Дядя Дима помолчал, все так же поглядывая в окно. А Мария пожалела, что не умеет читать человеческие мысли. То есть, конечно, хорошо, что она этого не умеет, это было бы совсем невыносимо. Но вот сейчас бы такое умение пригодилось. То ли говорит матери дядя Дима, что думает?
- Кое-чем мы от Зоны разжились, - продолжал дядя Дима. Этаки вот получили, автомобили воздух перестали отравлять... Кстати, вы знаете, Рута, ведь кое-кто попытался применить подарки Зоны в качестве оружия. К счастью, ничего из их замысла не получилось... Ну а что касается вашей семьи... - Он покосился на Марию, словно спрашивал, помнит ли она их дневной разговор.
Мать поняла его сомнения по-своему.
- Ничего, Дима, - сказала она. - Валяйте!. Девочка уже не маленькая.
- Вам давно уже пора приспособиться, Рута, - осторожно сказал дядя Дима. - Я вообще не понимаю, как вы живете столько лет. Возврата к прошлому, по видимому, уже не произойдет. По крайней мере, при нашей жизни.
- А если произойдет?
- Если произойдет, история повторится. В мире всегда найдутся люди, которые не успокоятся до тех пор, пока кого-нибудь не угробят. Лучшем исходом будет, если они угробят только себя. Но такое случается крайне редко.
В кухне вновь повисло тревожное молчание. Мать возилась с салатом, дядя Дима смотрел в окно, Мария потягивала сок. Потом мать сказала:
- Гуталин сегодня заходил.
- Ну и как он? - оживился дядя Дима. - Давненько я его, черта, не видел!
- Да никак! - сердито сказала мать. - Устроился в какой-то кабак вышибалой. Кажется, "Три ступеньки". Может, пить меньше станет. А не станет, так самого вышибут.
Дядя Дима смотрел теперь не в окно, а на мать. Похоже, он освоился. Или делал вид, что освоился.
- Вот скажите мне, Дима, - продолжала мать. - Ну ладно я... Я сама выбрала себе свою судьбу. А чем провинились такие люди, как Гуталин. Когда Зона была открыта, у него имелась какая-никакая, а цель в жизни. Пусть идиотская, с точки зрения других, но ведь для него-то она была самым важным делом. Да, он и в те поры был пьяница и драчун, но как он преображался, когда начинал читать свои проповеди!
Она говорила о Гуталине, но Мария понимала, что мать имеет в виду совсем другого человека.
Дядя Дима поерзал на стуле. Словно проверял, выдержит ли стул основательность его ответа.
- Вы знаете, Рута, наверное, мои слова покажутся вам банальщиной, но раз уж вы спросили, получайте!.. - Он улыбнулся, как бы предупреждая, что собирается пошутить. Однако не пошутил. Ведь в дни великих потрясений обычно страдают как раз те, кто ни в чем не виноват. Кого настигает смерть во время войны в наши дни чаще всего? Разве солдат или политиков? Нет, гибнет прежде всего мирное население, те, кто представляет собой для любой армии наименьшую угрозу. А может, именно потому и гибнет, что представляет из себя наименьшую угрозу. Гражданских можно убивать легко и безнаказанно, удовольствия же от такого убийства не меньше, чем если бы ты одолел вооруженного до зубов противника. Даже больше, потому что нечего бояться... Да, конечно, существует закон о военных преступниках, но по этому закону судят тех, кто отдавал приказы. Тем же, кто исполнял их, все сходит с рук. Хотя я уверен, что многие выполняют эти приказы с радостью. И даже более того... Часто ли после войны разбираются, убивал конкретный исполнитель по приказу или это его собственная инициатива? В единичных случаях. А убийц таких хоть пруд пруди. Я уж не говорю о сексуальном насилии над женщинами. Изнасилование в военное время и за преступление-то не считается... Я к чему это все сказал? Считайте, что вам не повезло. Считайте, что вы оказались в зоне боевых действий между людьми и Неведомым. Что в этой заварухе вам не удалось избежать шальной пули. Кто тут виноват? Тот, кто выстрелил, или тот, кто высунулся из щели? Слава Богу, что только ранили, а не убили. Теперь самое время раны залечивать. Это тоже тяжело и больно, однако ведь иначе не проживешь... Я ответил на ваш вопрос?
Рута покончила с салатом, выложила его в салатницу и посмотрела на Нулина.
- Я поняла вашу философию, Дима. Не скажу, что она мне нравится, но... - Она развела руками.
- Это мужская философия, Рута, - с виноватой улыбкой отозвался дядя Дима. - Потому она вам и не нравится. Будь моя воля, я бы перед Посещением всех женщин отсюда вывез. Да и большую часть мужчин - тоже. Увы, пришельцы начали свои боевые действия с землянами без предъявления ультиматума и объявления войны. Впрочем, подозреваю, что и при объявлении войны ваше доблестное правительство пальцем о палец бы не ударило, чтобы избежать ненужных человеческих жертв. Правительства и люди живут в разных мирах. Когда они окажутся в одном мире, тогда и наступит на Земле рай. Только этого не будет никогда... Не пора ли нам с вами поднимать Рыжего?
Рыжего подняли. Рыжего засунули под холодный душ. Рыжему скомандовали одеть свежую рубашку и выглаженные брюки. Потом его усадили за стол, но предупредили, чтобы он ни-ни. А не то будет иметь дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично.
Иметь дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично, папа естественно не побоялся. Не тот он был парень... Но Мария не пожелала присутствовать при этом деле и ушла к себе в детскую. Сказала деду, чтобы вниз не ходил. Открыла окно. Прямо перед окном цвела сирень. Из сада неслись такие запахи, что у Марии мурашки по спине побежали.
В гостиной охали, ахали и целовали друг друга в щеки - папа имел дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично. А мама иметь дело с ни с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным ни с папой не захотела, ушла на кухню. Тогда в гостиной принялись вспоминать прошлое. Примерно в том же тоне, что днем с Гуталином. И так же между воспоминаниями звякали стаканами. Только вот реплики дяди Димы отличались от реплик Гуталина. Тогда в гостиной принялись ругаться - хоть святых выноси. Однако стаканами по-прежнему звякали радостно и целеустремленно. А потом дядя Дима, звякнув в очередной раз, сказал:
- Слушай, Рэд! Я ведь скоро уезжаю.
- Куда? - сказал папа потрясающе трезвым голосом.
- Там, где я нужнее.
- Семь футов тебе под килем!
Дядя Дима крякнул:
- Ты дурак, Рэд! Знаешь, чем я все время здесь занимался?
