Романов Александр Юрьевич. Королев

   Возбужденные юноши покинули класс, считая, что одержали победу. Но всем им сейчас же объявили: "Вы исключены из гимназии".
   Состоятельные родители уже вечером начали осаждать директора гимназии Ю. П. Антонюка просьбами отменить свое решение. Как, их дети, их наследники, будущие владельцы фабрик и заводов, многие из которых с рождения увенчаны высокими титулами и званиями, не смогут продолжать учебу? Только-только начали справляться с антиправительственными выступлениями бунтовщиков. Страну, слава богу, почти усмирили, а здесь у них, в Житомире, хотят, по сути, ославить их, отцов города! И кто? Свои же, директор гимназии!
   И утром Антонюк разрешил всем подать ходатайство о восстановлении их детей в учебном заведении.
   Педагогический совет удовлетворил просьбы почти всех родителей. Но одного гимназиста, Лейбу Брискина, без основания объявили едва ли не зачинщиком и восстановить отказались. Против несправедливого решения выступил только Королев. С ним не посчитались и вынудили его поставить свою подпись под протоколом. Сделал это он со специальной оговоркой: "П. Королев (с особым мнением)".
   - Вы, оказывается, милостивый государь, Павел
   2 А. Романов 17
   Яковлевич, - выговаривал Королеву директор гимназии Антонюк, - других убеждений, чем мы. Слыханное ли дело, один против всех. Очень сожалею, очень... Да и за кого вступились?! За инородца!
   Принципиальность молодого преподавателя вызвала раздражение всего гимназического начальства и шовинистически настроенных педагогов.
   Домой Павел Яковлевич пришел в середине дня в мрачном настроении. Сняв в прихожей шинель и фуражку, не заходя к жене, прошел в кабинет и сел за письменный стол. Достал из папки тетради, начал читать, чтобы отвлечься от тревожных дум. Но пересилить себя не мог. В кабинет заглянула жена.
   - Ты не зашел к нам, Павел?
   - Извини, Маруся.
   - Да на тебе лица нет, - взглянув в тревожные глаза мужа, заволновалась Мария Николаевна. - Что-нибудь случилось?
   - На душе тяжело. В гимназии неприятности. Королев рассказал жене о том, что произошло, и тут же дал волю своим мыслям.
   - Все идет по-старому. Отслужили молебен в церкви в честь высочайшего манифеста, и снова нагайка, - нервничал Павел Яковлевич, шагая по кабинету из угла в угол. - Как будто не было русско-японской войны, Кровавого воскресенья, восстания моряков на "Потемкине". Забылись выступления рабочих в Харькове и Киеве. Да одних ли рабочих...
   Выслушав рассказ мужа о том, что произошло в гимназии, Мария Николаевна с недоумением сказала: "Ну какое тебе дело до всего этого!" Такого ответа Павел Яковлевич не ожидал и хотел было прекратить бесполезный разговор, но передумал:
   - Ты, Маруся, когда-нибудь слышала о "Сорочин-ской трагедии"?
   - Только о Сорочинской ярмарке, - засмеялась она, но, встретив осуждающий взгляд мужа, замолчала.
   - Не надо так шутить. Пролита безвинная кровь.
   - Ты о чем, Паша?
   - Садись. Ты должна знать об этом, должна, - и Павел Яковлевич рассказал жене все, что знал о "Сорочинской трагедии". В декабре 1905 года царскими карателями в местечках Сорочинцы, Устивице и других деревнях Миргородского уезда недалеко от Полтавы, где жил В. Г. Короленко, были убиты десятки жителей,
   а сотни изувечены казацкимв нагайками Вся вина этих людей состояла лишь в том, что поверили царскому манифесту от 17 октября 1905 года, "даровавшему" свободу слова, собраний и союзов. Собравшись на сходки, крестьяне нередко решали закрыть государственные винные монополии, иначе говоря, винные лавки, а в некоторых селах опротестовывали незаконную попытку властей арестовать односельчан. Наиболее ретивым усмирителем был полтавский статский советник Филонов, возглавивший расправу.
