Она довольствуется ритмом, сотрясающим всю ее душу и являющимся ее страстью: чувствовать, как вагонетка наполняется, затем тащить ее наверх, приподнять в воздух, насладиться всей ее тяжестью и вдруг облегчить себя от нее. Когда вагонетка возвращается порожнею обратно в тоннель, артель немножко опечалена и угнетена; по мере того, как вагонетка наполняется, артель начинает проявлять нетерпение; она находит, что дело не подвигается; ее охватывает желание поднять вагонетку такой, как она есть, наполовину пустою, чтобы произвести широкое движение, которое снова сделает ее счастливою. Затем земля доходит до краев, возвышается над ними, вырастает горбом, понемножку осыпается. Артель продолжает нагружать вагонетку; она возбуждается, она нарочно задерживает ее; она как можно больше отдаляет момент наслаждения; она бросает в вагонетку еще две или три лопаты земли, которые падают обратно. Затем она соглашается тащить вагонетку наверх.
Галереи Одеона
Стены покрыты книгами. Перед ними вытянулся ряд людей, образуя черный частокол неодинаковой высоты. Люди стоят почти неподвижно. Головы их наклоняются; глаза рассматривают томы, которые перелистывают их пальцы. Иногда кто-нибудь отрывается от ряда, говорит несколько слов товарищу, делает четыре шага дальше и упирается коленями о край другой полки с книгами. Он исследует род крыши с желтыми черепицами, которая наклоняется к нему, протягивает руку и снова переворачивает страницы.
Эта жиденькая группа изгибается у подковообразного здания. Она живет недолго; в ней нет единства; она лишена центра. Почти ничего не переходит от одного человека к другому. Души воткнуты в массу книг, как иголки в подушечку; но иголки эти не скрещивают и не сплетают продетых в них ниток. Они остаются связанными с городом, куда они отнесут свою добычу.
Лучшие мысли отдельных умов современности отложились в ряды желтых четырехугольных кристаллов вдоль этих стен. Город посылает эту маленькую группу и развертывает ее вокруг книг, чтобы она занялась поглощением мысли. Но она воспримет только покрывающую ее пыль, потому что у нее не хватает рассудительности и терпения. Это стоячая группа. Она довольствуется оглавлением или даже заглавием; но ей очень хотелось бы знать, что содержат неразрезанные страницы.
Группа появляется около девяти часов утра и распыляется вечером в обеденный час. Но в течение этого времени она непрестанно обновляется. Она возвращает городу каждого человека, после того как он немного почитал. Взамен она берет у него новых, которые приходят читать. У нее нет непрерывности. Нет памяти. Это жалкая группа!
У нее душа низшего порядка, обладающая не столько мыслями, сколько побуждениями. Это совокупность индивидуальных душ, расположенных в порядке шахматных квадратиков. Их точки соприкосновения ни о чем не думают. Каждая из этих душ замкнулась в обособленный мирок, в котором царит ему только свойственное время. У одних оно торопится, сгущается; у других бьется медленно. Тем, кто читает романы, кажется, что они остаются здесь в течение чьей-то целой жизни. Но есть книги, которые иссушают время, морщат его как палый лист, съеживают час в комочек одной минуты.
Строение у нее правильное и прерывистое; этот порядок создает иллюзию единства и в то же время прикрывает незначительность ее жизни. Она подобна дереву.
Правда, библиотекарь и служители немножко объединяют ее. Они пронизывают ее своими взглядами и пересекают своими движениями с одного конца до другого. Это самое длительное и наиболее ритмическое ее достояние. Каждый день они приходят раньше всех. Как только прибывают читатели, и ряды столиков заполняются, служители приносят книги, которые препятствуют группе умереть, но препятствуют также существовать более напряженно. Они ходят вдоль стен, скользят между столиками, распределяют между индивидуальными размышлениями пушок, который нужен им, чтобы законопатиться.
