– Лучше? Вы находите? – возражает Матильда Казалис. – Показывая нам в прошлом столько мерзостей, зловещих интриг, преступлений?
– Вот именно. Достаточно удара кинжала, склянки с ядом, даже фистулы фаворитки тогда и там, где это нужно, чтобы вся история сделала огромный прыжок. По крайней мере, чувствуешь жизнь. Это школа героев. А философствующая история – опиум, вроде Ислама.
Кланрикар слушает и не улыбается.
В памяти Сампэйра сразу всплывает преподавание истории в педагогическом институте. Не увлекался ли и он философией истории? Не реакцией ли на его уроки являются воззрения Лолерка? Впрочем, бывший ученик не застрахован от ошибок. Во всяком случае, он слишком упрощает вопрос. Сампэйр никогда не отрицал значения личности и даже случая. Стены его кабинета свидетельствуют о том, что он отдает должное героям (правда, исключительно в области мысли). Все герои, портреты которых составляют неотъемлемую принадлежность его повседневной жизни, пробуждали мысль в людях. Ни один из них не торговал опиумом. Ни один из них не утверждал, что новый мир возникнет сам собой… Разве здесь нет Мишлэ? И Гюго? И Вольтера?… Ничего, это в порядке вещей. Последующее поколение всегда немного расходится с предыдущим, что не мешает молодежи любить стариков и даже поддаваться их влиянию. Лишь бы не превращать все это в вопрос самолюбия.
Но вот Дарну задает Лолерку вопрос. Голос его тягуч и осторожен.
– Ты утверждаешь это… Хорошо… Как и все другие теории, твоя теория имеет право на существование. Но сейчас положение чрезвычайно напряженное. Что касается меня, то мне просто страшно. Страшно за себя и за все, что мне кажется ценным. Глубоко безразлично, прав ты или нет. Важно другое. Указываешь ли ты способ помешать тому, что может случиться? Спасти то, что ценно?
Кланрикар смотрит на Дарну с глубокой симпатией. Дарну высказал мысли Кланрикара.
Они идут по грязной тропинке. Налево, вверху, очень далеко, одинокий фонарь освещает конец предместья, улицу, два ряда лачуг. Свет его падает позлащенным лунным сиянием и на тропинку, по которой они идут. Кинэт удивлен. Сперва он думал, что это отраженный свет неба или отблеск Парижа. И теперь, когда источник света найден, он продолжает думать, что отблеск Парижа сливается с лучами фонаря. Его удивляет также грязь на тропинке. Под самый вечер он был здесь один и не заметил грязи. Откуда она взялась? Погода ясная. Сегодня все беспокоит Кинэта. Все кажется ему важным.
– Вот уж придумали! Нечего сказать!
Легедри снова принимается ворчать, рассуждать. Лучше всего не спорить с ним. Пока он ругается, ему не придет в голову остановиться. Весь небольшой запас воли, которым он располагает, уходит на слова.
– Придумали тоже! Видно, уж такова ваша специальность! Осложнение за осложнением! Неужели вам мало конуры за вокзалом? Если бы вы хоть позволили мне распоряжаться собой! Я не имею даже права говорить с привратницей. Роль медведя в берлоге мне не по нутру… Да, нелегкая занесла меня в вашу лавку!… На этой дорожке сплошная глина. Как бы не расквасить физиономию!… Знаете, у меня чувство, что вы немного помешанный, хоть и напускаете на себя такой вид, словно всему миру следовало бы поучиться у вас уму разуму.
Каждая фраза звучит немного беспокойно и выделяется двумя паузами, во время которых слышно шлепанье подметок по мокрой глине.
– Послушать вас, так вы все уладите. А на самом деле все раз за разом становится немного хуже, чем было. Я уверен, что она говорила вам о подозрениях мужа и о его намерении прогуляться в кассу. Но это же ерунда. Даже, если она действительно говорила это.
Раздраженный Кинэт невольно подает реплику.
– Через несколько минут она вам это повторит.
– Тогда, значит, вы здорово ее напугали. Вот она и решила, что жизнь будет ей не в жизнь, пока пакет лежит у нее в сейфе. После того происшествия я виделся с ней дважды. И все сошло прекрасно. Я отлично знаю ее, мою курочку… Я уверен в ней… Да… Однако, я не хвастаюсь своим умом, как вы… Ну, теперь рельсы! У меня нет ни малейшей охоты расквасить физиономию… Скажите, вы потребовали, чтобы у меня в кармане не было никаких документов на случай, если бы нас сцапали?
– Разумеется.
– Тащиться в такую даль и попасть в место, где нас могут сцапать. Вот нелепость!
– Именно здесь опасность вам не угрожает. Я просто напомнил об осторожности вообще. Для человека, находящегося в вашем положении, первое правило: никогда не иметь при себе документов. Если они не подложные. А также никаких меток на одежде и на белье. Я уже советовал вам снять метки.
– Я избавлен от этого труда. У меня меток нет. До такой роскоши мы еще не дошли. Однако, если бы нас сцапали, вся эта осторожность была бы уж ни к чему.
– Неправда, вас могут арестовать в связи с каким-нибудь пустячным делом. Вы назоветесь первым попавшимся именем. На следующий день полиция вас выпустит. У нее не сохранится ничего такого, что помогло бы ей разыскать вас. Кстати, визитная карточка, которую я вам дал, у вас по-прежнему в кармане?
– Да.
– И вы помните имя?
– Да. Леон Дюфюкрэ. Дурацкое имя. И на что оно, если нас поймают с пакетом?
– Если бы это случилось в галерее, мы успели бы освободиться от пакета.
– Ну, а на обратном пути?
– Вы решительно не хотите оставить его там?
– В галерее?
– Да, боже мой! Отчасти поэтому я и выбрал это место. Вот увидите, какой великолепный тайник я нашел для вас. Только до окончания следствия, разумеется. Вы могли бы приходить сюда, когда угодно, как в банк, и никто бы вас не контролировал. Все удобства.
– Чтобы он достался какому-нибудь вшивому бродяге! Как бы не так!… Нет. Но я вас спрашиваю про обратный путь? Кроме всего прочего, там много семейных писем, в которых имена написаны полностью… Что, если нас сцапают на обратном пути?
– На обратном пути?… Об этом я не думал.
– Не донесете ли вы его хотя бы до станции метрополитена? С вашим пальто и с вашей бородой вы не вызовите никаких подозрений.
– Посмотрим.
– А какова будет его дальнейшая судьба? Куда я его дену?
– Об этом я тоже еще не успел подумать.
Рельсы остаются справа. Ощущение покинутости усиливается. Легедри идет вдоль откоса и спотыкается. Споткнувшись несколько раз подряд, он снова поддается дурному настроению.
– Во всяком случае можно было найти тысячу способов для передачи этого пакета, а не ломать ноги в такой глуши.
– Тысячу способов? Например?
– Мы могли бы встретиться в кафе.
– Она не захотела.
– Почему?
– Из осторожности, надо полагать. Впрочем, я не настаивал. Это слишком опасно.
– Я выбрал бы подходящее кафе.
– Немного взволнованная женщина с большим пакетом в руках, сворачивающая с одной улицы на другую в поисках указанного места, невольно привлекает внимание. Полицейские начали бы выслеживать ее. Дележка в кафе! Это крайне банально.
– Тогда на улице, в сквере.
– Одно стоит другого. И потом, по-моему, вам необходимо освидетельствовать содержание пакета. А это возможно только в закрытом помещении.
– Под самым ее носом?