- Бумажки на столе перекладывал.
- Черта с два! Вас, сталкеров, я опекал. Чтобы вы поменьше на наш стол говна из Зоны таскали.
- Я знаю, - сказал папа.
- Откуда? - удивился дядя Дима.
- Догадался.
- Давно?
- Нет. Когда Рута рассказала мне, как ты к ней захаживал и чем с нею занимался. Оставшись наедине с такой бабой, как моя Рута, ни один бы нормальный мужик не удержался.
- А может, я тоже не удержался, - сказал дядя Дима, фыркнув.
- Она бы мне все выложила.
- Ты так ей веришь?
- Да, верю.
- А она тебе?
Папа долго молчал, потом твердо сказал:
- Это не твое дело, Дмитрий.
- Да, - согласился дядя Дима, - это действительно не мое дело... Я ведь для чего тебе, вопреки всем инструкциям, о себе рассказал? Чтобы ты понял, черт зеленоглазый, - возврата назад не будет. Нас же не зря отсюда убирают. Ученые считают, что Зона закуклилась надолго. Если не навсегда. Но жизнь-то продолжается. Так что делай выводы, сталкер!
Снова звякнул стакан, забулькало.
- Делай выводы, - сказал папа, хрюкнув. - Тебе легко говорить. Для тебя везде работа найдется. Не сталкеров будешь опекать, так торговцев наркотиками. А я? Мне скоро сорок, а что я умею, кроме как хабар по ночам на пузе таскать?.. Впрочем, это как раз не главное. Устал я, Дима, вот что главное. Гуталин когда-то говорил, что Зона сделана Богом для того, чтобы испытать людей. Может быть, может быть... Однако испытание Зоной мы прошли, кто лучше, кто хуже, но прошли. А вот как пройти испытание ее недоступностью?
- Блажишь ты, Рыжий! - сказал дядя Дима. - Неужели ты не понимаешь, что если не изменишь свою жизнь, то и себя погубишь, и жену, и дочь?
Наступила тишина. В детской пахло сиреневым цветом, но не поэтому Мария затаила дыхание.
Потом папа сказал:
- Какой смысл? Я погубил жену и дочь много лет назад. Наверное, за это меня Бог и наказывает.
- Тьфу ты, Господи! - Дядя Дима длинно и грязно выругался. В общем, я тебе все сказал, Рэд. Остальное зависит от тебя самого. Так что думай!
Папа молчал. И дядя Дима ушел, коротко попрощавшись на кухне с мамой.
Вновь наступила тишина. Мария вернулась к своим занятиям. А через пять минут мама сказала командирским голосом:
- Куда ты собрался? Ложись!
- Надо, - сказал папа.
- Она тебя что, шантажирует? Уж больно часто ты к ней бегаешь!..
- Никто меня не шантажирует. Пусти!
- Не пущу!
- Пусти! Не к ней я.
- Тогда тем более не пущу.
- Пусти меня, сука! - взревел папа.
Послышался шум - похоже, что-то упало.
Хлопнула дверь. Потом загудел привод гаражных ворот, и заурчал двигатель старого "лендровера".
И тут мать закричала внизу заячьим голосом.
- Мари-и-и-я-а-а!
Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой об пол, а левой держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
- Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь ты же можешь это сделать!
- Могу, - сказала Мария равнодушно и принялась поднимать мать с пола. - Но разве это то, что ему сейчас нужно?
- Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
- Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
У Руты задрожали губы, затряслись руки.
- Да будьте же вы прокляты, выродки! - с ненавистью сказала она. - За что меня судьба наградила таким мужем? И дочкой, которая родного отца спасти не хочет? За что? Чем я провинилась перед тобой, Господи Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем, что всегда прощала мужа и всегда ждала его? Неужели тем, что захотела увидеть свою дочь обычным человеком?
На этот раз мама жалела не ее, Марию, а себя. И это оказалось еще более невыносимым. Потому что от той, привычной жалости болела голова, а от этой заболело сердце. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
Мать жалела себя, а ее, Марию, ненавидела. Эта ненависть все и решила.
Сон пришел мгновенно.
Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он наградил Мартышку прелестным личиком и прекрасной фигурой. Однако вот выясняется, что для того, чтобы стать Марией, мало прелестного личика и прекрасной фигуры. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было. К примеру, хотя бы умения разговаривать с ожившими покойниками. Или дара слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. Или способности видеть их на расстоянии.
А Мария, оказывается, видела. Вон он, отец, мчится на "лендровере", сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И томное ожидание, как будто он спешит к своей любимой женщине. На маму он никогда не смотрел такими глазами. И на Дину Барабаш наверняка не смотрел. Впрочем, на Дину он и никогда бы не стал так смотреть. Дина была для него живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем она, Мария, не отличается от своего отца. Пусть он и не способен на те вещи, на которые способна она. Зато он умел делать маму счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До того, как она, Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел. А она не сумеет. Всего через пять минут отец достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда за маму станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной материной жалости к самой себе. Груз, которого не выдержит никакое сердце. Даже сердце Мартышки.
Раньше она видела на расстоянии и слышала за стенами. Теперь она слышала не только за стенами. И не только в настоящем. Голоса возвращались из прошлого, становились громче. Сперва шепот. Потом говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские руки. "Ну-ка, ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома! И выбл...дка своего забирай, мохнорылого! Что б духу вашего здесь!.." - "Мама, почему они так говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папина ладонь по мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь не попадешь... Кончилась твоя лафа! Пов...бывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты бешеный?" А потом они начали терзать ее, как лапы насильника. "Парни, смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу! Город для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От голосов не было спасенья. Как от жалости. "Слушай, Шахиня! Вымя-то деревянное папаша тебе, небось, в Зоне выклянчил?" - "Почему они так говорят?!." Голоса были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они дышали злобой и ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.." А злоба и ненависть фатально превращались в силу и решимость.
- Я не хочу всего этого, - сказала Мария своему "надувному шарику". - Ты слышишь меня? Я не хочу!
Наверное, это было настоящее сокровенное желание, потому что шар вдруг вспыхнул золотом. Уши Марии заложило от родившегося гдето тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами. Но звук не исчез, наоборот - он усиливался и усиливался, заглушая ненавистные голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила, что звук этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что она сама и рождает этот невыносимый скрип. Это разливались по Зоне ее замолкший голосок, аромат ее нецелованных мужчиной волос, свет ненужных людям ее мыслей. Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая полусфера над головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.
А еще через мгновение не стало и Марии.
