Романецкий Николай Михайлович. Зуп на краю дороги

   Рута выпрямилась и с вызовом посмотрела на открывшуюся перед нею лощину. Странно, это была совсем не та лощина. То есть та, конечно... Но жижи, о которой говорил Барабаш, на дне ее и в помине не было. Вон и камень, мимо которого можно пробраться, только нырнув с головой, торчит, но вокруг совершенно сухо. И вовсе не пахнет ничем.
   Рута пожала плечами. Что ж, тем лучше, проползти по сухому проще, чем тащиться по пояс в вонючей грязи. И она вошла в лощину, зорко поглядывая по сторонам.
   Некоторое время было тихо, потом послышалось странное негромкое жужжание. Рута знала, куда надо смотреть, и огоньки эти, в тени правого холма, заметила сразу. Словно маленькие бледненькие лиловые цветочки вытянулись вдруг из земли, нежно затрепетали на ветерке, прося от неба спасительного дождя. Наверное, небо сжалилось, потому что цветочки начали стремительно расти, набухать, превращаться в крупные бутоны...
   Тут Рута присела. И сразу же воздух над ее головой прорезала молния. Барабаш рассказывал, как он чуть не ослеп и не оглох, когда оказался здесь в первый раз. Потом-то научился зажмуривался и открывал рот. Рута ни зажмуриться, ни открыть рот не успела. И с удивлением обнаружила, что молния совсем не так страшна, как рассказывал Барабаш. Она была едва заметна на фоне неба. И прошла, похоже, довольно высоко. Впрочем, волосы все равно встали дыбом, и кожу на лице начало покалывать. Странное это оказалось покалывание. Как будто в косметическом салоне ей наложили на лицо освежающую маску...
   Рута пошла в косметический салон на Седьмой улице незадолго перед возвращением Рэдрика из тюрьмы. Пошла-то зря - ее попросту отказались обслуживать. Молва есть молва - даже деньги не помогли. Зато потом, когда там побывал Рэдрик, обслуживали по первому разряду. Хоть и воротили физиономии в сторону. Деньги, впрочем, брали, не брезговали.
   Над головой с легким треском прошла вторая молния, еще более слабая, чем первая. Волосы снова встали дыбом. А потом от них пошли по голове какие-то токи, чуть заметные, этакие легонькие шершавчики. Воздух вокруг посвежел, словно после грозы. Рута вздохнула полной грудью и почувствовала, как наливаются силой ее уставшие мышцы.
   Третьей молнии не было вовсе. Огненные бутоны в тени пошевелились, пошевелились, стали совсем бледными и погасли.
   Опять что-то перепутал старый хрыч, подумала Рута. Или наврал. И только проходя мимо камня на середине лощины, поняла, что Барабаш ничего ей не наврал: вся верхушка камня была покрыта шрамами от огненных ударов. Впрочем, это Руту уже не интересовало.
   Впереди было залитое солнцем раскаленное каменное крошево. Впереди стоял облупленный автофургон, в тени которого Барабаш советовал ей отдохнуть после того, как она пройдет вонючую жижу, и который был ей теперь абсолютно ни к чему. Впереди слева, над грудой старых досок, должен был обретаться "веселый призрак" - она так и не поняла, что это такое, да и не старалась понимать, поскольку "призрак" этот находился на безопасном расстоянии, - а справа "комариная плешь", и сущность этой штуки она поняла очень хорошо.
   Все это теперь было неважно, все это было легко проходимо просто шагай себе по тропе, прямо на красное пятно между камнями. Да, все эти "плешивые призраки" были совершенно неважны. А важно было то, что на самой дороге ловушек больше не будет. И как ни сомневался в ней Барабаш, она все-таки дошла. Конечно, и он приложил к ее победе свою руку. Если бы не его наставления, если бы не его карта, Рута, наверное, тоже лежала бы сейчас где-нибудь кучкой серого тряпья. А потом ее бы тоже нанесли на карту, новым ориентиром. И кто-нибудь из сталкеров, проходя мимо, думал бы: "Вот, наверное, здесь и валяется та дура, которая сунулась в Зону без мужика". Если бы Барабаш рассказал о ней другим... А то бы и вовсе стала безымянным крестиком.