Иногда сознание числа посетителей или простой факт их множества врывается в уединения и разрывает перепонки между ними. Два соседа заводят разговор. Посетители, сидящие против них, поднимают глаза в знак протеста против мешающего им шепота. Устанавливается общение между всеми сидящими за одним столом; у стола появляется душа, подобная той, которой обладает провинциальный дилижанс.
Однако, каждый вечер, перед тем как умереть, библиотека переживает секунду возбуждения, секунду напряженной жизни, когда швейцар кричит: "Закрывается, господа!". Тогда читающие вскакивают, выходят из своих размышлений, как из ванны, и по их телу еще струятся капельки. Они поднимают голову, осматриваются кругом. Библиотека испытывает вдруг приступ гордости; она говорит себе, что она самая благородная из всех групп, что занятия ее священны и что, если бы она захотела, то одна могла бы стать сознанием всего города.
Затем она растекается по дверям и бесславно умирает.
VII
Много современных людей готово признать, что человек не есть самое реальное в мире. Многие допускают наличность жизни у совокупностей более обширных, чем наше тело. Общество не является простой арифметической суммой или суммарным названием множества. Некоторые допускают даже промежуточные группы между индивидуумом и государством. Но эти мнения есть результат абстрактных рассуждений или рассудочно построенного эксперимента. Они служат для завершения системы вещей и в основе своей являются довольно поверхностной аналогией. В других случаях они – следствие серьезного изучения социальных фактов, наиболее значительный результат наблюдений; они оправдывают методы и подтверждают законы той науки, которая затрачивает огромные усилия, чтобы выглядеть как настоящая наука.
Эти способы познания кажутся мне слишком дорогостоящими и дают очень жиденькие результаты. Для составления себе понятия о своем теле человек не дожидался физиологии; он хорошо сделал; физиология дала ему лишь аналитические и внешние сведения о том, что ему давно уже было известно из внутреннего опыта. Перед тем как констатировать движение своих органов, он ощущал его. Как дымок над деревней, к его сознанию поднимался глубокий смысл каждого из них. Радость, печаль, все чувства человека суть акты сознания в большей степени, нежели мысли его разума. Потому что разум познает человека, сердце же воспринимает живое тело человека.
Точно также нам необходимо познавать вмещающие нас в себе группы не посредством внешнего наблюдения, но при помощи органического сознания. Увы! Мало вероятия, чтобы ритмы пожелали зачинаться в нас, раз мы не являемся центром групп. Нам остается только стать им. Очистим надлежащим образом нашу душу, опорожнив ее от индивидуальных представлений, проведем к ней достаточное количество каналов, чтобы душа групп неизбежно стала втекать в нее:
Как раз эту задачу я попытался выполнить в настоящей книге. Множество групп достигают в ней сознания. Они еще очень зачаточны, и дух их – только запах, несомый ветром. Существа столь несвязные, как Гаврская улица и площадь Бастилии, столь летучие, как публика омнибуса или зрители Комической Оперы, вряд ли обладают слишком сложным организмом и мышлением. Зачем же, скажут, затрачивать столько труда на изучение этих юных побегов? Не лучше ли еще раз заняться раскапыванием огромной глыбы индивидуальной души?
Я думаю, что группы находятся сейчас в наиболее волнующем периоде своего развития. Грядущие группы будут заслуживать, может быть, меньше любви и лучше будут прятать от нас свою основу. Первые наброски обнаруживают гибкость сил. Незаконченные неустойчивые очертания не заглушают еще ни одной тенденции; каждый внутренний толчок распирает их. Они не покрывают юной материи твердой и ломкой оболочкой. Высшее растение осуществило лишь малую часть возможностей, которые кишели в плесени. Гриб лучше, чем дуб, позволяет угадать под своими формами существо жизни.
Таким образом, группы подготовляют более богатое будущее, чем то, что ожидает их. На нашу долю выпало большое счастье быть свидетелями возникновения царства, органического ряда, который будет длиться, как и другие, тысячи веков, пока не наступит остывание земли. Это не прогресс, это – творение, первые жизненные шаги новых существ. Группы не будут продолжать дела животных и человека; они начнут все сначала, руководствуясь собственными потребностями, и по мере того, как у них будет расти сознание их тела, он пересоздадут образ мира.
