– Покурить не хочешь?
«Ну и мужик этот Эрнст! Что за нервы! В этом аду он думает о курении! Но он правильно делает. Курение успокаивает. Или это только понимание, что надо что-то делать?» Блондин кашлянул. Губы распухли, язык прилип, нёбо саднит. Снова дождь камней и грязи. Они сидят лицом к лицу, и Эрнст ухмыляется, выпускает дым сквозь зубы. Поднимается рука с флягой, и Блондин снова притягивает верхнюю губу. «Я ведь тоже хочу пить, конечно!» И он снимает свою флягу, тоже поднимает ее, провозглашает: «Прозт!»[13], и оба улыбаются. Когда раздается очередной взрыв, они поворачивают головы и прижимают лица к стене траншеи. Когда душ из грязи прекращается, они снова поворачиваются друг к другу, смотрят друг на друга, отпивают по глотку и пытаются улыбнуться. И ожидание становится уже не таким тяжелым, даже напряженное вслушивание, запах и невозможность что-либо делать.
Но они были уже не одни. В траншее прошло движение. Блондин глянул за плечо. Два санитара тащили плащ-палатку, из которой свешивались две ноги в сапогах с высокими голенищами. Должно быть, старший офицер. Стена траншеи перед санитарами взлетела пыльным столбом и обвалилась. Когда пыль немного осела, санитары спокойно двинулись дальше. Они подошли ближе. «Карли! Бог ты мой! Карли…» И он крикнул Эрнсту:
– Эрнст, Карли!
Там, где лежал раненый, был холмик осыпавшейся земли. Они подползли и стали копать саперными лопатками, пока не показался кусок маскировочной куртки, потом – предплечье, плечо, шея, грязь и разорванное мясо. Нижней челюсти не было. Эрнст высыпал полную лопату на кровавое месиво, опять прислонился к стенке окопа и от отчаяния начал втыкать лезвие лопаты в дно окопа. Удар за ударом в одном и том же ритме. Блондин смотрел на него некоторое время, потом положил руку на кулак своего друга и покачал головой.
Санитары забирались на кучу земли. Свисавшие из плащ-палатки сапоги тащились по грязи. Снова раздался взрыв. Шедший позади санитар свалился на колени. Палатка упала в грязь. Второй санитар одним прыжком оказался рядом с упавшим, повернулся, вытянул плащ-палатку вверх и снова опустил ее, взял раненого товарища на закорки и тяжелыми шагами побежал дальше. Еще один взрыв обрушил на них потоки земли. Блондин закрыл глаза: «Черт возьми!..» Санитары, словно тени, исчезли за поворотом траншеи. «Ну и нервы у них, мой дорогой! Боже мой, и зачем? Если бы они немного подождали, может быть, и офицер еще был бы жив, и приятель не был бы ранен. Может быть…»
Огонь понемногу стал стихать. Блондин напряженно прислушивался. Да, огонь стал слабее, по крайней мере русский, потому что немецкие батареи продолжали выбрасывать в небо реактивные снаряды.
– Кого они несли?
Блондин пробежал несколько метров до брошенной плащ-палатки. Глянул под нее и побежал назад. Эрнст прикурил две новые сигареты. Он ничего не спросил. Они сидели, курили и слушали взрывы снарядов, падавших вокруг. Эрнст отряхнул маскировочную куртку и брюки, повесил автомат на шею.
– Кто-то из знакомых, Цыпленок?
– Нет, какой-то гауптштурмфюрер, я его не знаю.
Они собрались вместе. Ханс был доволен. Все были на месте.
Быстро стемнело.
Роты шли через глубоко эшелонированную позицию, оборудованную дотами, извиваясь длинной колонной. Горящие танки освещали разрушенные доты, наполовину засыпанные ходы сообщения, разорванные трупы. Перед районом противотанковой обороны дымили подбитые «Тигры» и штурмовые орудия. Перед дотами лежали убитые, в основном – немцы. Узкая полоска неба еще светилась глубоким темно-бордовым цветом.
Но вечер почти не принес прохлады.
Слева продолжали греметь танковые пушки. Эрнст проворчал:
– И ночью покоя нет!
Никто не ответил. В тыл проходили раненые, устало, медленно, тяжело. Блондин удивился, что не видит пленных, и спросил повстречавшегося раненого. Тот, кусая губы, буркнул невнятно:
– Они предпочитают лучше сдохнуть.
В последней линии траншей сидели и лежали солдаты 3-й роты. Неспособные идти раненые дожидались машин с продовольствием и боеприпасами, которые ночью на обратном пути должны были забрать их в тыл. Танки стояли темными скоплениями и ждали горючего. Гренадеры пересекли окопы и вышли на открытую местность. Брякали котелки, футляры противогазов скребли о лопатки. Никто не разговаривал.
Ночь была жаркая и душная, как и день. Все были потные.
– Окопаться!
Ханс руководил своими людьми, распределял посты.
– Мы должны охранять танки, пока они не заправятся. Потом отправимся дальше!
Эрнст нарезал хлеб толстыми кусками, клал на них куски тушенки и раздавал товарищам. Вторую банку тушенки он приготовил к использованию и держал носками сапог. Они молча жевали, понемногу отпивая из фляг, и смотрели на языки нефтяного пламени.
– Склад горючего. Такие горят часами.
– И воняют.
– Зато что-то можно увидеть.
– Да, если они пойдут в атаку, то будет даже хорошо.
– И не думай об этом.
– Почему?
– Слишком много было ударов по ним. Они так быстро не восстанавливаются.
Эрнст наелся и стал раздавать сигареты. Блондин сделал последний глоток, прополоскал горло, перевернул флягу и сказал:
– Всё. Когда же подвезут снабжение? – Он напряженно пытался держать глаза открытыми. Он устал как собака, голова его стала клониться и клонилась до тех пор, пока шлем не стукнул по рукам, лежавшим на коленях.
Эрнст улыбнулся, поднял выпавшую изо рта у Блондина сигарету, загасил ее и сунул своему другу за ухо.