   Об этих событиях В. Г. Короленко написал статью "Открытое письмо статскому советнику Филонову". 12 января 1906 года ее опубликовала газета "Полтавщина". Чиновник остался безнаказанным. Но нашелся человек, выстрелом из револьвера прикончил карателя прямо на улице.
   - На улице! Без суда! И ты одобряешь это?! Месть порождает месть, возмутилась Мария Николаевна. - Столько крови!..
   - А кто в этом виноват? Кто? Только не я, не ты. Не те, кто в жизни еле концы с концами сводят, как мой отец...
   - Успокойся, Павел, - Мария Николаевна встала, подошла к мужу. - Нам ли решать, кто?
   Раздался плач ребенка. Маруся поспешила к нему. Королев проводил ее взглядом. "Нам ли решать, кто?" - повторил он слова жены. И тут, впервые за полтора года совместной жизни, Павел Яковлевич почувствовал, как далека Маруся от всего, что совершалось вокруг, от того, что волнует его. "Ее не обжигала в жизни ни одна беда. Виновата ли она в этом?! - думал Королев. Недавняя' гимназистка, видевшая жизнь через страницы учебников. И сейчас одна в четырех стенах, да книги... Есть в этом и моя вина... Я ведь намного старше ее". На ум пришли слова Герцена: "Жена, исключенная из всех интересов, занимающих ее мужа, чуждая им, не делящая их, - наложница, экономка, нянька, но не жена в полном благородном смысле слова".
   Мария Матвеевна слышала разговор зятя с дочерью и не утерпела, сказала Павлу Яковлевичу:
   - Горяч ты не ко времени, Паша. Видишь, что делается вокруг. Не ровен час, настроишь против себя начальство. Чего с ним спорить. Оно всегда право. На то и власть. Думай про себя как хочешь, а вслух говори, что
   2* 19
   ко времени... Не обижайся! Ты перед богом и за Мару-сю, и за Сергуньку ответ держишь.
   Павел Яковлевич направился в детскую, обнял жену и бережно взял из ее рук мальчика.
   - Ну, Сергунька, как дела? Набирайся сил. Впереди большая жизнь!
   Незаметно пробежало еще полгода.
   Положение Королева в гимназии становилось все более тягостным. Он понимал, что при первой возможности от него постараются избавиться. Пора думать о другом месте жительства. Да и жена не отказалась от мысли поступить на высшие женские курсы. Такие курсы были и в Киеве...
   Мария Николаевна, хотя муж и не делился пока своими думами, чувствовала его тревожное настроение. Выбрав минуту, завела с ним разговор:
   - Может, Паша, нам в Киев переехать. Вижу, как тяжело тебе в провинциальной гимназии. У тебя такие знания и способности. Ты заслуживаешь большего...
   Нет, Мария Николаевна не хитрила, она действительно ценила' обширные знания, даже педагогический талант мужа. В тайне, конечно, надеялась, что, может быть, новая обстановка, новые люди помогут мужу раскрыть свои возможности, изменится к лучшему и их совместная жизнь.
   - Ну что же, Маруся, попытаем счастье, - охотно согласился Павел Яковлевич, которому также хотелось жить в столичном городе. - Там подумаем и о твоих курсах.
   - Спасибо, Павлуша. - Мария Николаевна обняла мужа, с нежностью, столь необычной для нее. Это было так неожиданно для Павла Яковлевича, что он в мгновение поднял ее на руки и крепко поцеловал, понес по комнате торопливо, заговорил о том, как он ее любит, как горд, что у них ость сын. Навсегда остались в памяти Павла Яковлевича эти самые дорогие минуты в его семейной жизни.