Те люди, которые уже с настоящего момента научатся подмечать движения души групп, получат предчувствие грядущей мечты и обогатят человеческий опыт. Наши представления о бытии уже на пути к исправлению. Впредь мы не так решительно будем находить различие между природою действительно существующего и несуществующего. Представляя себе последовательно: Европейскую площадь, площадь Вож, артель землекопов, мы видим, что есть много оттенков между ничем и чем-то. До знакомства с группами мы уверены в своим умении отличить реально существующее от простого представления. Мы знаем, что собака существует, что она обладает внутренним единством и независимостью; мы знаем, что стол или гора не существуют; лишь наш язык отделяет их от вселенского небытия. Но улицы содержат в себе все оттенки от простого словесного обозначения до автономного существа.
Мы перестанем также думать, что граница неизбежна для существ. Где начинается площадь Тринитэ? Улицы перемешивают свою плоть. Скверы плохо обособляются. Толпа в театре принимает очертания лишь после того, как в течение продолжительного времени поживет напряженной жизнью. Живое существо имеет центр или гармонически связанные центры; живое существо не обязано иметь границ. В одном месте оно существует напряженно, в других – не так напряженно; дальше начинается другое существо, хотя первое и не кончилось. У каждого существа где-то в пространстве есть максимум. Лишь индивидуумы с предками имеют твердые очертания, кожу, которая отрывает их от бесконечного.
Пространство ничье. Еще ни одному существу не удалось захватить себе кусок пространства и напитать его единственно только собственным существованием. Все перекрещивается, совпадает, сожительствует. Каждая точка служит насестом для тысячи птиц. На одном и том же камне мостовой есть Париж, есть Монмартрская улица, есть людское собрание, есть человек, есть клеточка. Тысяча концентрических существ. Лишь некоторые из них доступны нашему зрению.
Что сказать по поводу того, что индивидуум есть вещь рождающаяся, растущая, размножающаяся и умирающая? Индивидуум – высший, выработанный долгим рядом поколений способ существования. Но группы! Они не рождаются в истинном смысле слова. Их жизнь создается и разрушается, как неустойчивое состояние материи, сгущение, не обладающее длительностью. Группы показывают нам, что жизнь в своих истоках есть случайное расположение, исключительный момент, напряженность между двумя разжижениями; она лишена какой бы то ни было непрерывности. Первые сочетания приходят к жизни в результате медленного и постепенного нарастания; потом они угасают без катастрофы; составляющие их элементы не гибнут с разрушением целого. Толпа перед ярмарочным балаганом начинает жить мало-помалу, как вода, которая поет в кастрюле и испаряется. Галереи Одеона ночью не живут; каждый день они реальны в течение нескольких часов. Сначала жизнь кажется вспыхивающей на миг; затем она становится перемежающейся. Чтобы сделаться длительной, чтобы стать развитием и судьбой, чтобы приобрести рождением и смертью отчетливость и чеканность у обоих концов, она должна пройти долгий путь привычки.
Все эти примитивные формы разнятся друг от друга. Существует естественная иерархия групп. Улицы не имеют неподвижного центра, лишены настоящих границ; они довольствуются долготою, шаткой жизнью, которую ночь низводит почти до уровня небытия. Площади и скверы принимают уже очертания, наперед затягивают узел ритмов. Другие группы имеют оформленное тело. Они длятся недолго, но они почти умеют умирать; некоторые даже периодически воскресают; вырабатывается привычка существовать; они исступленно ухватываются за жизнь; это надрывает их силы.
Мне еще не приходилось наблюдать совершенных групп. Ми одна из них не обладает сознанием реального существа; ни одна не сказала: "Я есмь!" День, когда первая группа возьмет свою душу на собственные руки, как ребенка, которого приподымают, чтобы посмотреть ему в лицо, будет днем рождения нового божества на земле. Я жду это божество и работаю над возвещением его миру.