Их оставалось восемь. Ханс, длинный командир отделения, – старший. Если принимать во внимание срок его службы, то для своего отделения он был Мафусаилом. Когда он стоял на посту у рейхсканцелярии, остальные еще прижимали свои сопливые носы к витринам магазинов игрушек, чтобы высматривать там железную дорогу или замок с рыцарями, посасывая леденцы. Для молодых Ханс был воплощением «ЛАГа». Любое сравнение с ним завершалось комплексом неполноценности. Но оставим это. Впрочем, кое-что удивляло их. Что-то не соответствовало Длинному. Хотя вся его грудь была увешана орденами, а на рукаве не было места для нашивок за подбитые танки, в его петлице поблескивала всего одна звездочка, и то слишком матовым блеском. Эта бедная, одинокая звездочка раздражала их, и уже очень давно. Ее было мало, по их мнению, слишком мало. И когда они сравнивали своего командира отделения с офицерами, то они выглядели блеклыми на его фоне, если не сказать ничтожными. Эрнст сказал как-то, что Длинный не может ехать на родину ни со своими начальниками, ни с подчиненными. Как типичная «фронтовая свинья», он не найдет, что делать в чуждых ему неписаных и писаных законах вне фронта. И поэтому свое дальнейшее продвижение по службе откладывает, в общем-то, он сам. Это невезение для Длинного – счастье для отделения, для Пауля и Йонга – близнецов, для Петера, у которого с момента смерти Вальтера пропало прикрытие, для Камбалы и его прилежного слушателя Куно, и для Эрнста – как всегда равнодушного, спокойного и сытого, и для Блондина.
Дори, этого маятника, болтающегося между фронтом и тылом, они увидели только ночью. Его ждали как Деда Мороза, потому что он вез не только боеприпасы, а прежде всего продовольствие. И кроме того, он всегда знал последние новости. Быть может, «поломка» будет у него на обратном пути. Хотя шпис смотрел на это по-другому, но старшине виднее!
День пятый
«Ну и мужик этот Эрнст! Что за нервы! В этом аду он думает о курении! Но он правильно делает. Курение успокаивает. Или это только понимание, что надо что-то делать?» Блондин кашлянул. Губы распухли, язык прилип, нёбо саднит. Снова дождь камней и грязи. Они сидят лицом к лицу, и Эрнст ухмыляется, выпускает дым сквозь зубы. Поднимается рука с флягой, и Блондин снова притягивает верхнюю губу. «Я ведь тоже хочу пить, конечно!» И он снимает свою флягу, тоже поднимает ее, провозглашает: «Прозт!»[13], и оба улыбаются. Когда раздается очередной взрыв, они поворачивают головы и прижимают лица к стене траншеи. Когда душ из грязи прекращается, они снова поворачиваются друг к другу, смотрят друг на друга, отпивают по глотку и пытаются улыбнуться. И ожидание становится уже не таким тяжелым, даже напряженное вслушивание, запах и невозможность что-либо делать.
Но они были уже не одни. В траншее прошло движение. Блондин глянул за плечо. Два санитара тащили плащ-палатку, из которой свешивались две ноги в сапогах с высокими голенищами. Должно быть, старший офицер. Стена траншеи перед санитарами взлетела пыльным столбом и обвалилась. Когда пыль немного осела, санитары спокойно двинулись дальше. Они подошли ближе. «Карли! Бог ты мой! Карли…» И он крикнул Эрнсту:
– Эрнст, Карли!
Там, где лежал раненый, был холмик осыпавшейся земли. Они подползли и стали копать саперными лопатками, пока не показался кусок маскировочной куртки, потом – предплечье, плечо, шея, грязь и разорванное мясо. Нижней челюсти не было. Эрнст высыпал полную лопату на кровавое месиво, опять прислонился к стенке окопа и от отчаяния начал втыкать лезвие лопаты в дно окопа. Удар за ударом в одном и том же ритме. Блондин смотрел на него некоторое время, потом положил руку на кулак своего друга и покачал головой.
Санитары забирались на кучу земли. Свисавшие из плащ-палатки сапоги тащились по грязи. Снова раздался взрыв. Шедший позади санитар свалился на колени. Палатка упала в грязь. Второй санитар одним прыжком оказался рядом с упавшим, повернулся, вытянул плащ-палатку вверх и снова опустил ее, взял раненого товарища на закорки и тяжелыми шагами побежал дальше. Еще один взрыв обрушил на них потоки земли. Блондин закрыл глаза: «Черт возьми!..» Санитары, словно тени, исчезли за поворотом траншеи. «Ну и нервы у них, мой дорогой! Боже мой, и зачем? Если бы они немного подождали, может быть, и офицер еще был бы жив, и приятель не был бы ранен. Может быть…»
Огонь понемногу стал стихать. Блондин напряженно прислушивался. Да, огонь стал слабее, по крайней мере русский, потому что немецкие батареи продолжали выбрасывать в небо реактивные снаряды.
– Кого они несли?
Блондин пробежал несколько метров до брошенной плащ-палатки. Глянул под нее и побежал назад. Эрнст прикурил две новые сигареты. Он ничего не спросил. Они сидели, курили и слушали взрывы снарядов, падавших вокруг. Эрнст отряхнул маскировочную куртку и брюки, повесил автомат на шею.
– Кто-то из знакомых, Цыпленок?
– Нет, какой-то гауптштурмфюрер, я его не знаю.
Они собрались вместе. Ханс был доволен. Все были на месте.
Быстро стемнело.
Роты шли через глубоко эшелонированную позицию, оборудованную дотами, извиваясь длинной колонной. Горящие танки освещали разрушенные доты, наполовину засыпанные ходы сообщения, разорванные трупы. Перед районом противотанковой обороны дымили подбитые «Тигры» и штурмовые орудия. Перед дотами лежали убитые, в основном – немцы. Узкая полоска неба еще светилась глубоким темно-бордовым цветом.
Но вечер почти не принес прохлады.
Слева продолжали греметь танковые пушки. Эрнст проворчал:
– И ночью покоя нет!
Никто не ответил. В тыл проходили раненые, устало, медленно, тяжело. Блондин удивился, что не видит пленных, и спросил повстречавшегося раненого. Тот, кусая губы, буркнул невнятно:
– Они предпочитают лучше сдохнуть.
В последней линии траншей сидели и лежали солдаты 3-й роты. Неспособные идти раненые дожидались машин с продовольствием и боеприпасами, которые ночью на обратном пути должны были забрать их в тыл. Танки стояли темными скоплениями и ждали горючего. Гренадеры пересекли окопы и вышли на открытую местность. Брякали котелки, футляры противогазов скребли о лопатки. Никто не разговаривал.
Ночь была жаркая и душная, как и день. Все были потные.
– Окопаться!
Ханс руководил своими людьми, распределял посты.
– Мы должны охранять танки, пока они не заправятся. Потом отправимся дальше!
Эрнст нарезал хлеб толстыми кусками, клал на них куски тушенки и раздавал товарищам. Вторую банку тушенки он приготовил к использованию и держал носками сапог. Они молча жевали, понемногу отпивая из фляг, и смотрели на языки нефтяного пламени.
– Склад горючего. Такие горят часами.
– И воняют.
– Зато что-то можно увидеть.
– Да, если они пойдут в атаку, то будет даже хорошо.
– И не думай об этом.
– Почему?
– Слишком много было ударов по ним. Они так быстро не восстанавливаются.
