злосчастной летающей тарелке, приземлившейся в Чугунке), вселение в телесную оболочку "развратного землянина С." (спасибо хоть, полного имени не написал), охоту за ним Большого Красного Дракона, пытавшегося отрезать ему серпом детородный орган (не было такого!), бегство в пустыню (если в Египтовку = то в лес!) и сражение Михаила (Мишка, что ли?!) с Большим Красным Драконом. Попутно рассказывалось о том, как, зайдя в одно из селений, Зоровавель превратил воду в спирт (радуйтесь, мужики!), а затем пожалел "несчастную юродивую" (явный поклеп на Альбину!) и, переспав с ней, изгнал, тем самым, из нее бесов. Далее шло подробное описание победы мессии в битве "при Армагеддоне" (не знаю, не участвовал) и как довесок звере" (стыдно вспоминать). Завершался весь этот бред воскрешением из мертвых "отрока, случайно убиенного мессией" и "явлением народу". И как венец - сцена "Великого Вселенского Безмолвия".
Сначала мне было смешно, потом стало грустно, а под конец я просто разозлился и, швырнув тетрадку в гудящую пламенем печь, вытолкал взашей своего незадачливого апостола, пригрозив на прощание набить рожу, если он еще заявится.
После того случая мне несколько дней кряду снились кошмарные "сны о несбывшемся": сырые холодные храмы, в которых неистово молятся до потери чувства на мои изображения, жестокие расправы со староверами, не принимающими нового мессию, обращение в веру, сопровождаемое нелепыми обрядами, изгнание демонов моим именем, пытки еретиков и кровавые войны с "неверными" под святыми знаменами нового Спасителя... Я просыпался и приходил в ужас: все это было на самом деле, только не со мной, но было, было, было... А если было, то может повториться!
Устав от этих кошмаров, я решил честно описать свою историю, ничего при этом не приукрашивая, чтобы не оставлять никаких иллюзий на свой счет у возможных последователей (не приведи Боже, чтобы они были!).
И вот теперь я заканчиваю книгу. Время близится к полуночи, жена с малышом давно спят, мирно посапывая дуэтом, и мне тоже пора, поставив заключительную точку, отдохнуть от своих трудов... Книга закончена, а жизнь продолжается, ведь я еще не до конца выполнил великую миссию Простого Человека.
октябрь 1990 - июнь 1991
Ощущение смерти. Его невозможно передать, потому что не с чем сравнить. Полная пустота... С чем можно сравнить пустоту? Но это даже и не сама Полная Пустота, а только ее предощущение, некая нейтральная зона, отделяющая одну реальность от другой...
Как долго я пребывал в этой пустоте? Может, мгновение, а может, и целую вечность, ведь там нет времени... Но вот эта необъятная пустота начала сокращаться, сжиматься и конденсироваться, и из "ничего" чудесным и необъяснимым образом получилось "нечто", некая оболочка пустоты или даже некий символ оболочки пустоты, и я почувствовал мягкий толчок вверх, а в следующий момент неожиданно прозрел, приятно удивившись тому, что продолжаю существовать, несмотря на то, что не чувствую своего тела. Прозрев, я обнаружил, что окружающий мир изменился в моем восприятии, став более объемным и завершенным, и объяснялось это очень просто: я теперь мог видеть одновременно все вокруг себя, то есть одновременно все четыре стены, пол и потолок ванной комнаты, посередине которой я висел в воздухе.
Внизу прямо под собой я увидел нечто особенно отвратительное и гадкое - голое тело с раскрытым по-рыбьи ртом и выпученными красными глазами... Но самое неприятное заключалось в том, что это жалкое тело показалось мне знакомым, и я не без брезгливого удивления догадался, что вижу перед собой свою телесную оболочку, свой опустевший кокон.