7. Рэдрик Шухардин, 23 года, холост, без определенных занятий
Топаю это я себе по Седьмой улице. Солнышко светит, птички на деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.
На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку я от границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж на замок, и гуляй, рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.
- Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.
Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.
- Рыбаки, - спрашивает, - мешали?
- Забрасывали удочки, - отвечаю. - да не в рыбное место. Один болт выловили, и тот ржавый.
Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да пролетели мимо. Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке. Это ж наводку точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб, был. Да весь вышел, когда Мослатого Изю накрыли. С Мослатым Битюг полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени ни средств. Ну и нашел, ебстестенно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему сопло, впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет. Торчит теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.
- Ладно, - говорит Битюг. - Через час подгреби на угол Седьмой и Центрального.
Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более что там мне зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.
В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз в неделю до дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и дыши кислородом, пока тамошние ребята товар в бензобак заныкают. Третий год уже так катаюсь... Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" это на рыбьем языке, а по-жабьему "окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта и таскаю. Шухерно, ясное дело, но на то я и Шухардин. Да и не шухернее, чем у городских гонцов. Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с поличным, а меня только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я, зачем тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...
В общем, заскочил я домой, фигуру под душем пополировал, переоделся, нацепил батон на шею и вперед. Топаю себе по Седьмой, сигаретку сосу. И тут сзади мне - гарк:
- Эй, Рыжий! Стой!
Ну, я - что?.. Причин менжеваться нет. Попросил меня хороший человек об услуге - в лепешку разобьюсь, а сделаю. Торможу, оборачиваюсь.
Сержант Валаев из городского отдела по борьбе с наркотиками. Стоит себе, чувырло братское, кисляк кисляком, фарами меня насквозняк простреливает.
- Куда, - говорит, - летишь, Рыжий?
- Да так, - отвечаю, - шпацирен геен вдоль Бродвеен. Ферштеен или не ферштеен?
И тут этот дрын двухметровый смерил меня с ног до головы да и заявляет:
- А что если я тебя, умник, сейчас карманы вывернуть попрошу?
В откровенку, значит, играет, фараонище!.. Ну, смерил я его тоже.
- А разрешение у вас, - говорю, - сержант, имеется? К королевскому прокурору, - говорю, - сержант, вы обращались.
- У меня, - говорит, - свой прокурор. - И кулачище мне под нос, гирю пудовую. - Так что не пыли! Отойдем-ка в подворотню.
Ну, тут я уши навострил. Вижу, всерьез, жаба, на меня нацеливается. М-да, лажовое дело выходит... Можно, конечно, и дальше катить масть, крутого из себя строить, но, чувствую, врежет он мне по бейцалам, да потом - якобы, за сопротивление - еще и баранки на руки нацепит. А мне светиться в участке ни к чему... В общем, как при такой ситуевине рогом не шевели, а придется назад отруливать.
Налепил я на портрет смирение и говорю:
- Да за что же это, сержант? Хотя ради Бога... Мне лично от родной полиции скрывать нечего - весь перед вами. Как на духу! - И изображаю полную и чистосердечную готовность вывернуть свои багажники.
Расчухал он, вижу, что ничего у меня нет. Для понта ручищами мне по бокам провел и говорит:
- Ладно, вали отсюда... Впрочем, постой!
Мне что - постой так постой.
- Ходят, - говорит, - по городу слухи, будто ты, Рыжий, с бандитами связался.
Тут я натурально изумился:
- Да как можно, сержант! Что это какая-то сука вам на меня такое настучала. Да что я, по уши деревянный, с бандитами связываться?
- А на какие доходы живешь? - спрашивает. - Вон на тебе костюмчик какой! И галстучек...
Ну, я к его уху наладился да и говорю шепотком:
- Так ведь парень я видный, сержант. Коровы сорокалетние сами на шею вешаются. Для того и костюмчик, и галстучек. Доход хоть и не велик, а жить можно.
- Мужчину по заказу из себя строишь, значит?
Я только буркалы потупил. А он и говорит:
- На это долго не проживешь. Заявится и к тебе сороковник... Брался бы ты, Рыжий, за голову. Я ведь твоего отца еще знавал...
Вот про папаню это он зря. Трубил папаня на заводе своем, трубил, да так ничего и не натрубил. Ни себе, фраеру, ни нам с маманей.
- Ладно, - говорю, - сержант. Вас понял. Обещаю устроиться на работу. Не завтра, правда, но обещаю.
В общем, разошлись мы. И побежал я себе дальше.
Прибегаю. Суслик уже там, по сторонам зыркает. Фотокарточка у него - только в кино снимать, ни за что не подумаешь, что кент Битюгов. Завалились мы с ним за телефонную будку. В будке какой-то хмырь в кепочке стоит, слюни в трубку пускает, но раз Суслика этот факт не трогает, мне и вовсе очковаться нечего. Передал он мне зелененькие - как всегда, молча. А потом и говорит:
- Битюг просил тебя пакет Эрнесту отнести.
Я чуть с копыт не слетел.
- Да вы что! - шиплю ему. - Я ведь в рейсовики нанимался. Так мы не договаривались!
А эта шмакодявка смотрит на меня снизу вверх с этакой ухмылочкой и заявляет:
- Брось, Рыжий! Понимал, на что шел. И Битюга ты знаешь! Не любит он, когда ему в просьбах отказывают!
Вот тут мне тошно стало. Я-то что думал, деньжат по-легкому сшибить, а потом Руту с собой забрать да и рвануть из города, только меня и видели.
- Побойтесь Бога, - говорю, - ребята. Что у вас, без меня гонцов не хватает?
- Не пыли, Рыжий, - отвечает Суслик. - Либо ты с нами до конца, либо... Сам понимаешь! - Зыркнул опять по сторонам, достал из кармана пакетик и протягивает мне.
Пакетик-то маленький оказался. Обезьянки в оболочке. Ну и сунул я его в левый багажник - сам не знаю зачем.
- Только ты смотри, Рыжий, - говорит тут Суслик, - надумаешь когти рвать, от Руты твоей одни тряпочки красненькие останутся. А чтобы у тебя соблазна не возникало, мы к тебе и к ней дядек приставим. Все, теперь иди.
И пошел я. Успел только краем глаза заметить, что хмырь в кепочке из телефонной будки вылез, Суслику мигнул, отпустил меня на десяток метров и в кильватер пристроился. Словно настоящая жаба...
В общем, как до "Борща" добрел, и не помню: все перед моими глазами тряпочки Рутины стояли. Окровавленные... Только раз и подумал, что если бы сейчас сержант Валаев мне встретился, шмонать взялся, тут бы я и накрылся. Вот только было мне это сейчас как-то по барабану.