Эрнст наелся и стал раздавать сигареты. Блондин сделал последний глоток, прополоскал горло, перевернул флягу и сказал:
– Всё. Когда же подвезут снабжение? – Он напряженно пытался держать глаза открытыми. Он устал как собака, голова его стала клониться и клонилась до тех пор, пока шлем не стукнул по рукам, лежавшим на коленях.
Эрнст улыбнулся, поднял выпавшую изо рта у Блондина сигарету, загасил ее и сунул своему другу за ухо.
Их оставалось восемь. Ханс, длинный командир отделения, – старший. Если принимать во внимание срок его службы, то для своего отделения он был Мафусаилом. Когда он стоял на посту у рейхсканцелярии, остальные еще прижимали свои сопливые носы к витринам магазинов игрушек, чтобы высматривать там железную дорогу или замок с рыцарями, посасывая леденцы. Для молодых Ханс был воплощением «ЛАГа». Любое сравнение с ним завершалось комплексом неполноценности. Но оставим это. Впрочем, кое-что удивляло их. Что-то не соответствовало Длинному. Хотя вся его грудь была увешана орденами, а на рукаве не было места для нашивок за подбитые танки, в его петлице поблескивала всего одна звездочка, и то слишком матовым блеском. Эта бедная, одинокая звездочка раздражала их, и уже очень давно. Ее было мало, по их мнению, слишком мало. И когда они сравнивали своего командира отделения с офицерами, то они выглядели блеклыми на его фоне, если не сказать ничтожными. Эрнст сказал как-то, что Длинный не может ехать на родину ни со своими начальниками, ни с подчиненными. Как типичная «фронтовая свинья», он не найдет, что делать в чуждых ему неписаных и писаных законах вне фронта. И поэтому свое дальнейшее продвижение по службе откладывает, в общем-то, он сам. Это невезение для Длинного – счастье для отделения, для Пауля и Йонга – близнецов, для Петера, у которого с момента смерти Вальтера пропало прикрытие, для Камбалы и его прилежного слушателя Куно, и для Эрнста – как всегда равнодушного, спокойного и сытого, и для Блондина.
Дори, этого маятника, болтающегося между фронтом и тылом, они увидели только ночью. Его ждали как Деда Мороза, потому что он вез не только боеприпасы, а прежде всего продовольствие. И кроме того, он всегда знал последние новости. Быть может, «поломка» будет у него на обратном пути. Хотя шпис смотрел на это по-другому, но старшине виднее!
День пятый
6 июля 1943 года
Его разбудил лязг танковых гусениц. Он глянул на часы: почти полночь. Эрнст сунул ему под нос зажигалку и улыбнулся:
– Возьми за ухом.
– За ухом? Что за ухом? – удивленно спросил Блондин. Эрнст вытянул у него из-за уха окурок и вставил его Блондину в губы.
– Можешь дымить один?
Мимо проезжали «Тигры». Блондин скривил лицо. Всякий раз, когда он слышал мерзкое скрежетание и лязганье гусениц, у него мурашки пробегали по телу со спины, через темя на затылок. Кожа съеживалась, и он становился словно собака, у которой шерсть встала дыбом, но не от злобы, а от страха. Затарахтел мотоцикл с коляской. И голос позвал:
– Эй, вы, сони! Приехало бюро добрых услуг!
– Да это Дори! – Эрнст вскочил и закричал в ответ:
– Дори! Мы здесь!
Мотоцикл снова затарахтел, подъехал ближе и остановился. Тень соскользнула с сиденья и подняла очки на каску.
– И как ты сразу нас нашел, Дори? И без поломок! Что скажешь по этому поводу, Цыпленок?
– Просто мастерство, Эрнст, а может, и что-то другое?
– Случай, – улыбнулся мюнхенец. – Просто случай.
– На самом деле так, – проворчал Дори.
– Что на самом деле?
– Точно так, как мне сказали из третьей, что наш отряд лежит перед танками и что два невероятных придурка – там же. – Дори улыбнулся: – Описания личностей лучше и быть не могли.
Остановились вездеходы «Штейр». К ним побежали солдаты. Загремели котелки. Возбужденный шум приглушенных голосов.
– Боеприпасы и жратва доставлены, – сказал Дори, показав на темные силуэты машин.
– И это ты говоришь только сейчас? – разозлился Блондин и собрался бежать к машинам. Эрнст удержал его:
– Цыпленок, дай Дори сигарету «с родины».
– Да, но… – Он прикурил сигарету. Эрнст сел на сиденье водителя задом наперед, а Блондин прислонился к заднему сиденью. Дори зарылся в коляске и достал оттуда, наконец, и поставил на землю две коробки с пулеметными лентами, а рядом положил несколько дисков к русским автоматам.
– Снабжение для Пауля и Петера.
За ними последовали две буханки хлеба и две банки тушенки.
– Специальный рацион из твоей бельевой сумки, Эрнст.
Два котелка – у Эрнста загорелись голодные глаза, и он облизнул губы. И снова непередаваемый голос Дори:
– Жирный гуляш для господ!
Он осторожно приподнял из коляски термос и прошептал:
– Чай, господа. К сожалению, термос не полный, хотелось бы заметить. А теперь – сюрприз! Смотрите, вы, стоптанные сапоги, что привез для вас дядя Дори! – Он вытянул руки перед Эрнстом и Блондином с лимонами на ладонях. Когда оба снова обрели дар речи, Блондин хлопнул Эрнста по плечу и рассмеялся:
– Дори конкурирует с тобой! Смотри, он еще превзойдет тебя!
Эрнст кивнул, покачал головой, как лунатик, и прошептал:
– Такого, дорогой мой, я от Дори не ожидал! – При этом он не забыл переложить консервы в свой футляр от противогаза.
Сначала они наполнили свои фляги, порезали лимоны и осторожно протолкнули их через горлышко, потом отпили по большому глотку, снова наполнили фляги и тщательно завернули крышки. Потом они мелко нарезали хлеб и насыпали его в котелки. Дори окликнул Камбалу и, когда берлинец наконец подошел, шикнул на него:
– Бери термос с чаем и раздай напиток. Если бы подошел пораньше, то эти, – он кивнул на Эрнста и Блондина, – столько бы не выпили.
Он прикурил сигарету «с родины» и стал внимательно смотреть, как Эрнст с Блондином уничтожали гуляш.
– После долгой прогулки на свежем воздухе так поесть особенно вкусно, – прочавкал Эрнст.
А Блондин рассмеялся:
– Лучше, чем в Белгороде, не так ли?
Эрнст пропустил шутку мимо ушей и обратился к Дори:
– Может, съешь чего?
– Нет, – усмехнулся тот. – Я уже сыт. А теперь – освободите место. Мне еще надо к ротному. Возить продовольствие – это моя частная инициатива.
Он подошел к мотоциклу, нехотя сел за руль и завел мотор.