Оставив эту мерзость разлагаться в воде - чем быстрее это произойдет, тем лучше! - я легко пролетел через крышу, не задев ни одного ее атома, и очутился на просторе. Внизу, перед домом, все так же невозмутимо прогуливался охранник с собакой. "Счастливо оставаться!" -крикнул я им, взмывая резко вверх, но даже чуткая собака и ухом не повела... А я поднимался все выше и выше и летел все быстрее и быстрее, и уже звезды превращались в светящиеся прямые линии, а скорость все нарастала!
Когда скорость превысила какой-то предел, само пространство свернулось вокруг меня в бескрайний темный тоннель, в конце которого забрезжил яркий, но не слепящий белый свет, манящий своим мягким ласковым сиянием. Свет становился все ближе и ближе, и его искрящиеся потоки все плотнее и плотнее овевали меня, и при соприкосновении с ними я слышал чарующие и торжественные звуки, будто ангелы трубили в фанфары... И вот настал тот долгожданный момент, когда я полностью окунулся в этот уютный светящийся мир, и уже не стало никакого движения, а были лишь покой и радость.
Навстречу мне вышел искрящийся любовью Занзибаров, и я тотчас понял, что это уже не тот Занзибаров, которого я знал на Земле, а "Занзибаров" в кавычках, как бы актер, игравший прежде роль земного Занзибарова, и мы тепло обнялись с ним, как, должно быть, обнимаются после удачной премьеры друзья-артисты, представлявшие на сцене заклятых врагов. "Пошли, - сказал мне "Занзибаров", - я отведу тебя к Нему". Мне сразу же стало ясно, что Он - это Он, и я с готовностью пошел за Занзибаровым, не задавая ненужных вопросов. И я увидел Его... Он был в белых, сотканных из света, просторных одеждах, и лик Его был озарен всепрощающей родительской любовью.
- Зачем ты так рано пришел сюда? - спросил Он строго, но без упрека.
- Мой человеческий ум слаб, - признался я. - Я не знал, как поступить, и решил, что это лучший выход.
- Это последний выход, и потому не лучший, - сказал Он. = Ты должен вернуться обратно.
- Я не хочу возвращаться, - возразил я. - Там ложь и разврат, жестокость и грязь... Я не в силах исправить мир людей, и только сам погрязаю в грехе. И потом... я не хочу снова умирать!
- Ты должен вернуться, чтобы завершить свою миссию, - мягко настаивал Он.
- Но я не могу понять, в чем она заключается... Скажи мне! - взмолился я.
- Я не могу тебе сказать, пока ты ее не выполнишь, а после ты и сам узнаешь, - ласково, как ребенку, улыбнулся Он мне. = Ты должен сам понять. А теперь тебе надо идти - ты должен торопиться!
Он подал знак "Занзибарову", и тот вывел меня через открывшийся в световом полотне проем в полутемный длинный коридор, освещавшийся за счет света, который пробивался через щели из-за множества дверей. Ближайшая дверь, сделанная, на вид, из толстого листа прочной стали, сильно выгибалась и дрожала, готовая вот-вот сорваться с петель, а за ней гудел, беснуясь, мощнейший световой ураган, выбивающийся из-под нее ослепляющим сквозняком, и свет тот внушал таинственный страх, который мучительно хотелось преодолеть, чтобы узнать Последнюю Великую Тайну или даже Великую Последнюю... Завороженный, я метнулся к этой двери, но "Занзибаров" ловко поймал меня и оттащил, и я вдруг почувствовал облегчение, будто вырвался из смертельной западни... "Нужно искать дверь, за которой меньше всего света", - сказал знающий "Занзибаров".
Мы пробежали вдоль целого ряда интенсивно светящихся дверей и распахнули белую легкую дверцу, из-под которой струилось тихим ручейком ровное голубоватое свечение... Нашему взору предстала залитая каким-то неестественным светом, бледным и ярким одновременно, огромная комната без стен и потолка, в которой стоял просторный стол, а вокруг стола - прозрачные люди в зеленых халатах и белых марлевых повязках. Я отшатнулся в испуге, и, осторожно закрыв дверь, мы помчались дальше, пока не остановились у массивной резной двери, под которой трепетала золотистая полоска света. Мы потихоньку просунули головы в эту тяжело отворившуюся дверь, и увидели необъятных размеров зал, слабо освещенный дрожащим светом канделябров. Высокие стенызала были завешаны причудливыми гобеленами мягких тонов, а по украшенному паркетной мозаикой полу передвигались в неспешном и плавном танце под клавесинную музыку маленькие и странные, но симпатичные существа: пухленькие, с круглыми детскими мордашками и слюдяными крылышками, как у стрекоз.