   Теперь все это будет не с нею. И Рута быстро зашагала вперед, к красному пятну между камнями.
   Скоро автофургон оказался позади. Вокруг рассыпалось накаленное солнцем каменное крошево. А впереди было лишь красное пятно. Оно постепенно приближалось. Снова жарило с неба солнце, под ногами скрипела белая пыль, та же пыль скрипела и на зубах. Но Рута не обращала на всю эту мелочь внимания. Она думала о том, что Барабаш ее, кажется, все-таки обманул. Столько страхов нагнал, столько ловушек на карте нарисовал. А на деле получился пшик, не более... Наверное, они специально сочиняли эти ловушки, чтобы другие к Золотому шару ходить не повадились. Отпугивали людей этими своими ловушками. "Комариные плеши" всякие, "веселые призраки", "зеленки"... Сказки для дураков... Впрочем, они правы. Если бы всякий мог прийти к Золотому шару за своим желанием, мир бы быстро к дьяволу отправился. Люди всякие бывают и желания у них всякие. Кому-то для полного счастья жену брата в постель заполучить достаточно, а кому-то весь мир к ногам подавай...
   Красное пятно приближалось. Уже и глазу стало понятно, что это всего-навсего кабина экскаватора. За кабиной виднелся и дальний край карьера - ровная полоса цвета молочного супа. Там и должен быть Золотой шар. Если Барабаш не обманул.
   Рута вдруг перепугалась. Обмануть старик вполне мог. Как бы Рэдрик не водил с ним знакомство, относился он к безногому мерзко. Руту иногда даже коробило от того тона, каким Рэдрик с ним разговаривал. Как будто простить ему не мог чего-то... И Барабаш вполне мог отправить ее в путешествие ни за чем. Представляет себе сейчас, как баба Рыжего подходит к краю карьера, смотрит вниз, а там нет ничего. Представляет себе и хихикает. Как хихикал все последнее время, разговаривая с Рэдриком... Сволочь безногая!
   Сама не зная почему, Рута вдруг разъярилась. И тут же одернула себя. Ей-то яриться пока еще рано. Вот Рэдрик бы разъярился. Уж он-то бы так разъярился, что не приведи, Господи! И потому не могло быть, чтобы там, в карьере, не оказалось шара. Тогда Рэдрик, вернувшись, переломал бы старому Барабашу ноги. Хотя ног-то у старика и так нет... Значит, переломал бы руки. И Барабаш это знает.
   Она остановилась, отряхнула от белой пыли комбинезон и снова зашагала вперед. Подошла к спуску в карьер, глянула в открывшуюся перед нею гигантскую выемку. Прямо от ног уходила вниз размолоченная гусеницами дорога. Справа откос стоял стеной, а слева был полуразрушен, и там, накренившись и упираясь ковшом в обочину, расположился экскаватор. Вокруг ковша кто-то разбрызгал битум, да и откос рядом с экскаватором заляпали какие-то черные сосульки. Дорога бежала мимо, вниз, к дальнему краю карьера, где лежал, отсвечивая на солнце, красноватый шар.
   А рядом с шаром стоял человек, и Рута сразу же поняла, что это Рэдрик.
   - Рэд! - отчаянно закричала она. - Рэд! Это я!
   Сейчас он обернется, глянет вверх, на кромку карьера, узнает, ахнет, выругается и бросится сюда, к ней.
   - Рэд!
   Но Рэдрик не оборачивался. Он стоял, чуть наклонившись к шару, словно всматривался в него, пытаясь разобраться в лежащем перед ним предмете.
   - Рэд! - завопила Рута что есть мочи. - Очнись, Рэд! Это же я. Я нашла тебя.
   Рэдрик опять не обернулся.
   И тут Рута сообразила: с ним что-то не так. Рэдрик стоял все в той же позе, раздумывающий, не слышащий, застывший, как статуя в муниципальном парке. Рута приложила руку ко лбу козырьком, пригляделась к нему и поняла, что он и в самом деле не шевелится. То есть не то чтобы стоит неподвижно, а именно не шевелится. Именно как статуя. Проклятый шар превратил его в камень.