– Сейчас же вернусь обратно.
Эрнст вымазал насаженным на кончик ножа куском хлеба соус от гуляша со дна своего котелка, прищелкнул языком и удовлетворенно рыгнул. Блондин продолжал спокойно есть дальше. «Что за обжора! С такой обезьяньей скоростью очистил полный котелок гуляша, да еще полбуханки хлеба!» Он улыбнулся, дочиста облизал свою ложку и сунул ее в сухарную сумку.
– Эрнст, можешь доесть мое? Я наелся до отвала.
– Хм? Пока ты не выбросил?
Блондин закурил: «Я же совсем забыл, надо было еще в полдень это сделать!» Он расстегнулся, достал из сухарной сумки серую оберточную бумагу, оставшуюся от пирога, и присел на корточки.
– Свободное время, можешь как раз здесь и посра…
Эрнст отставил котелки в сторону, продолжая ругаться про себя. Блондин с облегчением улыбнулся, засыпал полной лопаткой земли свое облегчение, снова застегнулся, прицепил лопатку к ремню, как раз на животе, и сказал:
– Теперь опять хочется пить.
– Еще бы! Пожрать, выпить и наложить большую кучу на поле! Может, тебе еще чего-нибудь?
Дори примчался обратно и крикнул:
– Все ясно?
Мимо проезжали бронетранспортеры.
– А что новенького, Дори?
– Сверни-ка мне, Эрнст, штучку, нашему Цыпленку в активе еще понадобятся. Значит, так, мы прорвались, так, по крайней мере, говорят. И так на пятнадцати километрах по фронту, все русские позиции начисто взломаны.
– Только тебе понравилось.
– Знаешь, Эрнст, да. Все шло без меня.
– Пятнадцать километров, – промолвил Блондин и почесал подбородок. – Это настоящая дыра.
– Огромная дыра!
– «Рейх» и «Мертвые головы» тоже проскочили. Тяжелее всего пришлось «Великой Германии».
– Это благодаря их новым танкам.
– А потери, Дори?
– Очень большие. Особенно у передовых рот.
Блондин почувствовал комок в горле, поперхнулся и откашлялся.
– А что дальше?
Дори глубоко затянулся, с наслаждением затянул дым через верхнюю губу в нос, задержал его, а потом выпустил.
– Танки и штурмовые орудия полным ходом идут на Обоянь. Мы бежим следом. А что танки оставили позади себя или не заметили – ну, да вы уже знаете. Иваны, пропустившие танки, назад отходить не могут, но и в плен особо уже не сдаются.
– Значит, теперь пойдем легче.
– Да, – кивнул Дори. – Но до тех пор, пока иван не подтянет резервы. Тогда вам снова придется туго.
– Почему?
– «Почему?», – передразнил Эрнст Блондина. – Не выставляй себя глупее, чем ты и так уже есть, Цыпленок! Надо топать, а если повезет – ехать, пока русские не подтянули резервов. Где они их держат – я не знаю. Но когда они окажутся здесь, то их начнут колотить танки, а мы займемся пехотой. Приблизительно так будет, Цыпленок?
– Точно так. Кроме того, перед вами еще находится пара дрянных районов обороны, противотанковый ров и железнодорожная линия и…
– Ничего себе? И больше ничего?
– И Обоянь!
– Не могу больше слышать этого дрянного названия!
– Тогда я скажу: излучина Псела, – пошутил Дори.
– Что это еще за ерунда?
– То же самое, Эрнст. Первое – название места, второе – ландшафта. Должно быть, прекрасные места с равнинной речкой Псел. Ну ладно, шутки в сторону, я поехал. Возьму еще с собой двух раненых. Счастливо!
Он завел мотор, два раза повернул ручку газа.
– Пока! Вам привезти чего-нибудь особенного?
– Отпускной билет!
Они рассмеялись, Дори помахал рукой, включил передачу, дал газ и так круто развернул мотоцикл, что колесо коляски оторвалось от земли.
– Видел бы это его друг – техник!
– Ему такое совсем не надо. Дори и так каждый раз нарывается на разнос!
– Две странные птички.
– Они нужны друг другу. Один без другого – только полпорции.
Они потащились к отделению. Эрнст бросил две коробки с пулеметными лентами на землю:
– Для Петера и Пауля от Дори!
Ханс посмотрел на них и сказал:
– Можешь их сразу помочь нести.
Они снаряжали ленты, а Эрнст ругался на Дори и на портящий настроение груз патронов. Все рассмеялись.
Ночь была теплой.
Роты двинулись вперед.
Эрнст и Блондин шагали друг за другом. Слева от них – Камбала, Куно и Петер. Справа – Пауль и Йонг. Во главе – Длинный Ханс. Все они были в шароварах с напуском. Преимущество – пыль не так быстро набивается в сапоги. Единственный консерватор – Ханс. На нем – суконные брюки, по дедовскому обычаю заправленные в голенища со складкой спереди. У него необычайно длинные ноги, а из-за короткой маскировочной куртки они кажутся еще длиннее. Полная противоположность ему – Камбала. У него длинная маскировочная куртка свисает почти до колен, как полупальто. Блондин улыбнулся: «Как длинный сюртук в вермахте, так называемый сюртук «в память о кайзере Вильгельме», также прозванный «курткой от несчастных случаев», «защищающей колени от солнечных ожогов»!» Куно то и дело оборачивался. Опять они спорили. Петер не встревал.
«Неужели он снова идет с перекошенным лицом, серьезный, мрачный, тупо смотрит перед собой и думает о Вальтере? Пауль и Йонг идут в том же ритме, стабильно. Одного роста, одной комплекции, одно целое. Их объединяет их пулемет. Да… А Эрнст и я? Эрнст снова топает как индеец. Единственный с непокрытой головой. Всклокоченные волосы слиплись от пота. О чем думает? О жратве? О Мюнхене? О бокале холодного пшеничного пива? Пить ему всегда хочется. В крайнем случае, он даже пьет чай с лимоном. Скучно идти вот так, но все же лучше, чем бежать на позицию с дотами. К жаре постепенно привыкаешь. Жажда тоже переносима. Если, конечно, не думать сразу о пиве и о тенистом пивном садике».
– Эй, Цыпленок!
– Что?
– Ведь ты же знал Вальтера лучше, чем кто-либо из нас?
– Может быть. Во время рекрутчины и в батальоне охраны я жил с ним в одном помещении. Часто вместе проводили время. Вместе учились на саперных курсах в Шпреенхагене. На съемках фильма в Бабельсберге. Во время кампании по сбору зимней помощи перед дворцом УФА. Вальтер справа – я слева. Посредине – Сара Линдер! Что это ты сейчас вспомнил о Вальтере?