   Не откладывая надолго свое решение, Павел Яковлевич съездил в Киев. Случай помог ему: в частной гимназии мадам Батцель оказалась вакансия преподавателя словесности. С документом воспитанника одного из лучших учебных заведений Украины и хорошими рекомендациями, которыми Павел Яковлевич запасся в Житомире,
   учитель Королев сразу понравился требовательной начальнице гимназии.
   - На первых уроках буду присутствовать сама, - предупредила она. Такое у меня правило. От услуг вашего предшественника вынуждена была отказаться. Полиция к нему как-то наведалась. Ре-во-лю-ци-о-нер, - нарочито проговорила она. - Он что, собирался у меня в гимназии агитировать учеников?
   Эта мысль показалась ей настолько смешной, что она раскатисто рассмеялась. Но тут же строго добавила:
   - Не хотелось бы повторения. Подыщите себе квартиру, а если будут трудности, я вам помогу. В Житомире, пожалуйста, не задерживайтесь, а то может появиться другой претендент.
   В июне 1909 года, наскоро собравшись, Королевы распрощались с Житомиром, переехали в Киев, сняв за сходную цену небольшую двухкомнатную квартиру. Казалось, сама судьба благоволила им. Павел Яковлевич стал усердно готовиться к урокам, а Мария Николаевна - к поступлению на курсы. В доме воцарилась спокойная атмосфера, которая обещала быть долгой и желанной. На глазах подрастал Сережа. Отец не чаял души в нем. Едва появлялся в доме, как спешил к сыну, брал его на руки, нежно целовал. Ему казалось, что сын похож на него, только глаза - темные, материнские.
   Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая судьба семьи Королевых, если бы не одно печальное обстоятельство. Едва они обжились на новом месте, как в Могилеве скончался отец Павла Яковлевича. Семья в пять человек - мать, два сына и две дочери остались без кормильца. Вскоре все они переехали в Киев. Бедность, из которой с трудом вырвался недавний студент Королев, снова вернула его в тяжелое прошлое. Павел Яковлевич осунулся, стал еще более молчалив, раздражителен. Ему казалось, что судьба навсегда отвернулась от него. Он не знал, как быть дальше... Жалованья рядового учителя на восьмерых, конечно, не хватало.
   А Мария Николаевна к такой жизни не привыкла и не желала привыкать. Она считала, что и так оказала большую честь Павлу Яковлевичу, выйдя за него замуж. Но жить без любви и еще терпеть лишения, остаться без всего того, к чему привыкла с детства! Нет, она так не может! И она не выдержала. Взяв Сережу, ушла из дому, скрылась...
   Униженно расспрашивая знакомых, муж едва нашел ее. Пытался уговорить вернуться домой.
   - Я не могу без тебя, без Сережи, вы для меня - сама жизнь. Я обещаю все уладить. Не будет размолвок с моими родными. Что-нибудь придумается. Денег будет больше, найду частные уроки. Я же так люблю тебя...
   - Я-то не люблю тебя, Павел, - торопливо отвечала Мария Николаевна, не отводя от мужа холодных глаз. - Ты же знаешь, я не хотела выходить за тебя. Ты добился своего, не посчитался с моими чувствами. Виновата перед тобой только тем, что не устояла, уступила моим родителям. Жить мне с тобой тяжело. Никогда больше мы не будем вместе.
   Говорила так твердо, что, слушая правдивые, жестокие слова, Королев понял, что потерял жену навсегда. Но тут же вспыхнула мысль о сыне, которого любил безгранично.
   - А сын, сын! Как же я без него?
   - Я воспитаю его, Павел Яковлевич.
   Мария Николаевна впервые за годы супружеской жизни назвала его по имени-отчеству, как чужого, постороннего человека.
   - "Павел Яковлевич!" - вскипел Королев, возмущенный словами жены. Значит, "Павел Яковлевич". Так вот, Мария Николаевна, я вам сына не отдам. Это мое последнее слово. Пока Сережа не будет жить со мной, развода вы не получите.
   И, не попрощавшись, ушел.