– Нет. На это время я займу ее разговором. Вы живенько посмотрите, все ли в порядке.
– Где она обещала ждать вас?
– У трамвайной остановки на улице Шампо.
– А не пойти ли нам обоим прямо туда?
– Какой смысл в этом?
– Не будете же вы уверять меня, что на улице предместья, да еще ночью, кто-нибудь вздумает наблюдать за нами!
– А как вы развернете пакет?
– О, я всецело полагаюсь на девчонку. Ручаюсь, она не притронулась к нему.
Становится все темнее и темнее. Свет далекого фонаря еще слегка окрашивает воздух, но уже не проникает во мрак, стелющийся по земле. Дорога расширяется. Еле заметны очертания большой котловины, маленьких холмов и, по другую сторону, гряды высоких скал. Кинэт достает электрический фонарь, зажигает его. На глине видны извилистые колеи. Кинэт гасит фонарь.
Понизив голос, он говорит конфиденциальным тоном человека, сообщающего что-то интимное:
– Должен вам сказать… У меня создалось впечатление, что ей хотелось бы немного побыть наедине с вами.
Произнося эти слова, он чувствует, что они и на него действуют возбуждающе. Он представляет себе Софи Паран в глубине галереи; не голую, нет, но приподнявшую платье, приготовившуюся к любви. Он овладел бы ею в темноте. Или, еще лучше, не ею, а красивой молоденькой дамой с грустным взглядом, которая приходила сегодня утром за книгой. Именно ею овладел бы он в темноте или при свете электрического фонаря, поставленного на землю. Ему, наверно, удалось бы овладеть ею. Он мог бы сделать это хоть сейчас. Как приятно ощущать пробуждение мужской силы!
От слов Кинэта хмель бросился в голову Легедри. Голос его звучит немного хрипло, и дыхание становится жарким.
– Это правда? Она действительно сказала вам это?
– Не прямо, конечно… Вы сами понимаете… Но эта женщина сходит по вас с ума… Я не решился ей предложить встречу в гостинице. Это было бы чересчур рискованно.
Легедри больше не спорит, не рассуждает.
– Далеко ли до вашей трамвайной остановки? Вы долго пробудете в отсутствии?
– Нет, минут десять, пятнадцать.
– Она не заблудится?
– Об этом беспокоиться нечего. Я точно указал маршрут трамвая и название остановки.
– А где же я буду ждать вас?
– В конце галереи. Я проведу вас туда.
– Придется сидеть в темноте?
– Я захватил с собой второй фонарь и оставлю его вам.
– А там не слишком грязно, в этой галерее?
– Вовсе не грязно. Земля совершенно сухая. Даже, кажется, песок.
– Мы не натолкнемся на субъектов, которые там ночуют?
– Нет, в этой галерее нет никого.
– Просто удивительно, что вы идете по верной дороге. Я ни зги не вижу. Даже рельсы исчезли. Вы и в самом деле обследовали эти места, когда служили в полиции?
– Да.
– Зажигайте время от времени фонарь. Вот-то натерпится страху моя маленькая Софи! Прямо не могу себе представить, чтобы вам удалось затащить ее сюда. Это было бы замечательно. Скажите, однако, куда вы денетесь, если мы захотим побыть несколько минут наедине?
– Я постою у входа в галерею. И в случае малейшей опасности подниму тревогу.
– Вот это шикарно! У вас есть все-таки хорошие черты. Вы услужливы по-своему.
По мере того, как они приближаются, высокая гряда скал обрисовывается отчетливее. Но как раз против Легедри и Кинэта их неуловимо сероватые и розоватые очертания широко раздвигаются. Как будто на землю встала бездна. Или как будто выпрямился земной мрак. Легедри остановился.
– Я не могу освоиться с мыслью, что Софи придет туда.
– На вас действует пустынность этого места?
– Не только пустынность. Все.
В то время, как Морис Эзелэн, облокотившись на обеденный стол, читает вечернюю газету, Жюльета уходит в свою комнату. Она тихонько запирает дверь на ключ. Открывает шкаф, роется в белье. Пальцы ее нащупывают книгу в новом переплете, лежащую рядом с пачкой писем. Книга вряд ли может вызвать подозрения. Книгу можно было бы показать кому угодно. Но, пожалуй, на нее захотели бы взглянуть, ее захотели бы раскрыть. До нее бы дотронулись. Эта книга приходится родной сестрой пачке писем. Обе тайны должны покоиться рядом, согревать и защищать друг друга. Жюльета пробудет с ними несколько минут. Сегодня ей не хочется вынуть из пачки какое-то определенное письмо и прочитать его, стоя у шкафа, кусая губы, чтобы не расплакаться, и пряча руку под белье при малейшем шуме. Нет. Ее не тянет ни к одному письму в отдельности. Она жаждет всех писем или, вернее, общей эманации их. Она не призывает какой-нибудь отдельный миг прошлого, воспоминанье в ряде воспоминаний. Ей хочется ласкать все прошлое, как будто оно – боязливый зверек, зарывшийся в белье.
Вся жизнь здесь. Посредством некоего чудесного процесса вся жизнь сосредоточивается в пространстве, которое целиком охватывают слегка движущиеся пальцы одной руки. Вся жизнь не может быть прошлым. Или прошлое еще не окончательно изжито. Письма живы. Мысли, заключенные в письмах, продолжают дышать и светиться. Они проникают в книгу, скользят по страницам, заключают брачный союз со стихами.
Мертво только то, в чем нет больше силы. Маленький зверек, зарывшийся в белье, гораздо сильнее некоторых людей. Разве она колебалась бы, если бы пришлось выбирать? Каждая отдельная мысль, зарывшаяся в белье, значительнее всей жалкой головы, наклонившейся над газетой. Но вот газета зашелестела. Задвигался стул. Скорей! Лишь бы аккуратно сложилось белье. Лишь бы дверь закрылась без скрипа.
Этот уголок ресторана отличается почти всей интимностью отдельного кабинета. К нему ведет лестница, которую довольно трудно найти. Люди, обедающие, в зале, ни разу не взглянули в эту сторону. Впрочем, весьма мало вероятно, чтобы Гюро встретил здесь кого-нибудь из своего круга. Во всяком случае, если даже эти люди узнают его по портретам, они наверное не узнают Саммеко.
Он не вправе, следовательно, упрекнуть Саммеко в недостатке осторожности. И, по-видимому, Саммеко говорит правду, утверждая, что беседа их останется тайной при любых обстоятельствах.
Но именно ощущение безопасности заставляет Гюро испытывать какую-то неловкость. Благодаря ей, он яснее сознает всю недопустимость самого факта. Думает Гюро и о том, что в течение всего разговора он ни разу не почувствовал себя задетым сколько-нибудь серьезно. Боже мой, как все это легко! Гений общества так облегчает вам, делает заманчиво отлогими тропинки из лагеря в лагерь, переходы от одной позиции к другой, а также, увы, с одной высоты на другую; все то, что мысль отдельного человека торжественно называет пропастью, перед которой она воздвигает целый ряд преград. Отдельный человек. Может быть, один такой человек думает сейчас о Гюро. Молодой чиновник, подбиравший документы. Как он удивился бы! Жаль, что его здесь нет. Он слушал бы, принимал бы участие в совершающемся, нес бы частицу ответственности за совершающееся.