– Не знаю. Видел, как он погиб. Так дома представляют себе геройскую смерть. Во время атаки удар в «тыкву» – и все… К сожалению, Цыпленок, не каждому дано такое счастье. Большинство подыхает в муках!
– А к чему твой вопрос о Вальтере?
– Да, мой Цыпленок, вот в чем дело. Вальтер был для меня типичным представителем подрастающего поколения. Я думаю, как снаружи, так и изнутри. Для него все было определено. Из многодетной семьи – в национально-политическую академию. Чистый, понимаешь, что я подразумеваю? Порядочный во всем. Чтобы не звучало напыщенно, я бы сказал – чистый. Чистый в своих мыслях и идеях. Чистый и ясный в своем поведении и убеждениях. Подрастающее поколение, Цыпленок! Элита – не из реторты, а из смолы! И все же он был здесь? Да, и именно в него, блестящего чистого и порядочного парня попало. Рядом с ним бежало полно всякой малышни, но нет. Попало именно в него. Разве это справедливо?
– Сейчас ты занимаешься тем, в чем упрекаешь меня, когда говоришь «задумался, Цыпленок?». «Задумался, Эрнст?» Ты же знаешь старую поговорку: первыми гибнут лучшие – остается дерьмо.
Эрнст улыбнулся и вытер пот с лица:
– В соответствии с этим я должен остаться, так?
– Чепуха! Это не имелось в виду!
– И все же я умру в постели. Я это знаю.
– А от чего, ясновидящий ты наш?
– От того, что сильно обожрусь и упьюсь пшеничным пивом.
– А я? Про меня ты тоже знаешь?
– Это нетрудно. Умрешь во время спора. Скорее всего, задохнешься, потому что часто будешь втягивать лужи в ноздри.
Они рассмеялись. Наконец, Блондин сказал:
– Странно, Эрнст. Знаешь, что я хотел бы знать? – А когда Эрнст не ответил, продолжил: – Знать, как будет после войны. Представь, война прошла, а мы бы встретились через пять или десять лет после нее.
– Думаю, ты хочешь стать учителем. Тогда все ясно. Ты будешь в гимназии. – Он покачал головой и поправился: – Да, в национально-политической академии, естественно. Будешь женат, с детьми, мальчиком и девочкой, как предписано, будешь ругаться на налоги и на тещу и первого числа каждого месяца будешь получать свою монету.
– А ты женишься на дочери хозяина пивоваренного завода и будешь жить за счет ее собственности.
– Лучше за счет пива.
Блондин стал серьезным:
– Без шуток. Ты думаешь, что мы, наше обстрелянное поколение, вообще сможем жить нормальной гражданской жизнью?
Эрнст задумался и почесал нос.
– Думаю, да. Хотя сейчас я себе этого не могу представить. Сначала нам будет чего-то не хватать. Бравых начальников, снарядов, грязи, искусственного меда и, например: начальники есть везде, и бравые есть в гражданской жизни. В сомнительных случаях устройство привычного разноса возьмет на себя жена.
Он прервался и задумался. Возникли проблемы, потому что он перешел с диалекта на хохдойч:
– Эта свинская война в нас что-то сломала. Где-то у нас контачит. Хотя перегоревшие предохранители можно заменить, поврежденные проводники остаются. И это есть, а может быть, и будет нашей болезнью. Сувенир, Цыпленок! Эти помехи дальше мы будем тащить за собой всю жизнь. Лучший пример дает Первая мировая война. Когда они тогда пришли с нее домой, у них был тот же дефект. Не умеют ничего, кроме как стрелять и убивать. Что им делать? Идти во фрайкор. В этом они знали толк – стрелять и убивать. В рейхе было немногим лучше – солдаты с обеих сторон. С одной – вечные ландскнехты, с другой – те, которым игры в войну и солдатиков до смерти надоели. Объединения верных родине и не имеющих родины.
– Коммунисты?
– Не все. Большинство – социалисты. В конечном итоге все пришло к тому же, а именно – к взаимному проламыванию черепов. Больше всего повезло, может быть, тем, кого приняли в рейхсвер. Они были тем, что сейчас называется «запасные части в глубоком тылу». Кроме того, они были внепартийные, то есть государство в государстве. По моему мнению, верные кайзеру тугодумы.
– Да и время не особенно хорошее.
– Ты еще говоришь! Война проиграна, работы нет, жрать нечего, инфляция – что еще оставалось делать, кроме как ругаться и драться? В основном было две партии – верная кайзеру, мечтавшая о довоенном времени, и другая, которая хотела нового, лучшего будущего. Консервативная и революционная. Ты видишь между ними компромисс?
– Нет, но он был. Меня интересует наше будущее. В восемнадцать-двадцать лет внутренне мы уже никуда не годимся. Выйдем ли мы когда-нибудь из серых тряпок?
– Ты – совершенно определенно – нет, – улыбнулся мюнхенец. – Учителем придешь в национальную политическую академию. Там всегда будешь носить форму. Школьный советник Цыпленок в коричневом, и повязка со свастикой на рукаве. По совместительству – офицер резерва Лейбштандарта. Должна быть традиция! Может, станешь даже директором школы. В Обояни, например!
Он рассмеялся над своей шуткой, громко хлопнув Блондина ладонью по каске.
– Замечательные времена! Вот в чем штука! Директор Цыпленок в Обояни. И тогда будешь рассказывать своим детям, как ты туда пришел и о большой битве под Курском. На улице будет идти снег, вы сидите у камина. На стене висит твой стальной шлем и шпага «ЛАГ». И в пятницу вечером ты будешь пить мюнхенское пиво. А когда нечего будет рассказывать – будешь выдумывать. – Он продолжал хохотать.
– Прекрати, старый фантазер!
– И раз в год будет отпуск. Тогда ты сможешь съездить домой в рейх. Посмотришь на часовых у рейхсканцелярии и подумаешь: «Все не так, как было в мои времена!»
Постепенно приступы смеха у друга стали действовать Блондину на нервы, и он вскипел:
– Откуда только можно почерпнуть столько глупости!
– Глупости? – Эрнст вдруг стал совершенно серьезным. – Ты действительно думаешь, что я говорю глупости? Все же ты еще очень наивен, Цыпленок! Если мы выиграем войну, то нас откомандируют сюда или на Ледовитый океан, а может быть, и в Сахару. Там будешь служить апостолом. Прививать культуру местным жителям. Дома, в рейхе, будут сидеть те же бонзы, которые уже сегодня удерживают свои позиции до последнего человека. В Берлине по Курфюрстендам будут прохаживаться специалисты по тепленьким местечкам. Ты будешь прогуливаться по Обояни. Я буду приезжать к тебе в гости на годовщины ее освобождения.
Блондин притянул верхнюю губу к носу.