   Мария Николаевна к мужу не вернулась. Она решила выполнить свою давнюю мечту - и поступила на высшие женские курсы. А Сережу отвезла в Нежин. Дед с бабкой обожали внука, души в нем не чаяли и очень боялись, что Павел Яковлевич приедет в город и буквально "выкрадет" внука. Отныне ворота и калитка дома стали запираться изнутри на металлическую защелку.
   Сережа очень скучал по матери, по ласке и с нетерпением ждал приездов Марии Николаевны в Нежин. Ждал он и отца, но о нем в доме никогда не говорили. В тот день, когда приезжала мама, едва услышав ее голос, Сережа бежал ей навстречу. Крепко прижимался к ней, тянул за собой.
   - Пойдем, пойдем, я тебе покажу, какой дворец я построил из кубиков и еще крепость.
   - Кажется, дворец твой немного кривоват, вот-вот завалится. Дай я тебе помогу.
   - Нет, не надо, я сам. - Сережа надул губы. - Не надо мне помогать. - И для большей убедительности тут же, на глазах матери, исправил свое кособокое сооружение.
   А вечерами они любили вдвоем сидеть на крыльце своего дома. Мария Николаевна рассказывала Сереже сказку про ковер-самолет. Он давно уже знал эту сказку всю наизусть, но все равно просил рассказать. И тогда им казалось, что летят они на ковре-самолете над сказочной страной и им так хорошо.
   ...Павел Яковлевич безуспешно пытался встретиться с сыном. Все было напрасно...
   Жизнь Сережи в Нежине текла монотонно, скучно. Правда, иногда по вечерам после хлопот в лавке и по дому бабушка брала в руки скрипку или пела украинские песни. В такие минуты дед сажал внука на колени, и они слушали, порой подпевая ей. Но чаще, устав от суеты в лавке, пропахший различными солениями, Николай Яковлевич незаметно засыпал. Сережа тихонько дергал деда за кончики отвислых усов.
   - Дедуня! А дедуня! - смеялся мальчик. - В лавку пора, - повторял он слова Марии Матвеевны, слышанные им каждое утро.
   Николай Яковлевич, в прошлом бравый казак, пристрастия к торговле не имел и даже тяготился ежедневной необходимостью сидеть в лавке, следить за приказчиками. Не будь рядом с ним энергичной, с практической хваткой жены, их торговое дело давно потерпело бы крах. Все материальное благополучие семьи держалось на Марии Матвеевне, в жилах которой, по семейным преданиям, текла кровь гречанки, некогда привезенной прадедом из дальнего похода.
   Разбуженный Николай Яковлевич снимал внука с колен, виновато улыбался и брался за чтение газет. Читал их внимательно, пересказывал жене наиболее важные события.
   В один из летних вечеров 1911 года Николай Яковлевич наткнулся на редкое объявление.
   - Послушай, Маша, что в газете пишут: "Единственный полет на аэроплане русского летчика Уточкина. Цена за вход рубль".
   - Рубль? - удивленно переспросила Мария Матве-23
   евна. - Дороговато. Да в наши дни за полдня в лавке на рубль не наторгуешь.
   - Дедуня, а что такое "аэроплан"? - спросил внук,
   - Это машина такая, летает в воздухе.
   - Как птица? С крыльями?
   - Не знаю, не видел.
   - А ты, бабуся, видела?
   - Нет, Сергуня, не пришлось.
   - И я тоже, - и тут мальчик подошел к бабушке и попросил: - Пойдемте, посмотрим. А рубль я вам дам, у меня есть в копилке.
   Мария Матвеевна растерялась от неожиданной просьбы внука и взглянула на мужа. Тот ухмыльнулся в усы.
   - А может, и впрямь сходить? Пусть посмотрпт. Сидит в четырех стенах, сказал дед нерешительно.
   - Да ведь цена-то какая! Два рубля!