– Я иду гораздо дальше, чем вы предполагаете, – говорит Саммеко. – Я не только верю в революцию. Я нахожу ее законной и неизбежной. Я преклоняюсь перед ней. А ведь она сулит мне большие потери. Я иду еще дальше. По-моему, необходимо заняться ее подготовкой. Только надо помнить при этом, что мы не безумцы. Нет. И не фанатики. Мы разумные существа. Мы должны заранее уготовить ей определенное русло. Может быть, вы единственный человек во Франции, способный встать в один прекрасный день во главе революции и сделать из нее нечто человечное, нечто жизнеспособное… Так у вас на роду написано… И я, хотя это противоречит моим интересам, охотно помог бы вам. Во-первых, мне ясно, что та гниль, которую я наблюдаю вблизи, не может существовать вечно. Во-вторых, я чувствую величие такого идеала. Артистическая, скажем, или, если угодно, дилетантская сторона жизни не исключает для меня всего остального. Я уже сказал вам, что я ничего не смыслю в политике. Да, в повседневной политике, в интригах, в комбинациях, благодаря которым г. Такой-то добивается или не добивается избрания, а г. Такой-то топит г. Такого-то и захватывает министерский портфель. Вот почему, кстати, говоря вполне искренно, я считаю, что едва ли стоит расходовать свои силы на борьбу с отдельными мелкими злоупотреблениями. Предоставим это мелкой сошке. Ведь перед вами целое общество, целая цивилизация, нуждающаяся в преобразованиях и в руководстве. Да что толковать! Допустите даже наилучшее, допустите, что мы не станем защищаться, и что вы сразу добьетесь изменений в системе импорта нефти. На этом, рассуждая теоретически, казна наживет несколько миллионов. Однако, постойте. Прежде всего мы закроем наши семнадцать заводов. Если нас обложат акцизом за очистку, мы просто-напросто начнем выписывать из-за границы очищенные продукты нефти. Теперь другое. На кого, в конечном счете, ляжет этот акциз? На потребителя. При данных общественных условиях не в вашей и не в чьей-либо власти помешать дальнейшему существованию наших соглашений со Стандарт-Ойлем. Фактически монополия останется за нами. И в результате бедной старушке или рабочему, покупающим литр керосина за умеренную цену, придется платить за него значительно больше. Косвенный налог на неимущие классы. Другим следствием этого явится приостановка в развитии автомобильной промышленности. Спросите у Бертрана, какого он мнения на этот счет.
Гюро медленно ел дичь, молчал и с тайной признательностью выслушивал аргументы.
– Но мы будем защищаться; сперва открыто, потом упорно отстаивая свои права перед правительством. Мнение палаты имеет лишь условное значение. Мы поведем борьбу с господами чиновниками. Неужели, по-вашему, так легко, например, установить юридически бесспорно, что минеральные масла, которые посылает нам Стандарт-Ойль, представляют собой смесь, изготовляемую специально для наших целей и ни в коем случае не могут быть названы нефтью?… Не мне говорить вам, какими именно средствами самозащиты мы располагаем в этом отношении… Но мы будем обороняться и от вас. Вы понимаете, в каком смысле я употребляю слово "мы". И чувствуете уже, на что способна контратака. А между тем огромную силу, которую вы собираетесь восстановить против себя во имя крайне жалких результатов, эту силу я берусь в значительной мере предоставить в ваше распоряжение. Она служила бы вашим идеям и делу, о котором мы только что говорили, во всяком случае гораздо более важному, чем вопрос о таможенных тарифах. Это, разумеется, между нами. Своего рода пакт без свидетелей, но пакт священный. И, надеюсь, он закрепится дружбой, которую я рассматривал бы, как честь, которая принесла бы мне нравственное освежение, стала бы для меня оазисом, раздвинула бы горизонт страшно позитивной жизни, выпавшей на мою долю… Для начала… возьмем вашу газету. Она будет всецело вашей, как только вы этого пожелаете. И никого за спиной. Никого, кто заглядывал бы через ваше плечо. Что вы на это скажете?
Гюро допивает мерсо, оставшееся в одной из стоящих перед ним рюмок; выдержанное и крепкое, оно чем-то сродни металлу. Слова Саммеко, в которых ему слышался сперва только призыв к его слабости, вызывают в нем теперь довольно своеобразное возбуждение, смену быстрых и дерзких мыслей, учащенное биение сердца. У него уже нет чувства спуска по отлогому склону. Ему кажется, что он прошел поразительно извилистый путь и достиг скалистого выступа, с вершины которого некоторым избранным путникам открывается широкий вид на горные цепи, узкие ленты долин, морские дали. Простор, свобода, неожиданность всего этого даже и во сне не снятся скромным людишкам, совершающим воскресную прогулку в окрестностях деревень, виднеющихся где-то там внизу.
Сопоставления, ссылки на авторитеты, парадоксальные мысли теснятся в мозгу Гюро.
"В сущности, это не так уж далеко от Маркса. Презрение к мелочному повседневному реформизму. Ждать и дать назреть всеобщему перевороту. Все великие революционеры, достигшие чего-то, несомненно, хватались за такие возможности, когда представлялся соответствующий случай. Великие достижения основаны на реализме. Известный пуританизм, трусливое, чисто бюрократическое почтение к правилам морали необходимы, может быть, людям небольшого умственного размаха и заурядным борцам. Но великое никогда еще не совершалось без смелых отклонений от морали, без нарушения принципов, без всего того, что вызывает ужас в обыкновенных людях. Иезуиты. Они понимали это. Чего только они ни допускали, чему только они ни потворствовали, нисколько не руководствуясь, впрочем, соображениями личной выгоды. Ad majorem Dei gloriam. Я вполне допускаю, что какой-нибудь будущий "гигант 92 года" имел в 1780 году разговор в этом стиле с одним из генеральных откупщиков".
Он вспоминает и Ницше. В нем зарождается идея, которую он не пытается определить, от которой он не ждет пока ничего, кроме чувства героизма и гордости, – чего-то вроде бурных приветствий толпы в лучах солнца – идея союза могущественных, союза сильных, братства "власть имущих", какой бы характер ни носила их власть, идея надстройки над муравейником обыкновенных живых существ, даже над кадастром доктрин. Феодальное сообщничество.
Конец обеда, поблескивание сотни вещей, предназначенных радовать взор немногих, присутствие человека, обладающего полнотой власти, – все это способствует ускорению бега мыслей.
Кинэт и Легедри идут по галерее. Наборщик идет впереди. Он несет электрический фонарь. Кинэт сказал ему:
– Возьмите его. По крайней мере, вы будете видеть, куда ставить ноги. Второй фонарь останется про запас.
Впрочем, земля совершенно суха и ближе к середине галереи покрыта слоем мягкой пыли, сглаживающей неровности почвы.
Мало-помалу свод делается ниже. Можно подумать, что галлерея вот-вот упрется в выпуклую стену. В углу валяется что-то темное, похожее на одежду.
Легедри останавливается.
– Куртка. Здесь люди.
– Полно. Это лохмотья.
При свете фонаря Легедри обозревает закоулки подземелья. Его спутник говорит:
– Нужно свернуть направо. Видите, там небольшая изогнутая галерея. Еще минутка – и мы у пристани.
Легедри не двигается с места.
– Лучше я подожду вас здесь.
Тон Кинэта подчеркнуто равнодушен:
– Как вам угодно. Но я предпочел бы, чтобы вы сами взглянули на этот уголок. Вдруг он вам не понравится. Да и следовало бы убедиться все-таки, что там никого нет.
– Не наберешься ли вшей в этом уголке? Как вам известно, она – существо нежное.
Кинэт легонько подталкивает плечом Легедри.