– Странно, с этой стороны я историю еще не рассматривал. Если смотреть на вещи так, как ты, то мое будущее кажется обеспеченным. Апостол культуры в Обояни. Отправят для обновления и расширения идеологического курса в рейх. Там меня введут в курс нового положения вещей, я буду перепроверен разбирающимся в тонкостях коричневым человеком, правильно ли я все излагаю. К двадцать пятой годовщине службы будет приглашение на имперский партийный съезд. Моя дочь станет руководительницей Союза немецких девушек в Обояни, а потом перейдет в Союз немецких женщин, а мой сын, который…
– Который будет служит в «ЛАГе», потому что он такой же тупой, как и ты.
– Черт возьми, Эрнст, от твоих перспектив тошнит. А если мы проиграем войну?
– Тогда ты все равно будешь в Обояни. В качестве иностранного рабочего в каменоломне!
Они продолжали идти в ногу, курить, делиться своими мыслями и потеть.
Местность была холмистая. Земля сухая и растрескавшаяся, сухая трава, низкий кустарник и редкие заросли орешника. Ничего прочного, ничего привлекательного. Никакого контраста. Ландшафт был мягким и почти скучным. Отличался только левый фланг. Там были крутые холмы, сверкал огонь и колотили танковые пушки. Там вдруг проснулась немецкая артиллерия и прокатилась по всему горизонту.
– Возьми за ухом.
– За ухом? Что за ухом? – удивленно спросил Блондин. Эрнст вытянул у него из-за уха окурок и вставил его Блондину в губы.
– Можешь дымить один?
Мимо проезжали «Тигры». Блондин скривил лицо. Всякий раз, когда он слышал мерзкое скрежетание и лязганье гусениц, у него мурашки пробегали по телу со спины, через темя на затылок. Кожа съеживалась, и он становился словно собака, у которой шерсть встала дыбом, но не от злобы, а от страха. Затарахтел мотоцикл с коляской. И голос позвал:
– Эй, вы, сони! Приехало бюро добрых услуг!
– Да это Дори! – Эрнст вскочил и закричал в ответ:
– Дори! Мы здесь!
Мотоцикл снова затарахтел, подъехал ближе и остановился. Тень соскользнула с сиденья и подняла очки на каску.
– И как ты сразу нас нашел, Дори? И без поломок! Что скажешь по этому поводу, Цыпленок?
– Просто мастерство, Эрнст, а может, и что-то другое?
– Случай, – улыбнулся мюнхенец. – Просто случай.
– На самом деле так, – проворчал Дори.
– Что на самом деле?
– Точно так, как мне сказали из третьей, что наш отряд лежит перед танками и что два невероятных придурка – там же. – Дори улыбнулся: – Описания личностей лучше и быть не могли.
Остановились вездеходы «Штейр». К ним побежали солдаты. Загремели котелки. Возбужденный шум приглушенных голосов.
– Боеприпасы и жратва доставлены, – сказал Дори, показав на темные силуэты машин.
– И это ты говоришь только сейчас? – разозлился Блондин и собрался бежать к машинам. Эрнст удержал его:
– Цыпленок, дай Дори сигарету «с родины».
– Да, но… – Он прикурил сигарету. Эрнст сел на сиденье водителя задом наперед, а Блондин прислонился к заднему сиденью. Дори зарылся в коляске и достал оттуда, наконец, и поставил на землю две коробки с пулеметными лентами, а рядом положил несколько дисков к русским автоматам.
– Снабжение для Пауля и Петера.
За ними последовали две буханки хлеба и две банки тушенки.
– Специальный рацион из твоей бельевой сумки, Эрнст.
Два котелка – у Эрнста загорелись голодные глаза, и он облизнул губы. И снова непередаваемый голос Дори:
– Жирный гуляш для господ!
Он осторожно приподнял из коляски термос и прошептал:
– Чай, господа. К сожалению, термос не полный, хотелось бы заметить. А теперь – сюрприз! Смотрите, вы, стоптанные сапоги, что привез для вас дядя Дори! – Он вытянул руки перед Эрнстом и Блондином с лимонами на ладонях. Когда оба снова обрели дар речи, Блондин хлопнул Эрнста по плечу и рассмеялся:
– Дори конкурирует с тобой! Смотри, он еще превзойдет тебя!
Эрнст кивнул, покачал головой, как лунатик, и прошептал:
– Такого, дорогой мой, я от Дори не ожидал! – При этом он не забыл переложить консервы в свой футляр от противогаза.
Сначала они наполнили свои фляги, порезали лимоны и осторожно протолкнули их через горлышко, потом отпили по большому глотку, снова наполнили фляги и тщательно завернули крышки. Потом они мелко нарезали хлеб и насыпали его в котелки. Дори окликнул Камбалу и, когда берлинец наконец подошел, шикнул на него:
– Бери термос с чаем и раздай напиток. Если бы подошел пораньше, то эти, – он кивнул на Эрнста и Блондина, – столько бы не выпили.
Он прикурил сигарету «с родины» и стал внимательно смотреть, как Эрнст с Блондином уничтожали гуляш.
– После долгой прогулки на свежем воздухе так поесть особенно вкусно, – прочавкал Эрнст.
А Блондин рассмеялся:
– Лучше, чем в Белгороде, не так ли?
Эрнст пропустил шутку мимо ушей и обратился к Дори:
– Может, съешь чего?
– Нет, – усмехнулся тот. – Я уже сыт. А теперь – освободите место. Мне еще надо к ротному. Возить продовольствие – это моя частная инициатива.
Он подошел к мотоциклу, нехотя сел за руль и завел мотор.
– Сейчас же вернусь обратно.
Эрнст вымазал насаженным на кончик ножа куском хлеба соус от гуляша со дна своего котелка, прищелкнул языком и удовлетворенно рыгнул. Блондин продолжал спокойно есть дальше. «Что за обжора! С такой обезьяньей скоростью очистил полный котелок гуляша, да еще полбуханки хлеба!» Он улыбнулся, дочиста облизал свою ложку и сунул ее в сухарную сумку.
– Эрнст, можешь доесть мое? Я наелся до отвала.
– Хм? Пока ты не выбросил?
Блондин закурил: «Я же совсем забыл, надо было еще в полдень это сделать!» Он расстегнулся, достал из сухарной сумки серую оберточную бумагу, оставшуюся от пирога, и присел на корточки.
– Свободное время, можешь как раз здесь и посра…
Эрнст отставил котелки в сторону, продолжая ругаться про себя. Блондин с облегчением улыбнулся, засыпал полной лопаткой земли свое облегчение, снова застегнулся, прицепил лопатку к ремню, как раз на животе, и сказал:
– Теперь опять хочется пить.
– Еще бы! Пожрать, выпить и наложить большую кучу на поле! Может, тебе еще чего-нибудь?
Дори примчался обратно и крикнул:
– Все ясно?