- Пошли дальше! - сказал я "Занзибарову", убирая голову обратно за дверь.
- Дальше идти нет времени, - ответил он. - Давай пройдем через зал вон к той двери, - он показал на маленькую, точно потайную, дверцу в боковой стене зала.
- А если там западня? - усомнился я.
- Придется рискнуть.
"Занзибаров" первым вошел в зал, увлекая меня за собой. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как маленькие подвижные существа вовлекли нас в свой танец и закружили в хороводе. Свечи разгорались все сильней, музыка становилась все громче, а мы с "Занзибаровым" все энергичнее выделывали замысловатые па... И тут я с ужасом почувствовал, как у меня за спиной отрастают аккуратные крылышки, а сам я, помимо своей воли, время от времени вспархиваю к потолку, чтобы выкупаться в плотном ярко-золотистом свете. Я отыскал взглядом "Занзибарова": его голова, руки и ноги стали совсем крошечными, и он напоминал теперь в своем увлеченном порхании отвратительно-красивую крылатую личинку. Я с трудом выдернул его из этого заразительного хоровода и протащил, упирающегося, к заветной дверце. Забыв обо всех предосторожностях, я настежь распахнул дверцу и, ввалившись вместе с "Занзибаровым" в открывшийся сумрачный проем, плотно захлопнул ее с облегчением.
- Ты что, сдурел? - спросил я только теперь опомнившегося "Занзибарова".
- Извини, увлекся, - вздохнул он, обрывая с моей спины ломкие крылышки.
Придя в себя, мы огляделись и увидели, что находимся в совсем темном коридорчике, в котором была видна всего одна дверь, кроме той, через которую мы вошли. Растворив со ржавым скрипом эту кованую железом дверь, мы очутились на пороге клетушки с каменными стенами и крохотным окошком под потолком, через которое мягко пробивался пыльный сноп вечернего солнца, окрашивая грубые шершавые стены в нежный латунный цвет. "Давай останемся здесь, - предложил я "Занзибарову". - Тут тихо и уютно, да и свет совсем не яркий". В ответ "Занзибаров" выразительно постучал пальцем по виску: дурак, это же камера смертника! Меня передернуло, и я поспешно захлопнул дверь этой ловушки, оставшись в полной темноте. "Занзибаров!" - позвал я, ничего не видя перед собой. Никто не ответил. Я пошарил руками в темной пустоте и нащупал мягкую, будто обшитую дерматином, дверь. Не теряя времени на раздумья, откуда она взялась, я толкнул ее ногой и попал из полной темноты в абсолютную черноту. Мне стало страшно, и это был уже не тот возвышенный страх, который я испытал перед первой ослепительно-таинственной дверью, а самый обычный животный ужас, ложащийся тяжелым грузом на сердце и провоцирующий предательское бурчание в желудке...
"Нет, не может быть, чтобы была абсолютная темнота, потому что нет ничего абсолютного", -я стал отчаянно всматриваться в черноту объявшей меня пустоты, и чем дольше и дальше я в нее всматривался, тем больше она давила на меня, и я почувствовал, что это уже не сама пустота, а некий ее густой тяжелый концентрат вязко пропитывает все мое сознание. В этом черном концентрате, как в тяжело кипящей смоле, стали образовываться моментальные прорывы с безобразными рваными краями, и сквозь эти прорывы, как через мутное стекло, я увидел полукруг сведенных макушками человеческих голов. В то же время я неприятно ощутил свое ноющее тело и обнаружил, что лежу на чем-то жестком и колком с закрытыми глазами... Разлепив веки, я увидел все те же головы склонившихся надо мной людей. Сам я лежал совершенно голый на мокром и колючемсинтетическом ковре и дрожал от холода.