Ладно, захожу в "Борщ". В руки себя уже взял, ливер навожу. Эрнест за стойкой торчит, стаканы полотенцем вылизывает, на меня поглядывает. С ухмылочкой такой. И понял я тут, что они с Битюгом одной веревочкой повязаны. Как же я раньше-то этого не скумекал?.. Эрни ведь, сука, наверное, Битюга на меня и навел.
Ну да теперь судьбу клясть поздно. Осмотрелся я еще раз, вроде рыла все знакомые, лапами машут, приветствуют, значит. Да уж, попито у меня здесь...
- Эй, Рыжий! - орут из угла. - Греби к нам!
Гляжу, кореша мои: Гуталин сидит, скалится - зубы белые во всю хлеборезку. Ну и Витька с ним рядом, за стакан держится. По всему видно - дунули уже изрядно. Сделал я им ручкой, но пошел к стойке: пакетик с обезьянками бок жжет.
У стойки пусто, как глухой ночью на общественном толчке. Подхожу, закидываю зад на табуретку. Эрнест тут же капает мне в цветной бокал на два пальца.
- Принес товар? - говорит.
- А тебе невтерпеж? - отвечаю. - Принес я твой товар.
- Молодец, - говорит. - Не суетись, сиди пей, потом пакетик в стакан положишь.
- Это еще кто суетиться будет, - говорю.
У Эрнеста за спиной мордогляд во всю длину - рыла наши в нем отражаются. То есть мое рыло, а у Эрнеста - затылок прилизанный. И вижу я в мордогляде, как хмырь с кепочкой в "Борщ" заходит. Дядька мой народившийся...
Да, попал ты, Рыжий, на крюк. Но плакаться-то теперь поздно. Допиваю, незаметно кладу пакетик. Эрнест специально мне цветной бокал дал, чтобы пакетик был чужим фарам не виден. Сижу дальше. Наконец Эрнест подваливает ко мне, забирает бокал, сует под стойку.
- Вот и молодец, - говорит. - Можешь гулять.
И ухмылочка у него такая, хоть в петлю лезь. Ну, в петлю не в петлю, а к девке залезть в самый раз. Вот только к Руте я сейчас не пойду. Хоть и не был уже пять дней, но не в таком настроении к Руте ходить... А вот к Зинке Самолетовой завалюсь. Есть у меня такая. Не шаблонь уличная, нет. Изенбровая бикса. Но телка крутая. Как говорят, девочка девяносто шестой пробы. Буфера - только что платье не рвут, Сами в руки просятся. И задний мост в аккурат под мои запросы скроен. А главное, чистая, точно знаю. И для меня безотказная. Придешь, привет-привет, слово за слово - и заправляй эклер в лохматый сейф.
- Еще налить? - спрашивает Эрнест.
- Нет, - говорю. - Дай-ка мне лучше бутылку. И закусить чтонибудь.
- К Руте своей пойдешь? - спрашивает Эрнест. - Правильно. Сделал дело - гуляй смело.
Так мне захотелось ему по рылу заехать - сил нет. Но придержал лапы.
- Притухни, - говорю. - Не твое, - говорю, - собачье дело, куда я там пойду.
В общем, выставил он мне бутылку, закусон собрал в свой фирменный пакет. Кинул я на стойку зелененькую и отвалил, корешам лишь ручкой сделал. Ничего, они ребята понятливые.
Выхожу я на улицу, дядька в кепке - следом. И опять тошно мне стало, хоть ревмя реви. Побрел я к Зинкиному дому.
И тут гляжу - Рута мне навстречу идет. Идет она, девочка моя, каблучками цок-цок, фигуристая вся, такая, что у меня дойки Зинкины сразу же из памяти вон. И понимаю я, что она не просто так идет, по Бродвею на шпацир вышла, что это она меня ищет.
- Привет, - говорю, - Рута. Далеко ли собралась?
Тут она как посмотрит на меня, на бутылку эту чертову, под мышкой зажатую, на пакет с закусоном, да и говорит:
- Здравствуй, Рэд. А я тебя ищу.
- Зачем? - говорю.
И вижу, что у нее за спиной, метрах в двадцати, хмырь стоит, вроде бы на витрину магазинную пялится, а сам в нашу сторону позыркивает.
- Слушай, Рэд, - говорит с вызовом Рута. - Если ты меня бросить решил, так бросай. Только и я на тебя плевала.
Вижу я, что-то не так. Никогда еще она со мной таким макаром не изъяснялась.
- А в чем, - говорю, - дело, Рута?
Она молчит и в землю смотрит.
Тогда я беру ее под руку и разворачиваюсь в сторону своего дома. Мой хмырь в кепке тоже тут, стоит, усиленно чтение газеты изображает.
- Пойдем-ка, - говорю, - Рута, ко мне. Выпьем, закусим, одним словом проведем время. А то, гляжу, у тебя настроение плохое.
С Рутой я на рыбьем языке не базарю. Никаких "эклеров" или "лохматых сейфов" - не тот она парень.
Идем мы к моему дому. Я краем глаза вижу, как наши дядьки сзади нос к носу стоят, базарят о чем-то.
- Беременна я, Рэд, - говорит вдруг Рута.
У меня чуть бутылка из-под мышки не вывалилась. Хорошо не бухой - поймал.
Рута мое молчание по-своему поняла. Остановилась, смотрит на меня и заявляет:
- Так что если ты бросить меня решил, бросай сегодня. Только знай! Я и без тебя обойдусь. Сама рожу, сама выращу. Так что можешь катиться дальше, вместе со своей бутылкой! С какой-нибудь шлюхой выпьешь, их у тебя много...
Смотрит она на меня, а у меня перед фарами тряпки окровавленные висят. И понимаю я тут, что вот когда меня судьба взяла в оборот по-настоящему.
Тогда Рута вырывает свою руку и не говорит уже, а шипит:
- Убирайся от меня! Правду мать говорит, не нужен мне такой кобель... Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!
И вдруг понимаю я, что не тряпки окровавленные меня с нею повязали.
- Да подожди ты, Рута, собачиться, - говорю. - Ласточка моя, разве ж я от тебя отказываюсь?
Она мне в лицо смотрит - слезы на глазах. А на меня нервный смех накатывает, и я начинаю хохотать, да так, что дядьки наши переглядываются, и один из них крутит пальцем у виска.
- От ребенка я ведь тоже не отказываюсь, - говорю сквозь смех. - Чего ж ты гонишь-то меня?