– Послушайте… Пойдемте скорей. Нельзя же ее заставлять ждать до бесконечности у остановки трамвая.
Легедри входит, наконец в изогнутую галлерею. Он беспрерывно осматривает стены при свете фонаря.
Он повторяет:
– Никогда не согласится она прийти сюда. Никогда. Вы ее не знаете. Странные у вас бывают идеи!… Нет, никогда.
– Ну, хорошо. Она подождет снаружи, у входа в каменоломню. Там-то уж ей наверное не будет страшно. Я приду за вами.
– Тогда не стоит идти дальше.
– Нет, стоит. Еще немножко. Я не думал, что вы такой трус.
Кинэт нащупывает карман, опускает в него руку.
– К черту! – восклицает Легедри. – Я дальше не иду.
Он останавливается, немного расставив ноги, сгорбившись. Он все еще наводит фонарь в глубину подземелья. Но стеклышко фонаря неподвижно, как глаз испуганного животного.
Кинэт говорит, почти кричит ему:
– Что это такое?… Там, перед вами!… Светите же!
Звуком собственного голоса и громким кашлем ему удается заглушить щелканье и звон металла.
Легедри отступает на полшага, но продолжает изо всех сил вглядываться в темноту. Он дрожит.
Держа револьвер в пяти сантиметрах от его шеи, Кинэт дважды спускает курок.
Через минуту, придя в себя, он чувствует себя оглушенным; кругом полная темнота и сильно пахнет порохом. Ему могло бы прийти в голову, что он у себя в постели, на улице Дайу, что все это лишь окончание страшного сна. Однако, он достает из одного из своих карманов второй электрический фонарь. Зажигает его.
Легедри лежит у ног Кинэта, лицом к земле, странно изогнув тело. Видна еще струйка дыма, сливающаяся с поднявшейся пылью. Другой электрический фонарь валяется на земле, довольно далеко от Легедри.
"Батарея может еще пригодиться. К тому же нельзя оставлять никаких улик".
Кинэт поднимает фонарь.
Потом направляется в глубину подземелья, находит впадину в скалистой стене, засовывает в нее руку, разгребает пыль, вытаскивает бутылку с зеленоватой жидкостью и большую коричневую губку.
Он возвращается к трупу и несколько мгновений смотрит на него. Хотя он малоопытен в этом отношении, смерть кажется ему бесспорной. Он отодвигает немного тело, не без труда переворачивает его так, чтобы затылок лежал вплотную к земле. Потом пробует положить губку прямо на лицо. Но губка обнаруживает склонность соскальзывать то на одну сторону, то на другую. Он вынужден взять перочинный нож и вырезать в ней углубление, приблизительно соответствующее носу, подбородку и щекам.
Убедившись, что губка держится, он открывает бутылку и осторожно льет жидкость на губку. Только теперь он думает о том, что прохожие или случайные обитатели другой галереи могли слышать выстрелы. Но он думает об этом хладнокровно. Рука его почти не дрожит и льет не спеша зеленую жидкость на большую губку, по-видимому, меняющую свой цвет; все наружные поры ее съеживаются, коробятся, дают трещины, как будто кислота, которой она пропитана, уже начинает съедать ее.
СВОДКА
За ранним завтраком Морис Эзелэн, муж Жюльеты, читает газету от 12 октября. В одном из флигелей Вожирара обнаружен труп старой женщины, убитой приблизительно неделю тому назад. Жюльета идет за своей книгой. Переплет еще не готов. Совсем иные дела волнуют Кинэта. Узнав из утренней газеты, что преступление обнаружено, он обдумывает план действий и для начала производит тщательный осмотр чемодана Легедри. Распрощавшись с Кинэтом, Жюльета поддается очарованию улиц, садится в омнибус, выходит из него, идет на Ульмскую улицу и останавливается против одного из домов. Тем временем Кинэт направляется к Легедри, разыскивает его в баре, уводит в церковь Сен Мерри и задает ему ряд вопросов. Разговор их продолжается в кафе. Переплетчик узнает, что Легедри доверил пакет Софи Паран, владелице писчебумажного магазина на улице Вандам. – Вазэм поступает на службу к Аверкампу, который идет вместе с ним в свое новое помещение на бульваре дю Палэ. По дороге Вазэм заходит на почту и получает письмо от дамы из автобуса (Риты). – Кинэт осматривает место преступления. Выясняется, что привратница видела Легедри. Вскоре после полудня Кинэт заходит к Софи Паран, которая отдает ему ключ от сейфа, где спрятан пакет. Потом Кинэт занимается поисками нового убежища. Выбор его падает на маленькую квартирку во втором дворе улицы предместья Сен-Дени; он будто бы устроит там склад обоев, при котором поселится его служащий, Легедри. - Девять часов вечера. Происходит свидание Вазэма с Ритой, и на этот раз он окончательно теряет свое целомудрие. – Жермэна Бадер принимает у себя в уборной Жака Авойе, посланного нефтепромышленниками. Он объясняет ей, какая-именно облава грозит Гюро. – Лежа в постели, Кинэт вспоминает истекший день и в конце концов убеждает себя, что он должен дать полиции ложное показание о появлении у него 6 октября перепачканного в крови "неизвестного". На следующий день Кинэт с раннего утра идет в полицию. Описание вымышленных примет "неизвестного" тщательно обдумано им. – В квартире де Шансене происходит военный совет нефтепромышленников. Де Шансене идет в префектуру полиции, где один из низших чиновников с величайшими предосторожностями знакомит его с "делом" Гюро. В это время Саммеко делает Мари де Шансене признание в любви, для обоих совершенно неожиданное. – Придя к Полю Дюпюи, главному секретарю Высшего Нормального училища, Жерфаньон получает от него ряд полезных указаний относительно семьи г. де Сен-Папуля, с сыном которого ему предстоит заниматься. Он встречает Жалэза. Во время долгой прогулки по южной части Парижа молодые люди знакомятся друг с другом. – Узнав от Жермэны про угрозы Авойе, Гюро, охваченный глубокой горечью, меланхолически блуждает около Нотр-Дам. – В половине седьмого вечера Кинэта вызывают в полицию. Там ему показывают фотографические снимки различных субъектов. В одном из них Кинэт признает громадное сходство с "неизвестным". Полицейские назначают ему свидание на девять часов. Не застав Легедри в его новом убежище, Кинэт встречается с ним в винном погребе на улице де Реколле. Они идут по берегу канала Сен-Мартен. Кинэт мечтает о том, что бы произошло, если бы он избавился от Легедри, столкнув его в канал. Они расстаются. Набережная Ювелиров. Между Кинэтом и инспектором полиции завязывается разговор о канале и о каменоломне Баньоле. Из этого разговора Кинэт извлекает ценные сведения. Ему показывают несколько субъектов. Он благоразумно не "узнает" ни одного из них. Ночь. Полусон Кинэта. Не то мысли, не то кошмары. Предвосхищая его замыслы, сны придают им конкретную форму.
Среда, 14 октября. Девять часов вечера. Несколько сцен происходит одновременно. Гюро и Саммеко обедают в ресторане. У Сампэйра собирается "маленькое ядро". Жюльета смотрит на пачку писем. Кинэт и Легедри идут в каменоломню Баньоле. Саммеко до известной степени удается завоевать доверие Гюро. Сампэйр заставляет Лолерка высказаться по вопросу о значении личности в истории. Прельстив Легедри надеждой на встречу с Софи Паран, Кинэт заманивает его в глубину одной из галерей и убивает. Он принимает меры к тому, чтобы труп невозможно было опознать.