   - Рэд! - закричала она сама не своя от горя. - Я сейчас, Рэд! Подожди!
   И бросилась вниз.
   Она сделала несколько шагов, крича: "Рэд! Я сейчас!", когда что-то шевельнулось в тени экскаваторного ковша. И тут же чья-то рука, цепко схватив ее за грудь и за спину, подняла в воздух, перевернула вниз головой и стиснула так, что очередное "Рэд!" попросту застряло в глотке. Рута почувствовала, как, едва не сломав ей руки, стащили со спины рюкзак, дрыгнула ногой, пытаясь вырваться, но невидимый великан сжал ее еще сильнее, а потом и вовсе начал выкручивать, поворачивая плечи и бедра в разные стороны. "Рэд!" - хотела крикнуть Рута. И не смогла - было уже не вздохнуть.
   Но тут вновь раздался тот самый, тоскливый, скрипучий, такой знакомый звук, и Рута почувствовала, как ослабла хватка невидимого великана. А потом ее и вовсе опустили на землю, медленно и аккуратно - так когда-то Рэд положил ее в постель, их первой ночью, результатом которой стало рождение Мартышки.
   Рута поднялась на ноги, отряхнула с комбинезона пыль. Над залитым солнцем карьером снова стояла мертвая тишина. Рута посмотрела на Рэдрика. Он был все так же неподвижен, занятый своим шаром. И тогда Рута побежала туда, потому что его надо было срочно оторвать от этого чертова шара. Не должен человек так стоять, ни за что не должен. Ее Рэдрик, будь его воля, никогда бы так не стоял.
   А потом он вдруг шевельнулся, повернул голову и потрясенно сказал:
   - Рута?!
   Она подошла, положила ему руки на плечи, прижалась к его груди, так, как прижималась после утренних возвращений "с рыбалок". И замерла.
   - Рута! - потрясенно прошептал он, оторвав ее от себя. - Как ты тут очутилась? Ты что, шла за мной?
   Только сейчас она заметила, насколько он грязен. Рыжие волосы на голове его стояли колтуном, а лицо было покрыто самой настоящей коркой. Рядом валялся обгоревший рюкзак. Похоже, Рэдрик шел сюда какой-то другой, своей дорогой, и ему от Зоны досталось изрядно. Вздохнув, Рута достала из кармана комбинезона носовой платок, поплевала на него и принялась счищать корку с лица мужа.
   Рэдрик стоял перед ней, зажмурившись, и на его физиономии было такое счастье, что сердце Руты зашлось от нежности.
   - Ты что, - повторил он дрожащим голосом, - шла за мной?
   - Да, - сказала она. - Я пришла за тобой.
   Корка отскакивала пластами, с легким потрескиванием, как листья от свежей капусты, и обнаружились под нею покрытые свежими царапинами щеки, а он все стоял, зажмурившись, и повторял: "Ты пришла за мной..." И раз, и другой, и третий. Потом он спросил, по-прежнему не открывая глаз:
   - Но почему же я тебя не заметил? По дороге сплошные открытые места.
   - Ты ушел сюда неделю назад. Я побывала у Барабаша. Он дал мне карту и рассказал, как дойти.
   На этот раз он глаза открыл:
   - Значит, неделю? У меня тут и минуты еще не прошло. Впрочем, чему я удивляюсь? Это же Зона!.. Хотя погоди-ка! - У него дрогнули губы. - Ты пришла одна?!
   - Да.
   - Но как же ты миновала мясоруб...
   Он не договорил, глаза его расширились, челюсть отвалилась.
   - О дьявол! - воскликнул он, глядя ей за спину.
   Она оглянулась. Сзади, в трех шагах, стояла Мартышка. На ней была ночная рубашка, белая с бледно-голубыми цветочками, до пят, с длинными, скрывающими ладони рукавами - та самая, в которую Рута нарядила ее вчера, перед тем как передать дочь под опеку бабы Кати и спуститься в гараж. Солнце заливало Мартышку ослепительным светом, а белая рубашка-балахон делала похожей на спустившегося с неба ангелочка. Вот только поросшая бурой шерстью мордашка подкачала да огромные, переполненные печалью глаза. Не могло быть у ангелочка подобной мордашки и подобных глаз.