Мы, жалкие люди, мы научим группы стать божествами, сообщая им о той частице их сознания, которая проходит через нас.
Нужно расчистить место в нашей душе, чтобы дать возможность их душе войти в нас. Мы достигнем этого усилиями самоотречения. Этот экстаз возносит так высоко, что перестаешь тогда быть человеком. Самая древняя и самая существенная часть нашего естества, сама материя нашего духа остается где-то далеко внизу, под облаками. В нашем мозгу нет больше ни синевы, ни желтизны, ни шума, ни гула; мы перестаем видеть, перестаем слышать; токи вселенной не обращаются больше ни в звук, ни в свет. Человек, достигший этого состояния, вырвал свои глаза и свои уши; но он схватывает то ни с чем не сравнимое трепетание, из которого складывается образ мира в группе. Сквер, пароходик на Сене обмениваются иногда таким образом своими мечтами о реальном.
Мы не в силах сделать такое восхождение своим каждодневным занятием. Обыкновенно мы останавливаемся на половине пути. Душа групп ищет выражения; но чтобы ей легче удалось это, мы наделяем ее человеческими ощущениями и человеческими мыслями. Мы говорим, что она слышит, видит, размышляет. Эта промежуточная форма обнаружения души групп является, может быть, лишь плохим способом представить непознаваемое. Она должна соответствовать зоне реальности. Не обладает ли группа кроме индивидуальных сознаний и сознания подлинно единого, еще неким промежуточным множественным сознанием, которое означает скорее совокупность, а не высшее единство, и является первой попыткой синтеза, еще полным водяных капелек туманом, поднимающимся от реки к небу?
Какое мнение составят индивидуумы об этой книге? Я не льщу себя надеждою, что она взволнует их, и что они найдут в ней свою религию. Но эта книга не для них. Я обращаюсь к группам – к группам, телом которых я являюсь. Я говорю к ним через головы людей. Я обращаюсь к улицам, к скверам, к площадям, к толпам, которые кружатся на каруселях. Я обращаюсь к лесу, минуя деревья. Душа его в заключение поймет то, что я сказал о ней. Пусть группы обладают лишь смутным сознанием и воспринимают мир лишь через дрожащий студень, – все же они, может быть, почуют знак, который я им делаю, и среди них найдется, может быть, одна, которая, познавши себя, сумеет сделаться божеством.
Галереи Одеона
Стены покрыты книгами. Перед ними вытянулся ряд людей, образуя черный частокол неодинаковой высоты. Люди стоят почти неподвижно. Головы их наклоняются; глаза рассматривают томы, которые перелистывают их пальцы. Иногда кто-нибудь отрывается от ряда, говорит несколько слов товарищу, делает четыре шага дальше и упирается коленями о край другой полки с книгами. Он исследует род крыши с желтыми черепицами, которая наклоняется к нему, протягивает руку и снова переворачивает страницы.
Эта жиденькая группа изгибается у подковообразного здания. Она живет недолго; в ней нет единства; она лишена центра. Почти ничего не переходит от одного человека к другому. Души воткнуты в массу книг, как иголки в подушечку; но иголки эти не скрещивают и не сплетают продетых в них ниток. Они остаются связанными с городом, куда они отнесут свою добычу.
Лучшие мысли отдельных умов современности отложились в ряды желтых четырехугольных кристаллов вдоль этих стен. Город посылает эту маленькую группу и развертывает ее вокруг книг, чтобы она занялась поглощением мысли. Но она воспримет только покрывающую ее пыль, потому что у нее не хватает рассудительности и терпения. Это стоячая группа. Она довольствуется оглавлением или даже заглавием; но ей очень хотелось бы знать, что содержат неразрезанные страницы.
Группа появляется около девяти часов утра и распыляется вечером в обеденный час. Но в течение этого времени она непрестанно обновляется. Она возвращает городу каждого человека, после того как он немного почитал. Взамен она берет у него новых, которые приходят читать. У нее нет непрерывности. Нет памяти. Это жалкая группа!