– Вот именно. Достаточно удара кинжала, склянки с ядом, даже фистулы фаворитки тогда и там, где это нужно, чтобы вся история сделала огромный прыжок. По крайней мере, чувствуешь жизнь. Это школа героев. А философствующая история – опиум, вроде Ислама.
Кланрикар слушает и не улыбается.
В памяти Сампэйра сразу всплывает преподавание истории в педагогическом институте. Не увлекался ли и он философией истории? Не реакцией ли на его уроки являются воззрения Лолерка? Впрочем, бывший ученик не застрахован от ошибок. Во всяком случае, он слишком упрощает вопрос. Сампэйр никогда не отрицал значения личности и даже случая. Стены его кабинета свидетельствуют о том, что он отдает должное героям (правда, исключительно в области мысли). Все герои, портреты которых составляют неотъемлемую принадлежность его повседневной жизни, пробуждали мысль в людях. Ни один из них не торговал опиумом. Ни один из них не утверждал, что новый мир возникнет сам собой… Разве здесь нет Мишлэ? И Гюго? И Вольтера?… Ничего, это в порядке вещей. Последующее поколение всегда немного расходится с предыдущим, что не мешает молодежи любить стариков и даже поддаваться их влиянию. Лишь бы не превращать все это в вопрос самолюбия.
Но вот Дарну задает Лолерку вопрос. Голос его тягуч и осторожен.
– Ты утверждаешь это… Хорошо… Как и все другие теории, твоя теория имеет право на существование. Но сейчас положение чрезвычайно напряженное. Что касается меня, то мне просто страшно. Страшно за себя и за все, что мне кажется ценным. Глубоко безразлично, прав ты или нет. Важно другое. Указываешь ли ты способ помешать тому, что может случиться? Спасти то, что ценно?
Кланрикар смотрит на Дарну с глубокой симпатией. Дарну высказал мысли Кланрикара.
* * *
Они идут по грязной тропинке. Налево, вверху, очень далеко, одинокий фонарь освещает конец предместья, улицу, два ряда лачуг. Свет его падает позлащенным лунным сиянием и на тропинку, по которой они идут. Кинэт удивлен. Сперва он думал, что это отраженный свет неба или отблеск Парижа. И теперь, когда источник света найден, он продолжает думать, что отблеск Парижа сливается с лучами фонаря. Его удивляет также грязь на тропинке. Под самый вечер он был здесь один и не заметил грязи. Откуда она взялась? Погода ясная. Сегодня все беспокоит Кинэта. Все кажется ему важным.
– Вот уж придумали! Нечего сказать!
Легедри снова принимается ворчать, рассуждать. Лучше всего не спорить с ним. Пока он ругается, ему не придет в голову остановиться. Весь небольшой запас воли, которым он располагает, уходит на слова.
– Придумали тоже! Видно, уж такова ваша специальность! Осложнение за осложнением! Неужели вам мало конуры за вокзалом? Если бы вы хоть позволили мне распоряжаться собой! Я не имею даже права говорить с привратницей. Роль медведя в берлоге мне не по нутру… Да, нелегкая занесла меня в вашу лавку!… На этой дорожке сплошная глина. Как бы не расквасить физиономию!… Знаете, у меня чувство, что вы немного помешанный, хоть и напускаете на себя такой вид, словно всему миру следовало бы поучиться у вас уму разуму.
Каждая фраза звучит немного беспокойно и выделяется двумя паузами, во время которых слышно шлепанье подметок по мокрой глине.
– Послушать вас, так вы все уладите. А на самом деле все раз за разом становится немного хуже, чем было. Я уверен, что она говорила вам о подозрениях мужа и о его намерении прогуляться в кассу. Но это же ерунда. Даже, если она действительно говорила это.
Раздраженный Кинэт невольно подает реплику.
– Через несколько минут она вам это повторит.
– Тогда, значит, вы здорово ее напугали. Вот она и решила, что жизнь будет ей не в жизнь, пока пакет лежит у нее в сейфе. После того происшествия я виделся с ней дважды. И все сошло прекрасно. Я отлично знаю ее, мою курочку… Я уверен в ней… Да… Однако, я не хвастаюсь своим умом, как вы… Ну, теперь рельсы! У меня нет ни малейшей охоты расквасить физиономию… Скажите, вы потребовали, чтобы у меня в кармане не было никаких документов на случай, если бы нас сцапали?
– Разумеется.
– Тащиться в такую даль и попасть в место, где нас могут сцапать. Вот нелепость!
– Именно здесь опасность вам не угрожает. Я просто напомнил об осторожности вообще. Для человека, находящегося в вашем положении, первое правило: никогда не иметь при себе документов. Если они не подложные. А также никаких меток на одежде и на белье. Я уже советовал вам снять метки.
– Я избавлен от этого труда. У меня меток нет. До такой роскоши мы еще не дошли. Однако, если бы нас сцапали, вся эта осторожность была бы уж ни к чему.
– Неправда, вас могут арестовать в связи с каким-нибудь пустячным делом. Вы назоветесь первым попавшимся именем. На следующий день полиция вас выпустит. У нее не сохранится ничего такого, что помогло бы ей разыскать вас. Кстати, визитная карточка, которую я вам дал, у вас по-прежнему в кармане?
– Да.
– И вы помните имя?
– Да. Леон Дюфюкрэ. Дурацкое имя. И на что оно, если нас поймают с пакетом?
– Если бы это случилось в галерее, мы успели бы освободиться от пакета.
– Ну, а на обратном пути?
– Вы решительно не хотите оставить его там?
– В галерее?
– Да, боже мой! Отчасти поэтому я и выбрал это место. Вот увидите, какой великолепный тайник я нашел для вас. Только до окончания следствия, разумеется. Вы могли бы приходить сюда, когда угодно, как в банк, и никто бы вас не контролировал. Все удобства.
– Чтобы он достался какому-нибудь вшивому бродяге! Как бы не так!… Нет. Но я вас спрашиваю про обратный путь? Кроме всего прочего, там много семейных писем, в которых имена написаны полностью… Что, если нас сцапают на обратном пути?
– На обратном пути?… Об этом я не думал.
– Не донесете ли вы его хотя бы до станции метрополитена? С вашим пальто и с вашей бородой вы не вызовите никаких подозрений.
– Посмотрим.
– А какова будет его дальнейшая судьба? Куда я его дену?
– Об этом я тоже еще не успел подумать.
Рельсы остаются справа. Ощущение покинутости усиливается. Легедри идет вдоль откоса и спотыкается. Споткнувшись несколько раз подряд, он снова поддается дурному настроению.
– Во всяком случае можно было найти тысячу способов для передачи этого пакета, а не ломать ноги в такой глуши.
– Тысячу способов? Например?
– Мы могли бы встретиться в кафе.
– Она не захотела.
– Почему?
– Из осторожности, надо полагать. Впрочем, я не настаивал. Это слишком опасно.
– Я выбрал бы подходящее кафе.
– Немного взволнованная женщина с большим пакетом в руках, сворачивающая с одной улицы на другую в поисках указанного места, невольно привлекает внимание. Полицейские начали бы выслеживать ее. Дележка в кафе! Это крайне банально.
– Тогда на улице, в сквере.
– Одно стоит другого. И потом, по-моему, вам необходимо освидетельствовать содержание пакета. А это возможно только в закрытом помещении.
– Под самым ее носом?
– Нет. На это время я займу ее разговором. Вы живенько посмотрите, все ли в порядке.