- Закутайся, водолаз! - бросил мне седой сдернутое с кровати одеяло.
- М-м-мерси, - простучал я зубами.
- Насилу откачали, - буднично сказал он, закуривая.
- Юрий Палыч, принесите коньяку, - попросил его Иван Иваныч.
Кивнув на дверь двум своим подручным, седой вместе с ними вышел, чтобы всего через полминуты вернуться с пузатым "Наполеоном" и тонкими ломтиками лимона на подносе.
- Выпейте с нами, - сказал ему Иван Иваныч, имея ввиду "вы заслужили".
Мы молча опрокинули по стопке, и седой почтительно, как сценический лакей, удалился.
- Не ожидал я от вас таких фокусов, - пожурил меня Иван Иваныч, отправляя в рот лимонный ломтик вместе с коркой. = Жуйте цедру - это полезно.
- Какие "фокусы"?! - невольно скривился я, глядя на него. = Просто заснул и случайно захлебнулся... А вы как узнали?
- Скажите спасибо Юрь-Палычу - он все про всех знает. Удивительный дар у человека. - Иван Иваныч мелко пожевал, тщательно размельчая цедру, а затем спросил, как бы между прочим. - Вы Занзибарова хорошо знали?
- Спросите у Юрь-Палыча, - усмехнулся я.
- А все же? - не отставал Иван Иваныч.
Я внимательно посмотрел на него. Мне стало ясно, что перед тем, как очнуться, я сквозь бред звал Занзибарова, а это слышал Иван Иваныч, и теперь его преследует шальная для атеиста мысль: уж не встретил ли я на том свете покойного президента ВТЭКа и не рассказал ли он мне чего-то такого...
- Что вы себе вообразили? - глянул я на него в упор, покрепче закутываясь в одеяло.
- Я?! - слегка смутился Иван Иваныч. - Я - ничего. А вы?
- Я - тем более, - опрокинул я вторую стопку. - И вообще, я хочу спать.
- Да, да, ложитесь, - поднялся Иван Иваныч. - Вам предстоит нелегкий день, так что высыпайтесь хорошенько. Спокойной ночи и приятных сновидений!
- Спасибо, вы мне это уже однажды пожелали, - усмехнулся я, укладываясь на кровать.
Я сразу провалился в бессвязный сон, в котором меня безотрывно преследовало ощущение чего-то липкого и тягучего. Несколько раз за ночь мне удавалось вырваться из плотно-тугой паутины сна, и, открыв глаза, я тупо пялился в темноту, словно искал в ней что-то осмысленное, но это длилось недолго: через несколько минут накопившаяся за сутки усталость тяжелым бетонным раствором шлепалась мне на веки, вновь замуровывая лицо и все тело в тесный саркофаг отключившегося сознания... Лишь когда забрезжил рассвет, мне удалось заснуть крепким спокойным сном, но он был до обидного коротким: не успел я им как следует насладиться, а меня уже растолкали.
- Вставайте, Сизов, - раздался надо мной обеспокоенный голос Иван Иваныча.
- Что случилось? - хмуро спросил я, морщась от пульсирующей в черепной коробке боли.
- Ничего, кроме сильной оттепели, - ответил он, явно раздраженный этим неподконтрольным явлением природы. - Дороги развезло, неизвестно, доберемся ли к началу.
- Вызывайте вертолет! - предложил я с издевкой, радуясь надежде на отсрочку своих "великих дел".
- Бросьте валять дурака! - разозлился Иван Иваныч, вытягивая губы в строгую прямую линию. В этот момент он мне чем-то напомнил мою, точнее сизовскую, тещу.
- Не кричите, у меня и так башка разламывается, - застонал я, как от пытки.