   - Да не прибедняйся, Маша, - и смеясь, Николай Яковлевич напомнил: - Да и внук помочь хочет... Рассмеялась и Мария Матвеевна.
   - Ну, коли два казака просят, как не уважить их. На третий день жители города повалили на окраину, где в недавние времена разливались, словно половодье, знаменитые нежинские ярмарки. Сергей сидел у деда на плечах и во все глаза рассматривал диковинную птицу, непохожую на ковер-самолет, о котором знал из сказок.
   - Бабуся! А бабуся! А когда же полетит? - допытывался Сережа.
   Но вот раздался оглушительный гул от заработавшего мотора. Толпа затихла в ожидании. Пропеллер крутился все быстрее. Самолет покатился по ровному полю, потом будто дернулся, оторвался от земли и полетел. Люди ахнули и зааплодировали. Отчаянно бил в ладоши и Сережа, не сводя восторженных глаз с невиданной птицы.
   - Дедуня, а дедуня? Почему крылья не машут? - удивленно спросил внук, когда аэроплан поднялся над деревьями...
   Всю дорогу домой внук задавал все новые и новые вопросы, но старики не могли на них ответить. "Вот приедут твои дядья, ты у них и спроси", отбивался дед. Дивная грохочущая огромная "птица" потрясла воображение впечатлительного мальчика. Сказка или быль? Им владело необъяснимое чувство счастья от встречи с незнанием, желанием узнать, что это такое... Шло вре
   мя, но где-то в тайниках его души, в детском воображении незримо летала чудо-птица, летала, чтобы через десять лет навсегда завладеть всем существом Сергея Королева.
   Теплое лето сменила дождливая осень. Сережа все больше сидел в доме, увлеченно играл в свои детские игры - строил из кубиков домики, рисовал что-то, мог сосредоточенно часами заниматься своими делами, никого не замечая вокруг. Больше всего его привлекали книжки да кубики-азбука. Случайно обнаружилось, что внук уже грамотный. Самостоятельно научился читать по складам и даже пытался писать. Писал он, как все дети, а Сереже не было и шести, крупными печатными буквами, а цифра "два", например, у него смотрела в обратную сторону.
   Дед с бабкой попросили заниматься с внуком учительницу М. М. Гринфельд, снимавшую в доме Москаленко небольшую комнату. По ее воспоминаниям, Сережа проявлял смышленость и любознательность и быстро освоил счет до миллиона и арифметические задачи на все четыре действия.
   Однообразно жил город Нежин. Тихо и скучно в семье Москаленко. Одна радость, внук Сергунька. Они любили его всем сердцем и отдавали ему почти все свое время. Но требовала забот и лавчонка. Прибылей больших не давала, но кормила и одевала стариков и их дочерей. Все казалось вокруг незыблемым. И вдруг словно гром среди ясного неба - в августе 1914 года немцы объявили войну России. Для стариков Москаленко она действительно началась неожиданно. Правда, о том, что происходило в России, они знали - газеты Николай Яковлевич читал регулярно, но глубоко политикой не интересовался. Знал, что кайзер Вильгельм родня российскому самодержцу, и надеялся, что до войны все-таки дело не дойдет.
   У соседей собирали на фронт сыновей и мужей. Весь уклад жизни в их околотке, да и во всем Нежине разом нарушился.
   Торговля в лавке пошла на убыль. Да и страшно стало старикам одним в доме. Дети перебрались в Киев, да к тому же все чаще прихварывал Николай Яковлевич. Решила Мария Матвеевна покончить с бакалейной лавкой. Продав дом и закрыв свое торговое дело, в сентябре того же года переехали Москаленко с внуком в Киев.
   Маруся жила одна, но муж не давал ей развода. Павел Яковлевич по-прежнему преподавал в Киеве и требовал сына к себе. Москаленко ни за что не хотели расставаться с внуком. Павел Яковлевич попытался вернуть себе Сергея через суд. Но добился только права оказывать ему материальную помощь. Во встречах с сыном ему было категорически отказано. Правда, Павел Яковлевич пытался это сделать тайком, но безуспешно. Павел Яковлевич решил тогда: "Сын вырастет, сам все поймет".