– Где она обещала ждать вас?
– У трамвайной остановки на улице Шампо.
– А не пойти ли нам обоим прямо туда?
– Какой смысл в этом?
– Не будете же вы уверять меня, что на улице предместья, да еще ночью, кто-нибудь вздумает наблюдать за нами!
– А как вы развернете пакет?
– О, я всецело полагаюсь на девчонку. Ручаюсь, она не притронулась к нему.
Становится все темнее и темнее. Свет далекого фонаря еще слегка окрашивает воздух, но уже не проникает во мрак, стелющийся по земле. Дорога расширяется. Еле заметны очертания большой котловины, маленьких холмов и, по другую сторону, гряды высоких скал. Кинэт достает электрический фонарь, зажигает его. На глине видны извилистые колеи. Кинэт гасит фонарь.
Понизив голос, он говорит конфиденциальным тоном человека, сообщающего что-то интимное:
– Должен вам сказать… У меня создалось впечатление, что ей хотелось бы немного побыть наедине с вами.
Произнося эти слова, он чувствует, что они и на него действуют возбуждающе. Он представляет себе Софи Паран в глубине галереи; не голую, нет, но приподнявшую платье, приготовившуюся к любви. Он овладел бы ею в темноте. Или, еще лучше, не ею, а красивой молоденькой дамой с грустным взглядом, которая приходила сегодня утром за книгой. Именно ею овладел бы он в темноте или при свете электрического фонаря, поставленного на землю. Ему, наверно, удалось бы овладеть ею. Он мог бы сделать это хоть сейчас. Как приятно ощущать пробуждение мужской силы!
От слов Кинэта хмель бросился в голову Легедри. Голос его звучит немного хрипло, и дыхание становится жарким.
– Это правда? Она действительно сказала вам это?
– Не прямо, конечно… Вы сами понимаете… Но эта женщина сходит по вас с ума… Я не решился ей предложить встречу в гостинице. Это было бы чересчур рискованно.
Легедри больше не спорит, не рассуждает.
– Далеко ли до вашей трамвайной остановки? Вы долго пробудете в отсутствии?
– Нет, минут десять, пятнадцать.
– Она не заблудится?
– Об этом беспокоиться нечего. Я точно указал маршрут трамвая и название остановки.
– А где же я буду ждать вас?
– В конце галереи. Я проведу вас туда.
– Придется сидеть в темноте?
– Я захватил с собой второй фонарь и оставлю его вам.
– А там не слишком грязно, в этой галерее?
– Вовсе не грязно. Земля совершенно сухая. Даже, кажется, песок.
– Мы не натолкнемся на субъектов, которые там ночуют?
– Нет, в этой галерее нет никого.
– Просто удивительно, что вы идете по верной дороге. Я ни зги не вижу. Даже рельсы исчезли. Вы и в самом деле обследовали эти места, когда служили в полиции?
– Да.
– Зажигайте время от времени фонарь. Вот-то натерпится страху моя маленькая Софи! Прямо не могу себе представить, чтобы вам удалось затащить ее сюда. Это было бы замечательно. Скажите, однако, куда вы денетесь, если мы захотим побыть несколько минут наедине?
– Я постою у входа в галерею. И в случае малейшей опасности подниму тревогу.
– Вот это шикарно! У вас есть все-таки хорошие черты. Вы услужливы по-своему.
По мере того, как они приближаются, высокая гряда скал обрисовывается отчетливее. Но как раз против Легедри и Кинэта их неуловимо сероватые и розоватые очертания широко раздвигаются. Как будто на землю встала бездна. Или как будто выпрямился земной мрак. Легедри остановился.
– Я не могу освоиться с мыслью, что Софи придет туда.
– На вас действует пустынность этого места?
– Не только пустынность. Все.
* * *
В то время, как Морис Эзелэн, облокотившись на обеденный стол, читает вечернюю газету, Жюльета уходит в свою комнату. Она тихонько запирает дверь на ключ. Открывает шкаф, роется в белье. Пальцы ее нащупывают книгу в новом переплете, лежащую рядом с пачкой писем. Книга вряд ли может вызвать подозрения. Книгу можно было бы показать кому угодно. Но, пожалуй, на нее захотели бы взглянуть, ее захотели бы раскрыть. До нее бы дотронулись. Эта книга приходится родной сестрой пачке писем. Обе тайны должны покоиться рядом, согревать и защищать друг друга. Жюльета пробудет с ними несколько минут. Сегодня ей не хочется вынуть из пачки какое-то определенное письмо и прочитать его, стоя у шкафа, кусая губы, чтобы не расплакаться, и пряча руку под белье при малейшем шуме. Нет. Ее не тянет ни к одному письму в отдельности. Она жаждет всех писем или, вернее, общей эманации их. Она не призывает какой-нибудь отдельный миг прошлого, воспоминанье в ряде воспоминаний. Ей хочется ласкать все прошлое, как будто оно – боязливый зверек, зарывшийся в белье.
Вся жизнь здесь. Посредством некоего чудесного процесса вся жизнь сосредоточивается в пространстве, которое целиком охватывают слегка движущиеся пальцы одной руки. Вся жизнь не может быть прошлым. Или прошлое еще не окончательно изжито. Письма живы. Мысли, заключенные в письмах, продолжают дышать и светиться. Они проникают в книгу, скользят по страницам, заключают брачный союз со стихами.
Мертво только то, в чем нет больше силы. Маленький зверек, зарывшийся в белье, гораздо сильнее некоторых людей. Разве она колебалась бы, если бы пришлось выбирать? Каждая отдельная мысль, зарывшаяся в белье, значительнее всей жалкой головы, наклонившейся над газетой. Но вот газета зашелестела. Задвигался стул. Скорей! Лишь бы аккуратно сложилось белье. Лишь бы дверь закрылась без скрипа.
Этот уголок ресторана отличается почти всей интимностью отдельного кабинета. К нему ведет лестница, которую довольно трудно найти. Люди, обедающие, в зале, ни разу не взглянули в эту сторону. Впрочем, весьма мало вероятно, чтобы Гюро встретил здесь кого-нибудь из своего круга. Во всяком случае, если даже эти люди узнают его по портретам, они наверное не узнают Саммеко.
Он не вправе, следовательно, упрекнуть Саммеко в недостатке осторожности. И, по-видимому, Саммеко говорит правду, утверждая, что беседа их останется тайной при любых обстоятельствах.
Но именно ощущение безопасности заставляет Гюро испытывать какую-то неловкость. Благодаря ей, он яснее сознает всю недопустимость самого факта. Думает Гюро и о том, что в течение всего разговора он ни разу не почувствовал себя задетым сколько-нибудь серьезно. Боже мой, как все это легко! Гений общества так облегчает вам, делает заманчиво отлогими тропинки из лагеря в лагерь, переходы от одной позиции к другой, а также, увы, с одной высоты на другую; все то, что мысль отдельного человека торжественно называет пропастью, перед которой она воздвигает целый ряд преград. Отдельный человек. Может быть, один такой человек думает сейчас о Гюро. Молодой чиновник, подбиравший документы. Как он удивился бы! Жаль, что его здесь нет. Он слушал бы, принимал бы участие в совершающемся, нес бы частицу ответственности за совершающееся.