- Выпейте коньяку, - посоветовал он. - Полегчает.
- Я не пью по утрам.
- Тогда вот это, - он порылся в карманах пиджака и протянул мне анальгин. - Сейчас Юрь-Палыч принесет завтрак - быстро его поглощайте и одевайтесь - выезжаем немедленно!
- Слушайте, кто здесь мессия, вы или я?! - полувсерьез рассердился я, осмелев от ощущения, что мне уже нечего терять.
- Вы, вы, - тихо подтвердил он, не скрывая холодного пренебрежения в голосе.
- Тогда какого хера вы мной командуете!
Я резко вскочил с кровати, и одеяло спрыгнуло с моего голого тела... Иван Иваныч машинально посмотрел на мой приподнятый со сна фаллос и одобрительно покивал головой.
- Теперь я вижу, что вы главнее, - его губы изогнулись в масляной улыбке.
Я харкнул в его масляную рожу, но промахнулся... Он побелел и дернул назад правым плечом, явно готовясь ударить меня, но в этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Юрь-Палыч с ароматно дымящимся подносом.
- После, - тихо сказал Иван Иваныч как бы самому себе, а округлившиеся глаза его добавили: вот только сделаешь, что от тебя требуется, тогда узнаешь, сколько стоят твои потроха.
Сразу после завтрака мы погрузились в вороную "Волгу" и поехали... точнее, поплыли, потому что вода доходила местами до самого бампера, и машину спасало только то, что дорога была не обычной для таких мест, а асфальтированной. За рулем теперь сидел Юрь-Палыч - лицо его выражало крайнюю степень сосредоточенности, но, присмотревшись, можно было заметить, что он сосредоточенно дремлет: вся эта авантюра была для него, очевидно, не более чем рутиной. Рядом с ним надменно хмурился Иван Иваныч, который очевидно, все еще переживал мой плевок, а я жался на заднем сидении меж двух вчерашних бугаев - они поминутно молча соскакивали в воду, чтобы подтолкнуть забуксовавшую в снежной слякоти машину, и тогда я чувствовал затылком, как они матерятся сквозь зубы. Машина беспрестанно кренилась влево-вправо, будто ее болтало на волнах, и через полчаса этой болтанки у меня начались позывы морской болезни. Я закрыл глаза, и подкатившая тошнотная волна погрузила меня в полудремотное состояние.
Через какое-то время до моего сознания дошли заглушаемые ревом двигателя голоса и крики, но мне не хотелось открывать глаза, чтобы разобраться, в чем дело, и я готов был дремать до конца, пока не растолкают, но тут машина взрычала так, что волей-неволей пришлось очнуться... Продрав глаза, я увидел, что грозный рык исходит не от автомобиля, а от грязно-зеленого танка, который вытаскивает за трос нашу "волжанку" из месива проселочной дороги на шоссе. Вокруг стояли солдаты в бушлатах и, покуривая, что-то выкрикивали, должно быть, весело матерились...
- Откуда здесь танки? - заволновался я.
- Учения, - спокойно ответил Иван Иваныч, едва поворачиваясь в мою сторону нежно-розовым ухом.
- Опять учения! - я дернулся, порываясь выпрыгнуть из машины, но двое моих "попечителей" тяжело навалились с обеих сторон, плотно прижимаясь мокрыми плащами.
- Вам-то чего бояться?! - заорал Иван Иваныч, перекрикивая взревевший напоследок танк.
"Ладно, мы еще посмотрим, кто больше испугается, - пообещал я ему про себя. - Ты хочешь, чтобы я выступил на митинге - я выступлю!" Я стал лихорадочно думать, что именно скажу людям = странно, но до этого момента я совершенно над этим не задумывался, не веря, очевидно, что на самом деле придется выступать, уж больно все походило на розыгрыш, - но мысли заикались в мозгу, не в силах преодолеть царивший в голове сумбур, и я так и не смог ничего придумать... "Остается лишь уповать на небеса, - вздохнул я украдкой. - Не может ведь Небо оставить меня в столь роковую минуту, будь я хоть мессия, хоть последний подонок. В конце концов, действительно не только моя судьба будет решаться... Нет, Небо не может не вмешаться, оно просто обязано подсказать мне, пусть в самый последний момент, что говорить!"