Библиотека Сорбонны
У нее душа низшего порядка, обладающая не столько мыслями, сколько побуждениями. Это совокупность индивидуальных душ, расположенных в порядке шахматных квадратиков. Их точки соприкосновения ни о чем не думают. Каждая из этих душ замкнулась в обособленный мирок, в котором царит ему только свойственное время. У одних оно торопится, сгущается; у других бьется медленно. Тем, кто читает романы, кажется, что они остаются здесь в течение чьей-то целой жизни. Но есть книги, которые иссушают время, морщат его как палый лист, съеживают час в комочек одной минуты.
Строение у нее правильное и прерывистое; этот порядок создает иллюзию единства и в то же время прикрывает незначительность ее жизни. Она подобна дереву.
Правда, библиотекарь и служители немножко объединяют ее. Они пронизывают ее своими взглядами и пересекают своими движениями с одного конца до другого. Это самое длительное и наиболее ритмическое ее достояние. Каждый день они приходят раньше всех. Как только прибывают читатели, и ряды столиков заполняются, служители приносят книги, которые препятствуют группе умереть, но препятствуют также существовать более напряженно. Они ходят вдоль стен, скользят между столиками, распределяют между индивидуальными размышлениями пушок, который нужен им, чтобы законопатиться.
Иногда сознание числа посетителей или простой факт их множества врывается в уединения и разрывает перепонки между ними. Два соседа заводят разговор. Посетители, сидящие против них, поднимают глаза в знак протеста против мешающего им шепота. Устанавливается общение между всеми сидящими за одним столом; у стола появляется душа, подобная той, которой обладает провинциальный дилижанс.
Однако, каждый вечер, перед тем как умереть, библиотека переживает секунду возбуждения, секунду напряженной жизни, когда швейцар кричит: "Закрывается, господа!". Тогда читающие вскакивают, выходят из своих размышлений, как из ванны, и по их телу еще струятся капельки. Они поднимают голову, осматриваются кругом. Библиотека испытывает вдруг приступ гордости; она говорит себе, что она самая благородная из всех групп, что занятия ее священны и что, если бы она захотела, то одна могла бы стать сознанием всего города.
Затем она растекается по дверям и бесславно умирает.
VII
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Много современных людей готово признать, что человек не есть самое реальное в мире. Многие допускают наличность жизни у совокупностей более обширных, чем наше тело. Общество не является простой арифметической суммой или суммарным названием множества. Некоторые допускают даже промежуточные группы между индивидуумом и государством. Но эти мнения есть результат абстрактных рассуждений или рассудочно построенного эксперимента. Они служат для завершения системы вещей и в основе своей являются довольно поверхностной аналогией. В других случаях они – следствие серьезного изучения социальных фактов, наиболее значительный результат наблюдений; они оправдывают методы и подтверждают законы той науки, которая затрачивает огромные усилия, чтобы выглядеть как настоящая наука.
Эти способы познания кажутся мне слишком дорогостоящими и дают очень жиденькие результаты. Для составления себе понятия о своем теле человек не дожидался физиологии; он хорошо сделал; физиология дала ему лишь аналитические и внешние сведения о том, что ему давно уже было известно из внутреннего опыта. Перед тем как констатировать движение своих органов, он ощущал его. Как дымок над деревней, к его сознанию поднимался глубокий смысл каждого из них. Радость, печаль, все чувства человека суть акты сознания в большей степени, нежели мысли его разума. Потому что разум познает человека, сердце же воспринимает живое тело человека.