– Я иду гораздо дальше, чем вы предполагаете, – говорит Саммеко. – Я не только верю в революцию. Я нахожу ее законной и неизбежной. Я преклоняюсь перед ней. А ведь она сулит мне большие потери. Я иду еще дальше. По-моему, необходимо заняться ее подготовкой. Только надо помнить при этом, что мы не безумцы. Нет. И не фанатики. Мы разумные существа. Мы должны заранее уготовить ей определенное русло. Может быть, вы единственный человек во Франции, способный встать в один прекрасный день во главе революции и сделать из нее нечто человечное, нечто жизнеспособное… Так у вас на роду написано… И я, хотя это противоречит моим интересам, охотно помог бы вам. Во-первых, мне ясно, что та гниль, которую я наблюдаю вблизи, не может существовать вечно. Во-вторых, я чувствую величие такого идеала. Артистическая, скажем, или, если угодно, дилетантская сторона жизни не исключает для меня всего остального. Я уже сказал вам, что я ничего не смыслю в политике. Да, в повседневной политике, в интригах, в комбинациях, благодаря которым г. Такой-то добивается или не добивается избрания, а г. Такой-то топит г. Такого-то и захватывает министерский портфель. Вот почему, кстати, говоря вполне искренно, я считаю, что едва ли стоит расходовать свои силы на борьбу с отдельными мелкими злоупотреблениями. Предоставим это мелкой сошке. Ведь перед вами целое общество, целая цивилизация, нуждающаяся в преобразованиях и в руководстве. Да что толковать! Допустите даже наилучшее, допустите, что мы не станем защищаться, и что вы сразу добьетесь изменений в системе импорта нефти. На этом, рассуждая теоретически, казна наживет несколько миллионов. Однако, постойте. Прежде всего мы закроем наши семнадцать заводов. Если нас обложат акцизом за очистку, мы просто-напросто начнем выписывать из-за границы очищенные продукты нефти. Теперь другое. На кого, в конечном счете, ляжет этот акциз? На потребителя. При данных общественных условиях не в вашей и не в чьей-либо власти помешать дальнейшему существованию наших соглашений со Стандарт-Ойлем. Фактически монополия останется за нами. И в результате бедной старушке или рабочему, покупающим литр керосина за умеренную цену, придется платить за него значительно больше. Косвенный налог на неимущие классы. Другим следствием этого явится приостановка в развитии автомобильной промышленности. Спросите у Бертрана, какого он мнения на этот счет.
Гюро медленно ел дичь, молчал и с тайной признательностью выслушивал аргументы.
– Но мы будем защищаться; сперва открыто, потом упорно отстаивая свои права перед правительством. Мнение палаты имеет лишь условное значение. Мы поведем борьбу с господами чиновниками. Неужели, по-вашему, так легко, например, установить юридически бесспорно, что минеральные масла, которые посылает нам Стандарт-Ойль, представляют собой смесь, изготовляемую специально для наших целей и ни в коем случае не могут быть названы нефтью?… Не мне говорить вам, какими именно средствами самозащиты мы располагаем в этом отношении… Но мы будем обороняться и от вас. Вы понимаете, в каком смысле я употребляю слово "мы". И чувствуете уже, на что способна контратака. А между тем огромную силу, которую вы собираетесь восстановить против себя во имя крайне жалких результатов, эту силу я берусь в значительной мере предоставить в ваше распоряжение. Она служила бы вашим идеям и делу, о котором мы только что говорили, во всяком случае гораздо более важному, чем вопрос о таможенных тарифах. Это, разумеется, между нами. Своего рода пакт без свидетелей, но пакт священный. И, надеюсь, он закрепится дружбой, которую я рассматривал бы, как честь, которая принесла бы мне нравственное освежение, стала бы для меня оазисом, раздвинула бы горизонт страшно позитивной жизни, выпавшей на мою долю… Для начала… возьмем вашу газету. Она будет всецело вашей, как только вы этого пожелаете. И никого за спиной. Никого, кто заглядывал бы через ваше плечо. Что вы на это скажете?
Гюро допивает мерсо, оставшееся в одной из стоящих перед ним рюмок; выдержанное и крепкое, оно чем-то сродни металлу. Слова Саммеко, в которых ему слышался сперва только призыв к его слабости, вызывают в нем теперь довольно своеобразное возбуждение, смену быстрых и дерзких мыслей, учащенное биение сердца. У него уже нет чувства спуска по отлогому склону. Ему кажется, что он прошел поразительно извилистый путь и достиг скалистого выступа, с вершины которого некоторым избранным путникам открывается широкий вид на горные цепи, узкие ленты долин, морские дали. Простор, свобода, неожиданность всего этого даже и во сне не снятся скромным людишкам, совершающим воскресную прогулку в окрестностях деревень, виднеющихся где-то там внизу.
Сопоставления, ссылки на авторитеты, парадоксальные мысли теснятся в мозгу Гюро.
"В сущности, это не так уж далеко от Маркса. Презрение к мелочному повседневному реформизму. Ждать и дать назреть всеобщему перевороту. Все великие революционеры, достигшие чего-то, несомненно, хватались за такие возможности, когда представлялся соответствующий случай. Великие достижения основаны на реализме. Известный пуританизм, трусливое, чисто бюрократическое почтение к правилам морали необходимы, может быть, людям небольшого умственного размаха и заурядным борцам. Но великое никогда еще не совершалось без смелых отклонений от морали, без нарушения принципов, без всего того, что вызывает ужас в обыкновенных людях. Иезуиты. Они понимали это. Чего только они ни допускали, чему только они ни потворствовали, нисколько не руководствуясь, впрочем, соображениями личной выгоды. Ad majorem Dei gloriam. Я вполне допускаю, что какой-нибудь будущий "гигант 92 года" имел в 1780 году разговор в этом стиле с одним из генеральных откупщиков".
Он вспоминает и Ницше. В нем зарождается идея, которую он не пытается определить, от которой он не ждет пока ничего, кроме чувства героизма и гордости, – чего-то вроде бурных приветствий толпы в лучах солнца – идея союза могущественных, союза сильных, братства "власть имущих", какой бы характер ни носила их власть, идея надстройки над муравейником обыкновенных живых существ, даже над кадастром доктрин. Феодальное сообщничество.
Конец обеда, поблескивание сотни вещей, предназначенных радовать взор немногих, присутствие человека, обладающего полнотой власти, – все это способствует ускорению бега мыслей.
* * *
Кинэт и Легедри идут по галерее. Наборщик идет впереди. Он несет электрический фонарь. Кинэт сказал ему:
– Возьмите его. По крайней мере, вы будете видеть, куда ставить ноги. Второй фонарь останется про запас.
Впрочем, земля совершенно суха и ближе к середине галереи покрыта слоем мягкой пыли, сглаживающей неровности почвы.
Мало-помалу свод делается ниже. Можно подумать, что галлерея вот-вот упрется в выпуклую стену. В углу валяется что-то темное, похожее на одежду.
Легедри останавливается.
– Куртка. Здесь люди.
– Полно. Это лохмотья.
При свете фонаря Легедри обозревает закоулки подземелья. Его спутник говорит:
– Нужно свернуть направо. Видите, там небольшая изогнутая галерея. Еще минутка – и мы у пристани.
Легедри не двигается с места.
– Лучше я подожду вас здесь.
Тон Кинэта подчеркнуто равнодушен:
– Как вам угодно. Но я предпочел бы, чтобы вы сами взглянули на этот уголок. Вдруг он вам не понравится. Да и следовало бы убедиться все-таки, что там никого нет.
– Не наберешься ли вшей в этом уголке? Как вам известно, она – существо нежное.
Кинэт легонько подталкивает плечом Легедри.