Примерно через час мы добрались до Углова и въехали на задний двор городской библиотеки, размещавшейся в старом трехэтажном особняке XIX века, который выходил фасадом на центральную площадь города. Возле заднего входа нас уже поджидало несколько человек, и стоило нам выйти из машины, как они тут же бросились пожимать руку Иван Иванычу, радостно вскрикивая: "Заждались, заждались!" - а на меня они поглядывали с каким-то не совсем понятным подозрительным интересом.
Вся эта развязная свита ввела меня чуть ли не под руки в высокий и просторный холл библиотеки, который показался мне в ту минуту возвышенным храмом, наполненным низким гулом, торжественным и слегка таинственным.
- Слышишь? - спросил меня Иван Иваныч, поднимая озаренное лицо к явственно гудящему куполу.
- Гудит, - неуверенно ответил я, только теперь начиная по-настоящему волноваться.
- Это люди зовут тебя, - окинул он меня возбужденным взглядом.
Я прислушался к рокоту многотысячной толпы за стеной, отдающемуся под куполом гулким эхом, и по спине прошла горячая дрожь - я ясно различил в этом гуле: "Зо-ро-ва-вель! Зоровавель!"
- Пойдемте на балкон, - сказал Иван Иваныч, увлекая всех за собой к широкой лестнице.
Я ступил на ступеньку - колено хлипко задрожало нервной дрожью... "Осторожно!" - в испуге подхватил меня Иван Иваныч, будто я был стеклянный и мог разбиться. Мы поднялись на самый верх и вышли на полукруглый балкон, нависший над людским океаном: при нашем появлении океан заволновался, забурлил, и обрушился на наши головы оглушающим звуковым шквалом... Я едва удержался на ногах под ударом этого шквала и затрясся от волнения, преследуемый чувством, что все это происходит с кем-то другим, но только не со мной... Наконец, шквал утих, и стоявший по правую руку от меня Иван Иваныч, коротко кивнув на микрофон, прошептал мне на самое ухо: "Говори!"
Я подошел на неверных ногах к показавшемуся мне непомерно большим микрофону, бросил взгляд на Небо, призывая его на помощь, и сказал: "Люди!" - "Люди!!!" - загремели динамики. = "Люди..." - вернулось эхом с дальнего конца площади. Океан застыл в тишине. Полный штиль. Я открыл рот, но слова застряли у меня в горле, и я понял, что не в силах нарушить этой торжественной тишины, потому что это было бы равносильно разрушению величественного храма... В образовавшемся звуковом вакууме раздался диссонансом одинокий свист, каркнула ворона на крыше соседнего дома, и все окончательно стихло... И тут по наэлектризованному тишиной воздуху будто прошел разряд = мгновенная вспышка, секундное озарение, и каждый услышал чсто-то свое.
Эпилог
Сразу после того памятного молчаливого митинга вызванные Иван Иванычем санитары затолкали меня в спецмашину и отвезли в психиатрическую больницу. Однако пробыл я в ней всего два дня, потому что уже через несколько часов перед зданием "скорбной обители" собралась внушительная толпа и потребовала моего освобождения, грозясь организацией общегородской забастовки, и меня выпустили, правда, с диагнозом "вялотекущая хроническая шизофрения" (припомнили "дважды два"!). Еще через три дня скончалась аленина мама: оказалось, что у нее рак желудка, про который она давно знала, но никому не говорила, даже своей дочери, - и сразу после ее похорон мы с аленой переехали в другой город, где у нее нашлись дальние родственники.