Тут она наконец расцветает. И становится настолько хороша, что у меня сердце к бейцалам опускается.
Что же дальше, Рэд? - говорю я себе. Что же дальше?
- Кое-чем мы от Зоны разжились, - продолжал дядя Дима. Этаки вот получили, автомобили воздух перестали отравлять... Кстати, вы знаете, Рута, ведь кое-кто попытался применить подарки Зоны в качестве оружия. К счастью, ничего из их замысла не получилось... Ну а что касается вашей семьи... - Он покосился на Марию, словно спрашивал, помнит ли она их дневной разговор.
Мать поняла его сомнения по-своему.
- Ничего, Дима, - сказала она. - Валяйте!. Девочка уже не маленькая.
- Вам давно уже пора приспособиться, Рута, - осторожно сказал дядя Дима. - Я вообще не понимаю, как вы живете столько лет. Возврата к прошлому, по видимому, уже не произойдет. По крайней мере, при нашей жизни.
- А если произойдет?
- Если произойдет, история повторится. В мире всегда найдутся люди, которые не успокоятся до тех пор, пока кого-нибудь не угробят. Лучшем исходом будет, если они угробят только себя. Но такое случается крайне редко.
В кухне вновь повисло тревожное молчание. Мать возилась с салатом, дядя Дима смотрел в окно, Мария потягивала сок. Потом мать сказала:
- Гуталин сегодня заходил.
- Ну и как он? - оживился дядя Дима. - Давненько я его, черта, не видел!
- Да никак! - сердито сказала мать. - Устроился в какой-то кабак вышибалой. Кажется, "Три ступеньки". Может, пить меньше станет. А не станет, так самого вышибут.
Дядя Дима смотрел теперь не в окно, а на мать. Похоже, он освоился. Или делал вид, что освоился.
- Вот скажите мне, Дима, - продолжала мать. - Ну ладно я... Я сама выбрала себе свою судьбу. А чем провинились такие люди, как Гуталин. Когда Зона была открыта, у него имелась какая-никакая, а цель в жизни. Пусть идиотская, с точки зрения других, но ведь для него-то она была самым важным делом. Да, он и в те поры был пьяница и драчун, но как он преображался, когда начинал читать свои проповеди!
Она говорила о Гуталине, но Мария понимала, что мать имеет в виду совсем другого человека.
Дядя Дима поерзал на стуле. Словно проверял, выдержит ли стул основательность его ответа.
- Вы знаете, Рута, наверное, мои слова покажутся вам банальщиной, но раз уж вы спросили, получайте!.. - Он улыбнулся, как бы предупреждая, что собирается пошутить. Однако не пошутил. Ведь в дни великих потрясений обычно страдают как раз те, кто ни в чем не виноват. Кого настигает смерть во время войны в наши дни чаще всего? Разве солдат или политиков? Нет, гибнет прежде всего мирное население, те, кто представляет собой для любой армии наименьшую угрозу. А может, именно потому и гибнет, что представляет из себя наименьшую угрозу. Гражданских можно убивать легко и безнаказанно, удовольствия же от такого убийства не меньше, чем если бы ты одолел вооруженного до зубов противника. Даже больше, потому что нечего бояться... Да, конечно, существует закон о военных преступниках, но по этому закону судят тех, кто отдавал приказы. Тем же, кто исполнял их, все сходит с рук. Хотя я уверен, что многие выполняют эти приказы с радостью. И даже более того... Часто ли после войны разбираются, убивал конкретный исполнитель по приказу или это его собственная инициатива? В единичных случаях. А убийц таких хоть пруд пруди. Я уж не говорю о сексуальном насилии над женщинами. Изнасилование в военное время и за преступление-то не считается... Я к чему это все сказал? Считайте, что вам не повезло. Считайте, что вы оказались в зоне боевых действий между людьми и Неведомым. Что в этой заварухе вам не удалось избежать шальной пули. Кто тут виноват? Тот, кто выстрелил, или тот, кто высунулся из щели? Слава Богу, что только ранили, а не убили. Теперь самое время раны залечивать. Это тоже тяжело и больно, однако ведь иначе не проживешь... Я ответил на ваш вопрос?
Рута покончила с салатом, выложила его в салатницу и посмотрела на Нулина.
- Я поняла вашу философию, Дима. Не скажу, что она мне нравится, но... - Она развела руками.
- Это мужская философия, Рута, - с виноватой улыбкой отозвался дядя Дима. - Потому она вам и не нравится. Будь моя воля, я бы перед Посещением всех женщин отсюда вывез. Да и большую часть мужчин - тоже. Увы, пришельцы начали свои боевые действия с землянами без предъявления ультиматума и объявления войны. Впрочем, подозреваю, что и при объявлении войны ваше доблестное правительство пальцем о палец бы не ударило, чтобы избежать ненужных человеческих жертв. Правительства и люди живут в разных мирах. Когда они окажутся в одном мире, тогда и наступит на Земле рай. Только этого не будет никогда... Не пора ли нам с вами поднимать Рыжего?
Рыжего подняли. Рыжего засунули под холодный душ. Рыжему скомандовали одеть свежую рубашку и выглаженные брюки. Потом его усадили за стол, но предупредили, чтобы он ни-ни. А не то будет иметь дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично.
Иметь дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично, папа естественно не побоялся. Не тот он был парень... Но Мария не пожелала присутствовать при этом деле и ушла к себе в детскую. Сказала деду, чтобы вниз не ходил. Открыла окно. Прямо перед окном цвела сирень. Из сада неслись такие запахи, что у Марии мурашки по спине побежали.
В гостиной охали, ахали и целовали друг друга в щеки - папа имел дело с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным, лично. А мама иметь дело с ни с Дмитрием Дмитриевичем Нулиным ни с папой не захотела, ушла на кухню. Тогда в гостиной принялись вспоминать прошлое. Примерно в том же тоне, что днем с Гуталином. И так же между воспоминаниями звякали стаканами. Только вот реплики дяди Димы отличались от реплик Гуталина. Тогда в гостиной принялись ругаться - хоть святых выноси. Однако стаканами по-прежнему звякали радостно и целеустремленно. А потом дядя Дима, звякнув в очередной раз, сказал:
- Слушай, Рэд! Я ведь скоро уезжаю.
- Куда? - сказал папа потрясающе трезвым голосом.
- Там, где я нужнее.
- Семь футов тебе под килем!
Дядя Дима крякнул:
- Ты дурак, Рэд! Знаешь, чем я все время здесь занимался?
- Бумажки на столе перекладывал.
- Черта с два! Вас, сталкеров, я опекал. Чтобы вы поменьше на наш стол говна из Зоны таскали.