   - Боже! - воскликнул Рэдрик. - Мария...
   - Я не хочу больше так играть, - сказала Мария скрипучим голосом. - И не хочу, чтобы ты уходил на свои рыбалки.
   Слова сползали с коричневых губ тягуче-медленно, чередуясь с длинными-предлинными перерывами, искаженные странным акцентом. Как будто она говорила на чужом, да к тому же еще и отвратительно выученном языке.
   - Я... не... хочу... чтобы... мама... плакала... по... ночам... - Она сделала разделявшие их шаги и уткнулась мордашкой в материн бок. - Я... не... хочу...
   И тогда Рута выронила носовой платок, осторожно положила ладонь на шершавую головку, посмотрела на Рэдрика. Тот, в свою очередь, глядел на дочь. Слезы уже проделали на его грязных щеках две узкие дорожки.
   - Простите меня... - Он уткнулся Руте в плечо.
   И тут же невидимый великан вновь стиснул ей грудь, сердце провалилось в самый низ живота, и она в страхе закрыла глаза.
   Открыла она их, когда Рэдрик вновь воскликнул:
   - О дьявол!
   Вокруг уже не было никакого карьера. Они стояли на обочине пустынной дороги. Как будто приехали на пикник. Справа тянулись густые деревья, заросшие еще более густыми кустами, и где-то там прятались оба автомобиля Шухардиных. Если их еще не нашли те жабы... Нет, не нашли, иначе бы они тоже были тут, стояли бы возле патрульной машины, мусоля свои сигаретки, скалясь и поглядывая в сторону кладбища.
   Это же Зона, вспомнила Рута. А потом почувствовала под своей ладонью вместо привычного грубо-шершавого что-то мягко-льняное, опустила глаза и вскрикнула: на нее смотрело залитое слезами незнакомое личико. Впрочем, нет - знакомое. Да еще как знакомое!.. Она уже видела это личико и не раз - на своих детских фотографиях видела, в своих взрослых снах, в своих несбыточных мечтах.
   Это было слишком даже для пикника, и Рута с глухим стоном опустилась на обочину.
   6. Мария Шухардина, 15 лет, выпускница средней школы
   Если бы Мария была Милкой Железняк или, скажем, Ленкой Комаровой, она бы бежала сейчас домой вся в слезах и, ничего не видя вокруг, судорожно прижимала бы ко рту мокрый носовой платок. Но, во-первых, Мария родилась от Рэдрика Шухардина, Рэда Бешеного. И, во-вторых, Мария была в прошлом Мартышкой. А потому она шла по тротуару, высоко подняв голову. И только прикушенная верхняя губа могла бы сказать окружающим, как дочке Шухардина сейчас плохо. Однако, чтобы понять это, окружающие должны были знать Марию, как знала ее мать.
   На улице было не слишком многолюдно. Город с годами пустел чем дальше, тем больше. Скоро здесь и вовсе останутся одни местные. Говорят, в Институте теперь насчитывается едва ли десятая часть от работавших в былые времена. Да и военных в городе явно поубавилось. Впрочем, ничего удивительного в подобных тенденциях нет: с изучением влияния теперешней Зоны на жителей Хармонта может справиться и очень небольшое количество ученых. Так, во всяком случае, утверждают школьные учителя... Вот только с отъездом прикомандированных к Институту работы для местных остается все меньше и меньше. Конечно, если бы отменили закон об эмиграции, людям стало бы попроще. Но кто же его отменит!.. Уж от ООН-то такого подарка не дождешься: мир боится хармонтцев, как зачумленных. И никогда их к себе не пустит.