– Послушайте… Пойдемте скорей. Нельзя же ее заставлять ждать до бесконечности у остановки трамвая.
Легедри входит, наконец в изогнутую галлерею. Он беспрерывно осматривает стены при свете фонаря.
Он повторяет:
– Никогда не согласится она прийти сюда. Никогда. Вы ее не знаете. Странные у вас бывают идеи!… Нет, никогда.
– Ну, хорошо. Она подождет снаружи, у входа в каменоломню. Там-то уж ей наверное не будет страшно. Я приду за вами.
– Тогда не стоит идти дальше.
– Нет, стоит. Еще немножко. Я не думал, что вы такой трус.
Кинэт нащупывает карман, опускает в него руку.
– К черту! – восклицает Легедри. – Я дальше не иду.
Он останавливается, немного расставив ноги, сгорбившись. Он все еще наводит фонарь в глубину подземелья. Но стеклышко фонаря неподвижно, как глаз испуганного животного.
Кинэт говорит, почти кричит ему:
– Что это такое?… Там, перед вами!… Светите же!
Звуком собственного голоса и громким кашлем ему удается заглушить щелканье и звон металла.
Легедри отступает на полшага, но продолжает изо всех сил вглядываться в темноту. Он дрожит.
Держа револьвер в пяти сантиметрах от его шеи, Кинэт дважды спускает курок.
Через минуту, придя в себя, он чувствует себя оглушенным; кругом полная темнота и сильно пахнет порохом. Ему могло бы прийти в голову, что он у себя в постели, на улице Дайу, что все это лишь окончание страшного сна. Однако, он достает из одного из своих карманов второй электрический фонарь. Зажигает его.
Легедри лежит у ног Кинэта, лицом к земле, странно изогнув тело. Видна еще струйка дыма, сливающаяся с поднявшейся пылью. Другой электрический фонарь валяется на земле, довольно далеко от Легедри.
"Батарея может еще пригодиться. К тому же нельзя оставлять никаких улик".
Кинэт поднимает фонарь.
Потом направляется в глубину подземелья, находит впадину в скалистой стене, засовывает в нее руку, разгребает пыль, вытаскивает бутылку с зеленоватой жидкостью и большую коричневую губку.
Он возвращается к трупу и несколько мгновений смотрит на него. Хотя он малоопытен в этом отношении, смерть кажется ему бесспорной. Он отодвигает немного тело, не без труда переворачивает его так, чтобы затылок лежал вплотную к земле. Потом пробует положить губку прямо на лицо. Но губка обнаруживает склонность соскальзывать то на одну сторону, то на другую. Он вынужден взять перочинный нож и вырезать в ней углубление, приблизительно соответствующее носу, подбородку и щекам.
Убедившись, что губка держится, он открывает бутылку и осторожно льет жидкость на губку. Только теперь он думает о том, что прохожие или случайные обитатели другой галереи могли слышать выстрелы. Но он думает об этом хладнокровно. Рука его почти не дрожит и льет не спеша зеленую жидкость на большую губку, по-видимому, меняющую свой цвет; все наружные поры ее съеживаются, коробятся, дают трещины, как будто кислота, которой она пропитана, уже начинает съедать ее.
СВОДКА
За ранним завтраком Морис Эзелэн, муж Жюльеты, читает газету от 12 октября. В одном из флигелей Вожирара обнаружен труп старой женщины, убитой приблизительно неделю тому назад. Жюльета идет за своей книгой. Переплет еще не готов. Совсем иные дела волнуют Кинэта. Узнав из утренней газеты, что преступление обнаружено, он обдумывает план действий и для начала производит тщательный осмотр чемодана Легедри. Распрощавшись с Кинэтом, Жюльета поддается очарованию улиц, садится в омнибус, выходит из него, идет на Ульмскую улицу и останавливается против одного из домов. Тем временем Кинэт направляется к Легедри, разыскивает его в баре, уводит в церковь Сен Мерри и задает ему ряд вопросов. Разговор их продолжается в кафе. Переплетчик узнает, что Легедри доверил пакет Софи Паран, владелице писчебумажного магазина на улице Вандам. – Вазэм поступает на службу к Аверкампу, который идет вместе с ним в свое новое помещение на бульваре дю Палэ. По дороге Вазэм заходит на почту и получает письмо от дамы из автобуса (Риты). – Кинэт осматривает место преступления. Выясняется, что привратница видела Легедри. Вскоре после полудня Кинэт заходит к Софи Паран, которая отдает ему ключ от сейфа, где спрятан пакет. Потом Кинэт занимается поисками нового убежища. Выбор его падает на маленькую квартирку во втором дворе улицы предместья Сен-Дени; он будто бы устроит там склад обоев, при котором поселится его служащий, Легедри. - Девять часов вечера. Происходит свидание Вазэма с Ритой, и на этот раз он окончательно теряет свое целомудрие. – Жермэна Бадер принимает у себя в уборной Жака Авойе, посланного нефтепромышленниками. Он объясняет ей, какая-именно облава грозит Гюро. – Лежа в постели, Кинэт вспоминает истекший день и в конце концов убеждает себя, что он должен дать полиции ложное показание о появлении у него 6 октября перепачканного в крови "неизвестного". На следующий день Кинэт с раннего утра идет в полицию. Описание вымышленных примет "неизвестного" тщательно обдумано им. – В квартире де Шансене происходит военный совет нефтепромышленников. Де Шансене идет в префектуру полиции, где один из низших чиновников с величайшими предосторожностями знакомит его с "делом" Гюро. В это время Саммеко делает Мари де Шансене признание в любви, для обоих совершенно неожиданное. – Придя к Полю Дюпюи, главному секретарю Высшего Нормального училища, Жерфаньон получает от него ряд полезных указаний относительно семьи г. де Сен-Папуля, с сыном которого ему предстоит заниматься. Он встречает Жалэза. Во время долгой прогулки по южной части Парижа молодые люди знакомятся друг с другом. – Узнав от Жермэны про угрозы Авойе, Гюро, охваченный глубокой горечью, меланхолически блуждает около Нотр-Дам. – В половине седьмого вечера Кинэта вызывают в полицию. Там ему показывают фотографические снимки различных субъектов. В одном из них Кинэт признает громадное сходство с "неизвестным". Полицейские назначают ему свидание на девять часов. Не застав Легедри в его новом убежище, Кинэт встречается с ним в винном погребе на улице де Реколле. Они идут по берегу канала Сен-Мартен. Кинэт мечтает о том, что бы произошло, если бы он избавился от Легедри, столкнув его в канал. Они расстаются. Набережная Ювелиров. Между Кинэтом и инспектором полиции завязывается разговор о канале и о каменоломне Баньоле. Из этого разговора Кинэт извлекает ценные сведения. Ему показывают несколько субъектов. Он благоразумно не "узнает" ни одного из них. Ночь. Полусон Кинэта. Не то мысли, не то кошмары. Предвосхищая его замыслы, сны придают им конкретную форму.
Среда, 14 октября. Девять часов вечера. Несколько сцен происходит одновременно. Гюро и Саммеко обедают в ресторане. У Сампэйра собирается "маленькое ядро". Жюльета смотрит на пачку писем. Кинэт и Легедри идут в каменоломню Баньоле. Саммеко до известной степени удается завоевать доверие Гюро. Сампэйр заставляет Лолерка высказаться по вопросу о значении личности в истории. Прельстив Легедри надеждой на встречу с Софи Паран, Кинэт заманивает его в глубину одной из галерей и убивает. Он принимает меры к тому, чтобы труп невозможно было опознать.