- Я знаю, - сказал папа.
- Откуда? - удивился дядя Дима.
- Догадался.
- Давно?
- Нет. Когда Рута рассказала мне, как ты к ней захаживал и чем с нею занимался. Оставшись наедине с такой бабой, как моя Рута, ни один бы нормальный мужик не удержался.
- А может, я тоже не удержался, - сказал дядя Дима, фыркнув.
- Она бы мне все выложила.
- Ты так ей веришь?
- Да, верю.
- А она тебе?
Папа долго молчал, потом твердо сказал:
- Это не твое дело, Дмитрий.
- Да, - согласился дядя Дима, - это действительно не мое дело... Я ведь для чего тебе, вопреки всем инструкциям, о себе рассказал? Чтобы ты понял, черт зеленоглазый, - возврата назад не будет. Нас же не зря отсюда убирают. Ученые считают, что Зона закуклилась надолго. Если не навсегда. Но жизнь-то продолжается. Так что делай выводы, сталкер!
Снова звякнул стакан, забулькало.
- Делай выводы, - сказал папа, хрюкнув. - Тебе легко говорить. Для тебя везде работа найдется. Не сталкеров будешь опекать, так торговцев наркотиками. А я? Мне скоро сорок, а что я умею, кроме как хабар по ночам на пузе таскать?.. Впрочем, это как раз не главное. Устал я, Дима, вот что главное. Гуталин когда-то говорил, что Зона сделана Богом для того, чтобы испытать людей. Может быть, может быть... Однако испытание Зоной мы прошли, кто лучше, кто хуже, но прошли. А вот как пройти испытание ее недоступностью?
- Блажишь ты, Рыжий! - сказал дядя Дима. - Неужели ты не понимаешь, что если не изменишь свою жизнь, то и себя погубишь, и жену, и дочь?
Наступила тишина. В детской пахло сиреневым цветом, но не поэтому Мария затаила дыхание.
Потом папа сказал:
- Какой смысл? Я погубил жену и дочь много лет назад. Наверное, за это меня Бог и наказывает.
- Тьфу ты, Господи! - Дядя Дима длинно и грязно выругался. В общем, я тебе все сказал, Рэд. Остальное зависит от тебя самого. Так что думай!
Папа молчал. И дядя Дима ушел, коротко попрощавшись на кухне с мамой.
Вновь наступила тишина. Мария вернулась к своим занятиям. А через пять минут мама сказала командирским голосом:
- Куда ты собрался? Ложись!
- Надо, - сказал папа.
- Она тебя что, шантажирует? Уж больно часто ты к ней бегаешь!..
- Никто меня не шантажирует. Пусти!
- Не пущу!
- Пусти! Не к ней я.
- Тогда тем более не пущу.
- Пусти меня, сука! - взревел папа.
Послышался шум - похоже, что-то упало.
Хлопнула дверь. Потом загудел привод гаражных ворот, и заурчал двигатель старого "лендровера".
И тут мать закричала внизу заячьим голосом.
- Мари-и-и-я-а-а!
Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой об пол, а левой держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
- Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь ты же можешь это сделать!
- Могу, - сказала Мария равнодушно и принялась поднимать мать с пола. - Но разве это то, что ему сейчас нужно?
- Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
- Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
У Руты задрожали губы, затряслись руки.
- Да будьте же вы прокляты, выродки! - с ненавистью сказала она. - За что меня судьба наградила таким мужем? И дочкой, которая родного отца спасти не хочет? За что? Чем я провинилась перед тобой, Господи Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем, что всегда прощала мужа и всегда ждала его? Неужели тем, что захотела увидеть свою дочь обычным человеком?
На этот раз мама жалела не ее, Марию, а себя. И это оказалось еще более невыносимым. Потому что от той, привычной жалости болела голова, а от этой заболело сердце. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
Мать жалела себя, а ее, Марию, ненавидела. Эта ненависть все и решила.
Сон пришел мгновенно.
Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он наградил Мартышку прелестным личиком и прекрасной фигурой. Однако вот выясняется, что для того, чтобы стать Марией, мало прелестного личика и прекрасной фигуры. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было. К примеру, хотя бы умения разговаривать с ожившими покойниками. Или дара слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. Или способности видеть их на расстоянии.
А Мария, оказывается, видела. Вон он, отец, мчится на "лендровере", сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И томное ожидание, как будто он спешит к своей любимой женщине. На маму он никогда не смотрел такими глазами. И на Дину Барабаш наверняка не смотрел. Впрочем, на Дину он и никогда бы не стал так смотреть. Дина была для него живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем она, Мария, не отличается от своего отца. Пусть он и не способен на те вещи, на которые способна она. Зато он умел делать маму счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До того, как она, Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел. А она не сумеет. Всего через пять минут отец достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда за маму станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной материной жалости к самой себе. Груз, которого не выдержит никакое сердце. Даже сердце Мартышки.
Раньше она видела на расстоянии и слышала за стенами. Теперь она слышала не только за стенами. И не только в настоящем. Голоса возвращались из прошлого, становились громче. Сперва шепот. Потом говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские руки. "Ну-ка, ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома! И выбл...дка своего забирай, мохнорылого! Что б духу вашего здесь!.." - "Мама, почему они так говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папина ладонь по мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь не попадешь... Кончилась твоя лафа! Пов...бывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты бешеный?" А потом они начали терзать ее, как лапы насильника. "Парни, смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу! Город для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От голосов не было спасенья. Как от жалости. "Слушай, Шахиня! Вымя-то деревянное папаша тебе, небось, в Зоне выклянчил?" - "Почему они так говорят?!." Голоса были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они дышали злобой и ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.." А злоба и ненависть фатально превращались в силу и решимость.
- Я не хочу всего этого, - сказала Мария своему "надувному шарику". - Ты слышишь меня? Я не хочу!
Наверное, это было настоящее сокровенное желание, потому что шар вдруг вспыхнул золотом. Уши Марии заложило от родившегося гдето тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами. Но звук не исчез, наоборот - он усиливался и усиливался, заглушая ненавистные голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила, что звук этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что она сама и рождает этот невыносимый скрип. Это разливались по Зоне ее замолкший голосок, аромат ее нецелованных мужчиной волос, свет ненужных людям ее мыслей. Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая полусфера над головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.
А еще через мгновение не стало и Марии.
7. Рэдрик Шухардин, 23 года, холост, без определенных занятий
Топаю это я себе по Седьмой улице. Солнышко светит, птички на деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.