   Двери "Борща" были распахнуты настежь, и Мария не устояла, купилась на это гостеприимство. "Борщ" в последнее время тоже не мог похвастать наплывом посетителей. Украшенные витражами оконные стекла создавали в зале полумрак, однако света не зажигали наверное, из экономии. За столами кое-где сидели, но для не привыкших к полумраку глаз сидящие выглядели таинственными темными фигурами без лиц - словно живые куклы в снах, - и Мария не стала тут задерживаться, прошла прямо к длиннющей (память о благодатных прошлых временах) стойке, перед которой ровной шеренгой выстроились пустые табуреты.
   Тетка Дина, одетая в ослепительно белую блузку, находилась на своем месте. Стояла за стойкой, лениво протирала стаканы, бросая в зал невеселые взгляды.
   - Здравствуй, Мария!
   - Здравствуйте, тетя Дина!
   - Тебе, как всегда?
   Не дожидаясь ответа, тетка Дина налила в высокий бокал, украшенный старинным гербом Хармонта, апельсинового сока, ловко наполнила коричневыми шариками вазочку для мороженого. Мария споро взгромоздилась на табуретку, взяла маленькую изящную ложечку.
   - Как мама и отец? - Тетка Дина вернулась к своим привычным занятиям - протиранию бокалов и бросанию взглядов.
   Как будто вы сами не знаете, подумала Мария. Он же сегодня дома не ночевал, у вас был. Мать опять всю ночь проплакала, лишь под утро заснула...
   - Спасибо, хорошо.
   - Работать отцу надо. Сколько он уже не работает?
   Как будто вы сами не знаете, подумала Мария. Впрочем, может, он вам и не рассказывает ничего. Во всяком случае, я бы совсем не удивилась, узнав, что не рассказывает. Даже если вы у него спрашиваете. Папка есть папка...
   - Его выгнали из Института полгода назад.
   Тетка Дина перестала протирать бокалы, наклонилась к Марии, и глазам той явился пейзаж, скрывающийся в недрах тетки Дининой блузки.
   А в общем-то, папку вполне можно понять, подумала Мария, быстро отводя глаза.
   - Ты уже взрослая, - сказала тетка Дина вполголоса. - Многое понимаешь... Поговорила бы с матерью. Я ведь его бы запросто к себе на работу взяла. Они ведь с моим отцом когда-то большие дела проворачивали. Жалко мне его, пропадает человек... Мужик он крепкий, и ящики может таскать, и на кухне помочь. Стал бы работать у меня, я бы его на три мили к бутылке не подпустила. И деньги опять же не помешают. Хоть и мало клиентов стало, но все ж пока не в убыток работаем.
   Мария отложила ложечку:
   - Вы же знаете, что отец не станет протирать бокалы и таскать ящики.
   Тетка Дина вздохнула:
   - Все в жизни меняется, девочка. И люди тоже меняются... В том числе и мужчины. Надо просто не оставлять их в покое, теребить их, напоминать им о долге перед своей семьей. - Тетка Дина сама почувствовала, как фальшиво прозвучала ее последняя фраза. Замолкла, вновь взялась за стаканы.
   Да, подумала Мария. Кому-кому, а вам бы очень хотелось, чтобы он работал здесь. "Мужик он крепкий"!.. Насколько бы для вас все стало проще! Продемонстрировали бы ему свой подблузочный пейзажик, заскочили на пару в кабинет, раз-два - и порядок. Все чинноблагородно. И дома бы он ночевал каждую ночь. И мама бы не плакала...
   - Хорошо, - сказала она. - Я передам маме ваше предложение.
   И тут за спиной раздался знакомый голос:
   - Мария! Мартышка!
   Она обернулась. Глаза уже привыкли к полумраку, и теперь она рассмотрела, что за одним из столиков сидит дядя Дима Нулин.
   - Мария! - Нулин приглашающе помахал рукой с зажатой в ней вилкой. - Присядь-ка!
   - Я пойду! - Мария положила перед теткой Диной монетку, взяла в руки вазочку со стаканом и перебралась за столик к Нулину.
   Тот был в своем наилучшем виде - маленький, кругленький, розовенький. И, наверное, голодный, потому что поедал отбивную с нескрываемым аппетитом.
   - Здравствуйте, дядя Дима!
   - Здравствуй, здравствуй, красавица моя!