Точно также нам необходимо познавать вмещающие нас в себе группы не посредством внешнего наблюдения, но при помощи органического сознания. Увы! Мало вероятия, чтобы ритмы пожелали зачинаться в нас, раз мы не являемся центром групп. Нам остается только стать им. Очистим надлежащим образом нашу душу, опорожнив ее от индивидуальных представлений, проведем к ней достаточное количество каналов, чтобы душа групп неизбежно стала втекать в нее:
Как раз эту задачу я попытался выполнить в настоящей книге. Множество групп достигают в ней сознания. Они еще очень зачаточны, и дух их – только запах, несомый ветром. Существа столь несвязные, как Гаврская улица и площадь Бастилии, столь летучие, как публика омнибуса или зрители Комической Оперы, вряд ли обладают слишком сложным организмом и мышлением. Зачем же, скажут, затрачивать столько труда на изучение этих юных побегов? Не лучше ли еще раз заняться раскапыванием огромной глыбы индивидуальной души?
Я думаю, что группы находятся сейчас в наиболее волнующем периоде своего развития. Грядущие группы будут заслуживать, может быть, меньше любви и лучше будут прятать от нас свою основу. Первые наброски обнаруживают гибкость сил. Незаконченные неустойчивые очертания не заглушают еще ни одной тенденции; каждый внутренний толчок распирает их. Они не покрывают юной материи твердой и ломкой оболочкой. Высшее растение осуществило лишь малую часть возможностей, которые кишели в плесени. Гриб лучше, чем дуб, позволяет угадать под своими формами существо жизни.
Таким образом, группы подготовляют более богатое будущее, чем то, что ожидает их. На нашу долю выпало большое счастье быть свидетелями возникновения царства, органического ряда, который будет длиться, как и другие, тысячи веков, пока не наступит остывание земли. Это не прогресс, это – творение, первые жизненные шаги новых существ. Группы не будут продолжать дела животных и человека; они начнут все сначала, руководствуясь собственными потребностями, и по мере того, как у них будет расти сознание их тела, он пересоздадут образ мира.
Те люди, которые уже с настоящего момента научатся подмечать движения души групп, получат предчувствие грядущей мечты и обогатят человеческий опыт. Наши представления о бытии уже на пути к исправлению. Впредь мы не так решительно будем находить различие между природою действительно существующего и несуществующего. Представляя себе последовательно: Европейскую площадь, площадь Вож, артель землекопов, мы видим, что есть много оттенков между ничем и чем-то. До знакомства с группами мы уверены в своим умении отличить реально существующее от простого представления. Мы знаем, что собака существует, что она обладает внутренним единством и независимостью; мы знаем, что стол или гора не существуют; лишь наш язык отделяет их от вселенского небытия. Но улицы содержат в себе все оттенки от простого словесного обозначения до автономного существа.
Мы перестанем также думать, что граница неизбежна для существ. Где начинается площадь Тринитэ? Улицы перемешивают свою плоть. Скверы плохо обособляются. Толпа в театре принимает очертания лишь после того, как в течение продолжительного времени поживет напряженной жизнью. Живое существо имеет центр или гармонически связанные центры; живое существо не обязано иметь границ. В одном месте оно существует напряженно, в других – не так напряженно; дальше начинается другое существо, хотя первое и не кончилось. У каждого существа где-то в пространстве есть максимум. Лишь индивидуумы с предками имеют твердые очертания, кожу, которая отрывает их от бесконечного.
Пространство ничье. Еще ни одному существу не удалось захватить себе кусок пространства и напитать его единственно только собственным существованием. Все перекрещивается, совпадает, сожительствует. Каждая точка служит насестом для тысячи птиц. На одном и том же камне мостовой есть Париж, есть Монмартрская улица, есть людское собрание, есть человек, есть клеточка. Тысяча концентрических существ. Лишь некоторые из них доступны нашему зрению.