На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку я от границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж на замок, и гуляй, рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.
- Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.
Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.
- Рыбаки, - спрашивает, - мешали?
- Забрасывали удочки, - отвечаю. - да не в рыбное место. Один болт выловили, и тот ржавый.
Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да пролетели мимо. Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке. Это ж наводку точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб, был. Да весь вышел, когда Мослатого Изю накрыли. С Мослатым Битюг полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени ни средств. Ну и нашел, ебстестенно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему сопло, впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет. Торчит теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.
- Ладно, - говорит Битюг. - Через час подгреби на угол Седьмой и Центрального.
Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более что там мне зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.
В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз в неделю до дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и дыши кислородом, пока тамошние ребята товар в бензобак заныкают. Третий год уже так катаюсь... Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" это на рыбьем языке, а по-жабьему "окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта и таскаю. Шухерно, ясное дело, но на то я и Шухардин. Да и не шухернее, чем у городских гонцов. Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с поличным, а меня только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я, зачем тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...
В общем, заскочил я домой, фигуру под душем пополировал, переоделся, нацепил батон на шею и вперед. Топаю себе по Седьмой, сигаретку сосу. И тут сзади мне - гарк:
- Эй, Рыжий! Стой!
Ну, я - что?.. Причин менжеваться нет. Попросил меня хороший человек об услуге - в лепешку разобьюсь, а сделаю. Торможу, оборачиваюсь.
Сержант Валаев из городского отдела по борьбе с наркотиками. Стоит себе, чувырло братское, кисляк кисляком, фарами меня насквозняк простреливает.
- Куда, - говорит, - летишь, Рыжий?
- Да так, - отвечаю, - шпацирен геен вдоль Бродвеен. Ферштеен или не ферштеен?
И тут этот дрын двухметровый смерил меня с ног до головы да и заявляет:
- А что если я тебя, умник, сейчас карманы вывернуть попрошу?
В откровенку, значит, играет, фараонище!.. Ну, смерил я его тоже.
- А разрешение у вас, - говорю, - сержант, имеется? К королевскому прокурору, - говорю, - сержант, вы обращались.
- У меня, - говорит, - свой прокурор. - И кулачище мне под нос, гирю пудовую. - Так что не пыли! Отойдем-ка в подворотню.
Ну, тут я уши навострил. Вижу, всерьез, жаба, на меня нацеливается. М-да, лажовое дело выходит... Можно, конечно, и дальше катить масть, крутого из себя строить, но, чувствую, врежет он мне по бейцалам, да потом - якобы, за сопротивление - еще и баранки на руки нацепит. А мне светиться в участке ни к чему... В общем, как при такой ситуевине рогом не шевели, а придется назад отруливать.
Налепил я на портрет смирение и говорю:
- Да за что же это, сержант? Хотя ради Бога... Мне лично от родной полиции скрывать нечего - весь перед вами. Как на духу! - И изображаю полную и чистосердечную готовность вывернуть свои багажники.
Расчухал он, вижу, что ничего у меня нет. Для понта ручищами мне по бокам провел и говорит:
- Ладно, вали отсюда... Впрочем, постой!
Мне что - постой так постой.
- Ходят, - говорит, - по городу слухи, будто ты, Рыжий, с бандитами связался.
Тут я натурально изумился:
- Да как можно, сержант! Что это какая-то сука вам на меня такое настучала. Да что я, по уши деревянный, с бандитами связываться?
- А на какие доходы живешь? - спрашивает. - Вон на тебе костюмчик какой! И галстучек...
Ну, я к его уху наладился да и говорю шепотком:
- Так ведь парень я видный, сержант. Коровы сорокалетние сами на шею вешаются. Для того и костюмчик, и галстучек. Доход хоть и не велик, а жить можно.
- Мужчину по заказу из себя строишь, значит?
Я только буркалы потупил. А он и говорит:
- На это долго не проживешь. Заявится и к тебе сороковник... Брался бы ты, Рыжий, за голову. Я ведь твоего отца еще знавал...
Вот про папаню это он зря. Трубил папаня на заводе своем, трубил, да так ничего и не натрубил. Ни себе, фраеру, ни нам с маманей.
- Ладно, - говорю, - сержант. Вас понял. Обещаю устроиться на работу. Не завтра, правда, но обещаю.
В общем, разошлись мы. И побежал я себе дальше.
Прибегаю. Суслик уже там, по сторонам зыркает. Фотокарточка у него - только в кино снимать, ни за что не подумаешь, что кент Битюгов. Завалились мы с ним за телефонную будку. В будке какой-то хмырь в кепочке стоит, слюни в трубку пускает, но раз Суслика этот факт не трогает, мне и вовсе очковаться нечего. Передал он мне зелененькие - как всегда, молча. А потом и говорит:
- Битюг просил тебя пакет Эрнесту отнести.
Я чуть с копыт не слетел.
- Да вы что! - шиплю ему. - Я ведь в рейсовики нанимался. Так мы не договаривались!
А эта шмакодявка смотрит на меня снизу вверх с этакой ухмылочкой и заявляет:
- Брось, Рыжий! Понимал, на что шел. И Битюга ты знаешь! Не любит он, когда ему в просьбах отказывают!
Вот тут мне тошно стало. Я-то что думал, деньжат по-легкому сшибить, а потом Руту с собой забрать да и рвануть из города, только меня и видели.
- Побойтесь Бога, - говорю, - ребята. Что у вас, без меня гонцов не хватает?
- Не пыли, Рыжий, - отвечает Суслик. - Либо ты с нами до конца, либо... Сам понимаешь! - Зыркнул опять по сторонам, достал из кармана пакетик и протягивает мне.
Пакетик-то маленький оказался. Обезьянки в оболочке. Ну и сунул я его в левый багажник - сам не знаю зачем.
- Только ты смотри, Рыжий, - говорит тут Суслик, - надумаешь когти рвать, от Руты твоей одни тряпочки красненькие останутся. А чтобы у тебя соблазна не возникало, мы к тебе и к ней дядек приставим. Все, теперь иди.
И пошел я. Успел только краем глаза заметить, что хмырь в кепочке из телефонной будки вылез, Суслику мигнул, отпустил меня на десяток метров и в кильватер пристроился. Словно настоящая жаба...
В общем, как до "Борща" добрел, и не помню: все перед моими глазами тряпочки Рутины стояли. Окровавленные... Только раз и подумал, что если бы сейчас сержант Валаев мне встретился, шмонать взялся, тут бы я и накрылся. Вот только было мне это сейчас как-то по барабану.