   Мария покраснела от удовольствия, опустила глаза. Все-таки приятно, когда тебя называют "красавица моя". А не оборотнем, как некоторые...
   - Вроде ты вошла сюда сама не своя...- Дядя Дима всегда был наблюдательным мужчиной. - Случилось что?
   Пришлось притвориться:
   - А-а, чепуха на постном масле!.. Босоножка ногу натерла. Мама новые сегодня дала, старые все малы стали.
   Дядя Дима перестал жевать, понимающе покачал головой. Глаза его вдруг сделались внимательными и печальными. Какими бывали много лет назад. Нет, дядю Диму никогда нельзя было провести.
   - Брось, зеленоглазая! Сказки про новые босоножки можешь рассказывать Дине Барабаш. Опять, небось, в школе проблемы?
   Марии ничего не оставалось, как вновь опустить голову.
   - Дядя Дима, ну за что они меня так ненавидят? Разве я виновата?
   Дядя Дима как-то совсем не по-нулински закряхтел.
   - Знаешь, девочка, по большому счету они тоже не виноваты. Люди всегда ненавидят тех, кто не похож на них. В лучшем случае едва терпят. До тех пор, пока ты не покажешь им свою непохожесть... Такова уж природа людей.
   Мария подняла на него сухие глаза:
   - Но ведь у вас-то не такая природа!
   - А я, может, и не человек вовсе. - Дядя Дима хитро улыбнулся. - Я, может, тоже порождение Зоны... Знаешь, есть такая штука, "зуда" называется? Так вот, я - живая "зуда". Как нажмут на меня, я тут же начинаю зудеть. - Он подмигнул Марии и, довольный своей шуткой, вновь обратил внимание на отбивную.
   Мария улыбнулась. Все-таки с дядей Димой было легко. Не то что с некоторыми... Особенно легко с дядей Димой было в детстве, когда он приходил к ним в гости, приносил ей в подарок то шоколадку, то какую-нибудь хитроумную игрушку, каких не было у соседских детей, подбрасывал Марию к потолку, аккуратно ловил, слушал ее восторженный визг, потом разговаривал с папой обо всяких умных вещах, странно поглядывая на маму. Сейчас так легко, как в детстве, с ним уже не было, но настроение у Марии все-таки поднялось. Что ни говори, а дядя Дима всегда знал, чего он хочет от этой жизни. И раньше знал, и сейчас знает. Вон с каким удовольствием он поглощает свою отбивную, почище, чем Мария шоколадное мороженое. А кроме того, даже если он и жалел Марию, то, по-видимому, это была такая жалость, от которой совершенно не болела голова.
   - Отец чем занимается?
   Дяде Диме можно было не врать.
   - Пьет.
   - М-м-да-а! - Дядя Дима вновь покачал головой. - Мне вот всегда казалось, что в твоего отца заложили крепкий стержень. Пусть он и загнут не в ту сторону, как у всех остальных, но по крайней мере чтобы сломать, постараться придется. - Он опять покачал головой и сокрушенно вздохнул.
   - Мама говорит, его стержнем всегда была Зона, - сказала Мария. - И теперь этого стержня он лишился.
   Через три столика от них сидели двое военных, ели сосиски с кетчупом и зеленым горошком, пили пиво, тихо о чем-то разговаривали. То есть тихо - для всех других. Но не для Марии. Она-то прекрасно слышала их беседу. Один "оттрубил" сегодня последний день, завтра все, собирай шмотки, парень, - и назад, в Швецию, в родной Евле, хватит казенные штаны без дела просиживать... Второй откровенно недоумевал, почему друг так расстраивается из-за предстоящего отъезда. Я бы, например, шмотки собрал еще десять лет назад, когда направили сюда. Впрочем, скоро и меня ждет твоя дорога, нечего тут больше охранять, зря ооновские зеленые тратить...
   - Может, твоя мама и права, - сказал дядя Дима. - Она его куда лучше знает. А в общем-то, думаю, ему бы очень не помешало устроиться на работу.
   - Да, - сказала Мария. - Так его куда и взяли! Разве лишь мисс Барабаш...