Что сказать по поводу того, что индивидуум есть вещь рождающаяся, растущая, размножающаяся и умирающая? Индивидуум – высший, выработанный долгим рядом поколений способ существования. Но группы! Они не рождаются в истинном смысле слова. Их жизнь создается и разрушается, как неустойчивое состояние материи, сгущение, не обладающее длительностью. Группы показывают нам, что жизнь в своих истоках есть случайное расположение, исключительный момент, напряженность между двумя разжижениями; она лишена какой бы то ни было непрерывности. Первые сочетания приходят к жизни в результате медленного и постепенного нарастания; потом они угасают без катастрофы; составляющие их элементы не гибнут с разрушением целого. Толпа перед ярмарочным балаганом начинает жить мало-помалу, как вода, которая поет в кастрюле и испаряется. Галереи Одеона ночью не живут; каждый день они реальны в течение нескольких часов. Сначала жизнь кажется вспыхивающей на миг; затем она становится перемежающейся. Чтобы сделаться длительной, чтобы стать развитием и судьбой, чтобы приобрести рождением и смертью отчетливость и чеканность у обоих концов, она должна пройти долгий путь привычки.
Все эти примитивные формы разнятся друг от друга. Существует естественная иерархия групп. Улицы не имеют неподвижного центра, лишены настоящих границ; они довольствуются долготою, шаткой жизнью, которую ночь низводит почти до уровня небытия. Площади и скверы принимают уже очертания, наперед затягивают узел ритмов. Другие группы имеют оформленное тело. Они длятся недолго, но они почти умеют умирать; некоторые даже периодически воскресают; вырабатывается привычка существовать; они исступленно ухватываются за жизнь; это надрывает их силы.
Мне еще не приходилось наблюдать совершенных групп. Ми одна из них не обладает сознанием реального существа; ни одна не сказала: "Я есмь!" День, когда первая группа возьмет свою душу на собственные руки, как ребенка, которого приподымают, чтобы посмотреть ему в лицо, будет днем рождения нового божества на земле. Я жду это божество и работаю над возвещением его миру.
Мы, жалкие люди, мы научим группы стать божествами, сообщая им о той частице их сознания, которая проходит через нас.
Нужно расчистить место в нашей душе, чтобы дать возможность их душе войти в нас. Мы достигнем этого усилиями самоотречения. Этот экстаз возносит так высоко, что перестаешь тогда быть человеком. Самая древняя и самая существенная часть нашего естества, сама материя нашего духа остается где-то далеко внизу, под облаками. В нашем мозгу нет больше ни синевы, ни желтизны, ни шума, ни гула; мы перестаем видеть, перестаем слышать; токи вселенной не обращаются больше ни в звук, ни в свет. Человек, достигший этого состояния, вырвал свои глаза и свои уши; но он схватывает то ни с чем не сравнимое трепетание, из которого складывается образ мира в группе. Сквер, пароходик на Сене обмениваются иногда таким образом своими мечтами о реальном.
Мы не в силах сделать такое восхождение своим каждодневным занятием. Обыкновенно мы останавливаемся на половине пути. Душа групп ищет выражения; но чтобы ей легче удалось это, мы наделяем ее человеческими ощущениями и человеческими мыслями. Мы говорим, что она слышит, видит, размышляет. Эта промежуточная форма обнаружения души групп является, может быть, лишь плохим способом представить непознаваемое. Она должна соответствовать зоне реальности. Не обладает ли группа кроме индивидуальных сознаний и сознания подлинно единого, еще неким промежуточным множественным сознанием, которое означает скорее совокупность, а не высшее единство, и является первой попыткой синтеза, еще полным водяных капелек туманом, поднимающимся от реки к небу?
Какое мнение составят индивидуумы об этой книге? Я не льщу себя надеждою, что она взволнует их, и что они найдут в ней свою религию. Но эта книга не для них. Я обращаюсь к группам – к группам, телом которых я являюсь. Я говорю к ним через головы людей. Я обращаюсь к улицам, к скверам, к площадям, к толпам, которые кружатся на каруселях. Я обращаюсь к лесу, минуя деревья. Душа его в заключение поймет то, что я сказал о ней. Пусть группы обладают лишь смутным сознанием и воспринимают мир лишь через дрожащий студень, – все же они, может быть, почуют знак, который я им делаю, и среди них найдется, может быть, одна, которая, познавши себя, сумеет сделаться божеством.