Мимо проезжали бронетранспортеры.
– А что новенького, Дори?
– Сверни-ка мне, Эрнст, штучку, нашему Цыпленку в активе еще понадобятся. Значит, так, мы прорвались, так, по крайней мере, говорят. И так на пятнадцати километрах по фронту, все русские позиции начисто взломаны.
– Только тебе понравилось.
– Знаешь, Эрнст, да. Все шло без меня.
– Пятнадцать километров, – промолвил Блондин и почесал подбородок. – Это настоящая дыра.
– Огромная дыра!
– «Рейх» и «Мертвые головы» тоже проскочили. Тяжелее всего пришлось «Великой Германии».
– Это благодаря их новым танкам.
– А потери, Дори?
– Очень большие. Особенно у передовых рот.
Блондин почувствовал комок в горле, поперхнулся и откашлялся.
– А что дальше?
Дори глубоко затянулся, с наслаждением затянул дым через верхнюю губу в нос, задержал его, а потом выпустил.
– Танки и штурмовые орудия полным ходом идут на Обоянь. Мы бежим следом. А что танки оставили позади себя или не заметили – ну, да вы уже знаете. Иваны, пропустившие танки, назад отходить не могут, но и в плен особо уже не сдаются.
– Значит, теперь пойдем легче.
– Да, – кивнул Дори. – Но до тех пор, пока иван не подтянет резервы. Тогда вам снова придется туго.
– Почему?
– «Почему?», – передразнил Эрнст Блондина. – Не выставляй себя глупее, чем ты и так уже есть, Цыпленок! Надо топать, а если повезет – ехать, пока русские не подтянули резервов. Где они их держат – я не знаю. Но когда они окажутся здесь, то их начнут колотить танки, а мы займемся пехотой. Приблизительно так будет, Цыпленок?
– Точно так. Кроме того, перед вами еще находится пара дрянных районов обороны, противотанковый ров и железнодорожная линия и…
– Ничего себе? И больше ничего?
– И Обоянь!
– Не могу больше слышать этого дрянного названия!
– Тогда я скажу: излучина Псела, – пошутил Дори.
– Что это еще за ерунда?
– То же самое, Эрнст. Первое – название места, второе – ландшафта. Должно быть, прекрасные места с равнинной речкой Псел. Ну ладно, шутки в сторону, я поехал. Возьму еще с собой двух раненых. Счастливо!
Он завел мотор, два раза повернул ручку газа.
– Пока! Вам привезти чего-нибудь особенного?
– Отпускной билет!
Они рассмеялись, Дори помахал рукой, включил передачу, дал газ и так круто развернул мотоцикл, что колесо коляски оторвалось от земли.
– Видел бы это его друг – техник!
– Ему такое совсем не надо. Дори и так каждый раз нарывается на разнос!
– Две странные птички.
– Они нужны друг другу. Один без другого – только полпорции.
Они потащились к отделению. Эрнст бросил две коробки с пулеметными лентами на землю:
– Для Петера и Пауля от Дори!
Ханс посмотрел на них и сказал:
– Можешь их сразу помочь нести.
Они снаряжали ленты, а Эрнст ругался на Дори и на портящий настроение груз патронов. Все рассмеялись.
Ночь была теплой.
Роты двинулись вперед.
Эрнст и Блондин шагали друг за другом. Слева от них – Камбала, Куно и Петер. Справа – Пауль и Йонг. Во главе – Длинный Ханс. Все они были в шароварах с напуском. Преимущество – пыль не так быстро набивается в сапоги. Единственный консерватор – Ханс. На нем – суконные брюки, по дедовскому обычаю заправленные в голенища со складкой спереди. У него необычайно длинные ноги, а из-за короткой маскировочной куртки они кажутся еще длиннее. Полная противоположность ему – Камбала. У него длинная маскировочная куртка свисает почти до колен, как полупальто. Блондин улыбнулся: «Как длинный сюртук в вермахте, так называемый сюртук «в память о кайзере Вильгельме», также прозванный «курткой от несчастных случаев», «защищающей колени от солнечных ожогов»!» Куно то и дело оборачивался. Опять они спорили. Петер не встревал.
«Неужели он снова идет с перекошенным лицом, серьезный, мрачный, тупо смотрит перед собой и думает о Вальтере? Пауль и Йонг идут в том же ритме, стабильно. Одного роста, одной комплекции, одно целое. Их объединяет их пулемет. Да… А Эрнст и я? Эрнст снова топает как индеец. Единственный с непокрытой головой. Всклокоченные волосы слиплись от пота. О чем думает? О жратве? О Мюнхене? О бокале холодного пшеничного пива? Пить ему всегда хочется. В крайнем случае, он даже пьет чай с лимоном. Скучно идти вот так, но все же лучше, чем бежать на позицию с дотами. К жаре постепенно привыкаешь. Жажда тоже переносима. Если, конечно, не думать сразу о пиве и о тенистом пивном садике».
– Эй, Цыпленок!
– Что?
– Ведь ты же знал Вальтера лучше, чем кто-либо из нас?
– Может быть. Во время рекрутчины и в батальоне охраны я жил с ним в одном помещении. Часто вместе проводили время. Вместе учились на саперных курсах в Шпреенхагене. На съемках фильма в Бабельсберге. Во время кампании по сбору зимней помощи перед дворцом УФА. Вальтер справа – я слева. Посредине – Сара Линдер! Что это ты сейчас вспомнил о Вальтере?
– Не знаю. Видел, как он погиб. Так дома представляют себе геройскую смерть. Во время атаки удар в «тыкву» – и все… К сожалению, Цыпленок, не каждому дано такое счастье. Большинство подыхает в муках!
– А к чему твой вопрос о Вальтере?
– Да, мой Цыпленок, вот в чем дело. Вальтер был для меня типичным представителем подрастающего поколения. Я думаю, как снаружи, так и изнутри. Для него все было определено. Из многодетной семьи – в национально-политическую академию. Чистый, понимаешь, что я подразумеваю? Порядочный во всем. Чтобы не звучало напыщенно, я бы сказал – чистый. Чистый в своих мыслях и идеях. Чистый и ясный в своем поведении и убеждениях. Подрастающее поколение, Цыпленок! Элита – не из реторты, а из смолы! И все же он был здесь? Да, и именно в него, блестящего чистого и порядочного парня попало. Рядом с ним бежало полно всякой малышни, но нет. Попало именно в него. Разве это справедливо?
– Сейчас ты занимаешься тем, в чем упрекаешь меня, когда говоришь «задумался, Цыпленок?». «Задумался, Эрнст?» Ты же знаешь старую поговорку: первыми гибнут лучшие – остается дерьмо.
Эрнст улыбнулся и вытер пот с лица:
– В соответствии с этим я должен остаться, так?