   Женские курсы, на которых училась Мария Никола евна, из Киева перевели в Саратов, Сережа снова оказался один у деда и бабушки. Очень тосковал и часто посылал матери трогательные письма, рассказывал о своей жизни, мальчишеских заботах: "Мне было очень скучно 28 февраля и теперь не весело... учиться трудно... Милая Мама, я о тебе скучаю и прошу писать, как твое здоровье, а то ты снилась мне нехорошо. Я ел за вас блины и съел штук восемь, а перед этим штук 5... Аэроплан склеил, очень красивый..."
   Старики Москаленко чувствовали свою вину перед дочерью, ведь выдали они ее замуж против воли. И вот теперь она одна, сын растет без матери и отца. Неладно все это.
   В один из дней Мария Матвеевна втайне от дочери разыскала Павла Яковлевича. Вечером дома сообщила:
   - Ну, дед, кажется уговорила, - и, смахнув слезу, не утаила: - Павел все еще любит Марусю, я его сегодня видела, поговорила с ним.
   Старый Москаленко взглянул на жену из-под нависших седых бровей и ничего не ответил. Он давно и тяжело болел. И жил своим миром, подолгу молился.
   Мария Николаевна, узнан из письма о затее матери, категорически отказалась приехать в Киев и даже' разговаривать с Павлом Яковлевичем. Старания Марии Матвеевны наладить жизнь дочери остались напрасными.
   Вскоре тихо заснул навсегда в своем кресле Николай Яковлевич, заснул, пока Сережа читал ему газету.
   В октябре 1916 года Мария Николаевна и Павел Яковлевич официально расторгли брак.
   Мария Николаевна сумела настоять на этом. Несколько лет назад она встретила и полюбила молодого инженера Григория Михайловича Баланина и через ме
   сяц после бракоразводного процесса вступила с ним во второй брак. Полгода спустя, 28 мая 1917 года, Сережа вместе с матерью переехал в Одессу к отчиму, где тот получил работу.
   Вначале Баланины поселились на Канатной улице, а потом, когда Григория Михайловича назначили на должность начальника портовой электростанции, переехали на Платоновский мол, ближе к месту службы, в просторную квартиру с балконом, обращенным к морю.
   Как-то в августе Мария Николаевна, принарядив сына, сказала:
   - Пойдем, Сережа, посмотрим город. Пора подумать об учебе.
   Сергей с радостью согласился. Прошло почти три месяца, как он с матерью переехал в Одессу, но ни разу еще не был в центре города. Из дома его никуда не отпускали, и мальчик сидел в одиночестве, как в Нежине.
   Небольшими улочками, идущими от Платоновского мола, мать и сын вышли на главную улицу - Дериба-оовскую, названную так в честь русского адмирала, руководившего строительством Одесского порта. Сергею, после величавого, степенного Киева шумливая уличная толчея Одессы не понравилась, и он шел молчаливый, крепко держась за руку матери. Только выйдя на площадь к памятнику Пушкину, Сергей осмелел и отпустил ее руку. И в этот момент увидел идущих им навстречу двух солдат в поношенных шинелях. Один с бородой и усами с трудом шел на костылях, другой молодой, с забинтованной рукой, здоровой поддерживал старшего товарища. Солдат на костылях вдруг споткнулся и, падая, увлек за собой товарища. Какая-то женщина бросилась к ним на помощь. Раненые стонали от боли, не в силах подняться. Вокруг образовалась толпа. Двое мужчин и женщина помогли солдатам встать на ноги.
   - Вот тебе война до победного конца! - раздался негодующий голос. Пол-России на костылях.
   - Пора кончать! - выкрикнули из толпы.
   - А ты что, под немца захотел? - с сердцем сказала женщина, осматривая перевязки раненых солдат.