Ладно, захожу в "Борщ". В руки себя уже взял, ливер навожу. Эрнест за стойкой торчит, стаканы полотенцем вылизывает, на меня поглядывает. С ухмылочкой такой. И понял я тут, что они с Битюгом одной веревочкой повязаны. Как же я раньше-то этого не скумекал?.. Эрни ведь, сука, наверное, Битюга на меня и навел.
Ну да теперь судьбу клясть поздно. Осмотрелся я еще раз, вроде рыла все знакомые, лапами машут, приветствуют, значит. Да уж, попито у меня здесь...
- Эй, Рыжий! - орут из угла. - Греби к нам!
Гляжу, кореша мои: Гуталин сидит, скалится - зубы белые во всю хлеборезку. Ну и Витька с ним рядом, за стакан держится. По всему видно - дунули уже изрядно. Сделал я им ручкой, но пошел к стойке: пакетик с обезьянками бок жжет.
У стойки пусто, как глухой ночью на общественном толчке. Подхожу, закидываю зад на табуретку. Эрнест тут же капает мне в цветной бокал на два пальца.
- Принес товар? - говорит.
- А тебе невтерпеж? - отвечаю. - Принес я твой товар.
- Молодец, - говорит. - Не суетись, сиди пей, потом пакетик в стакан положишь.
- Это еще кто суетиться будет, - говорю.
У Эрнеста за спиной мордогляд во всю длину - рыла наши в нем отражаются. То есть мое рыло, а у Эрнеста - затылок прилизанный. И вижу я в мордогляде, как хмырь с кепочкой в "Борщ" заходит. Дядька мой народившийся...
Да, попал ты, Рыжий, на крюк. Но плакаться-то теперь поздно. Допиваю, незаметно кладу пакетик. Эрнест специально мне цветной бокал дал, чтобы пакетик был чужим фарам не виден. Сижу дальше. Наконец Эрнест подваливает ко мне, забирает бокал, сует под стойку.
- Вот и молодец, - говорит. - Можешь гулять.
И ухмылочка у него такая, хоть в петлю лезь. Ну, в петлю не в петлю, а к девке залезть в самый раз. Вот только к Руте я сейчас не пойду. Хоть и не был уже пять дней, но не в таком настроении к Руте ходить... А вот к Зинке Самолетовой завалюсь. Есть у меня такая. Не шаблонь уличная, нет. Изенбровая бикса. Но телка крутая. Как говорят, девочка девяносто шестой пробы. Буфера - только что платье не рвут, Сами в руки просятся. И задний мост в аккурат под мои запросы скроен. А главное, чистая, точно знаю. И для меня безотказная. Придешь, привет-привет, слово за слово - и заправляй эклер в лохматый сейф.
- Еще налить? - спрашивает Эрнест.
- Нет, - говорю. - Дай-ка мне лучше бутылку. И закусить чтонибудь.
- К Руте своей пойдешь? - спрашивает Эрнест. - Правильно. Сделал дело - гуляй смело.
Так мне захотелось ему по рылу заехать - сил нет. Но придержал лапы.
- Притухни, - говорю. - Не твое, - говорю, - собачье дело, куда я там пойду.
В общем, выставил он мне бутылку, закусон собрал в свой фирменный пакет. Кинул я на стойку зелененькую и отвалил, корешам лишь ручкой сделал. Ничего, они ребята понятливые.
Выхожу я на улицу, дядька в кепке - следом. И опять тошно мне стало, хоть ревмя реви. Побрел я к Зинкиному дому.
И тут гляжу - Рута мне навстречу идет. Идет она, девочка моя, каблучками цок-цок, фигуристая вся, такая, что у меня дойки Зинкины сразу же из памяти вон. И понимаю я, что она не просто так идет, по Бродвею на шпацир вышла, что это она меня ищет.
- Привет, - говорю, - Рута. Далеко ли собралась?
Тут она как посмотрит на меня, на бутылку эту чертову, под мышкой зажатую, на пакет с закусоном, да и говорит:
- Здравствуй, Рэд. А я тебя ищу.
- Зачем? - говорю.
И вижу, что у нее за спиной, метрах в двадцати, хмырь стоит, вроде бы на витрину магазинную пялится, а сам в нашу сторону позыркивает.
- Слушай, Рэд, - говорит с вызовом Рута. - Если ты меня бросить решил, так бросай. Только и я на тебя плевала.
Вижу я, что-то не так. Никогда еще она со мной таким макаром не изъяснялась.
- А в чем, - говорю, - дело, Рута?
Она молчит и в землю смотрит.
Тогда я беру ее под руку и разворачиваюсь в сторону своего дома. Мой хмырь в кепке тоже тут, стоит, усиленно чтение газеты изображает.
- Пойдем-ка, - говорю, - Рута, ко мне. Выпьем, закусим, одним словом проведем время. А то, гляжу, у тебя настроение плохое.
С Рутой я на рыбьем языке не базарю. Никаких "эклеров" или "лохматых сейфов" - не тот она парень.
Идем мы к моему дому. Я краем глаза вижу, как наши дядьки сзади нос к носу стоят, базарят о чем-то.
- Беременна я, Рэд, - говорит вдруг Рута.
У меня чуть бутылка из-под мышки не вывалилась. Хорошо не бухой - поймал.
Рута мое молчание по-своему поняла. Остановилась, смотрит на меня и заявляет:
- Так что если ты бросить меня решил, бросай сегодня. Только знай! Я и без тебя обойдусь. Сама рожу, сама выращу. Так что можешь катиться дальше, вместе со своей бутылкой! С какой-нибудь шлюхой выпьешь, их у тебя много...
Смотрит она на меня, а у меня перед фарами тряпки окровавленные висят. И понимаю я тут, что вот когда меня судьба взяла в оборот по-настоящему.
Тогда Рута вырывает свою руку и не говорит уже, а шипит:
- Убирайся от меня! Правду мать говорит, не нужен мне такой кобель... Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!
И вдруг понимаю я, что не тряпки окровавленные меня с нею повязали.
- Да подожди ты, Рута, собачиться, - говорю. - Ласточка моя, разве ж я от тебя отказываюсь?
Она мне в лицо смотрит - слезы на глазах. А на меня нервный смех накатывает, и я начинаю хохотать, да так, что дядьки наши переглядываются, и один из них крутит пальцем у виска.
- От ребенка я ведь тоже не отказываюсь, - говорю сквозь смех. - Чего ж ты гонишь-то меня?
Тут она наконец расцветает. И становится настолько хороша, что у меня сердце к бейцалам опускается.
Что же дальше, Рэд? - говорю я себе. Что же дальше?