– Чепуха! Это не имелось в виду!
– И все же я умру в постели. Я это знаю.
– А от чего, ясновидящий ты наш?
– От того, что сильно обожрусь и упьюсь пшеничным пивом.
– А я? Про меня ты тоже знаешь?
– Это нетрудно. Умрешь во время спора. Скорее всего, задохнешься, потому что часто будешь втягивать лужи в ноздри.
Они рассмеялись. Наконец, Блондин сказал:
– Странно, Эрнст. Знаешь, что я хотел бы знать? – А когда Эрнст не ответил, продолжил: – Знать, как будет после войны. Представь, война прошла, а мы бы встретились через пять или десять лет после нее.
– Думаю, ты хочешь стать учителем. Тогда все ясно. Ты будешь в гимназии. – Он покачал головой и поправился: – Да, в национально-политической академии, естественно. Будешь женат, с детьми, мальчиком и девочкой, как предписано, будешь ругаться на налоги и на тещу и первого числа каждого месяца будешь получать свою монету.
– А ты женишься на дочери хозяина пивоваренного завода и будешь жить за счет ее собственности.
– Лучше за счет пива.
Блондин стал серьезным:
– Без шуток. Ты думаешь, что мы, наше обстрелянное поколение, вообще сможем жить нормальной гражданской жизнью?
Эрнст задумался и почесал нос.
– Думаю, да. Хотя сейчас я себе этого не могу представить. Сначала нам будет чего-то не хватать. Бравых начальников, снарядов, грязи, искусственного меда и, например: начальники есть везде, и бравые есть в гражданской жизни. В сомнительных случаях устройство привычного разноса возьмет на себя жена.
Он прервался и задумался. Возникли проблемы, потому что он перешел с диалекта на хохдойч:
– Эта свинская война в нас что-то сломала. Где-то у нас контачит. Хотя перегоревшие предохранители можно заменить, поврежденные проводники остаются. И это есть, а может быть, и будет нашей болезнью. Сувенир, Цыпленок! Эти помехи дальше мы будем тащить за собой всю жизнь. Лучший пример дает Первая мировая война. Когда они тогда пришли с нее домой, у них был тот же дефект. Не умеют ничего, кроме как стрелять и убивать. Что им делать? Идти во фрайкор. В этом они знали толк – стрелять и убивать. В рейхе было немногим лучше – солдаты с обеих сторон. С одной – вечные ландскнехты, с другой – те, которым игры в войну и солдатиков до смерти надоели. Объединения верных родине и не имеющих родины.
– Коммунисты?
– Не все. Большинство – социалисты. В конечном итоге все пришло к тому же, а именно – к взаимному проламыванию черепов. Больше всего повезло, может быть, тем, кого приняли в рейхсвер. Они были тем, что сейчас называется «запасные части в глубоком тылу». Кроме того, они были внепартийные, то есть государство в государстве. По моему мнению, верные кайзеру тугодумы.
– Да и время не особенно хорошее.
– Ты еще говоришь! Война проиграна, работы нет, жрать нечего, инфляция – что еще оставалось делать, кроме как ругаться и драться? В основном было две партии – верная кайзеру, мечтавшая о довоенном времени, и другая, которая хотела нового, лучшего будущего. Консервативная и революционная. Ты видишь между ними компромисс?
– Нет, но он был. Меня интересует наше будущее. В восемнадцать-двадцать лет внутренне мы уже никуда не годимся. Выйдем ли мы когда-нибудь из серых тряпок?
– Ты – совершенно определенно – нет, – улыбнулся мюнхенец. – Учителем придешь в национальную политическую академию. Там всегда будешь носить форму. Школьный советник Цыпленок в коричневом, и повязка со свастикой на рукаве. По совместительству – офицер резерва Лейбштандарта. Должна быть традиция! Может, станешь даже директором школы. В Обояни, например!
Он рассмеялся над своей шуткой, громко хлопнув Блондина ладонью по каске.
– Замечательные времена! Вот в чем штука! Директор Цыпленок в Обояни. И тогда будешь рассказывать своим детям, как ты туда пришел и о большой битве под Курском. На улице будет идти снег, вы сидите у камина. На стене висит твой стальной шлем и шпага «ЛАГ». И в пятницу вечером ты будешь пить мюнхенское пиво. А когда нечего будет рассказывать – будешь выдумывать. – Он продолжал хохотать.
– Прекрати, старый фантазер!
– И раз в год будет отпуск. Тогда ты сможешь съездить домой в рейх. Посмотришь на часовых у рейхсканцелярии и подумаешь: «Все не так, как было в мои времена!»
Постепенно приступы смеха у друга стали действовать Блондину на нервы, и он вскипел:
– Откуда только можно почерпнуть столько глупости!
– Глупости? – Эрнст вдруг стал совершенно серьезным. – Ты действительно думаешь, что я говорю глупости? Все же ты еще очень наивен, Цыпленок! Если мы выиграем войну, то нас откомандируют сюда или на Ледовитый океан, а может быть, и в Сахару. Там будешь служить апостолом. Прививать культуру местным жителям. Дома, в рейхе, будут сидеть те же бонзы, которые уже сегодня удерживают свои позиции до последнего человека. В Берлине по Курфюрстендам будут прохаживаться специалисты по тепленьким местечкам. Ты будешь прогуливаться по Обояни. Я буду приезжать к тебе в гости на годовщины ее освобождения.
Блондин притянул верхнюю губу к носу.
– Странно, с этой стороны я историю еще не рассматривал. Если смотреть на вещи так, как ты, то мое будущее кажется обеспеченным. Апостол культуры в Обояни. Отправят для обновления и расширения идеологического курса в рейх. Там меня введут в курс нового положения вещей, я буду перепроверен разбирающимся в тонкостях коричневым человеком, правильно ли я все излагаю. К двадцать пятой годовщине службы будет приглашение на имперский партийный съезд. Моя дочь станет руководительницей Союза немецких девушек в Обояни, а потом перейдет в Союз немецких женщин, а мой сын, который…
– Который будет служит в «ЛАГе», потому что он такой же тупой, как и ты.
– Черт возьми, Эрнст, от твоих перспектив тошнит. А если мы проиграем войну?
– Тогда ты все равно будешь в Обояни. В качестве иностранного рабочего в каменоломне!
Они продолжали идти в ногу, курить, делиться своими мыслями и потеть.
Местность была холмистая. Земля сухая и растрескавшаяся, сухая трава, низкий кустарник и редкие заросли орешника. Ничего прочного, ничего привлекательного. Никакого контраста. Ландшафт был мягким и почти скучным. Отличался только левый фланг. Там были крутые холмы, сверкал огонь и колотили танковые пушки. Там вдруг проснулась немецкая артиллерия и прокатилась по всему горизонту.