   - Откуда эти солдаты, мама? - спросил Сережа.
   - С фронта. Идет война. На нас напали германцы. Наш народ защищается.
   В сентябре Сергей поступил в первый класс третьей одесской гимназии. За учебу сына надо было платить, и Мария Николаевна, зная, что дети учителей пользуются
   льготами, тотчас же послала письмо своему бывшему мужу в Киев. Павел Яковлевич незамедлительно, 19 сентября 1917 года, выслал нужный документ. Он хранится и ныне. "Павел Яковлевич Королев, - говорится в удостоверении, действительно состоит штатным преподавателем женской гимназии... бывшей М. К. Батпель. Выдано для предоставления в педагогический совет 3 одесской гимназии на предмет освобождения сына П. Я. Королева от первого брака Сергея Королева, ученика 1-го класса вышеуказанной гимназии от платы за право учения".
   Ко времени, когда П. Я. Королев посылал это письмо, боль от неудачного брака уже улеглась, но своего любимого "Сергуньку" он не забывал.
   Учиться Сергею Королеву в гимназии пришлось недолго, вскоре ее закрыли.
   Началась революция.
   Глава вторая Мне жить - мне решать!
   Увлечение небом. Надо дойти своим умом. Хочу иметь живое дело
   В Октябре 1917 года трудовая Одесса жила бурно и тревожно. Народные демонстрации все чаще переходили в жаркие схватки рабочих, моряков с теми, кто хотел отстоять строй капиталистов и помещиков, сохранить царизм.
   Двадцать пятого октября 1917 года телеграф принес из Москвы "Обращение к гражданам России": "Временное правительство низложено, государственная власть перешла в руки Петроградского Совета рабочих л солдатских депутатов". На следующий день стало известно, что Второй Всероссийский съезд Советов создал первое народное правительство во главе с В. И. Лениным. Трудовая Одесса встретила это сообщение ликованием. Революционное подполье действовало здесь давно, и вот теперь в городе - Советская власть.
   Но контрреволюция не сдавалась. На улицах то и дело слышались выстрелы, случались и короткие вооруженные стычки. Выходить из дома стало опасно, гимназия закрыта, а дома скучно. Сережа читал книги. В библиотеке отчима увидел на обложке журнала изображение
   человека, прыгающего с колокольни на самодельных крыльях. В памяти его вдруг встал день, когда он впервые увидел аэроплан. И тотчас же пошел к матери на кухню, готовившей обед!
   - Мамочка, дай мне, пожалуйста, две простыни, не пожалей.
   - А зачем они тебе?
   - Я сделаю из них крылья, привяжу к рукам, взберусь на заводскую трубу и попробую полететь...
   Немало усилий пришлось приложить Марии Николаевне, чтобы отговорить мальчика от опасной затеи. "Читай-ка лучше вот эти книги", и Мария Николаевна достала с полки томики Майн Рида и Фенимора Купера.
   Решили, что Сергей будет учиться дома самостоятельно по гимназической программе - благо мать и отчим могли помочь. Григорий Михайлович имел к тому времени диплом инженера по электрическим машинам, полученный в Германии, и диплом Киевского политехниче-ского института. Домашнее учение шло успешно, и ему разрешили выходить иногда на прогулки. Не сразу Сергей подружился с ребятами, что жили с ним на одной улице. Больше всех ему понравился Опанас Черноус, что жил в деревянном доме напротив. Он был сыном кочегара с электростанции, где работал Баланин. Пятнадцатилетний Опанас считал себя взрослым, ходил в тельняшке и покровительственно относился к Сергею. Паренек пришелся по душе Марии Николаевне, и она охотно отпускала с ним сына в город.
   Как-то в феврале 1918 года Опанас повел Сергея на знаменитую лестницу, что шла почти от берега моря вверх к центру Одессы. Шли медленно, поднимаясь все выше и выше, иногда останавливались, любуясь морем.