   Она посмотрела на тетку Дину. Та, выпятив груди, разговаривала теперь с кем-то по телефону, просила подвезти четыре ящика виски, ящик бурбона, двадцать ящиков пива, сосиски... Нулин тоже посмотрел на груди тетки Дины, но ему про виски и сосиски слышно не было.
   - Мисс Барабаш, говоришь? - Он поцокал языком. - Я бы на месте твоей матери его к такой работе и на пушечный выстрел не подпускал.
   Выражение лица у него сделалось совсем иным, вместо печали и внимания теперь там было что-то очень и очень неприятное, неприятное настолько, что Мария не удержалась и, глянув в сторону уныло пьющих пиво шведов, сказала:
   - Говорят, в Институте опять сокращение.
   - Сокращение? - Дядя Дима перевел на нее удивленные глаза. Ах да, ну конечно сокращение. Международное сообщество считает, что держать здесь столько бездельников ни к чему. И где-то я в этом с международным сообществом согласен.
   - А вашу должность все не сокращают...
   - Мою? Ну конечно нет. - До него вдруг дошло. - А-а, это ты меня так подкалываешь... Брось, зеленоглазая, специалисты по рекламациям без работы не останутся. - Он посмотрел на нее строговнимательно и вдруг сказал: - А ты знаешь, Мария... Оказывается ты стала совсем уже большая!
   Да, подумала Мария. Я, оказывается, стала большая. Более того, я стала настолько большая, что вы даже представить себе не способны.
   Она доклевала ложечкой мороженое, допила сок и, встав из-за стола, зачем-то отряхнула джинсы.
   - Дядя Дима, я пошла?
   - Да! - Дядя Дима учтиво поднялся, склонился, как перед взрослой дамой. - Большой привет отцу и маме! Скажи, что я зайду к вам. На днях зайду. Может, даже сегодня.
   Не зайдете, подумала Мария. Не знаю почему, но мне кажется, что теперь мы вам совершенно не нужны. От нас теперь вам одни только расстройства. С рекламациями проще...
   Взойдя на крыльцо родного дома, она порылась в сумочке, нашла ключ. Но потом бросила его обратно и позвонила.
   Дверь, как всегда, открыла мать:
   - Ты забыла свой ключ?
   - Нет, - сказала Мария.
   Рута поняла все с первого взгляда.
   - Опять что-нибудь в школе?
   Мария кивнула.
   Мать завела ее в прихожую, прижала к груди.
   - Доченька, надо потерпеть. Ведь выпускной класс. Нельзя тебе сейчас срываться.
   Наедине с матерью верхнюю губу можно было не прикусывать, и ручейки побежали по щекам сами собой. И тут же на нее обрушилась головная боль. Мамина жалость была самой пронизывающей и едва переносимой.
   - Рута! - донесся в прихожую рев отца. - Кто там притащился?
   Головная боль сразу уменьшилась - мамина жалость теперь разделилась надвое.
   В гостиной звякали стаканы и бурчали мужские голоса. Языки говорящих со словами справлялись еле-еле.
   - Кто там у него? - спросила Мария, заранее зная ответ.
   - Гуталин. Чуть ли не с утра заявился. И не выгнать никак. Сидят и сидят. Вторую бутылку приканчивают.
   Гуталин - это было хорошо. В присутствии Гуталина отец обычно смягчался. С Гуталином они всегда вспоминали прошлое - как отец таскал хабар из Зоны, а Гуталин его обратно затаскивал. Или как вместе били морду очередной жабе... Отец именовал их совместные посиделки-воспоминания словесным онанизмом. А жабами называл тех, кого ненавидел. Из года в год жаб в городе становилось все больше. К счастью, мама жабой не была, мама была Рутой. Иногда - все реже и реже - ласточкой. А она, Мария, так и осталась Мартышкой. "Мартышка ты моя!.. Мартышечка ты этакая!.." Интересно, а как он называет тетку Дину?
   Мария вздохнула.
   - Ничего, дочка! - Мать ласково погладила ее по голове. - Все перемелется - мука будет...
   - Рута! - опять взревел отец. - Кто там у тебя?