Здесь, в этом новом городе, у нас с Аленой родился ребенок, славный малыш, которого мы беззаветно полюбили с первого дня появления на свет. В Углове я больше не рискую показываться, потому что там теперь бытует легенда, согласно которой меня "тайно четвертовали в подвале КГБ", и мое появление в городе может быть воспринято как "воскресение" или даже "третье пришествие". Единственный угловитянин, с которым я поддерживаю связь, это Мишка, мой старый верный приятель. Не так давно он прислал мне письмо, в котором в ответ на мои запросы сообщил, что паренек, которому я разбил голову, остался жив, и теперь даже входит в состав правления городского отделения демократической партии. С Ольгой тоже все, кажется, в порядке: она вышла замуж за довольно известного московского писателя и эмигрировала с ним в Америку. Что касается Альбины, то следы ее потерялись... По моей просьбе Мишка разыскал в Египтовке ее дом, но хибара оказалась совершенно заброшенной, без каких-либо признаков жизни. До сих пор жалею, что не смог тогда, на вокзале, догнать Альбину и попытаться все ей объяснить, но мне хочется верить, что с ней не случилось ничего плохого.
Честно говоря, я усердно пытался забыть обо всей этой истории и, должно быть, забыл бы, но чуть меньше девяти месяцев назад меня разыскал каким-то чудом некий чудак из Углова и, пробравшись ко мне в котельную (я теперь работаю истопником), заявил, что он намерен посвятить свою жизнь написанию "Последнего Завета" - ни больше ни меньше! Он мне показал черновой вариант этого самого "завета" - школьную тетрадку в клеточку, мелко исписанную корявыми письменами.
В этом "Последнем Завете" он красочно живописал "рождение и земные деяния Угловского мессии Зоровавеля": его "звездное зачатие в космической утробе", сошествие на Землю (должно быть, на злосчастной летающей тарелке, приземлившейся в Чугунке), вселение в телесную оболочку "развратного землянина С." (спасибо хоть, полного имени не написал), охоту за ним Большого Красного Дракона, пытавшегося отрезать ему серпом детородный орган (не было такого!), бегство в пустыню (если в Египтовку = то в лес!) и сражение Михаила (Мишка, что ли?!) с Большим Красным Драконом. Попутно рассказывалось о том, как, зайдя в одно из селений, Зоровавель превратил воду в спирт (радуйтесь, мужики!), а затем пожалел "несчастную юродивую" (явный поклеп на Альбину!) и, переспав с ней, изгнал, тем самым, из нее бесов. Далее шло подробное описание победы мессии в битве "при Армагеддоне" (не знаю, не участвовал) и как довесок звере" (стыдно вспоминать). Завершался весь этот бред воскрешением из мертвых "отрока, случайно убиенного мессией" и "явлением народу". И как венец - сцена "Великого Вселенского Безмолвия".
Сначала мне было смешно, потом стало грустно, а под конец я просто разозлился и, швырнув тетрадку в гудящую пламенем печь, вытолкал взашей своего незадачливого апостола, пригрозив на прощание набить рожу, если он еще заявится.
После того случая мне несколько дней кряду снились кошмарные "сны о несбывшемся": сырые холодные храмы, в которых неистово молятся до потери чувства на мои изображения, жестокие расправы со староверами, не принимающими нового мессию, обращение в веру, сопровождаемое нелепыми обрядами, изгнание демонов моим именем, пытки еретиков и кровавые войны с "неверными" под святыми знаменами нового Спасителя... Я просыпался и приходил в ужас: все это было на самом деле, только не со мной, но было, было, было... А если было, то может повториться!
Устав от этих кошмаров, я решил честно описать свою историю, ничего при этом не приукрашивая, чтобы не оставлять никаких иллюзий на свой счет у возможных последователей (не приведи Боже, чтобы они были!).
И вот теперь я заканчиваю книгу. Время близится к полуночи, жена с малышом давно спят, мирно посапывая дуэтом, и мне тоже пора, поставив заключительную точку, отдохнуть от своих трудов... Книга закончена, а жизнь продолжается, ведь я еще не до конца выполнил великую миссию Простого Человека.
октябрь 1990 - июнь 1991